Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести"

Автор книги: Ян Неруда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Живописец сегодня тоже не в духе, что, впрочем, не удивительно. Он все время жалуется на плохой доход от своего искусства.

– А почему вы в таком случае не возьметесь за резьбу по дереву или за ваяние? – говорит Провазник.– Вы еще достаточно молоды, чтобы овладеть этим делом:

– Еще не хватало! Резчикам по дереву как раз нечего жрать!… Они делают деревянные вертелы для ливерных колбас, да еще с монограммой колбасника!

Я и барышня отделились от остальных, сидим в беседке и разговариваем. Я замечаю, что, собственно, говорю я один. К моему удивлению, речь у меня сегодня льется гладко. Но я все время рассказываю о себе, о собственной особе. Не беда, зато разговор идет с увлечением, по существу и обстоятельно. Отилия восхищается мною. Каждую минуту она открывает во мне какой-нибудь новый талант или достоинство. Она наблюдательна. Приятная женщина!

Кликеш вчера очень настойчиво говорил о чем-то с Семпром, и тот слушал его с необычным вниманием. Я узнал, что Кликеш уговаривает его снова жениться и уже подыскал для него невесту. Слышались слова: «двадцать шесть лет», «три тысячи», «у нее много влиятельных знакомых», «ее любят»… Не хватает мне еще здесь увидеть свадьбу!

Сегодня в трактире обер-лейтенант упорно на меня оглядывался. Не меньше двадцати раз. Что ему нужно?

Занятия идут еле-еле. С утра меня тянет посидеть в саду, все равно одному или в компании. Мысли разбегаются, как… (опять не подберу сравнения!)

Ай, ай, сегодня живописец рано начал свою баталию. Если я не ошибаюсь, были биты: а) жена, б) Пепик, в) собака. Собачка еще скулит.

Потом живописец пришел ко мне. Нет ли у меня хорошей почтовой бумаги? Он должен написать брату-священнику, а хорошей бумаги у него нет. Он не любит писать, страшно не любит, для него писанина – прямо смерть. А уж если приходится писать, надо, чтобы кругом было тихо, иначе ему никак не собраться с мыслями.

– А разве у меня дома бывает тихо, пан доктор? У меня настоящий ад! Прежде надо навести порядок… Я уже всех поколотил, а если не будет тихо, поколочу еще раз. Прислугу я выгнал, у нее язык без костей!

Это у них уже четвертая прислуга за то время, что я здесь живу.

Я дал ему бумагу, и он ушел. Через минуту появился зареванный Пепик: отец просит хорошее перо. Даю перо.

Живописец ходит по комнате. Наверное, обдумывает письмо.

Я зашел в соседнюю лавочку. Теперь, когда мне что-нибудь нужно, я хожу в лавку сам. На обратном пути я встретил близ моего дома старого знакомого – доктора Еисена, главного врача сумасшедшего дома. Он медленно прогуливался, глядя по сторонам.

– А, привет, доктор! Как вы сюда попали?

– Случайно. Я гуляю. Люблю гулять по Малой Стране. А вы?

– Я здесь живу. Недавно переехал.

– Где же ваш дом?

– Как раз вот этот.

– Если разрешите, я загляну к вам на минуту.

Мне симпатичен доктор Енсен, это образованный, спокойный, приятный человек. Ему нравится моя квартира, он все осматривает, обо всем высказывает свое мнение. Я уговариваю его присесть, по он не хочет и говорит, что ему приятнее постоять у окна. Став там, он поворачивается спиной к саду и лицом к коридору второго этажа. У самого окна висит зеркало, и я замечаю, что доктор Енсен все время смотрит в него. Похоже на то, что, несмотря на свою серьезность, доктор слишком заботится о внешности. Он осведомляется, как я попал на Малую Страну. Я объясняю, что надеялся найти здесь спокойную обстановку для занятий, но, кажется, несколько ошибся, здешние жители не очень-то тихий народ. А что за соседи у меня, интересуется он. Я сразу же говорю ему о Провазнике, который может заинтересовать его как психиатра. Я оживленно рассказываю все подробности, но замечаю, что

Провазник его не интересует. Доктор все время смотрит в зеркало. Вдруг он вздрагивает и высовывается из окна. Кто это там на галерее? Дочь домохозяина?

