Текст книги "Щепа и судьба (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

А еще за месяц до госов меня вызвал к себе в кабинет не кто-нибудь, а сам ректор и показал письмо от нашей старосты, где подписались еще несколько человек, но, что радовало, далеко не все. Там меня обвиняли едва ли не во всех смертных грехах: откалываюсь от коллектива, заискиваю перед преподавателями, не участвую в общих мероприятиях и так далее и тому подобное. Растерянность моя была полной и передать, что я тогда испытал, просто не могу. Даже не ожидал, что едва ли не полгруппы, как это сформулировал один из героев фильма «Мимино»: «испытывают ко мне личную неприязнь». Ведь все они были у меня в гостях, ели бабушкины нехитрые угощения, и вдруг…

Не ведал я тогда еще о печальной и гадкой традиции граждан моей страны писать наветы на ближних своих. Не сказать в лицо, мол, так и так, ты неправильно поступаешь, обижаешь нас, меняй курс. А сесть и настрочить донос начальству и выбрать для того самый подходящий момент. Понятно, ректор пожурил меня за то, что не могу найти общий язык с коллективом. Я же не знал, что сказать в свое оправдание, и только пожимал плечами. Самое интересное, что несколько преподавателей сочли нужным заступиться за меня. Они пришли в нашу группу в мое отсутствие и о чем-то там поговорили с моими однокурсниками. Староста вроде притихла. Но у меня в памяти этот шрам остался и нет-нет, а дает знать о себе…

После вручения дипломов все разъехались, и никого из своих согруппников, как ни странно, больше не встречал ни разу. Видать, Бог миловал. Потом уже, научившись отличать белое от черного и многое в жизни повидавши, знал, как можно ответить на подобные письма. Но… поздно. Да и что бы это дало? Слишком по-разному мы относимся ко всему с нами происходящему, потому и дороги у всех нас оказались разные. Обиды нет. Тут нечто другое, скорее всего классовая несовместимость, как говорили большевички в свое время. И хорошо, что случилось это все в благостное брежневское, а не в сталинское время. Иначе… наверняка бы продолжил череду арестантов своего рода. Можно сказать, повезло, что родился на пару десятков лет позже.

В ПЕД НА ВОСЕМЬ ЛЕТ

В юности кажется, что жизнь столь коротка и скоротечна, что каждый день следует сверхплотно заполнять какой-то работой, а если ее у тебя нет, срочно найти приложение своих сил. Потому получив диплом учителя и оставшись в Тобольске, мне хотелось вот так сразу, хоть завтра же начать работать. И неважно где, кем, на какой должности. Главное – быть принятым на работу. Но и тогда с трудоустройством было не так-то просто. Потому, когда хороший знакомый нашей семьи, занимавший должность директора педагогического училища, предложил мне на первых порах место лаборанта, согласился не раздумывая. А в самом начале учебного года мне неслыханно повезло, потому как один из педагогов неожиданно уволился и всю его нагрузку передали мне. И как довесок классное руководство в одной из групп первокурсников.

Но по прошествии двух дней после начала занятий всех первокурсников собрали в актовом зале, где объявили, что завтра всем им следует явиться в рабочей одежде, включая их классных руководителей. После собрания ко мне подошли несколько дам предпенсионного возраста и любезно попросили взять на себя присмотр за их группами. Отказать им не смог, не представляя, какую несусветную ответственность взваливаю на себя. Шел мне тогда двадцать первый годок, а моим подопечным чуть-чуть меньше. И все-то они были исключительно женского пола.

На центральной усадьбе все четыре группы, за которые по глупости своей взялся нести ответственность, разбросали по разным деревням. Расстояние меж ними было не так велико (от 7 до 15 км), но чтоб везде побывать в течение дня, нужно было иметь навыки марафонца или какую-нибудь технику типа мотоцикла. Председатель колхоза с усмешкой выслушал мою просьбу, хмыкнул и написал записку, с которой и отправил просителя на ферму к конюху. Тот выдал мне необходимое транспортное средство, именуемое жеребцом Орликом. Плюс уздечку и седло к нему.

