Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести"
Автор книги: Ян Неруда
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
Он сидел долго-долго, уставившись в землю.
«Вы кончите хуже!… Неужели нет никаких средств исправить вас?»
Никак не выходят из головы Комарека слова инженера.
И как-то странно ему…
Будто не инженер говорит ему горькие эти слова, нет, будто говорит он их сам, Комарек! Будто стоит он сам перед собой, положив самому себе руки на плечи, смотрит сам себе в глаза – смотрит холодно, нелицеприятно. Будто спрашивает сам себя – в последний раз в этой жизни: «Неужели нет никаких средств?»
Вдруг острая боль пронизывает его.
Почему бы не быть такому средству, почему бы ему не быть! Только б не надо было думать о себе, исправлять себя, работать для себя! Ведь кому он нужен – теперь-то… Однажды утром нашли его, грудного, в лодочке, вытащенной на берег около лужицкого перевоза; могут теперь и мертвым где-нибудь найти! Вот был бы у него человек, ради которого стоило бы… тогда… тогда бы… Да в конце-то концов, по чьей вине стал он босяком – по своей, что ли?!
Рука его потянулась к карману за бутылкой, пробка вылетела, но будто какая-то сверхчеловеческая сила задержала бутылку около самых губ.
«Нет, сегодня нет,– я и так уж часто прикладывался… И жарко мне, жарко!»
Голова его упала на руки.
Было когда-то такое теплое, такое прекрасное полуденное июльское солнце! Сидел он с ней, с русоволосой, румяной Анной, в поле, в тени снопов, и лицо его сияло. «Нет, не пойдешь ты ни за Бартоша, ни за лесника – об этом я уже позаботился! С той недели начнут здесь строить железную дорогу, я уже записался на работу. Там, где каждый день выбрасывают миллионы,– неужто там работящий и бережливый бедняк не сумеет отложить пару грошей? Я уже справлялся: любой поденщик, коли постарается, может заработать на собственный домик. Десятку в неделю – и через год у нас свой домнк с садом, и тогда поженимся».
Он ушел на дорогу и построил себе просторную лачугу рядом с остальными.
Прошло не много времени, всего несколько недель, и Анна осиротела. Пришлось ей выбираться из материнского жилья. Она поддалась на уговоры и после воскресной проповеди переселилась в босяцкую квартиру жениха. А все потому, что священник говорил проповедь на слова Книги Руфи: «Где ты умрешь, и я хочу умереть, и там хочу погребенной быть»… Так было сломлено сопротивление Анны.
Недели и месяцы работали они вместе, жили дружно, расчетливо. Вдруг… но зачем так подробно об этом вспоминать, ведь это история, каких сотни тысяч! Ведь и верности-то женской не бывает на свете. Вдруг он увидел раз, как старшой обнимает его Анну где-то в складе,– и через час Комарека уже не было в поселке.
Где блуждал он – до сего дня и сам пе знает. Бродил с места на место, тратил накопленные деньги, пил – и пил тем больше, чем больше первое впечатление теряло остроту возмущения, чем упорнее подавала голос мысль, что Анна, быть может, вовсе не так уж и виновата, как он думает. Что, может быть, он обидел и себя и ее, приняв развязную шутку за правду – или не наказав насилия.
Он воспрянул. Начал разыскивать Анну, писал домой – по Анна тоже исчезла, «из-за позора», и никто не знал, куда она скрылась.
Мутные волны босячества сомкнулись над Комареком навсегда…
Он вскочил с земли. Диким, подозрительным взглядом окинул соседние кусты, потом взор его вперился в лицо удавленника. Комарек не мог оторвать от него глаз, труп притягивал его все ближе и ближе.
– Да… ведь правда… – шептал он.– Ведь я могу убедиться, виновата ли она была! Никто еще не закрывал ему глаза, и если я спрошу, виновата ли Анна, и закрою ему левый глаз, и он больше не откроется…
И вот уже Комарек стоит перед трупом. Вылезшие из орбит глаза удавленника тускло мерцают в лунном свете, как вода, подернутая сальным налетом. Комарек поднял правую руку, уперся четырьмя пальцами в лоб несчастного Вашичека и большим пальцем опустил левое веко. Мертвец качнулся.
Мертвый, ты пред господом витаешь,
К нам любви и злобы не питаешь.
