Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести"

Автор книги: Ян Неруда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

ФИГУРКИ

Идиллические картинки из дневника кандидата на адвокатскую должность

Вчера мне исполнилось тридцать лет. Отныне я чувствую себя иным человеком. Только со вчерашнего дня я зрелый муж, кровь во мне циркулирует в четком ритме, каждый нерв подобен стальной струне, каждая мысль значительна. Поразительно, как человек созревает за одну ночь, нет, в один миг, под влиянием осознанного факта, что ему тридцать лет, и какую силу имеет мысль: «Тебе стукнуло тридцать». Сейчас я решительно нравлюсь себе, я чувствую, что могу достичь иного и достигну! На все я смотрю с величественным спокойствием. Отпыпе я спова буду с охотой вести свой дневник, чтобы создать собственный портрет. Я знаю, что через несколько лет с гордостью перечитаю эти страницы. И каждый, кто прочтет их после моей смерти, воскликнет: «О, это был муж!»

Я так переродился, что позавчерашний день представляется мне далеким прошлым. И это прошлое чуждо и непостижимо для меня. Почти каждый день я делал записи в дневнике, но, читая теперь эти затхлые мысли, я уже не понимаю их. Качаю головой: зачем, собственно, я это написал:

«Для чего нужны идеалы? Зачем мы проникаемся ими?»

«Солнце остывает, и океаны замерзают…»

«Мне так грустно, что хочется наложить на себя руки…»

«Грозная ли это тень близкой большой беды или сознание мировой катастрофы?»

«Может быть, я и ошибся…»

«Накануне выполнения своего жизненного призвания и после него; нет радости, есть грустное недоумение…»

Какие непроходимые глупости! Какие нездоровые настроения! Все это потому, что у меня не было ясной цели и твердой воли, потому что я поддался рутине жизни, впал в отупляющие привычки. Насколько я вырос сейчас!

Во-первых, я сдам адвокатские экзамены, сдам их страшно быстро. Во-вторых, отныне я целиком погружаюсь в занятия.

В контору не пойду, пока не покончу с экзаменами: мой шеф не вычеркнет меня из списка, чтобы я не утратил часть необходимого семилетнего стажа. В-третьих, запрусь в стенах своей комнаты, в трактир ходить не буду, даже вечером,– слишком много денег я каждый день проигрывал в этот рамс. И в воскресенье не пойду гулять на Пршикопы, и в театр не пойду, вообще никуда носа не высуну, пусть себе барышня Франтишка все глаза проглядит, высматривая меня. Она сказала в гостях у пана Лоукоты, что я выгляжу одичавшим,– ладно же!

Отличная мысль! Я готов расцеловать себя за нее! Я перееду на Малую Страну! На поэтическую, мирную Малую Страну, вкруг тихих, милых соседей, где-нибудь на уединенной улочке. Для моего нынешнего возвышенного душевного состояния просто необходима поэтическая обстановка. Это будет наслаждение! Тихий дом, светлая квартирка с видом на задумчивый Петршин и на тихий домашний садик,– садик обязательно должен быть! – и мирный труд. Я уже чувствую, как расправляется моя грудь!

За дело же, экзамены не за горами!

Если я не ошибаюсь, на Петршине водятся соловьи?

Мне повезло. На тихой Уездской улице я нашел квартиру, лучше которой и желать не приходится. Там я спрячусь, как ребенок в укромном местечке, и никто обо мне не узнает, никто!

Уже с виду этот трехэтажный домик мне очень понравился. Я, правда, буду здесь не съемщиком, а только квартирантом, но что из того! Моя квартирохозяйка – жена кондуктора. Мужа ее я еще не видел, он служит где-то на железной дороге и вечно в разъездах. Квартира во втором этаже слишком велика для них: большая комната с окнами на улицу, кухня и две комнатки в боковом крыле дома,– их-то я и снял. Три окна этих комнат выходят на покатый двор, крайнее смотрит прямо в садик и на Петршин. Очень милый садик, и кондукторша сказала, что им может пользоваться каждый обитатель дома. Но я буду заниматься, а не гулять в саду. Однако меня радует, что он есть. Дом стоит на склоне Петршина, двор покатый, и садик находится на уровне второго этажа, почти под самым моим окном. Подойдя к окну, я услышал пение жаворонка на Петршине. Какая прелесть! Я спросил, есть ли там соловьи. Есть!