Я был совсем не против такого поворота событий и, взнуздав жеребчика, со знанием дела закрепил седло и вскочил на него, сдерживая застоявшегося коня. Дело в том, что на покосе мне приходилось ездить верхом, а потому некоторый опыт у меня имелся. Да и опростоволоситься перед насмешливо наблюдающим за мной конюхом тоже никак не хотелось. И, недолго думая, отправился с объездом по всем точкам, где работали мои студенточки. К вечеру, вернувшись обратно, с трудом сполз с взмокшего животного и на согнутых ногах едва дошел до дверей. На другой день было то же самое, и так до конца сентября месяца.

«Вот было бы хорошо, – думалось мне тогда, – если бы нам в институте вместо мудреных основ матанализа и теоретической физики преподавали бы верховую езду. Мне бы те занятия сейчас очень пригодились…» На мое счастье, никто из студентов не заболел, не покалечился и не был укушен змеей или иной тварью. В то время такая мысль мне даже в голову не приходила. И лишь потом, изрядно повзрослев, понял, случись с кем-то из моих подопечных хоть что-то, не миновать бы мне тюремных нар. Но, Господь милостив, пронесло…

И все мои восемь лет работы в педучилище начинались сентябрьским призывом: «Все на картошку». Из года в год. И мы, преподаватели и студенты, покорно, как осужденные на тяжкий труд каторжане, не пикнув, отправлялись в очередную деревню спасать урожай, поскольку никому кроме нас до него, похоже, дела не было. Изредка к нам наведывались пузатые проверяющие из райкома, обкома и еще откуда-то, но ни разу не пришлось слышать от них слов похвалы или сочувствия. Только одно: «Давай, давай, поторапливайтесь…» Чем не барщина на помещичьей усадьбе, за которую не платили ни копейки? Хорошо хоть изредка, кроме все той же картошки, на обед девчонкам давали крупы и макароны. Мясо? Такого продукта в студенческом меню не помню…

А с октября все они сели за парты. И я занял место за учительским столом или у доски. По ситуации. После уроков обязательные занятия с отстающими, а таких хоть пруд пруди. Все из деревень, таблицу умножения и то знали абы как. По-русски писали с такими ошибками, вообще непонятно, как их зачислили после вступительных экзаменов. И кто только выдумал, будто бы советское образование было лучшее в мире?! Где же тогда было худшее? Но в конце учебного года от нас, преподавателей, требовали высокий балл успеваемости по всем группам. Откуда же он возьмется, когда по-доброму половину учеников следовало без лишних слов отчислить по причине их полной неподготовленности и профнепригодности. Но нельзя! А то, чего доброго, отчислят тебя самого, как не разделяющего взгляды руководящей партии о всеобщем обязательном образовании.

Наш директор, принявший меня в свое время на службу, был человек интеллигентный, к тому же из числа ссыльных, о чем узнал гораздо позже. Потому хорошо понимал, что дразнить гусей, тех, что сидели в облоно и строго контролировали процент успеваемости в каждой школе, ПТУ и прочих образовательных учреждениях, себе дороже. Знали о том и все педагоги, проработавшие не один год в стенах славной кузницы педагогических кадров, и каким-то чудесным образом успеваемость у них была в нормах тех показателей, что от всех нас требовало руководство. Я же по молодости и неопытности пытался вдолбить в головы своих подопечных хотя бы три закона Ньютона и растолковать их смысл. Бесполезно!

Как тут опять не помянуть недобрым словом пресловутый матанализ и основы теоретической физики, которые нам вдалбливали несколько лет подряд. Могу абсолютно честно заявить, что мне они за восемь лет преподавательской работы не пригодились. Ни разочек! Спрашивается, зачем же нас грузили этими сверхсложными предметами, вместо того, чтоб разобрать и проанализировать каждый урок, что нам предстояло вести по своему предмету. Да, была педагогика и даже методика преподавания, но с какими-то расплывчатыми выводами и обобщениями. Нет, действительно нужных и полезных программ для педагогических вузов у нас до сих пор не выработано, и будет ли это сделано, большой вопрос. Но это лишь мое частное мнение, может быть, есть и другие. Готов выслушать.