Я с удивлением спрашиваю, знаком ли он с ней. Да, он уже давно знает эту семью. У меня сразу же возникает вопрос, который я никак не решаюсь произнести… Я вспоминаю чудачества домохозяина, подчас уж очень заметные, и наконец, заикаясь, задаю вопрос.

Доктор улыбается в ответ.

– Боже упаси! Он только ипохондрик, с него и этого хватает. Я знаю эту семью с детства, моя мать дружила с ними. Странно, что Отилия до сих пор не замужем. Она недурна собой, симпатична, умеет вести хозяйство, и у нее есть деньги. Их дом не обременен никакими закладными, и, кроме того, у них солидное состояние. Жаль будет, если она не выйдет замуж… Отличная невеста. Впрочем, еще не поздно.

Он высовывается из окна, улыбается и кивает ей.

Ага, значит, Енсен здесь не случайно и не на прогулке. На его счастье, я попался ему на пути. Я вдруг чувствую антипатию к доктору. Через минуту он прощается, обещая заглянуть, когда будет проходить мимо. Может не заглядывать! Я даже не ответил достаточно вежливо на его последние слова.

Он холостяк, как и я! Нет, право, я не питаю никаких намерений, это только так… Впрочем, если молодой адвокат, начиная карьеру, располагает средствами… Ха-ха, к чему такие глупые мысли… сейчас!

По-моему, Неруда прав, утверждая, что мы, мужчины, ревнуем каждую женщину, даже когда совсем не заинтересованы в ней…

Живописец продолжает ходить по комнате. Видимо, он все еще обдумывает свое письмо!

Неприятность за обедом: в супе плавало целое мушиное семейство. Отца и мать я по рассеянности проглотил, а мушиного детеныша не успел.

Я глотаю мух, Пепик – письма,.пес – семейные сувениры… Чего только не едят в этом доме!

Я уже знаю, чья это была сабля! Случайно я стоял у окна, когда она звякнула на лестнице. Я высунулся из окна и увидел толстого обер-лейтенанта из трактира. Тот самый, о котором я как-то записал, что, на месте папаши, давно выгнал бы его. Может быть, он родственник кондукторши?

Вечерняя болтовня в садике. Провазник шепчет мне тоном глубокого удовлетворения, что сегодня он впервые заметил заплаканные глаза у той молодой соседки, что живет с мужем. Противный тип! Потом он справляется у домохозяина, был ли тот на похоронах ротмистра городского ополчения.

– Не был. Я не хожу на похороны. После похорон моего отца я не был ни на одних похоронах. Тогда хор невероятно фальшиво пел надгробные псалмы… Ужасный тон! Он преследует меня до сих пор!

Вот утонченная натура!

Приходит живописец. На его красном лице следы усиленного размышления.

– Написали письмо? – спрашиваю я.

– Нет. Напишу завтра. Не могу же я писать так быстро!

– Хорошо, если бы брат-священник прислал вам несколько сот гульденов,– говорит Провазник.

– Помилуйте, такая мелочь, как несколько сотен, нынче мало поможет.

– Ого! – всерьез сердится Провазник.– Это потому, что люди неизобретательны. Я бы сумел прожить и на сотню гульденов. Проще простого! Арендую поле близ Праги и засею его – знаете чем? – репейником! Какой-нибудь птицелов наверняка откупит у меня поле, чтобы ловить на нем щеглов… или я сам буду ловить их!

– Не забудьте огородить поле!

– Зачем?

– От сквозпяков. Чтобы репейник не схватил ревматизм!

Живописец начинает острить!

Домохозяин сегодня очень печален. Он не раздает записочек, у него другая забота, ему кажется, что у него отваливается нос. Сегодня утром он прочел в какой-то статье, что это обычно начинается с насморка. Он вспоминает, что насморк у него уже несколько дней, и явственно ощущает, что одна ноздря уже плохо держится на своем месте. Но так как сейчас вторая половина дня, он путает, какая именно.

Отилия грустно глядит на отца и с трудом сдерживает громкие вздохи. Мы сидим с ней наедине в беседке. Сегодня разговор идет иначе; говорит главным образом она, изливая мне всю тоску,

что у нее на сердце, а я внимаю ей, и мне самому становится грустно. Я замечаю, что мое сочувствие приносит ей облегчение.