Кондукторша молода, ей года двадцать два. Она здорова и хороша собой. Лицо у нее, правда, не классических черт, подбородок широковат, но щеки – как алый бархат, а глаза чуточку навыкате и похожи на васильки. У нее ребенок, семимесячная дочка Качен-ка. Такие люди сразу расскажут вам всю свою биографию.

Качспка забавное существо. Головка у нее как шар, глаза навыкате, как у матери,– похоже, что они сидят на стебельках,– и вид па редкость глупый. Но когда на нее ласково взглянешь, девочка начинает смеяться, в ее бессмысленном взоре появляются какие-то искорки, и он неожиданно становится таким приятным, словно… (Сравнение напишу позднее, оно что-то не приходит в голову.)

Я погладил Каченку по щеке и сказал: «Прелестный ребенок!» Всегда полезно завоевать приязнь матери, похвалив ребенка.

– А какая тихая, почти никогда не плачет,– ответила польщенная мать.

Это меня очень радует в связи с предстоящими занятиями.

Я сказал, что я доктор прав, и кондукторша, видимо, была очень довольна этим. А узнав, что моя фамилия Крумловский, она воскликнула: «Ах, какая красивая фамилия!» Эти простодушные люди совсем не таят своих впечатлений.

Мы сговорились о плате за комнату и услуги. Хозяйка будет мне стирать, убирать и готовить завтрак. Внизу, направо от входа, есть трактир, я видел его, там чисто, оттуда я буду брать обеды и ужипы.

– Когда муж бывает дома, мы тоже берем оттуда, у них домашняя кухня,– сказала хозяйка.

Отлично, я очень люблю домашнюю кухню. Терпеть не могу пряные ресторанные блюда. Картофель с луком и салом, пшенная каша и жирная лапша мне во сто крат милее всяких деликатесов.

Внизу, налево от входа, находится мастерская сапожника, а надо мной, выше этажом, живет портной. Чего еще желать? Должен отметить, что совсем недалеко стоит дом, где родился Маха. Но меня не привлекает книжная поэзия, мне гораздо приятнее поэзия самой жизни, поэтому о Махе я упоминаю только так, мимоходом. Я сам никогда не писал стихов… то есть, собственно говоря, в школьные годы, конечно, пытался. Может, у меня был талант. Припоминаю, например, одно свое недурное стихотворение, балладу с превосходной аллитерацией:

Пан свистит на косогоре,

Пес понесся в плес, о горе!

Соученики надо мной смеялись, когда я прочитал им эту балладу. Я защищался, указывая на аллитерацию. Но они смеялись еще больше и с тех пор вместо слова аллитерация начали говорить: «Пес понесся в плес…» Ослы!

Во время моего разговора с кондукторшей в открытые двери кухни вошел мужчина лет сорока с трубкой в руках. Видимо, это сосед, так как он одет совсем по-домашнему. Он оперся о косяк и стоял, попыхивая трубочкой.

– Это доктор Крумловский,– сказала кондукторша, с явным ударением на слове «доктор».

Мужчина выпустил клуб дыма.

– Очень приятно. Будем знакомы, пан доктор.– И он подал мне большую мягкую руку. Я пожал ее. Надо установить хорошие отношения с соседями, здесь все такие порядочные люди. Мужчина приземист и краснолиц, глаза у него водянистые, словно наполненные слезами. Очень простодушные глаза! Впрочем, такое простодушное выражение и водянистые глаза могут быть и у пьянчуги. Уж я-то знаю людей! И верхняя губа у него толстая, как у всех пьяниц.

– Играете в шестерку? – спраншвает он меня.

Я хотел было сказать, что теперь ни во что не играю, потому что все время посвятил занятиям, но зачем сразу портить отношения с соседом?

И я ответил с учтивой улыбкой:

– Какой же чех не играет в шестерку!

– Отлично, значит, сделаем день,– говорит он. (Какой гер* манизм это выражение «сделать день»! Ужасно портится в городах наш чешский язык! Буду в разговорах исподволь поправлять этих людей!) – Мы, люди искусства, любим ученых людей. У них есть чему поучиться.

