Текст книги "Щепа и судьба (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

И все ради чего?

Чтоб кто-то утром заварил тебе чашечку кофе?

Нет уж, увольте покорно.

Можно прожить и без тонизирующего напитка.

Но есть еще одна опасная сторона на пути сочинительства умозрительных образов.

И с этим придется считаться любому фантазеру типа меня.

Образы те, хотим мы того или нет, остаются с нами.

Пусть незримо, но они живут и присутствуют подле тебя.

Просто поверьте мне на слово…

И через какой-то срок они начинают ощущать себя вполне комфортно.

Рядом со своим прародителем.

И требуют повышенного к ним внимания и даже ласкового отношения!

То не пустые слова…

То откровения человека, познавшего, куда ведут нас фантазии.

И предостережение начинающим сочинителям.

Хотя понимаю, в наше время на слово верят все меньше…

Так что – дерзайте!

Только потом не говорите, будто бы вас не предостерегали о грозящих опасностях.

Посоревнуемся в пережитых нами испытаниях.

Решать вам.

А мой выбор давно сделан.

И, как мне кажется, не мной, а кем-то свыше.

И ничуть о том не жалею.

Какой смысл?

Жизнь продолжается!

И верю, время главного выбора еще не пришло.

* * *

Мои игры с сочинительством чего-то нереального, немыслимого, но кажущегося близким и желанным начались с юности, а то и младенчества.

И, понятное дело, к добру не привели.

Они, как квашня, оставленная в теплом месте, заполняли меня всего и вытесняди все остальное, что должен делать человек в реальной жизни.

Какие-то образы, отдельные слова, фразы бессистемно вспыхивали и вскоре угасали. Оставаясь в памяти незавершенными сюжетиками.

Вскоре они сменялись новыми фантазиями, настойчиво требовавшими реализации, воплощения на бумаге.

Но я несказанно боялся сесть к столу и записать то, что жило во мне едва ли не помимо моей воли.

Это нельзя назвать страхом.

Скорее присутствовала робость, которую испытывает каждый, собравшийся переплыть реку, боясь, что до другого берега он может и не добраться.

Литературный процесс с деревенским акцентом

…Не совладав с выбранным наудачу охотничьим ремеслом, своей затеи удалиться от мира все же не оставил. И после недолгих раздумий твердо решил на какой-то срок сменить городскую среду обитания на деревенскую.

Приглянулась же мне достаточно отдаленная от мирской суеты деревенька, жительство в которой не позволило бы окончательно утратить связь с вполне досягаемыми благами цивилизации и общения с себе подобными. Любой из нас, рожденный и воспитанный среди людей, испытывает потребность быть услышанным. Хотим мы того или нет, но притяжение меж людьми действует с тем же постоянством, как гравитационные силы, притягивающие нас к земле. Особенно к родной. И бороться с этим бесполезно.

А деревенька та давненько запала в мою душу и манила своим неповторимым обликом, словно явилась она из времен былинных, давно ушедших, но живущих внутри каждого исконно русского человека.

Казалось, чем можно удивить многоопытного сибиряка-путешественника, побывавшего во время своих скитаний и на крутых обрывах батюшки-Иртыша, и в бесконечных, насквозь пронизанных всепроникающими солнечными лучиками сосновых борах или же на берегах тихой, заросшей осокой-резучкой неспешно текущей куда-то вдаль прозрачной речушки. Казалось бы, ничем.

Их красоте удивляешься и дивишься, и некая робость овладевает тобой. В таких местечках говорить хочется шепотом, стараешься не брякнуть лишний раз пустым котелком, не спугнуть сидящую на макушке распустившего свой венчик полевого лука стрекозку, не смять самодовольную, а потому невинно-наивную лапку зверобоя. Ты чувствуешь себя здесь музейным зрителем, заглянувшим сюда случайно и ненадолгочко. Пробыв какое-то время, спешишь покинуть, не опорочить своим присутствием священный уголок, чтоб следы твоего пребывания быстрей затянулись, заровнялись и первозданный мир остался таким же нетронутым, живым и неувядаемым.

