Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести"

Автор книги: Ян Неруда

Свою обширную публицистику Неруда издал в двух книгах дорожных очерков – «Парижские картинки» (1864) и «Картины чужбины» (1879), материал для которых собрал, путешествуя по Парижу, Италии, Балканам и Ближнему Востоку. Из остальной массы статей и очерков было подготовлено пять томов: два первых тома – «Студии короткие и очень короткие» (1876)-наряду с документальными социальными статьями и размышлениями над проблемами прогресса и гуманизма, наряду с информацией о культурных ценностях других народов, содержали исследования о современном человеке и современном искусстве. Антиподом этим серьезным статьям и очеркам являются юмористические зарисовки различных сторон человеческого бытия (еда, танцы, курение и т. д.). Третий том – «Шутки игривые и колючие» (1877) – настроен на юмористический, развлекательный лад. Здесь фельетоны о человеческих недостатках соседствуют с саркастическими, в которых Неруда выступал как борец за общественный и культурный прогресс. Последние два тома включали переизданные старые путевые очерки и новые, возникшие после путешествий в Вену, на остров Гельголанд и в бисмарковскую Германию. Достойны внимания очерки Неруды о чешском пограничье, где писатель критикует жестокую германизацию и насильственную денационализацию этого края.

Дома и на чужбине Неруда изучал прежде всего людей, жизнь улиц, мастерских, магазинов, кафе, ресторанов, танцевальных залов, жизнь в поездах и трамваях. Его привлекало движение, разнообразные проявления человеческого темперамента и активности. Возвращаясь домой, он сравнивал заграничные впечатления с жизнью Праги и Чехии. В то время как во Франции, например, жизнь кипела и била ключом, у него на родине царило уныние, застой, безволие и бездеятельность. В духе революции 1848 года Неруда боролся за национальное и социальное освобождение народа и личности, стремясь прежде всего поднять культурный уровень и развить общественное сознание широких народных масс. Он искренне радовался первым успехам общественного движения 60-х годов. Его оптимизм, однако, начал ему изменять, когда он осознал, что в Чехии нарождается новая аристократия. Вместе с ее возникновением начали углубляться противоречия между отдельными слоями народа, стихийные проявления естественной народной жизни стали угасать, стесненные рамками общественных условностей. Чешские промышленники и помещики защищали свои интересы с помощью немецкой буржуазии. Неруда не мог оставаться сторонним наблюдателем этого процесса, и он много раз вступал в борьбу с реакционной партией старочехов, с немецкими националистами, и это вмешательство приносило ему множество огорчений.

Неруда никогда не ставил перед собой цели лишь развлекать читателей, он прежде всего хотел их воспитывать. Писатель писал о различных представителях социального дна. В 1866 году он специально посетил Горжо-

вицо у города Пльзни, где подробно ознакомился с условиями жизни и труда рабочих, которые делали сапожные гвозди. Он хорошо знал труд и жпзпь «босяков», которые стекались в Чехию из соседних стран па строительство железных дорог и туннелей. Своими социальными статьями 60-х годов он хотел расшевелить чешское общественное мнение, содействовать улучшению социальных отношений. Писатель всю жизнь чувствовал себя рабочим, поэтому в известном очерке «Первое мая 1890 года», написанном за год до смерти, он с горячей симпатией приветствовал этот рабочий праздник. Он был убежден, что рабочие призваны сыграть огромную роль в борьбе за общественный прогресс.

Фельетоны и очерки Неруды имеют не только художественную, по и чисто познавательную ценность. Это как бы микроистория эпохи. В них отражен сложный и переменчивый образ как исторического потока времени, так общественных пастроепий и эстетических взглядов самого Неруды. Бурно переживая свои личные драмы и общественные кризисы, будучи поклонником современной цивилизации, Неруда верил, что чехи разобьют спои «решетки» и завоюют свободу. С годами, когда ожила вера в будущее, он стал более снисходительным к человеческим недостаткам и слабостям. Под повседневными, даже банальными проявлениями жизни оп умел почувствовать здоровое ядро, суровую своеобразную поэзию. Может быть, вследствие этого Неруда-журналист и фельетопист был гораздо более известен в широких кругах современных ему читателей, чем Неруда – поэт и прозаик.

Очерки и фельетопы Неруды зачастую переходили в рассказ. Некоторые факты или проблемы оп переносил из публицистики в поэзию. Неруда-прозаик по мог и не хотел идти проторснпыми путями своих предшественников, которые идеализировали жизнь или рисовали ее такой, какой она должна была быть, но ни в коем случае – не реальной. Он отметал преж-пие шаблоны и нормативы, стоявшие па пути правдивого изображения жизни и обществеппых конфликтов эпохи, п стремился строить свои рассказы на повой основе. Журпалистическая деятельность оказалась для него хорошей школой.

Рассказы 50-60-х годов Неруда собрал в книге «Арабески» (1864). Это первая книга его прозы, п составили ее производепня различных форм: фельетопы, очерки, легенды, рассказы в форме писем и дневника и настоящий роалистическин рассказ. Как в первых стихотворных сборниках, Неруда изображал в «Арабесках» трагические судьбы людей песчастпых, физически или душевно обездоленных («Дурачок Иона», «Франц», «Эротомания», «Кассандра» и др.), Неруда отважился далее описать историю женщин, которые по тем или иным причинам опустились па самое дно человеческого общества и о которых до него писать было не принято, считалось неприличным («У нее был вкус», «Через полчаса»). Некоторые его рассказы рождала испытанная романтика кладбищ и призраков («У тебя пет сердца»), другие – совромсппая ему романтика революции («Йозеф-арфист»). Неруда открывал прекрасное человеческое сердце в обычных маленьких людях, а представителей высших общественных слоев высмеивал безжалостно и зло. Несколько арабесок посят откровенно автобиографический характер («Он был негодяем!», «Из записной книжки журналиста»). Сюжет не был главным для Неруды, большее внимание он уделял анализу характеров, психологии героев. Откровенно и самокритично пишет он и о своих переживаниях («Краткие Les confessions кое-кого из нынешпих Жан-Жаков»).