Научатся они от меня! Тем не менее я чувствую, что должен сказать что-нибудь лестное. Чем же он занимается, этот дядя? «Человек искусства», водянистые глаза, красные щеки, массивные руки… Ручаюсь, что на кончиках пальцев у него мозоли. Я их не вижу, но они должны там быть. Ведь я знаток людей! Наверное, он играет на контрабасе. Ну конечно!

– Ну, вам, музыканту, видно, некогда скучать,– говорю я.

– Вы слышали, хозяйка?!-расхохотался он, ерзая плечом по косяку, как носорог, который чешется о бревно.– Я такой же музыкант, как вот тот…– И он ткнул пальцем через плечо, указывая на двери в коридоре, и его смех перешел в громкий кашель.

– Пан Августа – художник,– объяснила кондукторша.

Из коридора прибежал мальчишка лет восьми, видимо, привлеченный смехом и кашлем. Он прижался к живописцу и уставился на меня.

– Это ваш сынок, пап Августа? – немного смущенно спросил я.

– Мой Пепик. Мы живем вон там, в правом дворовом флигеле, прямо против вас, так что нам с вами видно друг друга из окон.

– Это кто такой? – приставал Пепик, тыча в мою сторону пальцем. Люблю простые, непритязательные детские манеры.

– Это пан доктор Крумловский, невежа!

– А оп тут останется?

– Слушай, Пепичек, хочешь крейцер? – говорю я, гладя мальчика по светлым кудрям.

Пепик молча протягивает руку.

Думается, я произвел на всех хорошее впечатление.

Это был трудный денек! Переезд, расстановка вещей. У меня голова шла кругом. Я не привык к переездам и не люблю их. Говорят, есть люди, которые увлекаются переездами, это своего рода недуг непостоянных натур. Но нельзя не признать, что в переездах есть своя поэзия. Когда ваша старая квартира начинает пустеть и принимать нежилой вид, вас вдруг охватывает какая-то тоска, словно вы покидаете надежную гавань и пускаетесь в плавание по зыбким волнам. А новая квартира встречает вас отчужденно, холодно, безмолвно. Мне хотелось, как маленькому ребенку в непривычном месте, схватиться за мамину юбку и закричать: «Боюсь!» Но завтра утром я наверняка скажу: «Здесь хорошо спится…»

Который, однако, час? Половина одиннадцатого, а в доме уже тихо, как в колодце. Хорошее сравнение: «как в колодце», куда лучше, чем затасканное: «как в церкви»!

Меня немало позабавила кондукторша. Она удивлялась всем моим вещам, ощупывала их, рассматривала. Такое наивное любопытство не раздражает. Она усердно помогала мне, сразу же собрала и постелила мою постель; особенно ее удивило большое покрывало из шкуры серны и такая же подушка. Постелив все это, она не удержалась, чтобы не прилечь на постель, испробовать, как человек чувствует себя на этой шкуре. Лежа, она от удовольствия смеялась, как белка… если только белки смеются. Она положила на постель Качепку и снова стала смеяться. Смех ее похож на звон колокольчика. Потом оиа расстелила на полу у кровати мохнатую лисыо шкуру, окаймленную красным сукном, и снова радовалась, на этот раз тому, что Каченка боится лисьей головы со стеклянными глазами.

Буду пугать ее этой лисой, когда не станет слушаться!

Этим людям всякая малость доставляет удовольствие.

Скоро я, однако, почти рассердился. Приехав со вторым возом своих вещей, я увидел в открытые двери, как в другой комнате Пепик, став в кресло, залез рукой в аквариум и выловил золотую рыбку. Я поспешил к нему. Вдруг женский голос взвизгнул: «О, господи!» -ия увидел, что какая-то женщина выбежала из моей комнаты. Кондукторша стояла в дверях у постели и смеялась, держась за бока.

– Это была жена живописца,– сказала она.– Она тоже легла попробовать. Дочка домовладельца тоже приходила убедиться, что это хорошая постель.

Боюсь, что кондукторша приведет ко мне весь дом – пробовать мою кровать. На чем же эти люди спят сами? А Пепика не следует впускать ко мне без присмотра, еще перевернет, чего доброго, аквариум. Он, кстати говоря, красивый мальчик, волосы как лен, а глаза как угольки; глаза у него не отцовские, очевидно, в мать.