Отилия и ее отец ушли. Я, однако, сижу в саду. Сегодня я не пойду в трактир, мне не хочется быть на людях, мне как-то не по себе. На душе тоскливо и вместе сладко…

Вчера и сегодня я несколько раз просыпался среди ночи, наверное, от жары. Можно было использовать это бдение для занятий… но я только просыпаюсь и не встаю с постели. Мне приятно лежать, мысли легко проносятся в голове, и, когда в золотом полусне мелькнет особенно приятная мысль, я удерживаю ее и продолжаю грезить.

Не буду врать: к занятиям эти мысли имеют очень мало отношения. Сейчас я как раз изучаю горное право, и его своеобразная терминология преследует меня. Моя кровать кажется мне месторождением золотых снов. Стоя около Отилии, я мысленно огораживаю нашу заявку, чтобы обеспечить себе право на разработку…

Я замечаю, что повсюду написал «Отилия». Берегись! Берегись!

У живописца необычно тихо. Он сидит за столом, подперев голову ладонью, глядя в пространство, и думает…

Днем ко мне приходил доктор Енсен. Как он, однако, торопится! Я не очень любезен с ним, но ему это, по-видимому, безразлично. Он, кажется, почти не замечает меня. Вот он уже снова стоит перед зеркалом у окна. Нет более противного зрелища, чем мужчина, который вечно торчит перед зеркалом!

Увидев домохозяина с дочерью, он заговаривает с ними. Как он фамильярничает! Есть же такие люди: считают, что старое знакомство дает им бог весть какие права! Его приглашают спуститься в сад. Он зовет меня. Ну ладно, пойдем, увидим, кто кого… Нет, не увидим, ведь у меня же нет никаких намерений! Я уверен, что у меня их нет!

Сад выглядит сегодня как-то иначе, словно чужой. Мне кажется, что здесь другой воздух, другие люди. Однако, поразмыслив, я вижу, что, собственно, мне мешает только доктор Енсен. Он из тех людей, кого называют интересными собеседниками; они достаточно поверхностны для того, чтобы легко болтать на любую тему. Постепенно в садике собираются все, кроме Провазника, и слушают Енсена, словно он рассказывает им бог весть что. Я нисколько не огорчен тем, что я не «интересный собеседник».

Я делаю слабую попытку вести самостоятельный разговор.

– Написали письмо? – спрашиваю я живописца.

– Нет, оставил на завтра. Надо еще подумать.– И он тотчас же обращается к Енсену.– Вы, должно быть, видели в жизни массу интересного, доктор.

– Почему вы так думаете?

– Ну, сумасшедший дом – такое забавное место. Пожалуйста, расскажите нам что-нибудь о нем.

Я снова оттеснен на задний план. Хоть бы Провазник пришел! Но тут я замечаю, что Енсен в затруднении. Я рад этому. Он что-то объясняет о разнице между маниакальным и депрессивным психозом, но присутствующих это не занимает, они хотят знать, «что воображают о себе эти психи», как ведет себя больной, который считает, что он император, или больная, возомнившая себя девой Марией. Енсен не рассказывает об этом и продолжает научное объяснение. В заключение он оговаривается, что «почти каждый человек немиояшо душевнобольной». Это взволновало всех, только домохозяин спокойно кивает головой и замечает: «Многие здоровые люди даже не знают, какое это благо – здоровье».

Енсен наконец прощается, сказав, что скоро зайдет опять. Смотри, как бы ты не запоздал, думаю я.

Провазника сегодня среди нас не было. О Енсене говорили долго после его ухода, даже слишком долго! Отилия прошептала мне:

– Я боюсь его!

– Врожденный такт иногда очень важная вещь,– отвечаю я.

Кликеш все время уговаривает Семпра. Трактирщик вертится около, стараясь быть как можно ближе. Он то и дело покашливает и волком глядит на Кликеша.

Девять часов, а Енсен уже здесь. Он выглядывает в сад, на галерею и не меньше трех раз глядится в зеркало, каждый раз довольно долго. Потом он осведомляется, не ходит ли кто-нибудь по утрам в сад. Я говорю, что действительно, мне давно пора заниматься. Енсен уходит какой-то недовольный. Ну и пусть!

В полдень живописц посылает ко мне за конвертом. Я гляжу в их окна. Жена и сын стоят у стола и смотрят, как он надписывает на конверте адрес.