Его арабески были как бы моментальными снимками конкретных событий, они состоят из отдельных эпизодов и сценок, которые правдоподобпо рисуют жизнь героев н героинь. В этом сборпико оп демонстрировал владение различными типами повествования. Реалистические бытовые картины сменяются здесь лирическими или философскими пассажами. В отличие от своих современников, которые разрабатывали прежде всего сельскую тематику, Неруда обратился к жизни города и его обитателей, изобразив их во всей сложности и противоречивости.

Изображая действительность суровой, неприкрашенной, смело используя разговорную речь, Неруда сделал большой шаг вперед в развитии чешской прозы. К «Арабескам» примыкает сборник коротких психологических этюдов «Разные люди» (1871). В пих писатель набрасывает, но досказывая до конца, романтические или авантюрные истории, происшедшие во время его путешествий по Венгрии, Румынии, Греции, Турции и Италии. Рассказ обычно сконцентрирован вокруг одной сцепы или мгновения, которое раскрывает характер героя.

В рассказе «Тень» оп поведал историю любви двух молодых людей, угаданную по пляске тепей. Это свидетельствует как о мастерстве в создании сюжета, так и о постоянных творческих поисках писателя.

Вершиной нерудовской прозы являются «Малостранскио повести» (1878), которые вместе с прозой Махи и «Бабушкой» В. Немцовой принадлежат к лучшим образцам чешской прозы XIX столетия. Это произведение, так же как и появившийся пятью годами позже стихотворный сборник «Баллады и романсы», создано в годы творческого подъема. Неруда писал «Малострапские повести» как воспомипапия, когда после смерти матери переселился с Малой Страпы в другой квартал Праги – па Старое Мосто. Однако некоторая элегичность, навеянная воспоминаниями, не ведет к идеализации, смягчению или замалчиванию существовавших конфликтов. Оторвавшись от хорошо знакомой среды, Неруда смог более зорко разглядеть человеческие фигурки. Его не удовлетворяли простые зарисовки чудаковатых малострапцев. Он хотел их изобразить в типических ситуациях, во взаимоотношениях друт с другом. Книга начинается с повести, действие которой заключено в рамки одной педели. В пей читатель знакомится с целой галереей фигур и фигурок, населяющих один из малостраиских домов: это домохозяин с супругой и дочерью, которые держатся очепь высокомерно и заносчиво, хотя гордиться им печем – у пих пет пи денег, ни чести. Рядом

с этой надменной и вместе с тем раболепной верхушкой общества показаны простые люди из народа, наделенные человеческой гордостью, отзывчивостью и пониманием чужого горя. Черты их характера особенно остро проявляются во время таких событий, как похороны и свадьба в доме.

Повесть «Неделя в тихом доме», сюжет которой весьма причудлив, явилась как бы началом позднейшей формы повести-сценария. Герои «Малостранских повестей», в отличие от героев «Арабесок», в основном вполне обычные люди, может быть, чуточку странные и комичные. Неруда сумел точно обрисовать их несколькими выразительными штрихами и хорошо отобранными деталями, характерными для их будней, повседневного поведения или ремесла. Действие развивается легко и свободно, без излишних сложностей или ненужного описательного балласта. Неруда обнаруживает себя здесь мастером эффектной развязки и неожиданной концовки, где ему удалось передать малейшие проявления понимания, возникшего между людьми, либо раздражения или ограниченности. Трагические ситуации естественно чередуются с комическими, добро оборачивается злом, жизнь кончается смертью, проза повседневности поднимается до поэтических высот, как это бывает в сложном потоке жизни, который ломает все априорные замыслы или абстрактные представления. В «Малостранских повестях» Неруда несколько раз изобразил сам себя. Книга завершается повестью «Фигурки», герои которых очерчены еще более остро и критично, чем персонажи других рассказов.

Совершенство «Малостранских повестей» не является случайным плодом счастливого творческого мгновения, но зрелым плодом нерудовского мастерства. Это произведение – классическое создание чешской прозы и

настольная книга все новых и новых поколений читателей. От «Малостранских повестей» берут свои истоки некоторые выдающиеся творения писателей более позднего времени – и прежде всего книги Ярослава Гашека, Карела Чапека, Франтишека Лангера. После издания «Малостранских повестей» Неруда не обращался более к художественной прозе, посвятив себя исключительно работе газетной. В последние годы жизни он страдал от приступов тяжкой болезни, от которой и умер 22 августа 1891 года в возрасте пятидесяти семи лет. При большом стечении народа поэт был похоронен на Выше-градском кладбище.

ВИЛЕМ ЗАВАЛА

СТИХОТВОРЕНИЯ

КЛАДБИЩЕНСКИЕ ЦВЕТЫ

* * *

 
Меня хвалили, что пою о нищих
На радость сострадательным сердцам.
Что ж! Тот всегда легко слова отыщет,
Кто сам в плену, кто раб и пленник сам.
Мне так знаком закон борьбы бесплодной,
Извечной битвы. На нее глядят.
Над колыбелями рассвет голодный,
Больниц для бедных медленный закат.
А сколько жертв в той каждодневной битве,
Где все надежды рушатся шутя,
Где побеждает вор, подлец, грабитель
И погибает малое дитя.
Венок твоих прекраснодушных мыслей
Под вечным ливнем выцвел и поблек,
Последний лист спешит проститься с высью,
Чтоб вместе с ним сойти ты в землю мог.
 