Все скажи пред божиим судом,
А потом спи крепким, вечным сном…
Комарек отнял руку, не отрывая взгляда расширенных глаз от трупа. Одеяло свалилось с плеч, открытые губы дрожали, обе руки он поднял вверх…
Мгновение глаз удавленника оставался закрытым, потом веко легонько вздрогнуло – показалась щелочка, и постепенно, медленно веко поднялось…
– Невинна! -завопил Комарек и пал на землю.
Он рыдал, как ребенок.
Долго лежал он так, пока вдруг теплая рука не коснулась его. Комарек вскочил – перед ним стоял инженер.
– Вы плачете, Комарек,– опять напились?
Комарек отрицательно замотал головой.
– Так что же тогда с вами?
– Она была невинна! – вырвалось у Комарека; он схватил руку инженера и начал ее целовать.
– Кто?
Голова босяка упала на грудь.
– Пойдемте ко мне, сюда мы пошлем кого-нибудь другого,– сказал инженер через некоторое время, прервав рыдания Комарека. И добавил мысленно: «А то завтра комиссия найдет тут двоих».
VIIIДо двадцатого февраля,– а февраль в том году выдался необычайно теплый,– в «Австралии» произошли странные вещи. Не то чтобы кого-нибудь из босяков похоронили – вообще немыслимо, чтоб кто-либо об эту пору умирал, зимой ведь земляные работы не производятся! Нет, произошли вещи куда удивительнее. Воцарилась скука – половина веселья улетучилась; казалось даже, что мороз заморозил все дружеские отношения!
Башта, например, уже не был жильцом у Мартинки. Настоящей причины, правда, никто не знал, но «Вдова Трубка», как называли Млинаржика после потери мизинца, утверждал, что как-то вскоре после сочельника вызвал Мартинка Башту из битком набитой корчмы, и на воле будто бы произошел следующий разговор:
– Башта, молчи,– ты украл у пантафирки булку?
– Украл.
– Эх, Йозеф, зачем ты так меня опозорил,– горестно вздохнул Мартинка и дал Баште две оплеухи.– Я с тобой больше не знаюсь!
Башта даже не защищался, и они разошлись.
И Шнейдер с Комареком уже не жили вместе! Они не разругались,– вернее всего, они и не сумели бы этого сделать,– однако все было очень странно. В трактире они садились рядом, но почти не разговаривали друг с другом, а уж об общей босяцкой песенке и речи не было! Комарек почти и не смотрел в глаза Шнейдеру, будто стыдился какого-то малодушного поступка; Шнейдер же почти не спускал с друга глаз, выражавших ту дружескую скорбь, с какой мы смотрим на дорогого нам человека, который высоко возносится, чтоб тем вернее и ниже пасть. В общих разговорах в трактире Шнейдер теперь тоже редко участвовал, а Комарек если что7нибудь и произносил, то чаще всего какую-нибудь нравственную сентенцию; при этом Шнейдера прямо передергивало, рука его со стаканом замирала в воздухе, и он, раскрыв рот, вперялся взглядом в приятеля. О Комареке было известно, что в течение последних трех месяцев ои только четыре раза был пьян; о Шнейдере говорили, что этот напивался каждый день больше, чем когда-либо прежде. Комарек рано уходил спать; он работал теперь на складе инструментов и заодно был слугой инженера, у которого и жил. Шнейдер, если можно так выразиться, никогда не ходил домой. И когда Комарек отправлялся восвояси, Шнейдер либо глядел ему вслед своими кровавыми глазами и качал головой, либо же выходил за ним и выпрашивал у него в долг еще на «половинку».
Но сегодня, двадцатого февраля, случилось такое, что никто не мог понять, с чем его едят.
Белянка, собака инженера, давно уже болела. Это была славная собака, право, вполне подходящая для железнодорожника,– она никогда не лаяла на босяков. Но то, что вытворял с ней инженер, было уж чересчур. Из самой Праги приехал какой-то врач, и судья Зоубек утверждал, что слышал, как инженер говорил тому лекарю, будто он «всю ночь не спал из-за этой болезни».
Белянка с помощью врача благополучно околела, и тогда-то началось главное. Три дня лежала она на парадной постели, а сегодня утром ее положили в желтый гроб, и были похороны. В двух экипажах приехали знакомые инженера, чтоб проводить Белянку к могиле; гроб несли восемь мальчишек, которым инженер выдал по новой куртке и по длинной креповой ленте через плечо.