Но облюбованное мной место было другим. Оно таило в себе некую тайну, открывавшуюся лишь посвященным. И в то же время давало уверенность в собственных силах, звало и манило. Увиденное всего лишь раз оставалось в памяти, как сказочный рисунок из детской книжки, что не может стереть время, повседневные заботы и не вытеснит иной образ, встреченный тобой много позже. Может, этот уголок, созданный природой, редко кем посещаемый, родился в моем воображении когда-то давно, в пору юности и жил там внутри меня, чтоб потом однажды вспыхнуть, дать знать о себе, когда увидел его воочию? Но когда я встретился с ним, понял, – он все эти годы ждал именно меня…

…Первый раз забрел туда из чистого любопытства. Сперва шел из соседнего села по пыльной дороге наугад. Потом увидел крутой спуск в овраг, по дну которого текла бурая от впитанных соков густо обступившего ее тальника речушка. Перешел ее по абы как сколоченному мосту, поднялся по глинистому склону наверх, с удивлением увидел раскинувшееся вблизи косогора сельское кладбище без крестов и ограды. Лишь поржавевшие пирамидки с пятиконечными звездами торчали в нескольких шагах от дороги. Но за ними, за стволами опушенных курчавыми шапками вечно зеленеющих кедров просматривались и старые, полусгнившие кресты, как напоминание о той поре, когда народ верил виной более светлый и радостный мир, не омраченный заботами о хлебе насущном.

Дальше дорога втягивалась в лесную чащу тихую и насупленную, не ожидавшую добра от пришельца, о чем говорили спиленные как попало стволы деревьев, брошенных в наиболее топкие места дорожной хляби. Промежуток между лесом и дорогой, прорезанной колеями пытавшихся проехать по ней машин, был испещрен с обеих сторон следами колхозного стада, словно место сражения после минометного обстрела. Но чуть дальше по лесу вилась тропа, протоптанная такими же, как и я, путниками, и по ней шагалось легко и даже весело.

Вскоре попалась еще одна речка уже без мостика, заваленная в наиболее узком месте все теми же наспех спиленными бревнами, и опять лесная тропа вдоль раскисшего дорожного полотна. Примерно через полчаса показался новый крутой спуск, а за ним… холм или гора с пробивавшимися проплешинами белесого с примесью глины песка. И поверху ее виднелись добротные избы, покрытые серым от частых дождей тесом, огороженные покосившимися заборчиками, огородами по склону и бегущими по небу молочного цвета облачками, делавшими увиденное чем-то картинно-древним и нереальным.

Обойдя холм в поисках подъема, вышел на луг, изрезанный речными протоками, на противоположной стороне которого опять возвышалось плоскогорье и топорщившиеся на нем ровным строем вековые ели, словно заслонявшие чужаку путь. Подъем оказался небывало крутым, внизу его открывалась очередная речушка, разрезающая холм как бы пополам.

Тогда я, зачарованный увиденным, оттягивая время подъема наверх, отошел чуть в сторону, на луг, и неожиданно для себя открыл то ли озерко, толи пруд, заросший вдоль берега кувшинками. Уселся на берегу и, потрясенный увиденным, глазел то в одну сторону, то в другую, словно фотограф – любитель, пытавшийся выбрать нужный ракурс. Одно могу сказать точно, подобного чуда мне до того встретить не приходилось. А тут на тебе! И гора, и деревенька на ней, и пруд, и речки! Того и гляди, появится сейчас былинный богатырь и проскачет, погромыхивая латами на сером коне, спеша сразиться то ли с Соловьем-разбойником, то ли с самим Змеем Горынычем.

Когда нагляделся вдоволь, всласть пропитался увиденным, взобрался на гору. И вновь вид с полотна какого-нибудь русского художника, что любили писать идущую дутой деревенскую улочку, садики возле домов со спелыми кистями рябин, горка полусгнивших бревен, заборчики из заостренных досок с глиняными крынками поверху и старик с белой бородой, сидящий подле ворот на лавочке. И неизменный мурлыкающий кот у него на коленях. И тишина, только с прудка доносятся всплески резвящихся рыбешек.