* * *

 
Много горя души гложет,
много вздохов терзают грудь,
многие чудаки переложат
в невеселые песни грусть.
Ведь и раковин много в море,
и приходится им страдать,
но так редко из слез и горя
удается им жемчуг создать.
 

* * *

 
Как свечка, вспыхнувшая от ветра,
Любовь мгновенно отполыхала.
Я женщине прямо сказал об этом,
Она заплакала, завздыхала.
Она корила меня оглаской,
Кричала, что не снесет позору,
Что у меня, наверно, другая,
Что ей теперь утопиться впору.
Она побежала, я – за нею,
А вовсе мог бы не торопиться:
Ведь даже не было и намека
На то, что кто-то вздумал топиться!
 

* * *

 
Та девушка была прекрасна,
Доверчив слух и нежен лик.
Когда я лгал, шептал и клялся,
Как не отнялся мой язык?
Не ведая, что блажь – мгновенна,
Блаженства я не захотел.
О, как бы нежно и блаженно
Я ныне на нее глядел!
 

* * *

 
Вот я на родине и все ж тоскую,
Хотя вокруг все хорошо знакомо.
Хожу я по местам, любимым с детства,
Но – странно – кажется, что я не дома.
Вокруг чужие лица, страсти, нравы,
А я брожу один с тоской моею
И выплакать хочу в дому родимом
Песнь горестных скитаний – одиссею.
 

КНИГИ СТИХОВ

МАТЬ

 
«Теперь, когда ты прожила со мной семь лет на дне
И двух детей мне родила,– сказал ей водяной,
– Пожалуй, можно отпустить тебя домой к родне.
Три дня гости, а больше ни минуты ни одной.
Три дня, три ночи. И гляди,– он повторяет ей,-
Ты возвращайся точно в срок – меня не обмани.
Чуть опоздаешь – задушу тогда твоих детей,
Едва задержишься – умрут без матери они.
Смотри,– сказал он в третий раз.-Три ночи и три дня.
Но опоздаешь хоть на час – тогда твоя вина.
И будет трупики детей твоих, подняв со дна,
Как две увядшие кувшинки, колыхать волна».
Проходит день, проходит ночь. В родной семье она.
Подруга юности жива и радуется ей.
И мать, которая давно уже была грустна,
Не наглядится на нее и смотрит веселей.
Проходит ночь, проходит день. Родимый дом. Уют.
Всю ночь баюкает ее ворчаньем добрым мать.
А днем с подружкою они без умолку поют
Те песни девичьи, что им припомнились опять.
«Ах, матушка, прошло два дня и на исходе третий,
И ночь последняя пришла. И наступил мой час.
Я слышу, как зовут меня мои бедняжки-дети.
Прощай, родимая, прости. Я ухожу от вас…»
Она спешит покинуть дом, где так была согрета.
И просит мать: «Благослови. Молись. И я молюсь.
Пора, пора! В часовне я побуду до рассвета
И неизбывного греха сниму безмерный груз».
И, руки матери разжав, она бежит к порогу.
«Пора, пора! Прости меня. Прощай и отпусти…»
«Подружка милая, в какую ты спешишь дорогу
Так без оглядки, что не можешь дух перевести?…»
Не откликается она, не переводит духа.
И мимо, мимо – не прильнет к родимому окну.
Но долетает до ее измученного слуха:
«Ах, доченька, не оставляй меня в слезах одну!…»
Она в часовне пала ниц пред образом, взывая:
«О божья матерь, сохрани мою старушку мать!…»
А дома слезная мольба: «О дева пресвятая!
Дорогу дочке прегради! Верни домой опять!…»
И вот видение тогда ей потрясает душу -
Святая дева на нее свой обратила взгляд,
Склонилась к ней и говорит: «Не возвращайся к мужу.
А возвратишься – так пойдешь прямой дорогой в ад».
«О, как не возвратиться мне? Ведь я жена и мать я!»
«Там нету мужа у тебя и больше нет детей.
Там только муки ждут тебя и вечное проклятье.
Останься дома в добрый час у матери своей».
«Flo, дева, мне не хватит сил, чтоб жить с детьми в разлуке.-
Туманят слезы ей глаза. Душа помрачена.-
Такая участь для меня страшнее адской муки.
И возвращаюсь к детям я…» Так молится она.
И молит деву: «Пощади! Остаться нету силы.
Я к детям ухожу своим. Мой шаг неотвратим.
А ты, о пресвятая мать, оставила бы сына,
Когда бы смертный грех лежал между тобой и им?…»
 

МОНАШКА

 
Рассвет холодный и седой
Глядит в лицо монашке молодой.
А эта девушка перед мадонной,
Как мраморная лилия, лежит,
И темным жгучим пламенем горит
Взор, полный скорбью и тоской бездонной.
Она с молитвою немой и страстной
Целует ноги девы пресвятой.
О, поцелуй ужасный!
Уста морозит мрамор неживой.
И вдруг отпрянула она от изваянья,
Как будто ранена. В очах горит страданье.
И снова опустилась на колени
Перед мадонною в изнеможенье,
Вновь взоры к изваянью обратила,
И кажется, что шепчется с мадонной,
Святою девою, в сиянье облаченной,
В том шепоте и жалоба и боль:
«Любить могла ты. Бога ты любила -
Хоть человека мне любить позволь!»
 