Я все прислушиваюсь, не поет ли соловей. Нет, не слышно, наверное, еще холодно. Хорошенькая весна! Прошло уже полтора весенних месяца, а мы все еще ходим в шубах. Видно, чем ближе к лету, тем холоднее будет, скоро начнем носить летние шубы. Ха-ха, хорошая идея: «летние шубы»!

Но соловью ведь не повредит легкая прохлада? Я тщетно прислушиваюсь. Трелей не слышно! Слышны шаги! Тяжелые, мужские шаги раздаются по коридору. Скрипнула дверь в кухню, послышались женский и мужской голоса,– видимо, кондуктор вернулся из рейса. Я быстро тушу свет и ложусь спать, а то она, чего доброго, и его приведет попробовать мою постель. А ведь кондуктора возвращаются с дороги довольно грязными…

Гражданское право. Вексельное право. Торговое право. Процессуальные уложения. Общее судопроизводство. Порядок рассмотрения дел о прекращении владения. Порядок рассмотрения дел об условиях найма. Горный устав. Водный устав. Уголовное право и судопроизводство. Судопроизводство по делам, не носящим состязательного характера. Общинное право. Нотариальный устав. Ремесленное право. Порядок внесения записей в книги. Судопроизводство по делам о векселях. Порядок взыскания по векселям. Закон об общественных организациях. Охотничье право. Налоговое право.

Так! Каждое утро я просматриваю этот перечень, чтобы видеть, как много мне еще остается, и не снижать усердия. Нет, оно не снизится, ведь я теперь совсем другой человек. Когда я буду принимать какие-нибудь правильные решения, я их обязательно запишу, чтобы перечитывать каждый день. Каждый день! У человека короткая память!

Отличный завтрак. Кофе без цикория, пышная булочка. Кондукторша в белой, утренней кофточке. Лицо ее сияет, сразу видно, что она счастлива в браке.

– Отличный кофе, отличный,– говорю я, чтоб совсем завоевать ее расположение.

– Очень рада, пан доктор, что он вам по вкусу. Не желаете ли еще чего-нибудь?

Я вспоминаю о кондукторе.

– Ваш хозяин дома? Надо мне с ним поскорее познакомиться.

– Он ушел на станцию сдавать отчет, придет к обеду.– Она снова засмеялась, у нее всегда на губах улыбка.– Сейчас я хочу убрать у вас и застелить постель. Каченку я только что выкупала, и она заснула… Если вам уборка мешает, вы могли бы пока перейти в другую комнату.

Я иду в другую комнату и смотрю из окна во двор. В окнах напротив – цветы. Самые обычные цветы, которые ставят на окне. Можно было бы составить перечень чешской «оконной флоры». Пахучая базалька с большими, сочными листьями: но стоит эти листья помять пальцами, растение увядает, как «растоптанное девичество». Бальзамин, растение без запаха, но с пышным цветом; его обычно выращивают из прошлогодних семян. Противная пеларгония с мрачными, словно кожаными, листьями и ярко-красным цветком. Розы с подстриженными листьями. Разумеется, не обойдется без муската и розмарина. Розмарин – цветок похорон и свадеб. Его запах символизирует любовь, его вечная зелень – верность. Говорят также, что розмарин укрепляет память. Надо будет купить несколько горшочков. Букетики розмарина бросают в реку.

Поплыл цветик, ветер стих,

Кто поймает, тот жених…

Нет, нет, я-то не поймаю, охота мне жениться так рано!

Садик уже приведен в полный порядок. В нем много беседок, очевидно, по одной для каждой семьи. Беседки, наверное, будут увиты мальвами, которые Пепик сможет срывать, а на грядках вырастет укроп для соуса к кнедликам.

– У вас уже прибрано, пан доктор,– смеется в дверях кондукторша.

Окна в первой комнате она распахнула настежь. Надо будет их закрыть, но лучше сделать это, когда она уйдет.

– Не желаете ли еще что-нибудь?

Образцовая услужливость! Надо за это хотя бы приветливо поговорить с ней. Из квартиры живописца слышен крик младенца \ громкое женское сопрано.

– У них там грудной ребенок, да?

– Годовалый. Орет целый день!…

(Окна во двор придется открывать лишь изредка.)

– …И сама хозяйка тоже все время шумит. Шарниры у нее в глотке хорошо смазаны.

(Окна во двор по Суду отворить совсем, зато окпо в сад будет открыто целый день.)

