Текст книги "Щепа и судьба (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Не водись с водой

Из-под ног тут же скакнул на безопасное расстояние обеспокоенный моим вторженьем в его угодья кузнечик, от берега рванула на середину водной глади водомерка, совершив вынужденный слалом при виде неожиданно появившегося здесь человека. Меня здесь явно не ждали, а потому вся мелкая живность всполошилась и пришла в движение, разбегаясь подальше от грозящей им опасности.

Сам же прудок, если оценивать его с художественной стороны, выглядел довольно живописно. Торчащие по краям его кустики тальника создавали подобие короны, украшенной густыми паутинными нитями, и вздымавшие удлиненные сердечки листвы как бы отгораживали водяной мир от всего остального. Само же водяное зеркало отражало бездонную синь неба и казалось огромным глазом, смотрящим на мир из земной глубины. Тогда и прутики тальника можно вполне сравнить с ресницами. Так или иначе, но все созданное природой непередаваемо красиво и, если приглядеться, есть законченное произведение искусства.

Потому не перестаю удивляться, как природа умудряется вмещать в себя столько противоположного по своему предназначению, сведя деревья, листву, траву, кустарники, кочки, водоемы в нечто единое и неделимое. И в то же время каждое существо, обитающее рядом с нами, будь то зверь, птица или муравей, живет своей собственной жизнью, по собственным законам и не пытается вторгаться в чужие владения, словно боится тем самым нарушить мировой баланс сил и интересов. Зато мы, люди, считающие самих себя пупом вселенной, смело нарушаем границы дозволенного, а потом теряемся в догадках, за что и откуда получили ту или иную болячку, а то и вовсе оказались, казалось бы случайно, на краю гибели. И вся-то причина может оказаться в спонтанном и, если разобраться, зряшном, тебе абсолютно ненужном вторжении в чей-то суверенный мирок, охраняемый неизвестными нам силами столь же строго, как государственная граница.

Но эти мысли посетили меня значительно позже. Видно, так мы устроены в отличие от других живых существ, что от рождения получаем лишь самые незначительные навыки, а весь остальной опыт приобретаем едва ли не до преклонных лет. Тут нам никогда не сравняться с тем же кузнечиком или ласточкой, что как раз в тот момент, не обращая на меня ни малейшего внимания, с азартом ловила беззаботную мошкару, пролетая буквально в нескольких сантиметрах от водной глади.

Осторожно войдя по колено в тягучую, даже чуть маслянистую застоявшуюся воду, раздвинул густую осоку, опустился на бок и поплыл вслед за только что убежавшей от меня и не оставившей следа водомеркой. Стоячая вода охватила и охладила тело будто бы тысячи невидимых ладошек, привыкших к повседневной работе врачевателей. Она заигрывала со мной, пробегая нежными струями вдоль тела, щекоча и поддразнивая, призывая расслабиться и не сопротивляться.

Самая коварная в мире сущность наподобие женщин, да и сама она женщина, вода никогда не будет нами до конца понята и изучена. Без нее невозможна жизнь, но она легко лишает нас сознания, а то и жизни, вбирая в себя любого и каждого, как цветок росянки захлопывает свои створки над зазевавшимся насекомым. А не есть ли мы всего лишь насекомые, жужжащие и кружащие над богатствами, доставшимися нам в наследство от иных незнакомых сил, а может, и невидимых существ, живущих или живших где-то поблизости. Недаром древние философы включали водную стихию в качестве одной из главных и незыблемых философских субстанций, служащих основой для построения мира.

Зато мы, люди, пользуемся благами воды, не желая хоть на секунду задуматься, с чего это вдруг нам позволено зачерпывать ее в горсть, в ковш, в ведро, выливать на себя, на землю и считать, будто бы так и должно быть из века в век, из тысячелетие в тысячелетие, и пока мы живы, вода всегда будет к нашим услугам, словно любящая мать. Нет, случается ей становиться и злой мачехой, оставив человека без своей ежедневной заботы, а то и совсем обращается водная стихия в нашего недруга, жестоко мстя за многочисленные обиды и поругания.