С СЕРДЦЕМ ГЕРОЯ

 
Так Роберт перед смертью приказал,
И верный Дуглас его сердце взял.
И сердце короля к святой земле
С дружиной он повез на корабле.
Вдали светлеет берег голубой,
Там с маврами ведут испанцы бой.
И Дуглас сердце короля спросил:
«Как наш герой теперь бы поступил?»
«Гей! – крикнул бы герой.– За мной, вперед!
Шотландцы там, где правый бой идет!»
К испанцам Дуглас, высадясь, примкнул,
И загремел в ответ приветствий гул.
На мавров двинул он полки свои,
И потекли кровавые ручьи.
Земля была тверда, как скал гранит,
Теперь по ней в крови нога скользит.
И Дуглас сердце короля спросил:
«Как наш герой теперь бы поступил?»
«Гей! – он сказал бы.– Это пир чудес!
Всплывем по морю крови до небес!
Но обувь в плаванье обуза нам,
Долой ее, и дальше по волнам!»
Шотландцы обувь сбросили свою
И стали крепче все стоять в бою.
И каждый вновь врагов разит мечом,
И жаркий бой опять кипит кругом.
Но снова туча мавров наплыла,
И не пронзить ее глазам орла.
Осталась только кучка христиан.
Последний в жизни день им, видно, дан.
И Дуглас сердце короля спросил:
«Как наш герой теперь бы поступил?»
«Гей! – он позвал бы.-Гей! За мной, вперед!
Прорубим в гуще мавров мы проход!»
Он с сердцем короля метнул ларец:
«Веди нас в бой последний наконец!»
Шотландцы бились храбро до конца,
Был Дуглас найден мертвым у ларца.
 

СПЛЯШЕМ, ПАРЕНЬ!

 
Ветер свищет злые песни,
Лютый холод… Не беда!
Так пойдет, по крайней мере,
С песней по миру нужда!
С неба льется дождь холодный,
Хлещет больно, точно град…
Что за горе! Дождь не портит
Ни опорок, ни заплат!
Вязнут ноги… Что за горе!
Ведь и так нам суждено
Шаг вперед, а два обратно…
Пропадать нам все равно!
Ах, а если б я в остроге
Просидел еще три дня,
Нынче весть о смерти дочки
Не дошла бы до меня.
Что за горе! И о дочке
Позабыть удастся мне,
Как о той, что взяли паны,
О красавице жене.
Гей, как кружат эти волны!
Вой же, ветер, вой, дружок,
Нынче мы с волнами спляшем,
Мост, по счастью, не высок!
 

НА ТРЕХ КОЛЕСАХ

 
Над столом приподнимает
Захмелевший Йоза чарку
И бросает взор влюбленный
На красавицу шинкарку.
«Ну, хозяйка, вы что роза!»
«Правда? А ведь я, мой милый,
Уже третьего супруга
Только что похоронила».
«Но болтают: будто всех их
Колдовство сгубило ваше!»
«Ну и что ж! Не то в могилу
Я сама сошла бы раньше.
Первый в церкви на колени
Прежде встал… А по примете
Это мужу смерть приносит,-
Я ж за это не в ответе.
А второй святой водою,
Поспешив, вперед умылся,-
Потому и отдал душу,
Что с водой поторопился.
Третий ринулся к Морфею,
Поскорей под одеяло,
Потому и сгинул раньше!
Так я им наколдовала!»
«Эх! А я б не испугался,-
Вы еще в цвету, как вишня…»
«А вы думаете – я бы
За четвертого не вышла?»
«Так в четвертый раз придется
Расплести мне ваши косы!…»
«Ну и что же… Ехать к черту
Не на трех же мне колесах?!»
 

ПОСЛЕДНЯЯ БАЛЛАДА, НАПИСАННАЯ В ГОДУ ДВЕ ТЫСЯЧИ С ЧЕМ-ТО

 
По делу о последнем воровстве,
Свершенном на земле,– гласит преданье,-
Пришел последний сыщик, принесли
Последнюю скамью для наказанья.
Пришел последний на земле судья -
Суровый страж последнего закона,
Чтоб палками за кражу наказать
Последнего в истории барона.
Потомок предков доблестных, барон,
Дрожит, как дряхлая осина, жалкий,
Для предков был не страшен даже меч,
Потомок был испуган видом палки.
«Мой милый брат, законов строгих страж,
Будь милостив,– ну кто теперь безвредней,
Чем я? Вели меня не колотить.
Ведь я барон, к тому ж барон последний».
Судья в ответ кивает головой
И, улыбаясь, говорит: «Ну что же,
Баронский титул спрячем под скамью,
А на скамью преступника положим».
 

РОМАНС

 
Уж давно война бушует,
Вся страна полна печали,
Потому что властелины
Так устроить пожелали.
Молодая кровь иссякла,
Что ж, идти походным маршем,
Если юношей не хватит,
На войну придется старшим.
И уводят новобранцев
На поля, где кровь струится,-
То мужья, отцы шагают,
Мрачны взгляды, бледны лица.
Через город провожают
И детишки их и жены.
«Прочь, бабье! Живее, трусы!» –
Слышен окрик раздраженный.
Что же там? Остановились,-
На дороге труп солдата,
И вдова над ним рыдает,
Плачут малые ребята.
Все волнуются, теснятся,
Но теперь бессильна жалость:
Чем поможешь, если сердце
Вдруг от боли разорвалось?
Господа вооружили
Человека,– почему же
Он не смог на них направить
Смертоносное оружье?
Дали штык ему и пули,
Дали порох,– неужели
Он не знал, что надо делать?
Или руки ослабели?
Господа войну считают
Самым главным, нужным делом,-
Почему ж не уничтожить
Их одним ударом смелым?
 