Я отмечай» про себя, что кондукторша говорит отнюдь не салопным языком. Это понятно, она простая женщина. Однако похоже, что существуют особые идиомы Малой Страны, надо будет их записывать. Например, насчет этих шарниров. Видя, что я что-то записываю, хозяйка говорит:

– – Я, наверное, вам мешаю? Наверпое, вам надо работать?

– Нет, ничего,– отвечаю я.– А кто живет пад живописцем?

– Один чудак, старый холостяк но фамилии Провазиик. Не знаю, чем он раньше запимался. Весь день ничего не делает, пи-куда не ходит, только глядит из окна, как сыч, таращит свои буркалы на соседей. Хотя бы кошку но спине гладил! (Я записываю: «Гладить кошку по спине…») Во втором этаже, окна на улицу, живет домовладелец с дочерью, а над ними семья чиновника Вейро-стка. Они, видно, недавно поженились, у них еще кольца не потускнели… Однако ж я тут болтаю, а там, может быть, проснулась Каченка…– И она со смехом исчезает.

Теперь я все знаю. Поскорее закрыть окно – и за ученье! Сейчас девять часов. Вторник – хороший день для начала занятий. На чпу, как обычно, с Гражданского уложения. Надеюсь, что все пойдет хоро…

– ›1 п забыла спросить, как вам спалось почыо,– раздался в дверях веселый голос хозяйки.– Гляди, Каченка, это пан доктор. Поздоровайся с ним, скажи: «Здравствуйте» (наклоняет ее). Та-ак!… Ух ух! (Делает вид, что бросает Качеику на меня.) Хорошо спали? Ну, еще бы, па такой постели! (Ужо подошла к постели.) Глянь, Каченка, вот это постель! (Кладет ее па постель.) Инн, паршивка, лежит, как барыня! Вот это постелька! (Сказав это, опа сама ложится рядом с Качей.)

Пригожая бабенка, соблазнительное зрелище, но… я упрямо гляжу в свод законов.

–  Пойдем, Кача, пан доктор занят, нельзя ему мешать!

И, смеясь, она уходит.

Она невероятно наивна!

Итак, сперва внимательно прочитать каждую стачы‹›. Рескрипт О вступлении в силу пропущу. Вводная часть. О законах'…

Кошка, белая кошка! Стоит в дверях и мяукает. До сих пор я ее не видел. Это паша кошка? Как подзывают кошку? Ага, «кис-кис»! Но если сказать ей «кис-кис», опа, наверное, размяукается еще больше.

Нет, я не могу заниматься, пока кошка здесь! Я не люблю кошек, они злы, неверны, едят мышей. Кроме того, они царапаются и кусаются. А спящему садятся на горло и душат его. Решено: каждую ночь перед сном, на всякий случай, буду звать «кис-кис», чтобы проверить, не забралась ли ко мне кошка. Говорят, что кошки легко заболевают бешенством… Вот еще не хватало! Надо будет исподволь разузнать у хозяйки, не заметно ли признаков бешенства у этой кошки, наверняка хозяйкиной любимицы.

Кошка опять мяукает. Я приоткрываю дверь, и она выбегает. Появляется кондукторша: не надо ли чего-нибудь? Я говорю, что нет. Но ведь я открывал дверь? Это чтоб выпустить кошку. Ах, вот оно что! Смех.

Вводная часть…

Стук в дверь. Это живописец. Он не хотел бы меня беспокоить, но в мое открытое окно он видел на стене картины, и они не дают ему покоя. У меня действительно есть два отличных полотна кисти Навратила. «Море в бурю», написанное в мрачных тонах, и веселенькое «Море в солнечном сиянии». Живописец останавливается перед ними. Он собрался уходить из дома: на нем черный старомодный сюртук с длинными полами, в руках трость и конусообразная шляпа. Если бы на этой шляпе выросла калина, шляпа была бы похожа на казацкий кургаи.

– Так это Навратил? – осведомляется живописец.

Я говорю «да». Ои замечает, что еще никогда не видел картин этого художника. А когда мы сыграем в шестерку? «Сыграем, обязательно сыграем!» Можно играть втроем с домохозяином, а если позвать еще кого-нибудь, то и вчетвером. Потом он говорит, что его жене стыдно передо мной: я ее вчера застиг здесь, она лежала на моей кровати. Но это кондукторша позвала ее.

