Текст книги "Щепа и судьба (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)

СКОЛ НАШЕГО ОБУЧЕНИЯ…

В Древней Руси издревле существовали училища, где учили мастерству, ратному делу, чтению основам арифметики. Именовались они именно училищами, подчеркну это. Когда стали появляться школы и семинарии, то это были уже совсем иные заведения. С другой методой и целями.

Shole («схола») – слово греческого происхождения. В Древней Греции этим словом называли время для свободных дел, досуга. Позже значение его немного видоизменилось. Так стали называть занятия на досуге, а позднее – философские беседы, которые постепенно переросли в «учебные занятия».

Наша советская «скола» вполне соответствовала своему названию, точнее, двоякому смыслу в ее русском звучании: скалывать. Скалывали все, что считалось «лишним», «ненужным», и прививали в первую очередь послушание, покорность, то, что называлось дисциплиной. Постепенно ребенок боялся сказать что-то свое, личное, поскольку учитель тут же его обрывал и говорил, как нужно говорить «правильно». Единая программа, единая система, все близко к военному обучению: делай так, как я.

Из известных мне учителей, что могли бы рассказывать о своем предмете увлеченно, занимательно, могу назвать единицы. Другие же вообще вели урок, не отрывая глаз от конспектов или учебников. Нас не учили, а протаскивали через предмет и ставили оценки. Больше всего убивали задачи по математике, где нужно было бесконечное число раз переносить непонятные «а, в, с» из одной части уравнения, в другую. Зачем и ради чего, поинтересоваться никому и в голову не приходило. Так надо. Может, потому никто из наших выпускников так и не стал выдающимся математиком.

Само школьное здание размещалось в бывшем епархиальном училище с плесенью на стенах, которые каждое лето замазывали густым слоем масляной краски. Под полом нашего класса жило семейство крыс, и они свободно носились меж партами, подбирая остатки недоеденных завтраков. Мальчишки, что половчее, накидывали на них шапки, ловили, а потом пугали девчонок.

Занятия физкультурой проводили из-за нехватки помещения в выкопанном на несколько метров в земле «спортзале» настолько душном и затхлом, что уже к половине урока дышать там было невозможно. Другое дело лыжные занятия на склонах Банного лога. За это благодарен.

В каждом классе были печи, которые топились с вечера, но если их закрывали раньше времени, то угарный запах витал большую часть первых уроков. В каждом классе имелся набор керосиновых ламп, и в сумерки, когда городская электростанция не справлялась со своей нагрузкой, на каждую парту ставили эти самые керосиновые осветительные приборы, и занятия велись дальше как ни в чем не бывало. Слава богу, но на моей памяти не было ни одного пожара. И все это считалось нормой, как и собственная чернильница, которую уносили в специально сшитых мешочках домой, а на другой день опять несли в школу.

Самые дикие сцены запомнились мне на уроках пения, когда пацаны наотрез отказывались петь, верещали что-то там, блеяли, кричали петухом, строили страшные морды. Подобные безобразия заканчивались тем, что учитель пения спокойно брал за шиворот дебошира, тащил к выходу и со всей мочи вышвыривал его в коридор ударом кулака. Не помню, чтоб кто-нибудь на него когда-нибудь пожаловался. Потом он стал заслуженным учителем. По своим заслугам превзойдя многих. Другие на такое не решались.

Едва ли не большее время, чем самой учебе, уделялось художественной самодеятельности. Песни хором. О партии и вечно живом вожде. Девичьи ансамбли. Танцы. Обязательно с многонациональным репертуаром. Сперва в собственном актовом зале, а потом общегородской концерт в здании театра.

Если бы столько же времени уделялось литературе или истории, наверняка толку было бы больше. Но и здесь никто из нас не стал хотя бы маломальским певцом или танцором. А вот стойкая отрыжка против любой самодеятельности у меня осталась на всю жизнь. Было во всем этом что-то унизительное и рабски-покорное одновременно. Сказали – пой, и ты должен, хочешь, нет ли, но петь.