ЛЕГЕНДА О СЕЛЬСКОЙ ПРАКТИЧНОСТИ

 
«С понедельника и до субботы
Шесть обеден отошло как раз.
Такса прежняя у нас – шесть злотых,
Такса прежняя у нас!»
Мужичок стоит перед деканом
И в сомненье шарит по карманам.
«А помогут ли, отец, обедни?»
«Как же не помогут, что за бредни?
Бог – опора есть всему земному…
А скажи, по случаю какому
Ты-то их заказывал намедни?»
«Да вот, видите ль, какая штука,
Вол есть у меня – не вол, а мука!
Мы его и холим и лелеем,
Отрубей с бардою не жалеем.
Он же – кости лишь одни да кожа.
Думаю, на что ж это похоже?
Дай-ка у жены спрошу совета,
Говорю ей, стало быть, жене-то:
«Ты гляди, что этот дьявол деет,-
С каждым днем худеет и худеет.
Не продать ли нам его?»
А баба
Говорит мне преспокойно; «Я бы
Не летала и не продавала,
Я бы у декана побывала.
Он, гляди-ка, нарастил жирочка,
С тех обеден сделался как бочка!
Так давай закажем их волу-то,
Может, дело повернется круто:
И по-христиански мы поступим,
И свои расходы все окупим!»
 

ОТЦУ

* * *

 
Отец, мы любили друг друга,
Как должно отцу и сыну.
Отец, мы чтили друг друга,
Как чтит мужчина мужчину.
Но странная сила гордыни
Стояла меж мной и тобою,
И мы поэтому жили,
Как будто знакомых двое.
Мы в одиночестве часто
Объятья с тоской раскрывали,
Но, встретясь, друг перед другом,
Словно чужие, стояли.
 

* * *

 
Я славы желаю, неслыханной славы великой,
Я стражду бессмертия – зло, непреклонно и сильно,
Чтоб имя твое, о мой бедный отец темноликий,
Осталось сохранно в торжественном имени сына.
Ты видел лишь горе, покуда глаза не погасли,
Ты кровью своей заплатил за провинность рожденья.
Ладони твои никогда не пеклись о богатстве,
Гнушались они только дикой затеей безделья.
Пока господа почивали в глубокой постели,
Свирепый петух окликал тебя: встань и работай!
Все дни твоей жизни событьями горя пестрела,
Но лик твой вовеки-божественный, а не убогий.
Купил ты себе два аршина песка и суглинка –
Недорого ты заплатил за свободу от рабства.
Соседи твои возлежат именито, солидно,
Могила твоя безымянна, а все же прекрасна.
Лет семь, может быть, простоит этот крест нерушимо,
А после падет, поврежденный дождями и слабый.
Чтоб вспомнили люди твое позабытое имя,
Глухими ночами я брожу бессмертьем и славой.
 

МАТУШКЕ

* * *

 
Одна, одна ты, матушка, Осталась у меня,
Как солнышко осеннее У сумрачного дня.
Неярко светит солнышко, Но скроется за дождь –
И нас, объятых ужасом, Охватывает дрожь.
 

* * *

 
Все радости, все горести Я в тайне удержу,
Я и родимой матушке Ни слова не скажу.
Как это вышло, матушка? Я радость скрыл от вас,
Но видел я, как радостно Сиянье ваших глаз.
Как это вышло, матушка? Я горе скрыл от вас,
Но слышал я, как горестно Вздохнули вы сейчас.
 

АННЕ

* * *

 
Небо мне дало любовь и братьев,
Жили мы в согласье с добрым небом,-
Только об одном оно забыло:
Наделить меня пшеничным хлебом.
Тяжело терять благополучье,
Не виня в том чью-то злую волю,
Но еще трудней, его утратив,
Проклинать свою лихую долю.
Лучше бы стоять на перекрестке,
Тщетно ожидая подаянья,
Чем любовь свою в бездумье подлом
Обрекать на вечные страданья!
 

* * *

 
Сердце, как струна, дрожит и рвется –
Ты моей души коснулась – лиры,
И прекраснейшая в мире песня
Из-под белоснежных пальцев льется.
 

* * *

 
Все мои кипенья, порыванья
охлаждала многократно ты.
Твоему холодному сознанью
Ни к чему горячие мечты.
Как соединятся лед и пламя -
лед растает, закипит пода.
Почему же чувство между нам к
в пар не превращалось никогда?
 

ЭЛЕГИЧЕСКИЕ ПУСТЯЧКИ

* * *

 
Другие весны расцветут,
Цветы другие, но из них
Другие девушки сплетут
Венки для юношей других,
Получит каждый свой пипок,
Но мимолетно торжество,
Венок увял… сухой листок
Остался в книге от него.
 

* * *

 
То ли снова полюбить,
То ли спеть мне снова,
То ли, позабыв весну,
Вспомнить мир былого,
Вспомнить тяжким путь любви,
Юности ухабы,
Чтоб воспоминаний груз
Раздавил меня бы.
 

* * *

 
Быстро мчатся мысли,
Быстро сердце бьется,
Страсть проходит быстро.
Быстро жизнь несется.
Вдруг весну нежданно
Встретишь – и не знаешь,
Почему дрожишь ты,
Почему вздыхаешь.
 

* * *

 
Об увядших чувствах в песне
Я писал уныло,
Вдруг окно весенним светом
Солнце озарило.
По перу и по бумаге
Льется отблеск дивный,
И пишу конец веселый
К песне заунывной.
 

ПЕСНИ КРАЯ

ЗАДРЕМАЛО МОЕ СЕРДЦЕ

 
В зное раскаленном полдня
Роща тихая застыла,
Листья все и все деревья
В тень стараются укрыться,
Листья и деревья дремлют,
Птицы певчие умолкли.
Тихо, и в тиши дремотной,
Как ребенок в колыбели,
Под завесой золотистой
Задремало мое сердце.
 