И вдруг мое легкое почти без усилий скольжение по водной поверхности было прервано каким-то неописуемо жестким внешним вмешательством, исходящим изнутри пруда. Словно кто-то невидимый попытался втянуть меня в самую его пучину. Заведомо могу сказать, никакого течения там не было и быть не могло, а потому до сих пор не имею ни малейшего представления, что за неведомая сила принялась тянуть меня в водяную толщу. Нежные и прежде мягкие ладошки неожиданно превратились в жесткие щупальца, опутали туловище, словно кокон, тысячами невидимых нитей, не давая сделать малейшего движения.

Не сразу поняв, что происходит, несколько раз дернулся, бултыхнул ногами, думая о забытой кем-то из рыбаков снасти, но вскоре понял, дело в чем-то ином. Не оставалось ничего другого, как мобилизовать весь свой организм и заставить, да, прежде всего, заставить себя верить в благоприятный исход дела. Понимая, что неподвижность моя наступила не от каких-то внешних материальных причин, а через сознание от поступившего в мозг некого сигнала, лишающего возможности к сопротивлению, монотонно убаюкивающему все естество, отсекая постепенно желание плыть, дышать, двигаться. А потому, не желая мириться с происходящим, выкрикнул что-то несуразное и дикое, даже непристойное. И тут же руки принялись молотить воду, как пароходные лопасти, и в несколько гребков я оказался у берега, пополз вверх по склону и обессиленный повалился на траву, не замечая слетевшихся крылатых воздушных кровопийц.

Не знаю, сколько пролежал так, приходя в себя, пока не вспомнил о своих прямых пастушьих обязанностях и поднял голову вверх,

огляделся и не увидел на лугу ни одной из недавно еще резвящихся там телушек. Но меня поразило не только это. День заканчивался! Солнце спешило укрыться за зубчатой гребенкой дальнего леса, посылая мне оттуда световые стрелки, прорвавшиеся сквозь шеренги желтокорых стволов сосен, которые как театральный занавес отделял берег прудка от иного действа где-то там независимо от нас происходящего. Получалось, купание и собственное спасание заняло у меня несколько часов?! Но такого просто не могло быть! И тем не менее приближался вечер, который мне предстояло встретить в полном одиночестве, как неудачному полководцу, потерявшему свое войско на поле сражения. Я же лишился вверенного мне стада в сто с чем-то голов, каждая из которых превышала мое месячное жалованье сторожа. А по совокупности обещало приличный срок в местах, всегда доступных для таких охламонов, как я. И лишь мерин, зацепившись поводом за куст, а потому лишенный способности к передвижению устало отмахивался длиннющим хвостом от кружившей над ним тучи всех видов кровососущих насекомых.

Оделся и вскочил на слабо сопротивляющегося тому мерина, погнал по ближайшим перелескам, надеясь на чудо. Думалось, вот они, телочки мои где-то здесь притаились, решили со мной в прятки поиграть, сейчас вспомнят, что им по расписанию уже обратно в загон положено направляться на отдых. Но нет, чуда, как и положено, явлено мне не было. Хотя там и сям виднелись следы копыт и неизменные визитные карточки в виде круглых лепешек после дневного телячьего пиршества.

Истратив последние силы на бесплодные поиски, повернул обратно к дороге и глазам своим не поверил: мои ненаглядные телочки, как туристы на маршруте, цепочкой степенно вышагивали в сторону деревни! Но прикинув, понял, что их почти в два раза меньше от положенного числа рогатых голов. Рассвирепев, погнал остатки стада рысью в гору, подняв огромнейшее пыльное облако, да так, что пришлось самому спуститься к речке для отмывания начисто запорошенных глаз. Когда поднялся на гору, все мои подопечные уже мирно укрылись в глубине загона, встав головами друг к другу, выставив в мою сторону прутики грязных хвостиков. Для верности закрыл ворота, покрепче привязал к изгороди коня и решил, лучшее из всего, что могу предпринять, это тоже отправиться в свой собственный загон и завалиться спать.