Могилу выкопали в крутом откосе железнодорожной насыпи. И когда Белянку похоронили, всем босячкам было приказано возить землю тачками на это место и утаптывать насыпь. На опасные рейсы инженер всегда посылал женщин. Мужчины беспечны, съезжая с откоса, они, чего доброго, сядут в тачку,– сколько раз уже случалось, что они разбивали повозку и сами вылетали из нее на две сажени вверх и падали на камни, распластавшись, как лягушка.
В тот вечер кантина была набита битком. Собрались все мужчины, ни один не отправился в деревню. Все ощущали жгучую потребность потолковать.
Но так уж всегда бывает, когда есть в чем-нибудь потребность! Они пили, чокались, сидели, стояли, временами чей-нибудь кулак с грохотом обрушивался на стол – и все же было совсем тихо, разве что рассмеется погромче тот, кто только что ударил по столу. Каждый знал, о чем ему больше всего хотелось бы поговорить с остальными, но никто не представлял, с какого конца взяться за дело.
– Комарек,– начала вдруг пани пантафирка, уже красная, как пион,– правда ли, что гроб для суки стоил пять гульденов?
В трактире воцарилась мертвая тишина.
– Пять пятьдесят,– не сразу и как-то неохотно ответил Комарек.
– И будто на гробе был герб? – продолжала женщина.
Комарек не ответил.
– О, черт! – рявкнул в тишине судья Зоубек, стукнув по столу, и замолчал. Облокотившись на стол, он уставился на свой стакан.
– А чего бы ему и не похоронить ее, коли он ее любил,– промолвил Вдова Трубка.– Человек всегда может любить пса!
– Еще бы,– подхватила пантафирка,– мне часто пес милее человека…
– А сука милей бабы,– ни с того ни с сего съязвил Шнейдер, будто с цепи сорвался.
Судья Зоубек только головой покачал да помахал кулаком, словно хотел что-то сказать.
– А что,– вмешался десятник Адам,– пес, он всему может научиться, как и человек. Есть у него какой-то разум. Пес и водку пить научится.
– А я видел собачку,– начал босяк Мартинка,– которая тащила человека из реки, из Бероунки. Да ведь знал же кто-нибудь из вас длинного Роубала! Так вот, тот Роубал был пьян вдрызг: обнял он собаку поперек тулова, так мы их и похоронили потом в одной могиле.
– Добрый человек всегда немую тварь… того… А наш инженер разве не добрый человек? – снова заговорил Адам.
– Добрый… Добрый…– послышалось со всех сторон.– Он все объясняет, даже как лучше тачку повернуть!
– И следит, чтоб не обсчитывали нас. И водку в кантине проверяет…
– И его не проведешь, нет! Как тут в «Австралии» поначалу было, помните? Обмануть его хотели, дали на пробу хорошую водку, а нам…
– И как это у тебя язык поворачивается, бездельник! – разгневался пантафир.– Чтоб я, да…
– Ну что вы, вам – все мое почтение,– забормотал Шнейдер,– а вот жена ваша – воровка!
Пантафир прикусил язык. Оглянулся на свою оскорбленную половину, но, увидев, что супруга удалилась в спальню и, следовательно, ничего не слыхала, предпочел смолчать.
– Нет, дьявол меня забери… тут что-то не по мне! – взревел снова судья Зоубек.
– А что?
– А то,– произнес Зоубек, подняв голову, но никому не глядя в глаза,– думается мне – тут что-то кроется! Тут и сука, и три дня, леший знает, и гроб… И зачем понадобилось закапывать ее так высоко в насыпи! Я говорю – не иначе, инженер там деньги свои закопал, или серебро, или еще что, я ведь не сегодня родился и уже малость в свете… того…
Наступила глубокая тишина.
И она стояла долго. Видно, романтические догадки Зоубека произвели впечатление. Лишь время от времени кто-нибудь бурчал, как медведь.
Тут поднялся Комарек.
– С меня за две «половинки», пантафир!
Он пожал руку Шнейдеру и пошел. Но, остановившись около судьи Зоубека, оперся рукой на стол и произнес, тоже никому не глядя в глаза, как можно более спокойным тоном:
– Кто что любит, пускай себе любит! А коли кто осмелится ковыряться в насыпи – сегодня ночью или когда,– застрелю. Мне все равно.