ПЕСНИ О МЕЛЬНИЦКОЙ СКАЛЕ

* * *

 
Друзья! Как грустно сознавать,
Что наша жизнь – мгновенье,
Что четверть отнимает сон
И четверть – огорченья.
А третью четверть мы должны
Хлеб добывать насущный…
Увы, какой же малый срок
На выпивку отпущен!
 

ВСЕМУ БЫЛ РАД!

 
Не буду я судьбу мою бранить
За то, что мною, как мячом, играла,-
То гладила, а то кнутом стегала;
Что кое-чем мне приказала быть;
Что скромен был в вопросе, горд в ответе,
Что падал и вставал сильней стократ…
Кем только не был я на этом свете,
И кем бы ни был я – всему был рад.
Сначала рок мне жесткий дал тюфяк,
Потом нашил заплаты на обновы
И, старый плач сменяя плачем новым,
Мой детский сои баюкал кое-как.
Но гордость злобную вокруг заметив,
Я кулаками усмирял барчат,-
Кем только не был я на этом свете,
И кем бы ни был я – всему был рад.
Я беден был, но силу ощутил,
Пошел вперед. Потом прибавил шагу,
В душе почуял гордость и отвагу,
И стал подросток мужем, полным сил.
В вопросе скромный, гордый при отпето,
Не продающий чести для наград, -
Кем только не был, я на этом спето,
И кем бы ни был я – всему был рад.
Я вырос, и красавицы тотчас
В их цветнике – как то велит природа –
Мне предложили место садовода,
Потребовав: «Служи и пестуй пас!
Не жди, пока в сверкающем букете
Все лепестки уныло облетят…»
Кем только не был я на этом свете,
И кем бы ни был я – всему был рад.
Но рок сказал: дождись, пора придет,
Полюбишь ты и будешь счастлив с милой,
Хоть скоро, скоро жадная могила
Твою любовь навеки унесет.
И ты живи – сквозь холод, мрак и потер
Неси в груди разлуки тайный ад…
Кем только не был я на этом свете,
Но склепом быть тогда я был бы рад.
Мне рок сказал: поэтом чешским стань,
Но пой лишь о страданиях народа,
О том, как силой попрана свобода,
И песен горькой болью души рань,
Пусть исцелят народ твой песни эти.
Пусть грудь они терзают и язвят,
Кем только не был я на этом свете,
И кем бы ни был я – всему был рад.
Мне рок сказал: простым солдатом будь!
Все вытерпи – пусть враг твой напирает,
Пускай плевок глаза твои пятнает
И камень злобы рассекает грудь.
Познай с народом горечь лихолетья,
Будь ранен с ним и умирай стократ.
Кем только не был я на этом свете,
И кем бы ни был я – всему был рад.
Пусть шлет судьба мне грозы и метель,
Но честь и правду сохраню я свято,
Не дрогнет сердце верного солдата –
Пусть новый день мою укажет цель.
И пусть судьба, свои расставив сети,
Меня язвит, как много лет назад.
Пусть буду кем-нибудь на этом свете,
Но кем ни быть – всему я буду рад.
 

ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ

* * *

 
Я спел последнюю песню
И отложил свою лиру.
Не верю ни в эти струны,
Ни в то, что нужен я миру.
Поют невесело струны
О той ли красе минувшей,
О зря растраченных годах,
О младости промелькнувшей.
Они посеклись, пожухли,
Как вдовьи волосы, смялись.
Но все ж, как в арфе Эола,
В них звуки скорби остались.
 

СТАРЫЙ ДОМ

 
На старый дом, на ветхий дом
Гляжу в благоговенье.
Недаром в нем я пережил
Сладчайшие мгновенья.
Он дорог мне и по сей день.
Пусть люди не смеются,
Что только подойду к нему,
И слезы льются, льются.
Я шорох слушаю его,
И в полночи кромешной
То голос матери звучит,
То шепот страсти нежной.
Не смерю гордым взглядом дом –
Он за моей спиною
Молитвы детские мои
Твердил вослед за мною.
 

Я НАШЕЛ СЕБЯ

 
Покровы сняты – сна в помине нет!
Как будто смерть, коснувшись, застит свет,
Сижу испуганный, с дрожащими губами.
Я ль заточен меж этими стенами?
То голова гудит, иль рядом за стеною
Уже звучит безжалостный ответ?
А сердце, сердце ноет.
Я постарел? Не верю больше в рай?
Но до сих пор ведь цвел он, светлый май!
Я видел, как земля и небо дышат негой!
Где ж этот май? Мой путь завален снегом,
И время голову мне мертвой сединою,
Как инеем, покрыло невзначай,
А сердце, сердце ноет.
Все думаю невольно об одном:
Я прожил жизнь, иль это было сном?
Мне кажется, что для большого дела
Я сильным был рожден, решительным и смелым…
И что ж? С чужих полей цветы я рву весною,
Я нищий, а мечтал быть королем.
А сердце, сердце ноет.
И я, и я хотел счастливым быть,
Горя, как солнце, горячо любить
И детские головки гладить нежно…
Ах, где ж он – океан любви безбрежный?
О, как мучительно с душой моей больною,
Ища покоя, взаперти бродить!
А сердце, сердце ноет.
Как мне терзает притупленный слух
За окнами веселый крик и стук!
Там смех и грех смешались в хороводе,
Что в шумном вихре масленица водит,
Там юность и любовь, и только грусть – со мною,
От муки перехватывает дух,
А сердце, сердце ноет.
 

ЛИСТКИ ИЗ «КЛАДБИЩЕНСКИХ ЦВЕТОВ»

* * *

 
О, потаенные страданья,
о, мука, сдержанная мной,
о, заглушенные рыданья
и мерный голос, ледяной.
К своей груди, мечтаний полной,
я человека рад прижать, чтоб,
заключив его в объятья,
хоть иногда все рассказать.
Но я не пощажу и брата
и яд в вине ему подам,
чтоб о моих слезах минутных
он рассказать не смог бы вам.
 