Но какой там сон, когда в голове сидела одна-единственная мысль: что делать? Примерно через час мучительных переживаний услышал протяжное мычание и с фонарем в руках выскочил на крыльцо. В мои ворота уткнулись повинными мордами четверо заблудших подружек, просящихся на ночлег. Отвел их в загон, где они были радостно встречены своими сестрами, пополнив тем самым рекрутские ряды разбежавшегося телячьего войска. Спать мне в ту ночь так и не пришлось, поскольку еще десятка два попытавшихся дезертировать в первый же день моего командования телушек вняли здравому разуму и решили, что лучше встреча с плохим пастухом, чем с хорошим, но голодным медведем. К утру после неоднократных подсчетов, в результате которых число рогатых голов то резко увеличивалось, то уменьшалось наполовину, все же пришел к выводу, что около двух десятков этих самых буйных голов не смогли самостоятельно найти дорогу в родной загон.

Тут передо мной встала очередная проблема: выпускать ли их на волю, тем самым подвергая себя очередной опасности окончательно растерять все, что удалось собрать в злополучный загон; или же скакать по полям в поисках отсутствующих четвероногих? Скажу честно, меня не устраивал ни тот, ни другой вариант, но выхода не было, и пока вразумленные вчерашними скитаниями телушки особо не проявляли желания повторить свои странствия, решил продолжить поиски вообразивших себя партизанами и окончательно потерявших данное им свыше чувство стадности неразумных животных.

Остракизм без абстракции

Печальная реальность ждала меня на другой день в качестве очередной подставы. Верный еще вчера мерин оставил свой пост у изгороди, каким-то хитроумным способом стянув с морды уздечку, которая теперь немым укором свисала с верхней перекладины. И уверен, сделал это он вполне осознанно и злонамеренно, выразив тем самым свое отношение к моему непрофессионализму в качестве пастуха и конечно же никудышного наездника. Если когда-то в древних полисах свое отношение к неудачникам и прочим маргинальным элементам выражали путем их изгнания, то в нынешней ситуации все, что меня окружало, давало понять о своем неприятии ко мне. И отношение свое они выражали не напрямую, а некими намеками в абстрактной форме, истолковать которые можно было как угодно. Но лично мне виделось одно-единственное толкование: «Мы тебя не хотим и не принимаем!»

Вспомнилась не к месту всплывшая из каких-то дальних закромов памяти поговорка: «Узда наборная, да лошадь вздорная». Зато ничего подходящего о горе-хозяине ни реального, ни абстрактного на ум не приходило, а зря, лично о собственной персоне был в тот момент далеко не лучшего мнения. Прихватив с собой затертую и потому скользкую уздечку, двинулся в сторону соседней деревни или, как ее здесь именовали, центральной усадьбы, куда, скорее всего, и рванул не поверивший в доброе к нему отношение Лехин коняга в надежде найти там истинного своего хозяина. Телки с пониманием глядели мне вслед и, возможно, даже сочувствовали, хорошо, что молча.

Деревня, где находилось колхозное правление, магазин, почта и даже присутствовала нормальная телефонная связь через коммутатор, разрослась как на дрожжах в период так называемого укрупнения колхозов. Ранее то была обычная деревенька, хотя и звалась селом, потому как в стародавние времена кто-то из состоятельных граждан срубил там приходскую церковь. Хорошо ли, плохо ли, но в хрущевские времена родилось в хитроумных партийных головах решение об упразднении по всей стране деревенек, названных бесперспективными. И начали тот эксперимент с закрытия медицинских пунктов, школ, магазинов по всей округе, оставив признаки цивилизации лишь в одной из десятка существующих когда-то деревень.