Живописец ходит по комнате, конверт он держит в руке и часто останавливается, чтобы поглядеть на плод своего вдохновения. Видимо, он горд.

Днем я прихожу в садик первым. Мне кажется, что проходит целая вечность, пока собираются остальные.

Примерно через час появляется домохозяин с Отилией и начинает со мной разговор о политике. По его мнению, корень всех зол в том, что монархи «никогда не довольствуются тем, что у них есть». Я горячо соглашаюсь с этим. Он изрекает еще и другие сентенции, я восхищаюсь ими. Потом он начинает подвязывать лозы, а я вступаю в задушевный разговор с Отилией. Бог весть почему мы переходим на такую тему, как моя добродетель. Отилия с жаром восхваляет ее. Она все говорит и говорит, растягивая эту тему, как сапожник кожу, когда надевает ее на колодку. Откуда только этой девице известно о моей добродетели?

Приходят живописец с женой. У него довольное, почти победоносное выражение лица. У жены язык снова как бритва.

– Готово письмо? – спрашиваю я.

– Ну конечно! – говорит он с таким видом, словно играючи за полдня разделывается с корреспонденцией всей Европы.

– Надо было там приписать насчет кондукторши,– со смехом замечает Августиха.– Священники интересуются такими вещами.

Что надо было написать о кондукторше?

– Нужно написать еще одно письмо, другому брату в Тар-нов,– продолжает живописец.– Мы, братья, пишем друг другу два раза в год, так уж у нас заведено.

Никто его не слушает, разговор о кондукторше продолжается. Толкуют об обер-лейтенанте и о том, что кондукторша вечно высовывает голову из дверей – все ждет, не идет ли обер-лей– *¦ тенант. Обо всем этом соседи говорят странным тоном, поглядывают на меня и смеются. Меня вдруг осеняет догадка… Так вот почему я был дурнем! В сердцах я говорю что-то, не помню уж что.

Потом мы втроем играем в шестерку.

С предельной выдержкой я терплю все промахи домохозяина и во всем с ним соглашаюсь. Я даже нарочно вытягиваю под столом ногу, чтобы он мог наступать па нее,– пусть получит удовольствие. Он нажимает на нее, как органист на педаль.

Провазника сегодня опять не было.

Такой глупости, как сегодня, со мной еще в жизни не случалось! Я пошел поужинать к приятелю Мороусеку. Он живет в конце Смихова, поэтому я взял извозчика. Мы отлично провели время до ночи, потом я не спеша пошел домой. Была прекрасная ночь, и в голове у меня роились всевозможные мысли. Улицы были почти пусты, только какой-то сонный извозчик ехал домой на своей кляче. Кляча едва тащила ноги, дрожки стучали, монотонный стук колес был мне даже приятен. Дома за два от моих ворот извозчик перегнал меня, нагнулся с козел и сказал:

– Что вы не сядете в пролетку, молодой человек?

Это был мой извозчик! Я забыл заплатить и отпустить его, и он ждал меня всю ночь. Пришлось дать этому мошеннику три гульдена.

Сомнений ист – я влюблен!

Итак, в один прекрасный день в газетах будет поздравление: «Пану доктору Крумловскому и его прелестной невесте Отилии…» В таких поздравлениях все невесты бывают «прелестными». Никто на свете не должен знать, иначе…

Нам надо объясниться!

Хорошенькая история! Я прямо трясусь от злости! Пальцы себе готов кусать! Вот что произошло.

В коридоре звякнула сабля. Ко мне постучали. «Войдите!» Входит офицер… лейтенант, а не обер-лейтенант, вопреки ожиданиям. Я встаю и вопросительно гляжу на него. Лейтенант – в полной форме, с кивером на голове – берет под козырек.

– Доктор Крумловский?

Я киваю.

– Я по поручению обер-лейтенанта Рубацкого…

Рубацкий – это толстый кондукторшин обер-лейтенант из

трактира.

– Что вам угодно?

– Обер-лейтенант считает себя оскорбленным выражениями, которые вы вчера употребили здесь в саду при разговоре о нем и о супруге кондуктора, весьма уважаемой его приятельнице. Он послал меня требовать от вас сатисфакции.

Я провожу рукой но лбу и таращу на него глаза. Пытаюсь вспомнить вчерашний разговор. Что-то говорили, ото правда, и я тоже что-то сказал, но что, хоть убейте, не номню!