Поэтому чуть ли не десяток лет не мог заставить себя зайти в эту «мою» очень среднюю школу, носящую номер 13. Видно, хорошо меня там обкололи. Изуверски и грамотно. И ни разочка не поинтересовавшись, как я себя при этом чувствую. Но другого пути ни у меня, ни у других моих сверстников не было. Ты должен был пройти через этот скол, чтоб потом, уже став взрослым, держать удар… И мы его держали. Но не у всех получалось.

Человек – существо хрупкое, хотя, как понимаю, далеко не все педагоги об этом подозревают…

ВЕЛОСИПЕД ИЗ РЕЙХСТАГА

В детстве у меня, как и многих моих сверстников, своего велосипеда не было. Катался на тех, что давали ребята с улицы. Папа все обещал купить, если сделаю то-то и то-то, оценки принесу такие, чтоб ему они понравились, то есть без троек. А это для меня тогда было совершенно немыслимо. Если честно, просто невыполнимо. Может, хотел сделать из меня «ударника», а может, просто считал велосипедные покаталки блажью и баловством. Не знаю.

Взрослые всегда найдут причину оттянуть радостный час на такой срок, что потом и напоминать им об этом лишний раз уже становилось просто неловко. Но неожиданно для всех в разгар лета папа погиб. Утонул в Иртыше, когда мне шел четырнадцатый год. И примечательный факт, маме через много лет был выделен участок под дачу как раз близ того гибельного места. Судьба ли так распорядилась, или обычное совпадение, но вот так вышло…

Друзей у отца было великое множество, и кто-то из них в свое время прикатил к нам во двор трофейный велосипед, на котором его отец после войны ехал домой аж из самого Берлина. А взял он свой трофей не откуда-нибудь, а из разбомбленного нашими войсками Рейхстага. Видимо, хозяину он уже не очень нужен оказался или иное что, но оказалось то громоздкое чудовище, сверкающее хромированными деталями, в моей полной собственности. Правда, шины и камеры пришлось поменять, поскольку стерлись от дальней дороги; заклепали лопнувшую цепь, смазали подшипники, так что после недолгих манипуляций стал он для езды вполне пригоден.

Но мои уличные друзья отнеслись к моему железному коню с недоверием и брезгливостью: мол, немец, он немец и есть, хотя и железный. Крепко тогда жила в мальчишеской среде ненависть ко всему немецкому. Значит, было за что. А еще кто-то рассмотрел на втулке переднего колеса эмблему в виде орла в каске, сжимающего в лапах весь земной шар. Слава богу, свастики хоть не было. Вот после этого никто даже прикасаться к вражеской машине не хотел. Относились как к врагу, с полным презрением. Потому и старался свое иноземное чудо выкатывать, когда темнело и все уже давно по домам сидели. Если честно, то и мне он не по размеру был. Великоват. И, чуть проехав на нем по улице, старался побыстрей закатить его обратно в сарай. Зачем лишние насмешки выслушивать.

Но через год бабушка заявила, что для нашей прожорливой коровы нужно заготавливать сено, а это на той стороне Иртыша, куда попадать следовало через иртышскую переправу, да еще около двух часов идти пешком до отведенного покоса. Сходили мы с ней раз, сходили два, неся на плечах литовки, грабли и узелок с едой. Тут бабушка мне и присоветовала в целях экономии сил литовки и грабли к раме велосипедной привязать, все полегче будет. Мигом с ней согласился и сделал все как положено.

Уходили пораньше, никто моего немецкого велосипеда не видел, а там, в поле, вдоль реки, можно было, если дорога ровная, укатанная, вскочить в седло и крутить педали, оставляя далеко позади себя бабушку и ее спутников, что шли в ту же сторону. Потом сообразили, что инструменты свои проще спрятать в кустах, все одно никто на них не покусится. И вот обратно, налегке, мчался я и по ровной дороге, и по кочкам на такой скорости, на какую только способен был. Бабушка по доброте своей позволяла такую шалость. Дожидался ее у переправы, а там паромщик перевозил нас за стандартные 15 копеек на другую сторону, и тут я уже вел велосипед, не рискуя наскочить по неопытности на какого-нибудь пешехода или грузовик.