Многие старики поминали ту реорганизацию недобрым словом, называя ее не иначе как вредительством. Не думаю, что кто-то из тех партийцев решил тем самым вытравить жизнь из большей части сельских поселений, вступив в сговор с какими-то там заговорщиками. Скорее всего решили, как всегда, по недомыслию и от лишнего усердия проявить себя перед лицом руководства. Но эксперимент их привел к полной гибели половины, если не больше некогда вполне благополучных мест, веками обжитых трудолюбивым народом.

В результате численность сельских жителей резко сократилась, а вместе с ними и посевные площади, и поголовье скота, и многие кустарные производства потихоньку заглохли, будто их и вовсе не было. Погасли огоньки в окнах миллионов изб и домов. К слову сказать, многие престарелые жители не пожелали уезжать с родной земли, оставшись умирать в обезлюдевших, больше похожих на кладбищенские погосты, чем на человеческое жилье деревнях.

Так и моя деревенька, обреченная на мучительную смерть, как подсеченная, вчера еще налитая соком березка, даже не поняла поначалу, что произошло. Но вскоре очухавшийся народ не выдержал такого изуверства и рванул кто куда: в город, на целину или в разрешенную для продолжения жизни главную усадьбу. А на месте добротных домов остались жалкие остатки заросших крапивой и лебедой огородов и зияющих пустотой овощных ям.

Оговорюсь, почти ко всем оставленным людьми селениям тянулись две алюминиевые жилки, оставленные властями по недоразумению или по простой забывчивости. А может, сил не хватило убирать столбы и провода. Как знать… Все, кто пользовался крохами государственных мощностей, наверняка про себя или вслух благодарили забывчивое руководство, позволившее им не возвращаться к лучинам или вечно коптящим керогазам. И я лично несказанно благодарен тем, кто не позволил нам, выбравшим жизнь вдали от городской суеты, не скатиться до уровня каменного века и не вести свое существование в потемках. Так что, спасибо им огромное за ту не отнятую малость, подаренную почти даром привыкшему и к большим потерям народу.

Главная же усадьба, впитавшая в себя кровь и плоть более десятка поглощенных ей деревень, благополучнее от того не стала. К тому же церковку, доставшуюся им от предков в наследство, они не сберегли, превратили в клуб, а потом и вовсе спалили по пьяному делу. Кстати говоря, в моей деревеньке мужикам и вовсе в голову мысль не пришла храм или часовню поставить. Может, потому и наказал их Господь исходом с мест родных, поскольку не стоит город без праведника, а праведник вне храма редко явиться может.

Да и в самой центральной усадьбе мне не был явлен даже самый захудалый праведник, при виде которого душа моя могла бы прийти в трепет и захотелось самому совершить нечто благостное. Зато встречались там мужики все больше нетрезвого образа жизни, как в большинстве российских деревень, поскольку иного времяпрепровождения нынешние власти предложить им не могли. И бабы были им под стать. Потому и шел я в ту деревню, то бишь село, не особо надеясь на чью-то помощь. И имел единственное желание хоть из-под земли достать Лешкиного мерина, без которого и вовсе стало тяжко. То, что разбежались глупые телки, еще можно как-то пережить, чего с них неразумных взять. А вот утеря коня, точнее, мерина как-то очень серьезно ударила по моему мужскому самолюбию.

Село встретило меня напряженной тишиной, и лишь где-то на окраине жалобно и с большими перерывами натужно гавкал никак не желающий заводиться одряхлевший мотоцикл, а иных звуков или движения не наблюдалось. Зато проходя мимо чуть не круглосуточно открытого магазина, заметил двух зачуханного вида мужичков, кинувшихся навстречу как к давно утерянному родственнику, найти которого они уже давно отчаялись. Как оказалось, еще спозаранку, ожидая открытия магазина, они успешно задержали сбежавшего от меня мерина-предателя, препроводили его в колхозное стойло, где я немедленно могу получить его за соответствующее вознаграждение. Цена тарифа за их отвагу и расторопность была традиционна и устойчиво держалась уже многие десятки лет по всему периметру советской границы, составляя емкость ноль пять литра.