Не знаю как у других, а у меня защемило внутри, словно в родные места попал. Подсел к дремлющему деду на лавочку, выведал у него, что несколько домов стоит у них в конце деревни без хозяев, несколько лет назад навсегда перебравшихся в город и наверняка мечтающих продать их по сходной цене. Сделал на этот счет зарубочку у себя в памяти и, попрощавшись, потопал обратно. Не оглядываясь, чтоб не вернуться, не попроситься к кому на ночлег, не продлить неожиданно накатившее очарование увиденного. Не верил тогда, что вернусь сюда и надолго, поскольку пути своего еще не знал и мечтал сколько-то там побродить, помотаться по миру, надеясь, что дорога моя сама выведет туда, куда требуется. Ан нет. Оказалось, что выбор свой уже сделал, а все остальные скитания и поиски лишь отсрочка от того, что должно неминуемо произойти.

Предсочинительские хлопоты

Деревеньку, облюбованную мной, нельзя было назвать заброшенной и окончательно вымершей. Но и жилой тоже посчитать трудно. Поскольку уже в конце осени в ней обычно никто из жителей не оставался. С первыми морозами все спешно перекочевывали в благоустроенные зимние квартиры. Зато в благодатную летнюю пору то там, то сям вился дымок из труб крепких еще изб, сообщая о наличии внутри них хозяев.

Наверняка мой поступок вызвал немалое удивление среди местных жителей. Но никто и вида не подал, тем более большинство из них к моменту появления нового обитателя в стоящем на отшибе домике или уже покинули свои деревенские жилища, или готовились к тому. Так что, как вскоре выяснилось, всю зиму мне предстояло провести в полном одиночестве среди давно не паханных полей и вековых лесов, что, честно сказать, меня вполне устраивало.

Это было как раз то, чего добивался неосмысленно, но целенаправленно. Одиночества.

Как повода для занятия главным делом моей жизни – СОЧИНИТЕЛЬСТВОМ.

Честно? Тогда я просто не мог произнести вслух слово: ПИСАТЕЛЬ!!!

Да, мне несказанно хотелось им стать.

Может, потому и сделать это вознамеривался тайно от всех.

Вдали от присутствия чьих-либо глаз и неуместных вопросов.

Ведь и процесс зачатия ребенка происходит без чьего-либо присутствия.

И порвав со всем, что связывало меня с миром, заполучил то самое одиночество.

А значит – свободу!!!

Вот она, долгожданная…

Раскинь руки – лети, загребай воздух горстями!

Танцуй!!!

Пой!!!

Ори в голос!!!

Обходи пустующие поля и по-хозяйски оглядывай каждый кустик.

Ни души кругом!

Свобода и воля до одури.

И полная независимость.

И не нужен тебе ни герб, ни флаг и тем более гимн.

Незачем!

Мой герб – облака на небосклоне.

Флаг – ветка березы у дома.

А гимн – свист ветра в ушах!

Я теперь Государь, Правитель, Главный Консул!

Фараон, если хотите!!!

В моем подчинении цельная деревенька!

Пусть и безлюдная до Весны.

Зато всю зиму я буду полноправным правителем.

И никто не в силах помешать мне в том.

* * *

И все бы ничего, даже замечательно, не начнись ранние холода…

Вначале морозец радовал. Щекотал ноздри, пощипывал щеки. Выдохнешь из себя воздух и выпустишь маленькое облачко, уносимое к небу. Но… скоро забавы наши с ним, морозом, закончились, и он взялся за меня всерьез.

Тут-то я понял, кто здесь главный хозяин и правитель. Рано я возомнил себя царствующей особой. Погорячился. Мороз-воевода быстрехонько охолонил мое не в меру разгулявшееся воображение. И тягаться с ним было бесполезно. Понял, не позволит он мне править беспредельно. Даже в моих несусветных фантазиях…

Стало как-то не по себе…

Выдюжу ли?

Хватит ли сил и терпения?

Не сбегу ли опять в город?

Нет, отступать мне было просто некуда. Иначе… Крах всему…

Всем моим замыслам.

А как же тогда мои герои, что уже готовы выпрыгнуть на чистые листы бумаги?

Они мне этого не простят…

Да и сам себе не прощу.