Съездили мы так на покос раза три или четыре. Видно, я за прошедшую зиму подрос, потому как не ощущал прежнего неудобства верховой езды. И все бы хорошо, вот только однажды, когда возвращаясь с покоса, разогнавшись решился проехать на полной скорости по бревенчатому мостику через речку, хотя прежде перебирался через него на своих ногах, ведя осторожно велосипед за руль. А тут нашло что-то на меня, решил рискнуть. И… вдруг это чудо и совершенство немецкой техники прямо подо мной развалилось на две части. Оказалось, разъединилась велосипедная рама: руль и переднее колесо оказались у меня в руках, а заднее колесо с сиденьем осталось подо мной. Цирковой номер, не иначе. И полетел я с того мостика в реку, благо было в том месте не особо глубоко, чуть выше колена. Но все одно неприятно, и главное, обидно за нелепую поломку и свой жалкий вид, как у мокрой курицы. Выбрался на берег весь мокрый, а потом и две половинки велосипедные вытащил по очереди на берег. Подошла бабушка, что с другими покосниками следом шла, посмеялась, предложила бросить не выдержавший сибирских колдобин агрегат, но тут я воспротивился. И с грехом пополам дотащил оба колеса волоком до переправы. А рядом с рекой находилась как раз мамина работа, участок технических путей водного транспорта. Там и оставил на сохранение сторожу развалившийся пополам трофей.

Долго я искал мастера, кто бы помог мне восстановить трофейный транспорт. Сжалился один из друзей отца и приварил обе половинки рамы одна к другой, вогнав в разъединившуюся трубу толстый металлический стержень. Все, можно было ездить и дальше. Но у меня почему-то возникло стойкое неприятие к вражеской технике. Думал, если один раз подвел, то обязательно опять в самый ответственный момент даст сбой.

Мы тогда все считали, что лучше русской техники ничего на свете и быть не может. Зря, что ли, мы у этих немцев войну выиграли? Короче говоря, не котировалось все иноземное. Это уже потом услышал словечко: «немецкое качество». Но качество качеством, а к нашим сельским дорогам оказался тот велосипед непригоден. Хоть прежний хозяин и проехал на нем от самого Рейхстага аж до Сибири. По Европе – пожалуйста, кати не хочу. А наш грунт ему не по нутру оказался. И хоть эмблема на втулке намекала, что немецкий орел в когтях своих весь земной шар удержать может, но с Россией вот как-то не вышло. Не по зубам и не по когтям она ему оказалась.

О конфузе моем ребята так и не узнали, не сказал. Скрыл о той аварии на мостике, а то бы засмеяли вконец. И продолжал, когда очень хотелось прокатиться, брать у друзей наши зиловские велосипеды. Хоть один кружок по улице, но на своем, отечественном, этот не подведет.

Такого слова, как «патриотизм», в ходу тогда еще не было. Да и какие из нас патриоты, если разобраться. Обычные пацаны, которые верили всему нашему, а то, что оттуда, из-за «бугра», считалось смешным и нелепым. И если бы делали и дальше такие велосипеды и машины, которым наши дороги нипочем, так никто бы в сторону чужой техники и взгляда не бросил. Но теперь вот почему-то все наоборот, может оттого, что на мировой стандарт равняться начали, И в дорогах, и в автомобилях, и в прочей технике. А не подведет ли она в самый нужный момент? Придет время – узнаем…

ФОКУСЫ И ДРУГИЕ ОПАСНЫЕ ОПЫТЫ

Цирк как таковой родился далеко не случайно – как несуразное подобие реальной жизни. И совсем не ради смеха, а показа мастерства исполнителей. Грех смеяться над неуверенно идущим пьяным мужиком, а над клоуном, что выделывает разные трюки, совсем другое дело. Но вот фокусы в этом жанре занимают совсем отдельное место, и нет, наверное, такого человека, что не ломал бы голову над разгадкой очередного трюка.