* * *

 
Мое сердце, как осеннее ненастье,
Как вершина, где одна трава сухая.
Вдалеке страна, где молодые страсти,
А вокруг блуждает только ночь глухая.
Ты прости меня, что лгал о жгучем счастье,
Что тебя разжег, ответно не пылая.
Сам я верил, что любовь еще возможна,
Сам не ведал, что иссякла песнь былая.
Я украл богатства сердца молодого,
Не кори меня случившейся напастью,
Лгал без умысла и воровал невольно,
Не по злобе это вышло – по несчастью.
 

* * *

 
Пришла любовь и с попрошайничеством милым
Так робко у моей стучалась двери!
Но я холодным взглядом деву смерил
И ей ответил: «Позже!»
Прошли года и с попрошайничеством жалким,
Надежды взором гаснущим измерив,
Я постучался сам у милой двери
И тут услышал: «Поздно!»
 

* * *

 
«Богов» мне наших жаль,– ужасный рок:
Быть совершенством – сущее несчастье!
Их ровен путь, в душе покой, бесстрастье…
Как счастлив я, блуждая без дорог!
Все хвалят их – и «боги» это знают.
Меня с ума свело б такое зло.
И, я клянусь, еще им повезло,
Что люди все ж порой их проклинают!
 

* * *

 
Как неоперившийся птенец,
Сердце мое наго.
Сразу видно – каково ему:
Худо или благо.
Словно щеки девы молодой,
Сердце мое ало,
Ибо к человечеству любовь
В нем не угасала.
 

О ВРЕМЕНИ ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫХ

* * *

 
Рад бы я несчастному народу
Новой буйной песнею ответить,
Только звуки замирают в горле,
Словно не родившиеся дети.
Спел бы я, чтоб медленную вашу,
Братья, кровь огнем воспламенило;
Лишь начну – и как могильным камнем
Сердце мне тоскою придавило.
Что запеть мне? Может быть, поможет
Нам сегодня дедовская слава?
Дни, когда народ не поскупился
Кровь пролить за попранное право?
Но не смею вспомнить эти дни я,
Как бы ни был век тот достославен;
Мы другим народам дали волю,
А на свой надели тесный саван.
Прошлое – тяжелый ржавый панцирь.
Матери детишек в нем качают;
Подрастут они – падут пред теми,
От кого подачку получают.
Лучше не бывать бы этой славе:
И она повинна в нашем сраме.
Если б с глаз туман ее рассеять -
Легче было б справиться с делами.
Иль мне запеть про современность,
Воспевать весну и обновленье?
Только как же это сделать, если
Звон кандальный слышен в нашем пенье?
Нам дышать позволено, но молча,
Говорить – но на чужом наречье,
Смеем жить – но только по указке,
Даже драться – но в какой же сече?
Петь о будущем? Но дальний берег
В плотной мгле не различают вежды,
И потоки слез, как злое море,
Затопляют берега надежды.
Все твои мечты, народ, убиты,
Будущее – под измены прахом,
Тех же, кто о будущем мечтает,
Ожидают палачи да плаха.
О народ мой, славный и любимый,
Я бы умер с песней лебединой,
Если б мог крылами этой песни
Оживить надежд твоих руины.
О народ, народ мой несчастливый,
Прошлое твое гниет в закутах,
Будущее – под мечом разящим,
Нынешнее – в тяжких, подлых путах.
 

* * *

 
Как наша чернь жалка! И вы хотите с нею
Осуществить великую идею?
Вы думаете – так же, как когда-то,
Мужчины наши силою богаты?!
О, мысль, что прежде здесь парила смело,
И целый мир перевернуть хотела,
И наделила жен такою силой,
Что мужу каждая героев подарила
И дочерей дала, которым тоже
Свет времени подкрасил кровью кожу,-
Погибла эта мысль, нет в людях единенья
И нет для дел великих вдохновенья!
И на головы падают проклятья
За то, что позабыты наши братья,
Что каждый думает: «Как мне прожить бы сутки?»
И что в цене не головы – желудки,
Что мы от бурь, шумящих временами,
Спасаемся спокойно под зонтами!
Мужчины наши женственны и слабы,
Мужеподобные даны нам в жены бабы.
Как эта чернь жалка! И вы хотите с нею
Осуществить великую идею?!
 

ЧЕШСКИЕ СТИХИ

* * *

 
Нет, умирать еще мы не умеем
За наш народ, за родину, свободу,
И по-торгашески мы все печемся
О личной выгоде в ущерб народу.
Нет, умирать еще мы не умеем,
И на мужей еще мы не похожи,
Но если наша родина погибнет,
То разве без нее прожить мы сможем?
 

* * *

 
Если хочешь, рок жестокий,
Жертвы жалкой искупленья,
За народную свободу,-
Мучь меня без сожаленья!
Жизнь возьми мою, коль хочешь,
Обреки меня на муки
И в моем открытом сердце
Алой кровью вымой руки!
Мать преследуй, надругайся
Над моим отцом в могиле,-
Лишь свободу, да, свободу
Братья бы скорей добыли!
 

* * *

 
Мы били мир в лицо не раз,
По головам он бил и нас,
Уже мы многих погребли,
Похоронить могли бы нас.
Болели мы, но пробил час
Здоровы мы, сильны сейчас.
Ура, герои, мы еще живем,
И бить себя другим мы не даем!
 