Лишусь собственного уважения.

Значит, будем бороться! Противостоять!

Морозу. Вьюгам. Снегам.

Я и мои пока нерожденные герои.

…Обрисовался и второй противник моей свободы: банальная пища. Еда.

Привезенных продуктов хватало на несколько дней.

Потом рывок до ближайшего магазина.

И еще три беззаботных рабочих дня.

…А еще вода…

Для питья и хозяйственных нужд.

За день – ведро воды. Не меньше.

Помыть руки – ковш.

Вскипятить чайник – два.

Три – на посуду.

К вечеру ковш уже скребет по дну ведра.

…И главная моя защитница и заступница – могучая, пузатая печь.

Сложена на века.

Добротно!

На нее вся надежда.

Ненасытная и вечно голодная, как серый волк по весне.

Требует заботы каждый день.

За один присест может слопать полвоза дров.

Поди напасись.

Зато тепло и даже уютно.

Пока не налетит ветер.

Неуемный и беспощадный.

Дров мало.

Но рядом лес.

Сырые поленья шипят и швыряются угольками.

В заледенелое оконце заглядывает глазастая луна.

Ей тоже холодно, просится на постой…»

И я уже не одинок и относительно свободен.

С морозом сдружился. Снегу рад. Даже радует.

Когда надо в город, выбираешься к дороге.

По колено в снегу.

Иногда на лыжах.

Их прячешь в сугроб и ловишь лесовоз.

Если у лесорубов выходной, топаешь пешком.

Кто я? Отшельник? Странник?

Нет, я свободный человек.

Живу в ладу с собой и со всем миром.

Так нужно.

Жить и творить.

Когда в доме тепло и есть вода в ведре.

И никто не придет вдруг, не спросит: чем занят?

Да я даже не занят, я просто живу, как мне давно хотелось.

И на душе спокойно, и число исписанных листочков растет.

Медленно. С потугами. Но растет…

И крепнет уверенность – это мое. То, что мне нужно…

То, что я задумал, должно рождаться в тишине и при полном одиночестве.

Как зачатие детей. И… их рождение…

* * *

А вот интересно, почему человек не помнит момент своего рождения?

Это же наиважнейшее событие для каждого!

Помним что угодно: первую школьную линейку, первый поцелуй, первый развод… Да мало ли чего хранится в нашей перегруженной памяти.

Кроме самого-самого главного.

Момента своего появления на свет…

Почему Господь освободил нас от воспоминаний о том?

Значит, так надо… Богу видней.

Так и я не могу вспомнить, как появлялись на свет мои герои.

Помню походы за водой на речку.

В лес за дровами.

Часы сидения за столом.

А потом вспышка, и вот уже твой герой обрел жизнь, дыхание, речь.

Еще одно таинство, недоступное для понимания…

Зато осталось ощущения сотворения образа.

Кто же я тогда?

Творец?

Нет! Он один. И нам, смертным, до высоты той вовек не дотянуться.

Мы – твари Божьи и лишь пытаемся подражать Ему.

Робко. Неумело. Коряво…

Мы – творящие…

Кто добро, кто зло по неразумию своему…

И пусть Он простит нас за это…

* * *

И тогда понял: моя свобода закончилась вместе с исписанным первым листочком.

Я просто сам себя приковал к столу.

Какая, к черту, свобода?!

Каторга!!! На все сто!

Рабам на галерах и то положена передышка.

А вот мне – нет! Не заслужил.

Нет волдырей на руках. Не пропотела рубаха. А потому – пиши. До одури, до умопомрачения. Пока не закончится стопка лежащей на столе бумаги…

…Со временем шариковая ручка стала вполне естественным продолжением трех удерживающих ее пальцев. То был мой резец, штихель, отбойный молоток, становившийся через час работы столь же тяжелым, как топор лесоруба или лопата землекопа.

* * *

…Ноябрь с грехом пополам, но пережил без потерь. Втянулся в рабочий ритм.