Мой старший коллега, что вел те же самые предметы, безжалостно ставил в журнал буквально на каждом уроке двойки всем по порядку согласно списку. А потом выходил довольный и спрашивал: «Ну, как я их нынче? Хорошо прищучил?» Причем в классе при этом стояла такая гробовая тишина, ни звука! Все воспринимали свои двойки как заслуженное наказание. Естественно, я пытался перенять такой подход и тоже, грозно сдвинув брови, вопрошал: «Айтнякова, к доске. Ах не знаешь? Садись, два. Борисенко… Не знаешь? Два балла…» и так до середины списка. Всему классу ставить двойки считалось дурным тоном. Хотя бы двум-трем человекам, но следовало поставить оценки положительные.

Но вот если моему старшему коллеге такая расправа с безропотными учениками сходила с рук, то меня распинали за низкую успеваемость на каждом педсовете, профсоюзном собрании и на любом публичном сборище делали из меня изгоя и никчемного преподавателя. Особо меня невзлюбила вторая по значимости после директора дама, заведующая учебной частью. Попросту – завуч. То была тетка в годах, завзятая курильщица и знающая толк в крепких напитках, в чем любой мог убедиться во время коллективных праздничных пирушек, откуда ее буквально выносили на руках. Наверх она пробилась благодаря каким-то там родственным связям в городской партноменклатуре. Таких трогать было опасно. Да никто и так ее не трогал, зная, чем это ему грозит.

Муж ее, фронтовик, отличный мужик при всей свирепости своей супруги не мог и дня прожить без спиртного, но умудрялся как-то создавать видимость проведения занятий, оставляя вместо себя старшую девочку из группы, и она по учебнику диктовала главы с описанием устройства кинопередвижки. Директор наверняка знал об этом, но терпел. До поры до времени.

Но однажды бывший фронтовик хватил лишнего даже для его несгибаемой в боях с зеленым змием натуры и, зайдя в свою каптерку, закрылся там. Потом события развивались примерно как в мультфильме «Жил был пес», когда сидевший под столом волк от избытка съеденного заявил: «Щас спою!» И запел хриплым фальцетом «Катюшу» через училищный усилитель, который вещал на все учебное заведение перед началом занятий последние новости в стране и мире. Прерывать новоявленного певца никто не мог, поскольку он наглухо закрылся в радиорубке. И ученики, скрывая улыбки, дослушали песню до конца, пока кому-то не пришло в голову обесточить все учебное заведение.

Дверь взломали, вызвали машину и затейника благополучно увезли домой. На другой день появился приказ о его увольнении. А еще через день другим приказом меня назначили на его место. Ясное дело, что его супруга на посту завуча данный факт посчитала несправедливым, и репрессии в мой адрес возросли втрое. Мне пришлось испытать все прелести бесправного рядового педагога в лице следящей за каждым моим проступком начальницы.

Она избрала беспроигрышный вариант моего постоянного унижения и уничтожения как личности, беспардонно заявляясь на каждый мой урок к 8 утра, естественно без предупреждения. И сидела от начала и до конца. Все сорок пять минут. Что-то записывая в общей тетрадке. Потом мы шли в ее кабинет, где следовал «разбор полетов». Ни один из них не был оценен выше двух баллов. Плюс ее публичные выступления на всех собраниях с критикой о моем низком уровне как педагога. И хотя в физике или математике она ничего не понимала, то отыгрывалась на внеклассных мероприятиях, на слабом оформлении кабинета или иных не имеющих прямого отношения к обучению вещах. Ничего подобного от своих коллег мне слышать не приходилось, а по поводу нападок завуча они лишь тяжко вздыхали, констатируя: «Не повезло тебе, брат, терпи…» И я терпел, пока мог.