ЗАРЯ С ВОСТОКА

 
О человечество! Сон твой столетний,
Сон о рассвете, сон о свободе
Близок к свершенью: проблеск рассветный
Брезжит с Востока – ночь на исходе!
Шапки с голов! Преклоните колени!
В грудь ударяйте себя кулаками;
Светоч славянства за все прегрешенья
Ныне ходатайствует пред веками.
Бог создавал человека, а люди
Каина – родоначальника злобы;
Братоубийства и рабства орудья
Каин исторг из змеиной утробы.
Волны людские, спокойные прежде,
Мирно о счастье и радости пели;
Ныне они взбушевались, вскипели
Горем и гибелью всякой надежде;
Братья на братьев глядят одичало,
Племя на племя с враждою восстало,
Жажда господства, насилья и спеси
Глушит людские высокие песни.
Выросши, словно камыш у потока,
Стал славянин в удивленье взирать,
Как бы ему в этой буре жестокой
Чести и разума не потерять.
Вы в него грязною пеной плевали,
Думали племя его извести,
Вы его корни, кипя, подрывали;
Вы его стебли сметали с пути…
В грудь ударяйте себя кулаками,
Кайтесь! Пусть слезы польются из глаз!
Светоч славянства перед веками
Нынче ходатаем будет за вас!
Самое небо тоскует и тмится,
Что человечество давней мечтой -
Сном о свободе – извечно томится,
Искру ее растоптав под пятой.
Лишь у славянства стремленье к свободе
Солнечной силой таится в груди,
Светом не гаснущим в нашем народе,
Ставшем народов других впереди.
Волю чужую не гнет он дугою,
Зря он не тратит воинственный пыл,
Море людей расплескал под ногою,
Если б в него он с размаху ступил.
Но не тревожьтесь! Мы все не расплещем,
И хоть к славянству в вас склонности нет,
Хоть и коситесь вы взором зловещим,-
Мы возвещаем не ночь, а рассвет!
День этот против насилья и гнета,
Против пресыщенности и нищеты,
Против того, чтобы страх и забота
С детства людей искажали черты.
День этот – против безумья богатства,
Днем этим встанет весь мир, осиян
Светом свободы, довольства и братства,
Вложенным в ясные души славян.
Если славянство встало на страже,
Кто нарушителем мира ни будь,
Как бы он ни был хитер и отважен,-
Грудь разобьет о славянскую грудь.
О человечество, сон твой столетний,
Сон о рассвете, сон о свободе
Близок к свершенью: проблеск рассветный
Брезжит с Востока – ночь на исходе!
 

К ПАПСКОЙ КУРИИ

 
Итак, на человеческой ослице
Вы съехались опять к своей столице.
Со всех концов сошлись вы, иереи,
Хитрейшие из хитрецов земли,
Гнуснейшие, как торгаши-евреи,
Заносчивые, словно короли.
Вы пестрою толпою собралися -
В коричневом, подобно бедрам лиса,
И в черном, словно мрачные старухи,
И в белом, как разряженные шлюхи,
И в красном, словно разварные раки,
А ну-ка, на колени, вы, собаки!
Эй, на колени! В нечистоты харей!
Столетний Пий, клятвопреступник старый,
Творец интриг, разносчик преступлений!
Прочь! Прочь отсюда! Грохнись на колени
Перед людьми, моли их жалким взором,
Вопи о жалости, а вы кричите хором:
«О горе нам! О, горе, трижды горе!»
Когда с мольбой явились люди к богу:
«Мы мерзнем, боже, дай тепла немного!
Дай нам любви, не то душа как льдина!» –
Ты, господи, послал на землю сына
С плащом, чтобы любовь в сердцах воскресла.
Мы плащ содрали, как обивку с кресла,
И не любовь, а ненависть всучили
И злобе и убийству научили.
О, горе нам! О, горе, трижды горе!
О, горе нам! О, горе, трижды горе!
Явились люди к господу с мольбою:
«Мы слепнем, боже, в нас душа хиреет,
Дай правду нам, пусть нас она согреет!»
Твой сын свободу к ним принес с собою,
А мы тогда набросились, как звери,
И мы людей когтями ослепили,
Мы их детей навеки загубили,
И рабство мы построили на вере!
О, горе нам! О, горе, трижды горе!
О, горе нам! О, горе, трижды горе!
Во имя бога, но не веря в бога,
Вселенной мы хотели править строго,
Мир был нам лавкой, а товаром – слава,
Мы девку сотворили из Пречистой,
Торгуя и налево и направо;
Мы пламени деревни предавали,
Мы женщин для распутства продавали,
И крали корку мы рукой нечистой,
Мы жалили, как змей, без сожаленья!
О, кто искупит наши преступленья!
О, горе нам, о, горе, трижды горе!»
Теперь ступайте! Прочь – в пустыню, в дали!
Подальше, чтоб вас люди не видали!
Подумайте над вашими делами!
Пускай пустыня сжалится над вами,
Пусть гром над вами бездны разверзает,
Пусть ваши слезы обратятся в камень
И зверь степной вам души истерзает!
Amen!
 

ЭПИГРАММЫ

СУЖДЕНИЕ О «БРАНДЕНБУРЖЦАХ»

 
Нет, этой музыке никто из нас не рад!
Она, во-первых, к танцам непригодна,
А во-вторых, она народна,
А в-третьих – Сметана ужасный демократ.
Тут в каждой флейте, в каждой скрипке
Демократические грезятся улыбки!…
 

НАД ПЕРВЫМИ КИРПИЧАМИ

 
«Скорей бы театр народный нам иметь,.
Но строю я один, и средств в кармане мало!
Вот если б беднякам разбогатеть -
Тогда построили б во что бы то ни стало!
О господи, обогати их всех!» -
Так думал патриот – богатый чех.