Лейтенант спокойно ждет ответа. Я подхожу к нему, чувствуя, что начинаю дрожать.

– Извините,– говорю я,– это какая-то ошибка. Кто рассказал об этом обер-лейтеиаиту?

– Не знаю.

Кто-то оговорил меня? Или кондукторша подслушивала из окна моей комнаты? Может быть, вместе с обер-лентснантом?

– Какой-то разговор был… это я ломню… но как я мог сказать что-нибудь дуряое об обер-лентенанте? Я с ним даже незнаком… а только знаю его в лицо,

– Мне до Этого нет дела. Меня послали требовать сатисфакции.

– Но уверяю вас, что для этого нет оснований. Что я такого мог сказать об обер-лейтенанте?… Я его, мне кажется, очень ува-знаю и…

– Простите, я уже сказал, что прошу вполне определенного ответа…

– Ну, если обер-лейтенаят из-за каких-нибудь сплетен считает, что я его оскорбил,– чего я, свидетель бог, отнюдь не собирался делать! – то передайте ему, пожалуйста, что я приношу свои извинения.

– Этого недостаточно.

– Чего же вы хотите? Может быть, в присутствии тех жа людей…

– Обер-лейтенапт Рубацкий требует поединка.

– Обер-лентенант Рубацкий с ума сошел! – воскликнул я.– Я никогда не дрался на дуэли и не буду драться.

– Я так и передам.

Лейтенант козырнул и хлопнул дверыо. Скатертью дорога!

Я весь дрожу от злости! Поединок! Да я сабли держать не умею! Я доктор прав, будущий адвокат! Уголовное уложение, статья 57, относит поединок к числу наказуемых деяний, а статьи 158-165 предусматривают кару, и немалую!

Сумасшедшие! Сбежали из желтого дома!

Я слышу, что кондукторша ходит в кухне, п выхожу туда. Мне хотелось бы объяснить ей, п чем дело. Но она поворачивается ко мне спиной н строптиво говорит:

– Идите домой жир нагуливать, – и уходит в свою комнату. Ладно, пойду «нагуливать жир». Странные выражения!

В саду сегодня совсем по-особому. Я взволнован и не могу заставить себя успокоиться. Провазник снова среди нас. Он глядит сычом и каждому говорит: «Ох, как вы сегодня плохо выглядите!»

Мы с Отылией сидим в беседке. Мне кажется, что сегодня пора заговорить о любви. Я вот-вот готов сделать это, но слова застревают у меня в горле, и я никак не могу отойти от обычных тем. Ладно, не стану сегодня начинать этого разговора.

К нам подходит Провазник. Он с минуту глядит па пас, потом говорит:

– Собираетесь жениться, иан доктор?

Неприятный вопрос, я смущен. Но я принужденно улыбаюсь и отвечаю:

– Да, пан Провазник, собираюсь жениться.

– Правильно поступите… брак – отличное дело. Быть папашей очень интересно. Ребенок куда забавнее щенка.

Проклятый тин!

Разговор шел сегодня очень вяло. О визите лейтенанта я не обмолвился ни словом.

Так мне и иадо, черт мепя попес па Малую Страну!

Теперь уж ничего пе поделаешь, я принял вызов! Сколько ни отказывайся – оп, наверное, не выполнил бы своей угрозы,– но в конце концов и ягненок может рассердиться. Он меня ранит, это ясно… а сам наверняка останется невредим. Я буду лежать раненый, не смогу заниматься, пропущу установленный срок. Может быть, лучше быть убитым?

…Снова звякнула сабля, раздался стук, и вошел вчерашний лейтенант в полной парадной форме. Он козырнул и сказал, что обер лейтенант Рубацкий не намерен так оставить дело, что он в последний раз требует поединка.

Я с досадой отвечаю, что вчера уже сказал «нет», а сегодня говорю – «нет и ист».

Лейтенант очень сожалеет, но он должен сказать, что обер-лейтенант ударит мепя хлыстом но лицу при первой же встрече.

Я о гневе вскакиваю и подхожу к нему.

– Не ударит, ручаюсь вам!

– Обязательно ударит… Всего хорошего!

– Постойте! Каким оружием вы предлагаете драться?

– 11а саблях.

– Хорошо, я принимаю вызов!

Лейтенант с удивлением глядит на меня.