С утра – дела хозяйственные, после обеда – стопка листов рядом и ручка, как комиссарский маузер, накрепко зажата в руке. Перед сном придирчиво пересчитываю исписанные листочки, словно кассир дневную выручку. Перечитывать боюсь. Чтоб не разочароваться в самом себе. Пока еще нет уверенности, что мое сочинительство имеет право на жизнь. На полноценную жизнь.

И поверить нужно не столько в самого себя, сколько в рождаемых тобой героев, пока что мирно покоящихся меж листочками бумаги. Но как только они переберутся в книгу, а книгу ту откроет читатель, они должны ожить. Стать реальными. Существовать независимо от автора. Иначе, иначе… кому нужны мертворожденные персонажи?

Родить неполноценного героя – не только грех, но и преступление. За подобное я бы давно привлекал псевдоавторов, если не к уголовной, то к моральной ответственности. И добавил бы в Ветхий Завет после правила: «почитай родителей своих», еще и «отвечай за детей, тобой на свет произведенных. Хоть во чреве материнском, хоть в мечтах своих». Ты за них в ответе!

Они должны жить!

Даже после твоей смерти.

Грешно обманывать читателя.

Да и самому смешно очаровываться сочинением своим.

Ты не маг, не пророк.

Ты лишь посредник между тем, что Господь шепнул тебя на ухо, и читателем, до которого донес шепоток, услышанный тобой. Не надо воображать себя творцом, будучи всего лишь жалким суфлером, безбожно перевравшим текст.

Вот так, каждый день ты взбираешься на туго натянутый канат своего повествования, в надежде дойти до конца и не рухнуть вниз. Под дружный смех и аплодисменты. Зрители, то бишь читатели, только и ждут от тебя неверного шага, ошибки, чтоб навсегда заклеймить неудачником. А ты ползешь, дрожа и сомневаясь в каждом собственном слове, фразе, не зная где поставить точку. И, когда абзац закончен (всего лишь один абзац!), ты смотришь на него с удивлением и не веришь, что он сейчас не рассыплется как конфетти на кучу беспорядочных буквиц. И, схватив лист, покрытый твоими собственными каракулями, прижимаешь его ко лбу, щеке, чуть ли не целуешь, не веря до конца – я сделал это!

И так каждый день, час, минуту: туго натянутый канат и ты, балансируя с пером в руке и скрючившись над листом бумаги, не зная, сможешь ли одолеть к вечеру хоть половину трепещущего под грубым нажимом листочка.

* * *

…Сомнения в собственных силах способны извести любого, довести до безумия, вынести мозг, навсегда лишить всяческих сил и желаний.

И вот, когда я уже действительно был на грани между миром реальным и тем, что рождал в своих фантазиях, и всерьез подумывал бросить все к такой-то матери, что-то подтолкнуло меня заглянуть на хозяйский чердак.

Хотя прежде десятки раз поднимался туда то по одной, то по другой надобности, а тут вдруг неведомая сила повлекла меня непонятно зачем. Приставил к лазу наверх лесенку, вскарабкался и стал от нечего делать ворошить палкой кучу тряпья, до которой раньше мне не было никакого дела. Сбросив несколько слоев полусгнивших мешков, засаленных полотенец с обремканными краями, и вдруг увидел почерневшую доску размером со школьный учебник. А на ней глаза и золотой нимб над головой. Седая бородка и поднятая на уровень груди рука со скрещенными пальцами.

Освободил дощечку от тряпья и прочего мусора, отер рукавом свитера… Так и есть, Николай-угодник смотрел на меня с полуусмешкой и неким покровительственным прищуром голубых глаз. Подхватил иконку, спустился вниз и осторожно прошелся по ней чистой тряпицей, в которую обычно заворачивал свежий хлеб. И от нее пошел нежный аромат с детства знакомого чабреца, зверобоя, листа смородины… Что-то родное, близкое и донельзя трогательное…

Сижу за столом и смотрю на старца, скорее беседую. Спрашиваю негромко: «Скажи ты мне, все повидавший и испытавший, прошедший через черную злобу и ненависть от врагов, хотя силы небесные были на твоей стороне. Мог всех недругов в прах обратить, освободиться из темницы, но мужественно перенес все страдания. Где и в чем ты черпал силы свои?»