Признаюсь, не люблю я загадок. Хоть по жизни, хоть в книгах прописанных. Словно кто над тупостью твоей поиздеваться хочет. Может, потому тянуло меня к себе все таинственное, непонятное буквально с малолетства. Первоначально я пытался скрещивать червей, собирая их в одну кучу и пряча в карманы своего детского пальтишка, где они, по моей задумке, должны были размножаться. Но первые мои опыты заканчивались тем, что мама с нелестными эпитетами извлекала после моего очередного возвращения с прогулок.

Со временем охладев к разведению червячных колоний, взялся за предметы житейские, что всегда под рукой: смешивал огрызки колбасы и хлеба с сахаром, пытался поджечь, растворить в молоке или воде. Результаты были малоутешительными. Тогда я решил добиться своего и посмотреть что выйдет, если использовать огонь. Выждав, когда останусь дома один, добавил к остаткам съестных припасов несколько листов газеты, старые тряпки и поджег их, надеясь получить что-то необычное.

Слава богу, что родители в тот день вернулись домой пораньше и увидели дым, что валил через окно. Я же, услышав звук открываемой двери, надеясь скрыть следы своих опытов, быстрехонько затолкал дымящиеся тряпки в свой ночной горшок и быстренько как ни в чем не бывало уселся сверху. Представляю себе это зрелище, когда родители обнаружили своего ребенка сидящим на горшке, откуда пробиваются клубы едкого дыма. Спички стали убирать от меня подальше, даже прятать, а со мной провели доходчивую воспитательную беседу, что может произойти, если в деревянном доме случится пожар. Для пущей убедительности мама даже приложила мою детскую ладошку к нагретой печке, отчего я громко взвыл и кинулся из кухни, но «урок» этот запомнил на всю жизнь. Тогда я впервые перенес мучения и страдания за свою любознательность. Но образовавшийся на ладошке волдырь, хотя довольно долго не заживал, но лишь на короткий срок отбил у меня охоту к подобным экспериментам. За ними последовали другие, как мне казалось, не столь опасные…

…Когда отец выписал журнал «Юный техник», то я сразу же выделил в нем раздел «По ту сторону фокуса», что вел Арутюн Акопян, поняв, именно в этом мое призвание. Сжигать что-то там было не нужно, зато из цилиндра мог таинственным образом появиться голубь, а монета исчезнуть с ладошки фокусника на глазах у изумленных зрителей. Но оказалось, что для постановки по-настоящему интересных для зрителей фокусов требуется масса подсобного оборудования, а еще упорные тренировки и доведение исполнения до совершенства. С этим дело обстояло хуже. Но все же несколько примитивных трюков освоил и каждый день перед сном массировал пальцы рук, пытаясь придать им гибкость и подвижность. Несколько раз пробовал выступать на школьных вечерах, но зрители из числа моих соучеников, после представления, несмотря на мои буйные протесты, тут же выскакивали на сцену и, придирчиво осмотрев мой самодельный инвентарь, легко обнаруживали все скрытые в нем секреты. В результате – полный провал… Уж такова участь артиста: последнее слово всегда за зрителем…

Тогда я переключился на жонглирование. Тоже цирковое искусство, но уже никто не уличит тебя в каких-то там махинациях или хитростях. Начал с теннисных шариков и уже через пару месяцев мог спокойно жонглировать сперва двумя предметами, потом тремя и дошел до четырех, но размеры моей комнатки за занавеской, где и шло обучение, не позволяли развернуться. Хотелось чего-то более эффектного. Выпилил из фанеры специальные кольца, скопировав их с журнальных фотографий, и вскоре довольно легко мог жонглировать четырьмя вращающимися предметами. Уже прогресс!