Мои прямые возражения на полное отсутствие наличности на них мало подействовали. Точнее, никак не подействовали. И они великодушно сообщили мне, как вполне мирно разрешить эту проблему, не прибегая к насилию или иному виду экспроприации денежных средств у кого бы то ни было. По их словам, отсутствие денег в сельской местности, где они появляются у населения не так уж часто, не особо актуально. Местная торговля давно бы захирела и народная тропа в сельпо заросла сорной травой при неукоснительном соблюдении законов торговли. А потому мудрые работники прилавка давным-давно перешли на способ отпуска товаров, основанный на полном и неукоснительном доверии к односельчанам. И вот, коль мне хочется приобрести что-то и личность моя хорошо известна продавщице, то она, повздыхав для вида, непременно отпустит мне все, что требуется, записав сумму долга в особую тетрадку. И не встречалось еще случая, чтоб кто-то даже из самых запойных баб или мужиков тот неписаный закон нарушил. Иначе жизнь его омрачится большими неприятностями со стороны тех же самых собутыльников. Потому и для меня не составит особого труда пойти и взять для моих спасителей необходимую для расчета бутылку водки, пообещав расплатиться за нее с ближайшей зарплаты. Тем более, хихикнул один из мужичков, деньги за охрану телячьего загона мне все одно предстоит получать в правлении, где председательствует родной брат продавщицы, а уж он-то непременно напомнит о неоплаченном кредите.

И тут мне в голову пришла спасительная идея, как вернуть в загон разбежавшихся телушек, если привлечь к их поискам этйх самых расторопных мужичков. Не откладывая дело в долгий ящик, как на исповеди, вкратце сообщил им обстоятельства своего неосторожного согласия на выпас Лехиных телок. Мужики схватывали все, что называется, влет. И без долгих раздумий дали свое согласие телок тех найти, вернуть в загон и следить за персональной сохранностью каждой вплоть до прибытия законного их стража, то есть Лехи. За труды свои испросили они сумму, которая, как ни странно, но тютелька в тютельку совпала с вознаграждением за пастушьи труды, обещанным мне Алексеем. Плюс, пояснили они, стартовый допинг за пойманного мерина, который необходим им буквально сей момент.

Мне не оставалось ничего другого, как понуро двинуться в сторону сельпо и попробовать уговорить продавщицу вступить со мной в товарно-денежные отношения при отсутствии одной из главной составляющих этой нехитрой комбинации. Собственно говоря, все мы живем в долг, кто у родителей, большинство нас находится в финансовой зависимости от своих руководителей, но вот диктат торговых работников, или, как их называли во времена дореволюционные, лавочников стал возможен именно в глубинке нашего любимого до слез государства. И не потому, что селянам это по душе, а просто здесь в полной мере проявляют себя финансовые законы, родившиеся еще с момента изобретения предприимчивыми финикийцами самого действенного способа закабаления человека. Если вспомнить известную поговорку о том, что деньги портят человека, то, может, потому самая счастливая и неиспорченная часть моих соотечественников живет в деревнях и селах и ничуть не страдает от их отсутствия.

Войдя в магазин, постарался изобразить на своем лице максимум радушия от вида негостеприимной сухопарой тетки со сдвинутыми у переносья тонко выщипанными бровями. Не знаю, насколько мне удалась подобная мизансцена, но что-то заставило суровую продавщицу смилостивиться, и она тут же подвинула к себе размочаленную тетрадку в коленкоровом переплете, вписала в нее мою фамилию, а может, и должность и брякнула об алюминиевый прилавок донышком столь нужного мне товара.