Молчит Святой Никола… Да и что он мог ответить человеку, уверовавшему в собственные силы, а при первой неудаче решившему пойти на попятную. Нет, тут самому надо пробиваться к свету и черпать силы из колодца, что находится где-то рядом, поблизости, но ты никак не можешь его найти. Там и есть живительная вода, что поможет выстоять, окрепнуть и не свернуть с пути, тобой задуманного.

Водрузил иконку на пустовавшую прежде божницу, где притулилась моя тощая папочка с рукописными листочками. Для бумаг нашлось другое место, а со Святителем Николаем с этого дня у меня начался долгий, нескончаемый разговор, больше похожий на беседу сына с отцом. Я был уверен, что он меня слышит. Не мог не слышать. И, наверное, что-то говорил в ответ. Только я не всегда понимал что.

Хотя… может, и понимал…

Но опять же сомневался, верно ли.

В любом случае он поддерживал меня.

Пусть неслышно, бессловесно

Я это реально ощущал,

Поддержка крылась его в твердо сомкнутых устах.

В едва угадываемой улыбке.

А может, и в усмешке?

В мой адрес…

И главное – от него шел свет!

Тепло и какая-то щемящая радость.

Так бывает, когда долго не виделся с другом.

И вот он появился, присел напротив и… молчит.

Приглядывается, что изменилось, пока мы не виделись.

Собственно с родным человеком особо и говорить не о чем.

Он и так все разумеет, чувствует, ощущает через нити родства.

Пусть не кровного, а более важного и крепкого – душевной связи и единения.

Верилось, хотелось верить, что лик на иконе был схож с кем-то из моих предков: похожие черты лица со штрихами тихой скорби…

Все как на лицах моего отца, деда, прадеда.

Да, собственно всех мужчин нашего рода, кого знал, любил, помнил.

И всегда в минуты сомнений они вдруг вставали рядом со мной.

И порой казалось, даже ощущаю их дыхание, движение воздуха, шелест одежд.

Так или иначе, появление иконки над столом придало мне уверенность, прилив сил и… тихую ни с чем не сравнимую радость.

Даже ветра, проходящие через избушку мою чуть ли не насквозь, и те успокоились, стихли на какое-то время, уступив место морозам и ясно-прозрачным дням под молочного цвета небом.

* * *

…А в скором времени ко мне в гости пожаловал монстр! На четырех лапах и со множеством клавиш на его плоском боку. То был подарок одного знакомого профессионального комсомольца, решившего тем самым помочь моим потугам в бесславной борьбе с чистыми страничками. Провод от чудища втыкался в розетку, после чего оно начинало злобно урчать, гудеть, а при нажиме на клавишу гулко шамкать по бумажному листу, оставляя на нем ту или иную буквицу. Окрыленный возможностью писать набело, попробовал напечатать хотя бы одно предложение. Но пальцы слепо тыкались в мозаику клавиш, нажимали не туда, куда следует, в результате тонкие щупальца с буковками на концах цеплялись одно за другое, весь агрегат при этом подпрыгивал, норовя соскочить со стола.

За день мне удалось одолеть всего-навсего одну страничку, но и тем был счастлив. Если раньше ощущал себя (ни больше ни меньше!) Нестором-Летописцем, что царапал пером по телячьей коже, то теперь впору было примерять кафтан Ивана Федорова и искать себе подходящий пьедестал для отливки в бронзе. Радости моей не было предела! Правда, листочек на просвет оказался весь насквозь пробит дырами от моей немилосердной страсти на века запечатлеть каждую буковку, но и это не могло испортить ощущение от достигнутого прогресса. Если бы у меня под рукой оказалась рамка нужных размеров, не задумываясь вставил в нее тот самый первый печатный лист и каждый день взирал на него как на величайший шедевр мировой цивилизации!

И дело пошло. Монстр угрожающе гудел, подпрыгивал, я безжалостно бил по клавишам, внутри чудища что-то клацало, тренькало, каретка прыгала на один зубчик в сторону, до тех пор, пока не брякнет колокольчик, и голова машины визгливо дернется, рванется вбок и застынет на месте, готовая к новому рывку. То была борьба Давида с Голиафом, где каждый выказывал свою прыть и умение. Через несколько дней удалось окончательно покорить, объездить электрического монстра, и он стал вести себя вполне прилично, как стреноженный Савраска, которому не оставалось ничего другого, как тащить сани с хозяином по крутому склону, прядая ушами и слегка пофыркивая.