Даже не знаю, как я выжил все эти годы. Большей пытки и унижения мне в жизни выносить не приходилось. Видимо, природный оптимизм и заложенное с детства чувство постоянной вины перед старшими коллегами спасли от самоубийства или чего-то подобного. Но через восемь лет, понимая, что нахожусь на грани, подал заявление на увольнение. И подался, как говорится, на вольные хлеба…

Да, добавлю, с возрастом, сам испытав репрессии неумолимого завуча, как-то помягчал и к студентам стал относиться уже вполне лояльно, хорошо понимая, вряд ли им когда-нибудь пригодятся эти самые законы Ньютона в их деревенской учительской жизни. А вот девичьи бесправные горстки загнанных на поля студенточек в телогрейках и рваных куртках с руками, испачканными по локоть землей, ободранными беспощадными сорняками, так и стоят перед глазами. И никому ведь в голову не пришло заявить, мол, не наше это дело картошку копать, не для того мы учиться поступали.

Партии виднее было, куда и кого направлять, и спорить с ней было чревато. Да никто и не пытался… Потому, когда кто-то вдруг начнет вспоминать, как хорошо жили «в те времена», когда квартиры давали бесплатно, и на курорты отправляли, и зарплату вовремя платили, то хочется в ответ сказать, что при всех перечисленных благостях не было главного – уважения к человеку. Они, руководители, за людей нас не держали, полагая, им все дозволено. Потому и не выдержал народ такого. Его, народ, не обманешь любыми подачками, он свое слово пусть поздно, но скажет…

КЛАДБИЩЕНСКИЕ МОТИВЫ

Слова «клад» и «кладбище», как это легко можно заметить, происходят от одного корня – «класть». Но было в старину и другое обозначение мест погребения усопших – «погост». Неслучайное и глубокое по смыслу слово, намекающее на временное земное пристанище для всех, покинувших этот мир. Этакий постоялый двор, если хотите, гостиница перед дальней дорогой. Ни более и ни менее. Куда затем должны отправиться постояльцы этого заведения, пусть каждый догадается сам. Впрочем, существовали когда-то и «божедомки» – от слов «Божий дом»» и «скудельни», получившие свое название от одной из евангельских притч. Но все это имеет далеко косвенное отношение к предмету нашей беседы, речь же пойдет о другом.

Начав свое повествование с этимологических основ этого скорбного слова, пытаясь показать, что отношение русского народа к этому священному месту было не всегда однозначным. Да и разные народы подходят к местам захоронений своих предков ой как по-разному. Вспомним геометрически выверенные, словно клетки на шахматной доске, католические и протестантские кладбища, где даже присесть родственникам, пришедшим к родной могилке, и то негде. И наши, православные, едва ли не парковые зоны, ни на какие другие аналогичные некроансамбли не похожие.

Безусловно, я далек от мысли выражать восторги по поводу нынешнего состояния большинства этих мест скорби, где порой царит режущая глаз неухоженность, отсутствие даже маломальского порядка и пригляда местных властей. Но мне повезло застать то время, когда Тобольское Завальное кладбище выглядело совсем иначе. Да, за одним поясню, что ударение делается на первом, а никак не на втором слоге, поскольку находилось оно за городским валом. До XVIII века кладбища были возле каждого храма: Спасское, Рождественское, Пятницкое и пр. А это на городской оконечности окрестили не по названию храма, а географического местонахождения: Завальное. И вот теперь все новоявленные тоболяки почему-то считают, что свое наименование оно получило от глагола «заваливать». Слава богу, мудрый русский народ своих умерших не заваливал землей, а «погребал». Вспомним, первые горсти земли, что близкие усопшему люди бросают именно ладонью, горстью, отсюда и слова «грести», «загребать», «погребать». Скорбно и торжественно. Без какой-то излишней спешки. Может, в иных местах данное действо происходило иначе, Бог им, как говорится, судья.

Да, мне так много хотелось бы сказать об этом важном лично для меня, да, думается, для многих месте, и потому прошу прощения, что уклонился в разъяснения и поучения.