Я вежливо улыбаюсь.

– Ну, я вашу уважаемую супругу успокою, это пустяки.

– Ох, уж эти женщины!

Мы пожимаем друг другу руки, и он уходит.

В дверях появляется хозяйка. Уже, мол, скоро десять, не хочу ли я слегка закусить.

– Спасибо, спасибо, у меня нет привычки слегка закусывать.

Вводная часть: общие положения гражданского права. Определение этого права…

Я в приятной лихорадке: весь погрузился в статьи законов и даже пожалел, что наступило время обеда. Меня покормили прилично, но не очень обильно. Впрочем, наедаться до отвала нездорово, особенно когда ведешь сидячую жизнь.

– Хотите черного кофе?

– Нет, хозяйка, до вечера, так часов до восьми, мне ничего не понадобится.

– Даже сигара?

– Я никогда не курю дома.

Превосходно работается! Я несусь, словно челн в бурном потоке, и предметы на берегу мелькают мимо. Статья за статьей бегут, словно четки меж пальцев. Я даже не представлял себе, что так много знаю и что занятия пойдут так быстро. Ничего не видя и не слыша, я погрузился в чтение. Хозяйка, кажется, заходила в комнату раз шесть или десять и раза два пугала Качен-ку моей серной. Если она и обращалась ко мне, я ей не отвечал. Пусть, по крайней мере, знает, что не следует отрывать меня от занятий.

Я очень доволен: пройдено 435 статей. Теперь поужинать – и опять за дело. Кто посмеет сказать, что работа не доставляет удовольствия! Я прямо-таки дрожу от восторга!

Мясо несколько жестковато… Ах, какой промах я совершил! Совсем забыл про кондуктора!

– Да, пожалуйста, еще кружку,-говорю я кондукторше.– Можно теперь поговорить с вашим мужем?… Надо же нам познакомиться.

– А он уже на станции, уезя^ает в девять часов. Опять я вдова!

И она смеется. Видно, мне так и пе доведется познакомиться с кондуктором.

Половина одиннадцатого. Я устал. Усердие мое не убавилось, но внимание ослабло. Гражданское уложение содержит 1502 статьи, я их закончу в восемь дней. Отдохну-ка я немного!

Я подсчитываю статьи всех других законов и вижу, что за месяц покопчу со всем.

Я еще не успокоился, в висках стучит, заснуть я сразу не смогу, но все-таки надо лечь, чтобы отдохнуть. Лампу и записную книжку я поставлю на ночной столик и буду размышлять.

Ах, как я перепугался! Подхожу к постели, на ней что-то лежит… Две узких светящихся щелки – кошка! Лежит, подняла голову и смотрит на меня.

Что делать?! Знал бы я, как испугать ее… пет, пугать не годится, надо бы знать, каким звуком прогнать ее. Кыш? Га-га? Цыпа-цыпа? Кошка смотрят на меня как ни в чем не бывало. Я издаю различные звуки, но все они, очевидно, не предназначены для кошки, так как она уже положила голову на лапы и спит. Что же делать?

Говорят, что хищники боятся огня. Я подношу лампу поближе к кошке, чуть не к самому ее носу, но она и ухом не ведет, только слегка жмурится, кажется, с неудовольствием.

Бросаю в нее туфлей! Промахнулся, но кошка мигом оказалась у дверей. Я приоткрыл дверь… слава богу!

Голос за дверьми спрашивает, не надо ли мне чего-нибудь. Нет. Но ведь я открывал дверь? Я только выгонял кошку. Если мне нужно что-нибудь, пусть я скажу, ей одной все равно не спится и делать нечего. Я не отвечаю. За дверью загадочный смех.

О господи, какая прелесть! «Тью-тью-тью-тью-тью-тью-тыо!» Поет соловей.

Какое сладкое пение! Какое замечательное горлышко! Божественная Филомена, восславленная не одной тысячью поэтов. Певец весны, певец любви, певец наслаждения!

«Тыо-тыо-тью-тью-тыо-тыо-тью-тью-тыо-тью-тыо-тью-тыо!»

Сколь жестоки люди, лишающие свободы таких птиц! Только у свободной птицы свободно льется песня. Преклоняюсь перед законами о защите крылатых певуний.

«Цкво-цкво-цкво-цкво-цкво-цкво-цкво!»