Мои ангелы-хранители пришли в полный восторг в преддверии предстоящего опохмела и, буквально вырвав бутылку из рук, скрылись за углом сельпо, а вскоре изрядно повеселевшие появились верхом на уже оседланных лошадях. Я оглядел их критически и окончательно убедился, Лехиным телушкам от этих следопытов скрыться не удастся. Эти не то что телок, а самого черта за бороду притащат, коль пообещать им все, чего душа просит. Расспросив, где именно случилась пропажа подведомственного мне колхозного поголовья, дружно закивали головами и направились неспешным шагом в сторону мельничной запруды, которая, собственно, и стала виновницей всего со мной произошедшего. Мне же не оставалось ничего другого, как вернуться обратно в деревню и терпеливо ждать, чем закончатся их поиски. Уже по дороге вспомнил о мерине, из-за которого собственно и совершил свой поход, но отогнал кощунственную мысль хоть на

шаг приблизиться к невзлюбившей меня скотине. Пешим я ощущал себя гораздо уверенней, да и не было никакой надежды на перемену в его характере. В конце концов пешеходы, как известно, составляет большую часть человечества. И от этого на душе у меня наступил долгожданный покой и умиротворение! И вспомнил о своих героях, ждущих меня среди чистых стопок серой канцелярской бумаги, пошел чуть быстрее, даже посвистывая на ходу с подобием улыбки на опечаленном от многочисленных забот лице.

Мужички-спасители безукоризненно справились со своей работой и за два дня отыскали на партизанских тропах рогатых уклонистов. Причем долгое блуждание в чаще, несомненно, пошло им на пользу, и они выглядели не в пример толще и упитаннее, нежели их содержащиеся в стойле сестры. Мне захотелось даже посоветовать Алексею прейти на полное их лесное существование. Но вспомнилась печальная участь одной из телок, почившей навек после незапланированной встречи с грозным хозяином здешних мест. Благо, что за эти несколько дней он не проявил интереса к беззащитным партизанкам, блуждавшим непосредственно в его угодьях. А то бы… Чем бы все это могло закончиться, думать даже не хотелось.

…Алексей, как и обещал, появился в положенный срок приодетый в слегка похрустывающую на сгибах новую телогрейку без единой пока еще заплаты, с сияющей как начищенный самовар физиономией и тут же кинулся пересчитывать ненаглядных телушек. Признаюсь, мне стыдно было осознавать, насколько оказался неправ, наделив в своем воображении этих животных несовершенным разумом и поставив в один ряд с презренными курицами, ссылка на мозги которых стала общепринятой. Может, Лешкины телушки были какой-то другой породы или разум их после перенесенного недавно стресса вдруг просветлел, стал более совершенным, но то, как они вели себя, нужно было видеть!

Я просто застыл от невиданного ранее зрелища в нескольких метрах от загона, завороженно наблюдая за церемонией встречи пастуха со стадом. Это было нечто! Он, ласково что-то бормоча и пришлепывая губами, облокотился локтями о верхнюю перекладину, достал из оттопыренных карманов нарезанную ломтями буханку черного хлеба, потом соль в пакете, посыпал ее на верхний кусок и протянул белоголовой ближайшей к нему телочке. Та, блаженно улыбаясь, вот именно – она улыбалась ему! – нежно потянула краюху языком к себе, слизнула соль, вобрала в рот хлеб и начала жевать, прикрыв свои немыслимо нежно-бирюзовые глазища ажурной паутинкой длинных ресниц. Оказывается, у коров есть ресницы?! – впервые заметил это.

После лобызания хозяйской руки голубоглазая телочка грациозно отступила от своего повелителя, и тут же несколько других столь же симпатичных мордашек потянулись к Лешиным рукам, продолжая выражать ему любовь и признательность за то, что он не бросил их, а наконец-то вернулся, и сейчас каждая готова была облизать его загрубевшие руки шершавым языком, а хлеб… что хлеб – это то же самое как обязательные цветы при свидании с дамой. Когда закончились нарезанные куски, Леша достал из неразлучного рюкзака несколько хлебных буханок и принялся отламывать небольшие куски, поднося каждой своей подопечной хоть небольшую щепоть, но, как мне показалось, ни разу не перепутал всех из ста двадцати с чем-то рогатых голов одну с другой.