Но и этого мне показалось мало, хотелось овладеть всем, что использовали на арене настоящие жонглеры. Потому попросил друга отца выточить по собственному рисунку булавы – небольшие палки с шариками на концах. С ними оказалось обращаться трудней, но еще пара месяцев, и булавы начали летать по требуемой траектории, впрочем, иногда сталкиваясь и попадая мне в лоб. Вроде можно было продемонстрировать свое искусство со сцены. Но… понимал, что выступать надо в команде, а выйти одному пусть на две-три минуты, тут нужного эффекта не добьешься. К тому же мешало и природное стеснение, боязнь быть осмеянным в очередной раз. Но, думается, упражнения мои не пропали даром, научив добиваться своего; да и кой-какую ловкость развили, что так или иначе пошло мне на пользу.

Но никуда не исчезло желание к разным опытам. И потому, когда в школе начались уроки химии и на занятиях стали проводить лабораторные работы с использованием различных химикатов, кислот и щелочей, тут для меня открылась возможность самых немыслимых экспериментов, и химия надолго сделалась чуть ли не самым моим любимым предметом. Но если честно, то любовь моя проявлялась больше в баловстве, за что сам бы сейчас своих детей никак не похвалил. Я же тогда вел себя, стыдно и вспоминать, как дикарь, приглашенный к сервированному столу с разными угощениями. Что я делал? Хулиганил самым настоящим образом: брал что попало, клал в пробирку, наливал туда кислоты, а следом щелочи и пр., пр. Все шипело, дымилось, пенилось, чем приводило меня и кучу других учеников в неописуемый восторг. Настоящая магия!

ВЕРХИ И НИЗЫ ОБРАЗОВАНИЯ

Казалось бы, высшее образование мало чем отличается от школьного. И там и здесь чему-то учат. Вот только учат по-разному, поскольку в высшей школе в то время, когда мне выпало оказаться студентом, атмосфера и, соответственно, люди очень и очень отличались от школьных учителей. И не только знанием, а отношением к нам, студентам, не всегда понимавшим и половину из их лекций. Они были опытнее и мудрее и понимали, научить чему-то человека за четыре года практически невозможно. Разве что показать ему бесконечность теоретических знаний. Тот, кто пожелает идти дальше по этим бесконечным ученым лабиринтам и даже посвятит тому всю свою жизнь, и то не до конца во всем разберется. И, что говорить, далеко не каждый сделает хоть малое, но открытие. А со студента и вовсе взять нечего. Усвоил азы – и ладно, уже хорошо. И я бесконечно благодарен им за это. За их мудрость, терпение и снисходительность. За доброе к нам отношение…

У любого школьника слово «институт», а тем более «университет» вызывает священный трепет. По крайней мере, мне казалось, что там, в вузе, все иначе, нежели в школе, и тебя непременно научат всему, что будет востребовано, принесет какую-то пользу. Особых предпочтений насчет выбора профессии у меня к окончанию десятого класса как-то не сложилось и, когда бабушка несколько раз настойчиво заводила беседу о том, что хорошо бы мне стать врачом, воспринял это как сигнал к действию. И уже готов был ехать в любом направлении, лишь бы скорее вырваться из дома. Но мой неумеренный пыл охладила мамина реплика, что учить меня она просто не сможет и лучше, если устроюсь простым рабочим в любую из местных организаций. Такой расклад меня точно не устраивал; поскольку при всей своей оголтелости и плохом знании жизненных перипетий понимал, там я наверняка долго не задержусь.