– Принимаю,– говорю я, дрожа от злости,– на следующих условиях. Во-первых, вы сами обеспечите меня оружием и секундантом, во-вторых, дадите мне за себя и за других честное слово, что об этом не будет знать никто на свете, и выберете для поединка совершенно безопасное место.

– Даю честное слово!

Он ушел, вежливо попрощавшись, даже подчеркнуто вежливо. Сегодня или завтра он зайдет еще раз, чтобы договориться о деталях.

Ну вот я и попал в переделку. Вполне возможно, что о поединке не узнают… Может быть, кондукторша подслушивала наш слишком громкий разговор, ручаюсь, что она подслушивала, ведь я знаю, что она – причина всего. Теперь я понимаю, в чем все дело: своим невниманием я уязвил ее женское самолюбие. Нет, не тогда я вел себя, как дурень. Теперь я задурил. Ведь если об этой дуэли узнают, прощай адвокатура! До конца дней своих я останусь кандидатом на адвокатскую должность. Ну что ж, небольшое состояние у меня есть, да и у Отилии тоже. Но ведь я даже не знаю, пойдет ли она за меня замуж!

Само собой разумеется, что я совсем не готовлюсь к экзаменам. Только тупо смотрю в книги и мысленно ругаю себя.

По почте пришло письмо. Почтовый штемпель Малой Страны, письмо анонимное… Это, наверное, проклятый Провазник!

«Пан доктор и кандидат в адвокаты!

По-моему, Вы скорее кандидат в мужья, чем на адвокатское место. Ваши брачные намерения вызваны, однако, низменными и корыстными расчетами. Вам нужен дом, нужны деньги и не нужна жена. Да Вы и не можете хотеть себе в жены эту старую, увядшую дуру с узким горизонтом…»

Узкий горизонт – это выражение я не раз слышал из уст Про-вазника!

«Да будет вам стыдно за то, что вы хотите запродаться, пожертвовать своей молодой жизнью ради грубой корысти. Еще сто раз срам и срам!

Один из многих, разделяющих это мнение о вас».

Ну погоди, я тебе задам! Я разделаюсь с тобой вместо обер-лейтенанта! В меня вселился воинственный дух, я хочу драться со всем миром!

Не могу сказать, что я боюсь за свою жизнь. Не боюсь я и ранения и думаю о нем вполне хладнокровно. Но я знаю, что страх придет, и боюсь этого страха. У меня нет привычки к дуэлям, я в жизни даже не думал о них, значит, страх должен прийти. Я буду взволнован, во мне будет дрожать каждый нерв и каждая мышца, меня все время будет трясти как в лихорадке, меня охватит нервная зевота. Это будет ужасно!

Мы беседуем в саду, но разговор идет еле-еле. Признания я сегодня не сделаю, к чему оно! Возьми свой платочек и приготовь корпию. Если меня убьют, все будет разом кончено, если ранят и Отилия станет ухаживать за мной,– я надеюсь на это! – тогда признание вырвется само собой. Как в романах.

Однако я чувствую необходимость как-нибудь оживить разговор. Чем, не знаю. Наконец я спрашиваю, пойдет ли она завтра в чешский театр.

– А что за спектакаль?

– «Ян Гус» Тыла, по случаю годовщины сожжения Гуса.

– Я бы с удовольствием пошла, по не на этот спектакль…

– Почему? Уж не потому ли, что Гус был еретиком?

– Нет… Но завтра пятница… постный день… нельзя ходить в театр.

Мерзкий Провазник усмотрел в этом только «узкий горизонт». Я вижу наивность, а она всегда прелестна… да, да!

В саду появляется Провазник. Я быстро иду ему навстречу и отвожу его в беседку.

– Вы, подлый человек, осмелились послать мне сегодня одно из своих анонимных писем, которыми изводите всех соседей. Отвечайте!

– Кто вам рассказал о моих анонимных письмах? – спрашивает Провазник, белый как мел.

– Вы сами, мерзавец!

– Я сказал вам? – И на его лице отражается такое глупое удивление, что я отворачиваюсь, чтобы не рассмеяться.

– Вот что я вам скажу,– говорю я,– если что-либо подобное повторится, я вас изобью, как щенка!

И я отхожу от него. Кое-чему я научился и от обер-лейте-нанта!