Когда процедура была закончена, Алексей стал вдруг серьезен, нежность исчезла с его лица, и он направился ко мне, так и стоявшему поблизости подобно превратившейся в соляной столб жене Лота. Оказалось, он успел всех их пересчитать и сдержанно поблагодарил меня за сохранность. Я смущенно промолчал, разведя на всякий случай руками, мол, чего там, не очень и трудно… Я же очень старался… Пустяки все это…

Но затем настал момент истины. Леша еще более посерьезнел и поманил меня на край колхозного поля. От его цепкого взгляда не ускользнуло и это печальное обстоятельство. Огромный кусок поля оказался начисто потерян как сельхозугодия. И речи не могло быть, чтоб какой-нибудь пусть даже самый никудышный агроном вдруг захотел собрать здесь что-то похожее на урожай. Хотя, на мой взгляд, вряд ли закрома родины, и без того изрядно дырявые, особо пострадают от этой потери, но факт моего разгильдяйства был налицо.

Попробовал как мог пояснить опечаленному пастуху, что не хватило опыта совладать с обезумевшим стадом, которое мчались на колхозные посевы, словно за ним гналась стая волков, не обращая на меня никакого внимания. Но, похоже, Алексей этому мало поверил. Он стоял и с сожалением смотрел на испохабленное поле, тяжело вздыхал, время от времени укоризненно бросая на меня непонимающий взгляд. Мне ответить ему было просто нечего. Так мы и разошлись.

А уже вечером весь покрытый, как мельник мукой, слоем серой пыли, с подтеками пота на худом, даже в чем-то аскетическом лице он вызвал меня из дома. Видимо, мысль о нерадивости моей не давала ему покоя весь день, и он осторожно стал интересоваться, как я осуществлял руководство над вверенным мне стадом. Не мудрствуя лукаво, стал будто диктор сурдоперевода при помощи обеих рук пояснять, как охаживал их хворостиной, кричал, орал, угрожал. Но все мои угрозы они воспринимали как глухой на пешеходном переходе визг тормозов за спиной. Они меня словно не слышали! А удары хворостиной были для них столь же слабы как комариные укусы. Видимо, эти скотинки сразу поняли, что никакой реальной угрозы я для них не представляю, а потому делали все, что им вздумается.

Тогда Алексей, не слезая со своего мерина, напрямую спросил, что именно кричал я в адрес телушек. Недоуменно пожав плечами, перечислил весь свой скудный арсенал ругательств типа цыля, пошли вон, дуры рогатые, и тому подобное. Алексей недоверчиво смотрел на меня сверху вниз, слушал и когда я закончил, то переспросил, а не пробовал ли я вот такой оборот: и он с выкрутасами выдал что-то совершенно неподдающееся переводу и какому-либо осмыслению. Ключевым в его фразе было более-менее знакомое мне словечко «курвы». В тот же момент находящиеся в зоне слышимости несколько телушек, как только до них долетело знакомое словосочетание, дружно подпрыгнули и понеслись прочь с немыслимой скоростью.

С готовностью подтвердил, ничему подобному он меня не учил, а самостоятельно я вряд ли когда догадался, на каком языке требуется изъясняться с милейшими телушками. Алексей тяжело вздохнул и согласился, что здесь его вина, и даже попросил у меня прощения. А потом не попрощавшись поехал прочь. Я же остался на месте, обескураженно пытаясь понять, каким образом он смог научить телок понимать матерный русский язык?! При этом, повторюсь, ни разу не видел в его руках даже подобие кнута или хворостины. Может, между пастухом и стадом существует иная скрытая от остальных людей связь? Или он как-то сумел научить их понимать этот самый непечатный язык, без которого не обходится большая часть наших сограждан? Не знаю. Возможно, когда-нибудь разгадка и будет найдена, недаром в русских селах к пастухам всегда относились не только с уважением, но и опаской. Видать, не зря… Так и Алексей остался в моей памяти как человек загадочный, словно он прибыл совсем из другого неизвестного и непонятного мне мира, который лично меня никак не хотел принимать.