IX«Австралию» постигла судьба всего, что есть на свете прекрасного. Когда вырастает где-нибудь новое железнодорожное полотно, босячество – его молодой, пышный цвет. Но всем известно, что когда под цветком завязался плод, когда этот плод потянулся к солнцу – нежные лепестки цветка опадают. Работы на участке нашего инженера шли к завершению, и босяки постепенно исчезали. Они уходили в поисках новой работы в другие, далекие края, в новые временные поселки. Напрасно стали бы вы искать итальянцев и немцев, не было уже и десятника Адама, босяков Друбе-ка, Мартинки и Башты, супругов Мареков и Вдовы Трубки, не было Шнейдера – как-то раз после получки он исчез, не попрощавшись даже с Комареком. Только судью Зоубека задерживал инженер до сих пор да еще Комарека.
Комарек поразительно изменился. Быть может, он больно переживал подчеркнуто тайный уход Шнейдера, быть может, жалел друга. Но он не спрашивал о Шнейдере и никогда не произносил его имени. Ходил Комарек теперь всегда будто объятый думой. Но инженер был доволен им. Комарек тщательно исполнял все его приказания, работал, что называется, не покладая рук. Разваливающаяся, почти исчезнувшая с лица земли «Австралия» словно вовсе уж не влекла его,– по воскресеньям и по праздникам Комарек под вечер всегда отправлялся в местечко. Возвращался всякий раз трезвым, но еще более задумчивым.
Вместо босяков-чернорабочих здесь теперь работали ремесленники, и ради них пантафир еще продолжал держать кантину. Да, по правде говоря, он и не знал, куда ему сейчас податься, а жена его настаивала на сохранении трактира, пока только возможно,– а то «где же мне напиться, когда на меня накатит?».
Столяры вытесывали шпалы, каменщики возводили стены домиков для путевых обходчиков. Инженер объявил всем: кто хочет стать путевым обходчиком, пусть сдаст экзамен, а за дальнейшее он, инженер, ручается. Но претенденты должны быть женаты. Зоу-бек с большой радостью тотчас подал заявление и пытался склонить и Комарека к этой карьере и к браку. Он предлагал ему в жены дочь свою Барушку: «Возьми ее, она лентяйка, будет верна тебе!» Комарек только головой качал.
Наступило и прошло еще одно воскресенье. Вечером инженер сидел в своем домике и разбирался в счетах. Вдруг он услышал шаги и голос возвращающегося Комарека.
Тот, постучав, вошел в комнату.
– Мне ничего не надо, я уже поужинал,– сказал инженер, даже не подняв головы.
Комарек неподвижно стоял у двери и мял в руках шляпу. Лицо его выражало волнение, он со страхом смотрел на инженера.
Через некоторое время инженер наконец обратил на него внимание.
– Вам что-нибудь надо?
Комарек молчал. Потом вдруг быстро подошел к инженеру, упал на колени и, дрожа, начал целовать ему руку.
– Я… Я нашел свою Анну! – выдавил он.
– Вот как! И хотите стать обходчиком и жениться на ней?
– Да, если вы еще раз поможете мне, пан…
– Помогу. Да встаньте же, вы словно дитя малое! Как вы ее пашли? Где она?
Комарек опустил глаза – у него перехватило дыхание.
– Здесь она,– с трудом проговорил он,– я привел ее сюда, чтоб она тоже просила… Переночует она у пани пантафирки, утром вернется в местечко – я ей там квартиру приготовил поприличнее, но… Я ее сейчас приведу! – добавил он быстро, словно желая поскорее разделаться с чем-то неприятным.
И через минуту он ввел в комнату свою Анну. Она торопливо подошла к инженеру и тоже хотела поцеловать ему руку, но инисенер отступил, и она остановилась как вкопанная, опустив голову. С удивлением всматривался инженер в ее лицо – еще молодое, но уже несущее на себе печать, видимо, бурно прожитой темной жизни,– лицо, преждевременно увядшее под румянами; смотрел на ее фигуру – сильную, но теперь, перед ним, будто сломленную.
Комарек не отрывал глаз от инженера и, казалось, следовал за каждой его мыслью: во взгляде молодого человека трепетал смертельный страх, губы его дрожали. Наконец он снова бросился к ногам инженера и, обхватив его колени, горестно закричал – закричал так, что слезы выступили у инженера:
– Она не виновата!
XПрошло два года, а может быть, и три, сразу не вспомнишь.