Это чуточку слишком резко… но все же блестяще!

«Цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак!»

Ну, хватит! Это прямо-таки режет уши!

«Цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак!»'

Я уже лег на пол. От этого можно с ума сойти! Я и без того возбужден. Если закрыть двери в другую комнату, соловья не будет слышно… «Цак-цак-цак-цак…» Ничего не помогает! Проклятая птица сидит где-то в саду. «Цак-цак!…» Ружье мне, ружье! Будь у меня ружье, я пальнул бы в окно, даже если бы все соседи перепугались до смерти.

«Цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак-цак!» О, господи боже мой! У меня голова разламывается. Нет, я не выдержу этого! Знал бы я, где он сидит, не поленился бы и одеться и…

«Цак-цак-цак…»

А, уже знаю, что делать!

Я хватаю из шкафа старое пальто, распоров подкладку, вытаскиваю оттуда кусок ваты и затыкаю уши. Теперь трещи себе!

«Цак-цак-цак…» Опять ничего не помогает! Прочь всю вату! Закутываю уши и голову толстым платком.

Все впустую! Пронзительный голос этой птицы проникает и сквозь крепостную стену.

Эта ночь будет ужасной!

Десять часов утра, а я еще только встаю. Голова трещит. Не помню, когда я уснул. Наверное, часа в три утра. Между двумя и тремя я задремал, словно в лихорадке, а соловей все трещал. В Старом Месте соловьи не поют…

У меня, наверное, насморк. Переносица ноет, и в носу зуд. Небо черно, воздух холоден. Бывает такое лето, что июль не теплее ноября. Моросит холодный дождь, падает листва, люди зябнут.

Кондукторша гонит меня в другую комнату, заявив, что будет убирать. Она опять откроет окна настежь, и насморк разыграется еще сильней… нет, это не годится!

Зайду пока к соседу живописцу. Надо нанести этот визит, чтобы его жена не стеснялась меня. Надо быть деликатным с людьми. Он ко мне приходил, надо и мне навестить его. Я знаю, как нужно себя вести.

– Сегодня к ним можно заходить,– замечает кондукторша,– сегодня Августиха шепелявит.

Что за ерунду она несет? Что значит – сегодня шепелявит? Если кто-нибудь шепелявит, то всегда, а не по определенным дням.

Я постучал и прислушался. Ни звука. Постучал снова. Опять молчание. Я осторожно взялся за ручку двери, дверь отворилась. Вся семья собралась в первой комнате.

– Прошу прощения,– говорю я.

Никто не обращает на меня внимания. Живописец сидит у мольберта, подперев голову рукой, жена согнулась над стиральной доской, в руке у нее какая-то тряпка. Только Пепик оглянулся на меня, высунул язык и снова отвернулся; он переводит взгляд с отца на мать. Надо делать вид, что я не замечаю выходок Пепика, тогда он сам перестанет озорничать… Меня обнюхивает маленькая черная собачонка. Она не лает, видно, еще слишком молода.

– Прошу прощения,– повторяю я громко.

– А, сосед… извините, я думал, что вошла прислуга. Жена, это пан доктор, что живет напротив. У нас сегодня картофельный суп…– я охотно ел бы его трижды в день,– и мы сейчас обдумываем, заправлять ли его крупой. Садитесь, пожалуйста.

Надо вести себя как можно непринужденнее.

– Спасибо. Мы ведь уже знакомы, хозяина я знаю, сыночка вашего тоже, да и вас, сударыня, видел мельком. Разрешите представиться, сударыня: доктор прав Крумловский.

Тощая, увядшая блондинка неловко кланяется. Она похожа при этом на деревянную марионетку, согнувшуюся пополам.

На лице ее написано смущение. Я говорю:

– Пан Августа говорил мне, что вы смущены этим случаем с постелью. Хе-хе! Пустяки! Между соседями это ничего не значит!

Она снова словно переламывается пополам.

Меня приглашают сесть и спрашивают, как мне нравится на новой квартире. Я отвечаю, что очень нравится, только вот ночью… И я рассказываю о соловье.

– Ах, вот как, соловей! А я его и не слышал!

– Как же тебе слышать, когда ты был пьян в стельку! – вставляет жена своим резким сопрано.