А Николай-угодник покровительственно посматривал сверху на мои старания. И его взгляд вроде как чуточку подобрел, сделался мягче. Он и смотреть стал как-то с любопытством, словно и ему хотелось осторожно опустить пальцы на клавиши, чтоб потом воскликнуть: «Ух ты! Чудно дело!»

И все бы ничего, но в один прекрасный день руки мои повисли, словно плети вдоль туловища. И никакие мольбы, усилия воли не могли их заставить принять горизонтальное положение над клавиатурой. Я терпеливо мял пальцы, растирал, опускал в ледяную воду, отчего они тут же покрывались гусиной кожей, но, увы, работать отказывались.

Тогда взял с кровати две подушки и подложил их под локти. Не помогло. На глаза попалась швабра и, недолго думая, прибил один ее конец к стене, а под другой подставил спинку стула и водрузил обе свои кисти сверху. Я наверняка походил на вытащенного из воды осьминога, если его положить на футбольный мяч. Но что делать, мне хотелось печатать. И, как пианист, неторопливо и осторожно начинающий прелюдию сперва одним, потом двумя пальцами, так и я пробирался от одной буковки к другой, к третьей, пока вновь не обрел силы.

Когда закончил, глянул на Николая-угодника, но почему-то не уловил его взгляда. Или от того, что слезились глаза или он не хотел одобрить мои действия, как то бывало прежде. «Значит, что-то не так делаю», – успел подумать и рухнул на кровать, забыв даже выключить машинку. Так она и гудела до утра, словно заботливая мамаша, убаюкивающая своего хнычущего ребенка…

* * *

Росли не только листочки в заветной папке, вместе с ними прибывали сугробы вокруг моей избушки о два оконца. После нового года снежный покров обрел причудливые формы, выставив вверх мельчайшие ледяные иголочки, и окончательно стал похож на белую кошму, сработанную умелой рукой невидимого мастера. Еще недавние контуры дороги, проходящей мимо необитаемых в зимнюю пору домов, исчезли, будто ее никогда и не было здесь. В результате казалось, будто нахожусь на отрезанном от всего мира островке, и никому до меня нет совершенно никакого дела.

К середине зимы мне стало казаться, что беспощадные ветродуи, не оставляющие своим вниманием мою столетнюю избушку с множеством прорех в щелястых бревнах, вскоре выдуют из нее и меня самого. Порвал на мелкие части старенькие телогрейки, валявшиеся на чердаке, и позатыкал ими все обнаруженные щели, отчего жилище мое стало походить на цыганскую кибитку, на которой во время привала сушится пришедшая в негодность одежда.

Не спасло! Или ватную маскировку порастащили на собственные хозяйственные нужды всеведущие птицы или ветер унес в дали дальние хозяйское тряпье, ветер продолжал свои коварные игры, вздымая резкими порывами кипы исписанных листочков на моем столе. Он словно предостерегал меня: «Бессмысленная затея, господин Сочинитель! Уматывай обратно, а то… Несдобровать тебе…» Но я не сдавался! И с удвоенным усердием по нескольку раз в день набивал прожорливую печь сырыми дровами.

К февралю верхний слой снега взялся твердой коркой наста, заматерел ратным панцирем, бережно охраняя землю от стужи. Лес, находящийся в нескольких минутах ходьбы от моего дома, вдруг уменьшился в размерах и едва выдерживал следовавшие с завидным постоянством ледяные атаки неистового ветра. Ночью до меня явственно доносился жалобный скрип деревьев, временами переходящий в неистовый скрежет, сменявшийся громким треском. Нетрудно было догадаться, что в этот момент кто-то из лесных великанов, не выдержав схватки с воздушной стихией, валился навзничь, прекратив свою многолетнюю борьбу за существование.