Ехал я раз из Германии в Чехию и случайно, на какой-то станции, встретился с инженером. Сели мы с ним в одно купе у открытого окна – была летняя ночь – и, беседуя, смотрели на гористый край, прекрасный, несмотря на серое покрывало ночи.
Постепенно светало; солнце еще было скрыто далеко за горами, но легкий, свежий ветерок, пробежавший по земле, и резкое охлаждение воздуха предвещали уже новый день. Мы проезжали границу Чехии.
– Помните Комарека? – спросил инженер.
– Босяка? Да.
›– Сейчас мы увидим ёго самого или его жену. Отсчитайте еще четыре сторожки – в пятой живет он.
– Одна…– стал я считать, высунув голову в окно.– Вторая… Третья, четвертая… Ага, вижу!
Комарек стоял, встречая поезд; в утренних сумерках он был похож на мертвеца. Окно в его сторожке было распахнуто, в комнате горела лампочка у маленького гроба, над которым склонилась женщина – она как раз целовала трупик.
Все это мелькнуло мимо – и исчезло. Мы завернулись в наши пледы – утренний воздух был такой холодный…
МАЛОСТРАНСКИЕ ПОВЕСТИ
НЕДЕЛЯ В ТИХОМ ДОМЕ
I. В РУБАШКЕМы чувствуем, что находимся в наглухо закрытом помещении. Кругом непроглядная тт.ма, им в одну щель по пробивается свет. Темнота такова, что если па мгновение мы видим что-то светлое, то это красные круги, которые возникают в нашем воображении.
Когда напряжены все органы чувств, замечаешь самые ничтожные признаки жизни. Обоняние говорит нам, что воздух в комнате какой-то густой и спертый. Мы чувствуем запахи еловых или сосновых дров, топленого масла или сала, сушеных слив, тмина, чеснока и даже водки. Слышно тикание часов. Должно быть, это старые стенные часы с длинным маятником, на конце которого тонкий жестяной круг, наверняка немного покривившийся. Иногда равномерно качающийся маятник словно запинается, и жестяной круг слегка вздрагивает. Эти перебои повторяются регулярно, и они тоже однообразны.
• Мы слышим дыхание спящих. Здесь, должно быть, спят несколько человек. Они дышат несогласно, вперебой: один вдруг словно замолкает – другой дышит громче, один словно запинается вместе с часами – другой торопится; в эту смесь звуков вдруг врывается чье-то более мощное дыхание, как новая глава повести о сне.
Часы тоже глубоко вздыхают, и в них что-то трещит. Кажется, что после этого их тиканье становится более приглушенным. Один из спящих пошевелился, и его одеяло зашелестело, деревянная кровать скрипнула.
В часах снова затрещало, раздались два быстрых металлических удара – раз, два, и тотчас вслед за боем дважды глухо про-
куковала кукушка. Спящий опять пошевелился. Слышно, как он приподнялся на постели и откинул одеяло. Вот он задел ногой спинку кровати, стукнул тяжелыми шлепанцами, сунул в них ноги, встал и сделал несколько осторожных шагов. Потом остановился, шаря по какой-то деревянной поверхности; в руке у него что-то зашуршало, явно спички.
Несколько раз он чиркает спичкой, несколько раз возникает фосфорная вспышка, снова чирканье, потрескивает дерево, человек бормочет что-то, опять чиркает. Наконец появляется огонек и освещает фигуру в ночной рубашке. Огонек гаснет, но костлявая старческая рука уже зажгла наполненную маслом и водой коптилку с черным фитильком, плавающим на пробке. Огонек замерцал, как крохотная звездочка. Спичка полетела на пол, звездочка стала понемногу разгораться. Над ней стоит старуха в рубашке, спросонья протирает глаза и зевает.
Женщина стоит у стола, около выкрашенной темной краской деревянной перегородки, разделяющей помещение пополам. Свет коптилки слишком слаб, чтобы мы могли увидеть, что делается за перегородкой, но обоняние нас не обмануло: мы на задней половине бакалейной лавочки. Видимо, одно и то же помещение служит и лавкой и жильем. В лавке много товару, всюду стоят мешки, высятся нагруженные доверху корзины и кошелки, со стен свисают связки и пучки.