Так вот, тобольское Завальное кладбище для всех горожан даже в самые махровые годы разгула атеизма оставалось местом священным. Даже кладбищенский храм большевики не посмели тронуть, и он выполнял во все безбожные времена свою прямую функцию: провожал в мир иной всех, кто попадал за кладбищенскую ограду. И пусть кто-то считает, что Бога нет. Когда человек после своего рождения окрещен, он ежедневно и ежеминутно должен быть готов к смерти и отпеванию его в должный час. И верить в это. А пока жив хоть один верующий человек, Бог будет с нами. Не станет Его, исчезнем и мы как вид…

…Во времена моего детства и молодости кладбище наше выглядело совсем иначе, нежели сейчас. А может, я по молодости лет иначе воспринимал его. Оно было частью нашего быта, житейского уклада, и какая-то непреодолимая сила влекла меня туда. Хотелось пройтись под склонившими ветви березками, глянуть на свежие могилки, оставив в памяти отметинку, кто из знакомых не столь давно покинул этот мир, дойти до родной оградки, постоять, поговорить, побеседовать с дорогими тебе людьми. Ведь оттого, что их не стало рядом с тобой, они никуда не исчезли, они просто успокоились, устранились от суетных земных дел. Впрочем, кто знает, насколько мы лишены их влияния… На этот счет у меня есть своя точка зрения, но опять же не время пускаться в рассуждения на этот счет…

Сразу за кладбищенскими воротами вплотную к обступившим его могилкам стоял старинный двухэтажный дом из толстенных, почерневших от времени бревен, и жили там обычные люди, неизвестно почему и каким образом попавшие в заповедный уголок тихого по всем канонам патриархального Тобольска. Лица некоторых из них накрепко запали в мою память. Не могу ответить, почему именно они, а не чьи-то иные, но это так. Может, как раз в силу необычности их места жительства.

К посещению кладбища меня приучила бабушка. Это были практически регулярные воскресные походы как зимой, так и летом, заменявшие, как понимаю, нынешние ставшие для многих обязательными церковные службы. К слову сказать, не припомню случая, чтоб бабушка когда-то переступила порог храма. Судя по всему, не позволяли ей совершить этот вполне заурядный поступок семейные традиции той семьи» в которой она выросла, и конечно же тотальный атеизм советского времени. Может, ей просто не хотелось выделяться из тонкой прослойки городской интеллигенции, к тому же с клеймом жены и матери, прошедшей через зону мужа и сына. А вот посещение родных могилок – совсем другое дело.

Хотя, если разобраться, и в храме и стоя у могилок родственников, человек так или иначе обращается к Богу, поминая усопших. Для большинства людей, будь они верующие или лишь соблюдающие православные обряды, в любом случае это священнодействие, совершаемое не по принуждению, а по воле сердца. И вряд ли кто назовет поход на кладбище чем-то формально-традиционным.

Формализовать можно все: и Господа Бога, и молитвы, и покаяние, кроме душевных порывов и откровений. А по их проявлениям как раз и можно судить, насколько твоя душа заскорузла» скукожилась или же еще осталось место для ее свободного полета. И кладбище – это именно то место, куда просится душа, пока ты не завалил ее своими вечными земными заботами, не загнал под слой скопившегося жирка и вообще перестал слушать и отзываться на ее призывы побыть в одиночестве, подумать о вечном.

Нет, эти мои слова не направлены кому-то в укор, а тем более обвинение, то опять же мои собственные размышления, как легко лишиться единственного, что связывает нас с иным миром, где все мы рано или поздно окажемся…

Почему-то чаще всего на кладбище мы с бабушкой отправлялись зимой… Нет, были и летние походы, но какие-то более скоротечные, обремененные различными хлопотами: уборкой сухой травы, листьев, занесенных ветром в оградку, прополке сорняков меж могилками, посадке цветов, покраске памятников, оградки и пр. А вот зимой… Зимой кладбище пустовало. Имеется в виду от посетителей. Те, кто там прописан навечно, никаких помех нам не создавали, не отвлекали разговорами, как то частенько случалось в летнее время, когда встречался словоохотливый знакомый. Да и внешний вид оно имело более чинный, можно сказать, торжественный, вызывающий внутри тебя точно такой же покой, смирение и почтительность к тем, кого ты помнил или знал по бабушкиным рассказам.

Оградка, которую отец начал готовить буквально за несколько месяцев до своей гибели, словно сознавал, что это его последнее прижизненное дело, была довольно значительна по размеру, выполненная в виде чугунных столбиков, к которым крепились решетчатые пролеты, изготовленные довольно искусно, но без особых претензий, со вкусом и в строгом классическом стиле. Думается, таким и должно быть все, имеющее отношение к вечности: не броским, но крепким и надежным. Устанавливали ее тем же летом друзья отца, внеся свою лепту в память о нем.