– Я-то? Немного выпил…

– Это, по-твоему, немного? Поглядите, пан доктор! – И, закатав рукав, она показывает синяки.– У меня было много женихов, все по мне с ума сходили, а я вышла вот за такого… Эх ты!

Воспитание у супруги живописца, примерно как у какой-нибудь лавочницы. Я в замешательстве. Замечаю, что она действительно шепелявит. Вот она принялась обтирать пыль, не обращая на меня ни малейшего внимания.

– М-да, вышел казус, паи доктор,– говорит живописец и старается улыбнуться, но это у него плохо выходит.– Я побывал в шести трактирах и в каждом выпивал всего по рюмке, а после сразу пошел домой. Но с выпивкой мне не везет: я хороший человек, а как выпью, становлюсь совсем другим, и этот другой пьет все больше, а потом делает глупости. Но я-то тут при чем? – И он принужденно усмехается.

– Изредка выпить не вредно, даже полезно,– говорю я.– Лютер указывает…– Но я пугаюсь и не доканчиваю фразы. Мне показалось, что мокрая тряпка вот-вот угодит в меня.– Соловей меня вчера просто измучил,– меняю я тему. Собачка тем временем жует мои брюки. Я подавляю в себе желание пнуть ее ногой, но сидеть мне неудобно.

– Слышали бы вы меня, это здорово, верно, Анна? – Анна молчит.– Я умею пускать трели, как настоящий соловей. Иногда мне откликаются несколько соловьев, и получается настоящий концерт. Вы сами услышите.

Если он когда-нибудь сделает это, я его застрелю!

– Я думал, вы пейзажист, а вы портретист,– говорю я. На мольберте у него холст с какой-то фигурой.

– Приходится писать святых, ради заработка. Напишешь три красные или синие рясы, пририсуешь лицо и руки, и готово. Но и на этом почти ничего не заработаешь. Собственно говоря, я портретист. Раньше бывало много работы, весь еврейский квартал заказывал у меня, хоть и по дешевке: двадцать гульденов за портрет, во весь рост. Но появился другой художник и отбил у меня клиентов. А, вот идея! Пан доктор, вы могли бы позировать мне для портрета святого Кришпина, я как раз должен рисовать. Вы очень для этого подходите.

Чем я похож на него, ворую я, что ли? Я спешу перевести разговор на другое, например, на Пепика, надо завоевать его симпатию.

– Пепик, поди сюда, ко мне.

– Отстань, дурень! – отвечает мне Пепик.

Пепик получает от отца подзатыльник. Я чувствую, что краснею.

– Да ведь хозяйка сказала сегодня маменьке, что этот доктор какой-то дурень,– хнычет Пепик.– Правда, маменька?

– Замолчи!

Хозяйка сказала, что я дурень!

– Поди сюда, Пепик, поди ко мне,– говорю я каким-то ненатуральным голосом.

Мальчик, хныча, подходит и становится у меня между колен. Как это забавляют детей? Ага!

– Дай ручку. Этот пальчик варит, этот жарит, этот печет, этот приговаривает: «Дай кусочек!» -этот ему в ответ…

Мальчик не смеется.

– Это папа, это мама, это дедка, это баба, это…– Дальше я не знаю. Мальчик молчит как пень.– Постой, Пепик, я тебе задам загадку. Что это такое: я зеленая, но не трава, лысая, но не пол, желтая, но не воск, с хвостом, но не собака… Что это такое?

– Не знаю…

Я хочу сказать ему ответ, но убеждаюсь, что и сам не знаю. Загадку помню, а ответ забыл!

~ Ну, скажи еще какую-нибудь глупость,– понукает меня Пепик.

Я встаю, словно не слыша его, и прощаюсь.

– Ну, мне пора заниматься. Вон уже двенадцатый час.

– Нет,– возражает живописец.– Наши часы спешат не меньше, чем на полчаса.

– Не спешат! – отрезает Августиха.– Вчера я щеткой передвинула на них стрелки точно и поставила по башенным часам, когда те били.

Потом они говорят, что очень рады моему визиту, и просят заходить почаще. Мы, мол, наверняка будем добрыми соседями.

Хотел бы я знать, почему меня назвали дурнем.

В коридоре я поздоровался с какой-то женщиной, по-видимому, дочерыо домохозяина. Она уже совсем немолода.

– Цу что, шепелявила? – осведомляется кондукторша.