Вздрогнув от ночной прохлады, женщина берет со стола коптилку и ставит ее на прилавок, среди горшков со сливочным и топленым маслом. Здесь же стоят весы и висят связки чеснока и лука. Женщина садится к прилавку, подтягивает ноги чуть ли не к подбородку и вынимает из ящика шкатулку с нитками, ножницами и прочей мелочью. Она извлекает все это и добирается до дна шкатулки. Там хранятся книги и какие-то бумаги, испещренные цифрами. Бумаги старуху не интересуют. Она берет одну из книг и раскрывает ее. Это так называемый «Большой сонник». Старуха некоторое время перелистывает страницы, потом, позевывая, погружается в чтение.
За перегородкой слышится ровное дыхание уже только одного спящего: другой, разбуженный шумом или мерцающим светом, пошевелился на постели.
– Ну, в чем там дело? – заворчал хриплый стариковский голос.
Женщина не отвечала.
– Что с тобой, старая?
– Ничего,– сказала она.– Лежи. Ничего со мной не случилось. Вот только озябла я что-то.
И она зевнула.
– А что ты там возишься?
– Приснился мне покойник отец. К утру сон забудется, вот я и пошла посмотреть в сонник. Такой хороший сон никогда мне не снился… Но до чего холодно, а ведь июнь на дворе!
Она продолжала читать, покачивая головой. С минуту было тихо.
– А который час? – раздалось из-за перегородки.
– Уже два.
Дыхание третьего спящего стало прерывистым, он просыпался, разбуженный громким разговором.
– Ну, кончай уж скорей, дай нам выспаться. Ты только и думаешь что о своей лотерее! – сказал старик.
– А от тебя нет ни минуты покоя. Спи и не приставай.
За перегородкой раздался глубокий вздох. Человек на третьей постели тоже проснулся. Старик продолжал ворчать:
– Сын, гуляка, приходит домой к полуночи, а ночью меня будит эта лотерейщица. Ну и жизнь!
– Отвяжись ты, не приставай! Работаешь как проклятая, а в награду одни попреки. Далее от собственного мужа… Лучше бы образумил сына, бы,но бы полезней! Я уж замучилась совсем, выбиваюсь из последних сил.
– Возьми его в руки, попробуй обуздай этого кутилу.
– Чего вам опять от меня надо, папаша? – спросил молодой мул^ской голос.
– Молчи, тебя тут не хватало.
– Я, однако же, не понимаю…
– Он не понимает! – язвительно сказал старик.– Ах, бездельник!
– Но…
– Молчи!
– Он еще будет оправдываться! Хорошего сынка вырастила себе на радость,– вставила мать и снова зевнула.
– Сын! Да разве это сын! Это же кровопийца!
– Как лее я пью вашу кровь, елеели я сплю?
– Бродяга ты, бродяга!
– Ну и выродок!
– Хорош цветочек.
– Негодяй!
Сын лежа начал тихонько насвистывать песенку «О Матильда!».
– Посмотри на него, он еще насмехается над нами.
– Погоди, бог его накажет! – сказала мать и написала на деревянной перегородке мелом цифры 16, 23 и 8.– Мы еще дождемся этого часа, а потом можно будет умереть спокойно.– Она закрыла шкатулку, погасила свет и прошлепала к своей постели.– Раскается, да поздно… Да замолчишь ли ты?
Сын перестал насвистывать.
– Ногтями согласился бы разрывать могилу, да уж не выкопаешь. Я тебе говорю, ногтями согласился бы…
– Прошу тебя, жена, оставь ты эти свои ногти в покое, сосни, да и мне дай спать!
– Ну конечно, я все должна терпеть! Боже, боже, что за наказание!
– С ума можно с вами сойти!
– Что за люди! Что за люди!
– Ночью все люди плохи,– поддразнивал родителей парень.
– Что он там болтает?
– Кто его знает, у него всегда какой-нибудь вздор на уме, у этого безбожника.
– Свали на него шкаф, или давай выгоним его из дому, сейчас выгоним!
– Прошу тебя, успокойся наконец! У меня голова идет кругом! – воскликнул старик.
Старуха заворчала ему в ответ, парень промолчал.
Некоторое время было слышно, как люди ворчат, отплевываются, но эти звуки становились все тише и тише. Старуха уснула, старик еще раз повернулся на кровати и последовал ее примеру. Сын снова тихонько, будто шмель, начал было гудеть «О Матильда!», но не докончил и тоже заснул.
В густом воздухе, как и раньше, с запинкой качался маятник. Кроме этого звука, слышалось лишь дыхание трех спящих. Они дышали несогласно, вперебой, каждый на свой лад.