Завершающая фаза моих литературно-праведных трудов совпала с первыми оттепелями, когда в воздухе стал явственно ощущаться хмельной, пьянящий привкус, животворно действующий на весь божий мир, сумевший дожить до начала робких проявлений долгожданной весны. Лишь тогда решился прочесть несколько первых листов своей рукописи. И пришел в ужас. Текст мой можно было сравнить со звуками, издаваемыми ребенком, когда он только учится говорить.

Первым желанием было зашвырнуть свою писанину в жерло всепоглощающей печи.

Но сдержался и осторожно вложил их обратно в папочку с тесемками.

То был мой труд, мой ребенок, и поступить с ним так просто не мог.

Оделся и пошел в лес.

Без всякого дела.

Спустился к речке, поглядел на пожелтевший возле проруби лед…

Под ним шла своя невидимая мне жизнь.

Подумалось, а если лед раздолбить, очистить скрытую под ним журчалку, там откроется чистая вода!

Прозрачная и годная к употреблению.

Так и мне нужно всего лишь очистить рукопись от лишней шелухи и косноязычия.

Пусть на это уйдет месяц, а то и два.

Да хоть год!

Любой труд того стоит.

Чтоб его не сжигали, а довели до конца.

Вернулся в дом и взялся за правку.

С первой страницы.

Придирался к каждому слову.

Вычеркивал и переписывал заново корявые фразы.

Некоторые листы перечеркивал крест-накрест, откладывал в сторону.

Наконец остановился.

Перечитал…

Даже понравилось.

Меж строк зазвучала неслышимая раньше мелодия.

Главное, ее не утерять.

Не сфальшивить…

Поднял глаза на иконку.

Святитель Николай все так же твердо сжимал скрещенные пальцы, благословляя мои старания.

Ему явно тоже стала слышна моя мелодия.

Он был первый мой слушатель и читатель.

А иного мне тогда и не нужно было…

* * *

Когда вечерами выходил на крыльцо, видел, как неохотно снежная масса отползала от моего дома, уменьшаясь и скукоживаясь. Уже начала проглядывать тропинка, вьющаяся от одного выстывшего за зиму дома к другому. Слышно было, как на речке потрескивает набухший влагой лед, словно кто-то ударял по нему скрытой от глаз колотушкой. Как-то не верилось, что сумел пережить в полном одиночестве первую свою зиму. А сколько их еще будет? Кто ж знает…

И вот настал день, когда на доставшемся от прежних хозяев обеденном столе торжественно выложил стопку машинописных страничек. Они казались мне живыми, трепетно нежными и даже, когда осторожно клал на них ладонь, горячими. Как каравай свежеиспеченного хлеба, который за много лет до моего здесь появления хозяйка вынимала из печи и также бережно опускала на отполированную столешницу. Потом она ухватом доставала из печи чугунок с борщом или щами, и вся семья рассаживалась вокруг, ребятишки тянули к нему руки с зажатыми в них деревянными ложками, а отец, глава семьи, аккуратно отрезал краюхи свежеиспеченного хлеба и вручал каждому из них.

Теперь вот наступила моя очередь положить на тот самый стол свой собственный каравай, который выпекал всю долгую зиму. И возникал законный вопрос: а потянутся ли к нему руки моих едоков-читателей? Придется ли им по вкусу мое творение, не сморщатся ли, не отбросят в сторону, посчитав мой труд напрасным…

Но до этого было еще ой как далеко. Следовало решиться отправить рукопись в какое-то издательство или хотя бы в журнал. И будет большой удачей, если его там примут и… даже страшно подумать… – опубликуют…

Решиться на такой вполне заурядный шаг было страшно. Но иного выбора не было. Потому засунул рукопись в свой объемистый рюкзак и по изрядно раскисшей в последние дни тропе добрался до проезжей дороги, где довольно скоро меня подобрал очередной лесовоз, и через положенный срок мы уже въезжали в предместье моего родногогородка. Оттуда прямым ходом направился на квартиру к знакомой машинистке преклонного возраста, которая и раньше облекала мои опусы в удобную для всеобщего прочтения форму. Причем она великодушно разрешала расплачиваться с ней при обретении мной определенного количества наличности.