Начитавшись разной научно-популярной литературы, что время от времени подкладывала мне на полку бабушка, в тайне грезил совершить какое-нибудь открытие и тем самым осчастливить все человечество. Но выбор у меня был невелик. Если оставаться в Тобольске, то единственное высшее заведение – наш пединститут. А факультетов там всего два: филологический и физмат. С русским языком у меня были нелады с самого юного возраста, но и физика с математикой тоже не входили в число любимых предметов. И опять сыграло роль решительное бабушкино слово. Логика ее была очень проста: «На филфаке одни девочки и тебя там быстро совратят, а потом и жениться придется. А после физмата ты можешь стать инженером или еще кем-то стоящим». И опять же, будучи мальчиком послушным, я воспринял ее слова, как Моисей ветхозаветные каноны. Сдал экзамены и был зачислен.

Однако вместо лекций часть августа и весь сентябрь мы провели на местном кирпичном заводе в качестве подручных рабочих. Меня поставили нарезать кирпичи из глиняного хобота, подаваемого на станок по транспортеру. Некое подобие хлеборезки, только вместо ножа натянута проволока. Работа казалась не в тягость, тем более какие-то деньги, но нам заплатили. То был первый взнос в моей жизни в семейную копилку.

Когда начались занятия, то мы с удивлением увидели, что кроме нас в группе, прошедшей кирпичную практику, за партами сидят множество студентов, намного старших нас по возрасту, как тогда казалось, «пожилых». Держались они особняком и на занятиях показывались далеко не каждый день. Позже выяснилось, что почти все мои одногруппники успели поработать и нас, пришедших прямиком в институт из-за школьной парты, всего-то трое или четверо человек. Потому, наверное, дружбы не то что крепкой, а даже обычных теплых отношений у меня с ними как-то не сложилось. Но вот в гостях у меня перебывали практически все и не один раз. Бабушка непременно каждого нового гостя чем-нибудь потчевала и старалась сунуть бутерброд с собой на дорогу.

А вот на первой сессии я лишний раз убедился, что точные науки не мой профиль. Обществоведение, историю, психологию и геометрию сдавал если не на пятерку, то на вполне приличную оценку. Зато матанализ с формулами на полстраницы мой разум отказывался воспринимать. Все эти закодированные значки казались мне чем-то нереальным, придуманным и для жизни абсолютно не востребованным. Опять же помог репетитор, один из старых папиных друзей, что частенько забегал к нам просто поговорить с родителями. Он сумел как-то разъяснить мне тайный смысл громоздких формул, и с грехом пополам прошел и через это испытание.

Удивительно, но в то время практически все преподаватели были мужчины. Женщин же было всего ничего, и мы их почему-то побаивались, поскольку именно от них и шли всяческие неприятности. Главное, что в сравнении со школой нас, рядовых студентов, воспринимали как-то иначе. Не сказать, что как равных, но как будущих коллег, будет точнее. Кто-то даже обращался на «вы». И никаких назидательных речей, моралистики. Совершенно другой уровень и, соответственно, подход. Теперь это называется гуманной педагогикой, где тебя не выворачивают наизнанку, а терпеливо объясняют, показывают, просят повторить. И еще наши педагоги не скупились на похвалы. На улыбки. На сочувствие. И предлагали работу. Кому простым лаборантом, а кто посообразительнее, тем давали темы по какой-то научной тематике.

Меня уже в сентябре месяце зафрахтовали на полставки в наблюдатели станции ИСЗ (искусственных спутников Земли). Сама станция находилась на верхнем этаже тогдашнего Дома пионеров и подчинялась непосредственно Академии наук СССР. К тому же это буквально в нескольких десятках метров от моего дома. Опять же лишняя копейка в семейный бюджет. На работу нужно было выходить через ночь. С раннего вечера и до утра. Пока не рассветет. Потом составлять телеграмму с координатами пролетавших над нами спутников (зашифрованную специальным цифровым кодом) и сломя голову нестись на почту, находящуюся в подгорной части города, а потом так же пешком возвращаться домой, чтоб хотя бы часок соснуть до начала лекций. Великую радость испытывал, когда «неба не было», как выражался мой начальник. То есть небо оказывалось сплошь затянуто облаками и можно было поспать вволю. Тогда, наверное, и испортил свой сон, и всю оставшуюся жизнь мой режим шел с перекосом на ночные бдения. Доработал до весны и отказался. Понял, дальше такую нагрузку не выдержу…