Немного погодя собравшиеся решают сыграть в шестерку. Живописец вынимает из ящика карты и сразу же хватает Пе-пика за шиворот. Свирепая взбучка. В чем дело? Все «сердца» на картах черной масти вырезаны. Выясняется, что Пепик наклеил их на бумагу и в знак любви преподнес Маринке, дочке портного Семпра.

Игра в шестерку отпадает, чему я очень рад.

Идут разговоры, но все без толку. Я гуляю с Отилией среди клумб. Вдруг она оборачивается, глядит мне в глаза и спрашивает, что со мной. Я смущен, говорю, что ничего, и заставляю себя улыбнуться. Она качает головой и снова повторяет, что со мной что-то неладно.

Она неравнодушна ко мне, это ясно!

Я сижу дома и размышляю. Как ни странно, я спокоен, страх еще не пришел… Но он обязательно придет! Неужели я до сих пор не осознал, что завтра дуэль? Подождем до завтра!

Как рано я сегодня встал! Когда я проснулся, еще не было трех часов ночи. Я не валялся, а сразу вскочил с постели, исполненный решимости.

Не знаю, однако, как убить время. Я уже два раза спускался в сад и снова уходил к себе в комнату. Беру в руки то один, то другой предмет и с раздражением кладу их на место.

Нетерпеливо жду лейтенанта.

Боюсь я или нет? Я взволнован, у меня нервная зевота, но, мне кажется, это лишь от нетерпения.

Лейтенант уже был у меня. Итак, завтра, в шесть утра, в казармах на Градчанах, в каком-то, как он сказал, внутреннем садике. «Итак, тебя вынесут из садика»,– говорю я себе и смеюсь этому, словно какой-то неслыханной шутке.

Лейтенант был на редкость учтив. Он даже произнес фразу вроде: «Я был бы рад уладить эту неприятную историю».– «Это ни к чему!» -воскликнул я и сразу же страшно пожалел, хотелось дать самому себе оплеуху. Все-таки я осел! Эх, что там!…

Я пошел в гости к моему приятелю Мороусеку, что живет на Смихове. Во-первых, дома мне было бы не усидеть, во-вторых, Мо-роусек отличный фехтовальщик и дуэлянт, от него можно кое-чему научиться.

Мороусек – нечуткий человек. Я рассказал ему, в чем дело, а он смеется. Есть люди, которые ни к чему на свете не умеют относиться серьезно. Я попросил его научить меня драться на саб-

лях. Но он утверждает, что за такой короткий срок я ничему не научусь.

– Ого,– говорю я сердито,– ты еще увидишь!

Он взял эспадроны, надел на меня маску и нагрудник и поставил меня в позицию.

– Вот так! Теперь так!… Нет, не так, а вот этак! Следи за концом эспадрона… Так!

И мой эспадром уже лежит на земле.

– Надо крепче держать его! – смеясь, говорит Мороусек.

– А он тяжелый!

– Сабля будет не намного легче… Ну, сначала!

Через минуту я так устаю, словно поднимал одной рукой наковальню. А долговязому Мороусеку – хоть бы что!

– Отдохни немного,– улыбается он.

Я вспоминаю, что раньше Мороусек был гораздо симпатичнее, и говорю ему об этом.

¦– Это у тебя от страха,– возражает он.

– Вот еще, я совсем не боюсь, честное слово!

– Ну, так начнем сначала.

Через минуту я опять без сил.

– Надо не слишком усердствовать,– замечает он.– А то ты завтра не сможешь рукой шевельнуть. Оставайся у меня на обед и на ужин, время от времени мы будем еще тренироваться, но совсем понемногу.

Я все равно не собирался уходить. Жена Мороусека смотрит на нас, думая, что мы развлекаемся, и улыбается. В этой семье надо всем смеются!

Незадолго до обеда Мороусек спросил у меня, хорошо ли фехтует Рубацкий. Я не знаю.

– Все равно, ты должен научиться стремительному и внезапному выпаду. Или – или! – И Мороусек снова напяливает на меня нагрудник. Я надеваю его с неохотой.

Отличный прием этот стремительный и внезапный выпад! Но мне он никак не удается, он у меня и не стремителен, и совсем не внезапен! Что поделаешь!

– Обедать! – зовет жена Мороусека, и я радуюсь этому.