До этого оградка была деревянная, начавшая подгнивать и кривиться. И меньшая по размеру. В ней помещались могилки бабушкиного младшего сына, умершего в юности, ее мужа и тетушки, жившей последнее время вместе с нами, Марии Кесаревны, родной сестры бабушкиного приемного отца. Рядом, чуть в стороне были похоронены бабушкины приемные родители, вырастившие ее с первых дней жизни, удочерившие, которых она беззаветно любила и почитала, впрочем, как и они ее. И там же рядом с ними помещалась уже потерявшая свои былые формы могилка ее любимого дядюшки, «дяди Коли», биографию и карьеру которого она часто приводила мне в пример. Он дослужился до титулярного советника, что дало ему право на личное дворянство, и, как узнал много позже, имел он ряд правительственных наград. Естественно, дореволюционных.

Потом уже оградка наша стала полниться родными и близкими. Благополучно вместила и саму бабушку, и нашу маму, и бабушку с материнской стороны, перевезенную из-под Ростова.

А в ту давнюю пору бабушка в моем сопровождении шла к своим особо близким ей людям: двоим сыновьям и мужу. Если это было зимой, от меня требовалось прокопать в снегу дорожку внутрь оградки и расчистить ее изнутри. Лопату мы просили обычно в том самом кладбищенском доме и потом возвращали ее обратно. При этом бабушка непременно вручала хозяевам незначительную плату, приготовленную заранее. Наверняка они бы и так разрешали воспользоваться своими инструментами, но то была традиция. Хорошая, как мне кажется, традиция опустить деньги пусть не в церковную кружку или подать на помин души, а дать несколько копеек конкретному человеку за его инструмент, который он содержал и холил и доверял нам, зная, что вернем в целости и сохранности. Привычка благодарить за доброе к тебе отношение. Потом мы столь же чинно, не спеша возвращались с просветленными лицами домой обычно пешком, а когда бабушка плохо себя чувствовала, в редких случаях ехали две остановки на автобусе.

Но самое интересное со мной стало происходить потом, когда уже более-менее обрел самостоятельность. Одно из первых свиданий, еще, будучи учеником старших классов, назначил своей девушке не где-нибудь, а именно на кладбище. И первый раз узнал, что такое поцелуй. На небе светили яркие весенние звезды, воздух был настолько пьянящий, что до сих пор вспоминаю его запах, только теперь он уже все реже и реже приходит ко мне, сколь бы буйной ни была весна или даже случайное увлечение.

А тогда без всяческого смущения мы сидели на покрытой снегом лавочке, среди могил и без зазрения совести целовались. Может мне хотелось приобщить к своему счастью и моих предков, чтоб и они, взирая сверху, тоже испытали щемящее чувство радости за нас, молодых. Нисколько не стыжусь того неосознанного порыва повести свою первую девушку не в кино или теплый подъезд, а именно к тем, благодаря которым живу на этой земле. И считаю, мне не в чем укорить себя за те недолгие чудесные минуты, которые живут во мне и по сию пору… Память, она многогранна, и не нужно ее стесняться…

И еще одно откровение… Кладбище сделалось для меня неким священным местом. Как молодожены идут с цветами к Вечному огню, так и меня в самые ответственные минуты моей жизни тянуло к родным могилам. Учась в институте, у меня выработался некий ритуал: в день сдачи экзамена посетить укрытую в тиши деревьев нашу семейную оградку. Постоять там несколько минут, поделиться сокровенным, а потом уже спешить в подгорную часть города, на экзамен в институтскую аудиторию. И когда требовалось решить что-то важное, шел опять туда же. Советовался, просил благословления. Не думаю, что это говорят во мне отголоски язычества или еще чего-то подобного, но долгие годы мой алтарь, где я свершал важное лишь для одного меня священнодействие, находился именно там. Пусть каждый истолкует это на свой лад. Кто-то примет, а кто и нет. У каждого свои священные места, зримые или воображаемые. Но они должны быть, иначе… Да просто иначе и быть не может. Если ты человек…