И еще мне повезло оказаться в числе наблюдателей полного солнечного затмения, что в октябре месяце, когда учился на втором курсе, произошло в нашем регионе. И опять меня пригласили участвовать в наблюдениях, но не визуальных, а следить за прохождением радиоволн по показаниям приборов в момент, когда солнце было некоторое время закрыто лунным диском. Каждые 15 секунд следовало делать запись с приспособленного для этого милливольтметра. Данные отправили куда-то в Москву, а мне посоветовали по тем результатам написать работу. Это было уже что-то околонаучное. Собрав все данные, доклад написал и, гордый данным фактом, с пафосом выступил с докладом на студенческой конференции. И… получил по полной от однокурсников, с усмешкой воспринявших мое выступление. Видимо, посчитали, что тем самым втираюсь в доверие к преподавателям. Тогда не придал этому большого значения, но потом, на последнем курсе мне то выступление припомнили.

Следующим моим увлечением стала, как ни странно, психология. Ее у нас вел очень пожилой преподаватель, по неизвестной мне причине перебравшийся в Тобольск из Москвы. Он подсовывал мне разные полезные книги по своей тематике, а мое воображение уже само подсказывало тему, которая, как мне казалось, не была до конца исследована. К примеру, заинтересовало влияние освещенность классов в разных школах на качество получаемых учениками оценок. Произвел во всех школах с помощью лабораторного люксметра измерения, результаты занес в таблицу, а рядом проставил процент средней успеваемости по классам. Результат хоть и был предсказуем, но поразил всех. Особенно директоров школ, В плохо освещенных классах годовые оценки были гораздо ниже. И хотя, как оцениваю те свои исследования с сегодняшних позиций, особых открытий мной совершено не было, меня пригласили на студенческую конференцию в Тюмень и даже вручили там какой-то приз. Но в школы после этого приказано было меня не пускать.

Поняв, что на этом моим исследованиям пришел конец, зацепился за совсем сногсшибательную тему: восприятие людьми времени. Ни я сам, ни мой руководитель не могли ответить на простой вопрос: каким органом чувств человек воспринимает время. А мне хотелось выяснить именно этот сокрытый от науки факт. В институте мне дали небольшую комнатку для экспериментов, а потом знакомый директор пустил-таки меня в свою школу и разрешил проводить испытания на всех учениках. Методику разработал сам, сделал даже небольшой стенд и, что называется, прогнал через него сотни две учеников самых разных классов. Данные опять же заносил в таблицу, и их набралось две толстенных папки по 200 или 300 листов, сплошь покрытых цифрами. Но что с ними делать дальше и как обрабатывать, обобщать, на это моего опыта не хватило.

Тем временем мой престарелый руководитель заболел и срочно уехал обратно в столицу, а на его место прибыл другой молодой психолог. Показал ему свои труды, он заинтересовался и подкинул мне несколько формул, до которых без его помощи вряд ли когда докопался. Кроме того, он выделил мне в помощь несколько студентов, и мы сообща просчитали собранные данные по предложенным формулам, вывели графики, начертили таблицы, и работа наша предстала совсем в ином виде. На сей раз меня уже пригласили на конференцию психологов Урала и Сибири в Екатеринбург. Там несколько солидных ученых заинтересовались моими исследованиями, предложили поступать к ним в аспирантуру и продолжить обучение, работая по начатой мной теме. Но… к тому времени мои интересы были далеки от научных изысканий, и вновь садиться за парту мне не хотелось ни под каким предлогом.