Я с трудом держу ложку, рука у меня дрожит, и я проливаю суп. Мороусек смеется. Погоди, завтра будешь стоять над израненным другом. Я почти хочу, чтобы обер-лейтенант сильно порубил меня, пусть Мороусек поплачет!

В течение дня Мороусек еще два раза заставляет меня фехтовать. Я как безумный колю и рублю воздух и Мороусека, потом падаю в маске и нагруднике на пол и не хочу вставать.

– Встань и натрись водкой,– говорит приятель.

Я натираюсь водкой и пахну так, что хозяйка собирает свое вышивание и уходит в другой конец сада. Мне хочется бежать от самого себя!

Домой я возвращаюсь поздно вечером. Страшно болят локти и колени. Разве я фехтовал коленями?

Дома нахожу записку. От Отилии!

«Уважаемый доктор!

Я должна, должна поговорить с Вами еще сегодня. Спуститесь, пожалуйста, ночью в сад, как только вернетесь. Просвистите мотив из «Травиаты», и я выйду к Вам. Извините меня за эти каракули, но все это из симпатии к Вам!

Отилия».

Кондукторша проговорилась. Быть сцене!

Я спускаюсь в сад. Светит луна, и через двор мне хорошо вид-па открытая галерея второго этажа. Там никого нет.

Я прохаживаюсь по саду. Вот кто-то появился на галерее, какая-то фигура в белом. Я на момент выхожу на место, освещенное луной, и снова отступаю в тень… Теперь мотив из «Травиаты!» О, господи, что же это такое: целыми днями насвистываю этот мотив, а сейчас, хоть убей, не могу его вспомнить. Но ведь она меня видела? А насвистывать можно что-нибудь другое. Мне, однако, не приходит в голову ничего, кроме «Пепик, мой Пепичек, где же твоя Кача?». Что ж, насвистываю «Пепика».

– Пан доктор так поздно гуляет в саду,– слышится голос из окна живописца. Он в свинском неглиже высунулся из окна.– Прекрасная ночь, а? Мне тоже не спится. Давайте побеседуем.

Фигура на галерее исчезла.

– Я уже иду домой! – кричу я ему нарочно громко.

Вот еще, не хватало мне беседовать с живописцем! Этот детина готов торчать здесь до утра!

Я не торопясь иду по двору и громко насвистываю, теперь вспомнилась «Травиата»!

Останавливаюсь, гляжу туда-сюда, на лестнице никого, на галерее тоже.

Уж не рассердилась ли на меня Отилия за «Пепика»?

Лучше сегодня не разговаривать с ней. Да, так будет лучше. А завтра?

Живописец развалился в окне. Я охотно вышел бы на галерею, но он заметит меня и начнет разговоры. Я спускаю шторы.

Завещание! Ничего не поделаешь, надо привести в порядок все дела. Коротко, ясно, всего несколько строк: все мое имущество завещаю сестре, и баста!

Так, а теперь попробую спать. Я спокоен, необычайно спокоен, но завтра буду трястись, как осина, уж это я знаю!

Надо еще завести будильник.

Живописец торчит в окне. Торчи себе, пачкун!

Я спал всего около двух часов, но уже выспался. Стоят предрассветные сумерки, как всегда в июле после двух часов ночи. Меня охватывает утренняя прохлада. Я зеваю во весь рот и слегка вздрагиваю от холода, но не от страха.

Как бы убить время? В сад мне не хочется. На улицу? От холода я бы пустился бежать и утомился бы. У меня и без того болят руки после вчерашнего фехтования. Разобрать разве бумаги и привести их в порядок…

Уже половина шестого. Как я погрузился в бумаги! Я оглядываю комнату, не позабыл ли чего… Что я мог забыть!

Итак, пора!

…Я выскочил по лестнице во двор, по двору пробежал до выхода из казарм, проскочил в ворота, подпрыгнул. Мне весело до слез, глаза буквально заволокло слезами, словно я вышел из темного подвала в сияющий солнечный день. Я шатнулся вправо, потом влево… не знаю, куда идти!

– Крумловский, ты?

Мороусек! Дорогой Мороусек! Я бросаюсь ему на шею, слезы выступают у меня на глазах. Я не в силах вымолвить ни слова.

– Ну, будешь рубиться?

– Уже все кончено!

– Слава богу! Но отпусти мою руку, ты так стиснул ее.

Я замечаю, что держу его руку, как в тисках. Еще одно пожатие!