Дело в том, что в те самые годы в Тобольск проложили железную дорогу. В аккурат, когда учился на третьем курсе. В день прихода первого поезда нас с еще одним сокурсником вызвал с лекций преподаватель, занимавшийся вполне профессионально фотографией и даже умеющий снимать фильмы на любительскую кинокамеру. Он видел, что я не расстаюсь с отцовским фотоаппаратом, и решил подключить меня к фиксации исторического момента прибытия в город первого поезда. И хотя я тогда понятия не имел, как этой самой кинокамерой пользоваться, но тут же согласился. За пять минут нам объяснили, куда нужно нажимать, как наводить резкость, и мы были отправлены заряжать кассеты кинопленкой. Процесс зарядки первых отечественных кинокамер оказался не столь легким, как может показаться на первый момент. Нужно было в полной темноте вставить киноленту в разные барабаны, зажимы и пропустить через несколько роликов. Но, несмотря ни на что, мы справились.

Потом на попутках доехали до места, куда должен прибыть по новому железнодорожному мосту через Иртыш первый поезд, и смешались с толпой горожан и чиновников самых разных рангов. Показался поезд, нажал на нужную кнопку, и через несколько секунд кассету заело. Вставил другую, вроде снял, помчался к ораторам, что толпились возле трибуны. Тоже щелкнул несколько раз и довольный собой стал ждать приятеля, который где-то задержался.

После проявки пленки выяснилось, что я снимал, как обычно, фотоаппаратом. И на пленке сохранились кадры длительностью в несколько секунд. Этакое моментальное кино. Меня высмеяли. Но на этом не успокоился, выпросил кинокамеру домой и начал снимать все, что видел вокруг. Научился составлять растворы и проявлять кинопленку, после чего процесс киносъемки, как вирус вошел в меня и не покидал почти два десятка лет. Вот почему перспектива стать кинооператором вытеснила из меня робкий силуэт научного работника. Но, как оказалось, не навсегда.

А еще время нашего обучения совпало с эпохой зарождения КВН. На маленьких мутных экранах с черно-белым изображением мы все наблюдали каждое выступление команд. Дошло это поветрие и до нашего скромного вуза. В группу пришел декан и шутя пообещал, что тем, кто будет участвовать в выступлении на конкурсе местного КВН, стипендию будут выдавать на день раньше. И уже серьезно добавил: «Надо, ребята».

Староста составила список и объявила себя капитаном. Меня тоже записали. Но староста не умела сочинять что-то похожее на стихи и рассказывать смешные истории. А у меня хоть и не очень, но что-то получалось. Потому наш куратор, присутствующий на репетициях, поставил меня во главе команды. И этот факт наша староста припомнила мне на последнем курсе перед самыми госэкзаменами. А так мы четыре года подряд выходили на сцену веселить зрителей. Ко мне даже обращались студенты старших курсов, чтоб помог им для выступления переделать какую-нибудь песенку или сочинил шуточные куплеты. Тогда я еще не понимал свое предназначение и даже стеснялся своего сочинительства.

А вот четвертый, последний курс стал для меня серьезным испытанием. Среди преподавателей нашего факультета появилась единственная женщина, отвечавшая за практику в школе. Уроки мы давали еще год назад, и никаких особых проблем с этим у меня не было. Бабушкина школа и ее постоянные советы, наставления давали себя знать, и с вверенным мне классом сошелся достаточно легко, вел себя, как заправский учитель. Но новой методистке что-то не понравилось в моих уроках. Может, моя манера ведения урока, может, какие другие мои качества, а может, и староста чего нашептала. Буквально каждый мой урок она разносила в пух и прах, сколько я ни старался изложить все как положено. У моих сокурсников уроки проходили ничуть не лучше, некоторые вообще убегали из класса и ни под каким предлогом не хотели идти обратно. Но все они были допущены до госэкзаменов, а меня в списках не оказалось. Декан, знавший меня чуть ли не с детства, отправил меня к другому методисту, и я дал положенные уроки под его приглядом без сучка и без задоринки. Но непримиримая дама стояла на своем, не желая допускать меня до экзаменов, и уж как ее уломали, даже не знаю. Но и на экзаменах она комментировала каждый мой ответ с брезгливым выражением на лице. Но, слава богу, диплом мне, как и всем, вручили.