Текст книги "Щепа и судьба (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

Оберег от радужных надежд

Устав от многочасового ерзанья над разрисованным всяческими фигурами и двусмысленными фразами листом бумаги, плюнул в сердцах на это бесперспективное занятие. Быстро оделся и вышел на улицу, сохранившую былую первозданность в виде многочисленных ям и колдобин на проезжей части, низкие места которой были обычно залиты водой, талой – по весне, дождевой – в летнюю пору, застывающей гигантскими ледяными линзами с наступлением зимы. Пока искал, как бы половчей перейти через одну из естественных водных преград, увидел, что с противоположной стороны приготовился форсировать то же самое препятствие, слегка поддернув вверх полы черной рясы, пожилой священник, живший с семьей неподалеку. Мы одновременно глянули друг на друга и улыбнулись. Мне при этом подумалось: вот ведь как, церковь и общество всегда разделяют различные преграды, преодолевать которые одним не по силам, а другим просто не хочется этого делать. А может, дело совсем в другом, и церковь всегда должна находиться в некотором отдалении от рядовых граждан? Вот она, дорога, ведущая к высвечивающемуся вдалеке белизной стен храму, а идти по ней, перепрыгивая через лужи, не всегда приятно. Даже если и дойдешь, доберешься, то входить внутрь испачканным и перемазанным как-то даже неловко. Может, потому столько лет стоит большинство церквей полупустыми немым укором нашему безволию.

Умудрившись первым пройти по узкой сухой полоске земли на противоположную сторону, раскланялся с батюшкой, поинтересовался здоровьем, посетовал на неустроенность нашего провинциального быта. Тот ответил шуткой и спросил, далеко ли я собрался, чем занят в самый разгар рабочего дня. Следует сказать, был мой сосед в ту пору уже в солидном возрасте, страдал одышкой, но вместе с тем передвигался легко, не утратив юношескую подвижность, и его обычно широко открытые голубые глаза излучали неугасающий задор и смешливость при улыбке. Наш разговор ненадолго коснулся погодных условий, затем плавно перетек на происходящие в те года изменения в родной отчизне, с чем климатические превратности могли с успехом посоперничать в своей непредсказуемости. Уже начинали потихоньку открывать стоящие долгое время закрытыми храмы, народ шел туда не таясь, хотя трудно было разобрать, кто действительно верил в Бога, а кто просто любопытствовал. Но дело не в этом. Местное духовенство, ранее, как тень, проскальзывавшее по центральным улицам, вдруг приосанилось, расцвело и чинно вышагивало по городу, невзирая на заинтересованные взгляды зевак и сторонящихся их начальственных лиц.

К чести моего знакомого, он ничуть не изменился, а все так же, как в прежние времена, тянул лямку ежедневных служб, крестил младенцев, отпевал усопших, венчал молодоженов. Поскольку жили мы по соседству, то частенько беседовали, временами спрашивал совета по житейским вопросам. Вот и сейчас мне пришла в голову мысль посоветоваться насчет моей непростой ситуации, в которой оказался, и, недолго думая, выложил ему все, как есть, в плане превратностей неподдающегося осознанию процесса сочинительства.

Он выслушал меня, не перебивая и тяжело вздохнув, тихо произнес: «Не туда ты полез в исканиях своих, сосед дорогой». Поинтересовался, что он имел в виду, и услышал буквально следующее: «Прельстился видениями своими, а они тебя заманили в такую бездну, что выбраться из нее ой как трудно будет…»

Внимательно вгляделся в его отдающие уже не синевой небесной, а стальным отблеском немигающие глаза и понял: по-своему он прав и никогда не смирится с тем, чем я занят. Скорее просто не примет мой образ мыслей и далеко отстоящее от него сочинительство. Как не приняли меня сельские обитатели, подвергнув полному остракизму, так и для церковных служителей непонятно, зачем нужно что-то еще выдумывать, выпускать книги, когда все на этой земле давно устроено и вполне может обходиться без моих трудов. И ничегошеньки не произойдет, не изменится, забрось я свои листочки куда подальше. Представления большинства людей обо всем, что вокруг нас творится, по-детски просты и постоянны. В них зло не может преобразоваться в добро и с ним нужно бороться. И наоборот, добро не может сделаться чем-то иным, чем оно есть на самом деле. С таким пониманием проще и безопаснее жить в черно-белой моральной атмосфере бытия.

И бессмысленно спорить с батюшкой, поскольку за ним тысячелетнее учение мудрых и бескомпромиссных людей, раз и навсегда указавших одну-единственную дорогу для всего человечества. К добру, свету, к радостям жизни. И вот мы уже прошли часть пути, но не прибавилось ни счастья, ни радостей, а страдания как были, так и остались. Точнее, к ним прибавились еще и новые, не виданные ранее. Но выбора нет, свернувшему со столбовой дороги даже вослед никто платочком не махнет и руку помощи вряд ли протянет. Каждый в свое время сделал свой личный выбор, заключающийся в том, что жить и мыслить следует сообща. А кто этого не понимает, рискует сам быть непонятым.

Но и мне не хотелось отказываться от своих собственных убеждений, выстраданных не за один день, осмысленных и живущих в мире и согласии с общечеловеческими нормами. Разве несколько тысяч лет назад такие же, как мы, люди не создавали мифы и легенды, согласно собственным представлениям о том мире, где им выпало жить? А мир менялся и меняется ежечасно. Вместе с ним являлись иные образы, причем у каждого народа свои, отличные от других.

В то же время мой собеседник никто иной, как страж, стоящий на защите всех и вся, живущих близ меня, и уж ему ли не знать, чем может обернуться любое инакомыслие. Разве он враг мне? Да нет же. Он пытается уберечь меня от многочисленных невзгод и лишений. И при этом желает мне добра и только добра. Он весьма обеспокоен, чего это вдруг меня занесло черт те в какие умозрительные дебри, откуда, по его словам, выбраться не так-то просто. Учение, проповедуемое им, должно стать оберегом не только моим, но и всех здравомыслящих людей.

Согласен. Сто тысяч раз согласен! Только мой путь неизмеримо дольше и труднее, нежели столбовая дорога, по обочинам которой стоят таблички-указатели с прописными истинами: будь как все! не высовывайся! слушайся старших! иди в ногу со всеми! не задавай лишних вопросов! Так легче выжить. Но это не мой путь… А самое интересное, понятие не имею, где он – мой путь… Но ведь иду… хотя… кто его знает… может, это мне лишь кажется… В таком случае все обогнавшие меня рано или поздно обогнут землю и будут идти мне навстречу. И когда-нибудь мы наверняка встретимся. Хотя бы так…

На том мы и распрощались, причем довольно радушно, и пошли в разные стороны, вполне возможно, навстречу друг другу, и каждый старался не ступить в грязь, обходя стороной многочисленные лужи.

Вирус любовный, часто смертельный

Наконец примерно через пару недель, забрав из рук протрезвевшего умельца вполне исправную машинку, сумел реализовать в меру обдуманные за время вынужденного перерыва сюжеты, воплотив их в небольшие рассказы. И был тому несказанно рад, увидев, как вновь, пусть мучительно, но потекли листочки в недавно еще тонюсенькую папочку, и она обрела уверенные очертания, напыжилась, словно атлет перед очередными соревнованиями.

И все вроде бы хорошо, можно радоваться скорому завершению начатого, однако какая-то глухая стена высилась передо мной, и ощущал почти физически, как непросто будет преодолеть это неизвестно кем воздвигнутое препятствие. Может, это было всего лишь чувство страха, знакомое каждому человеку, рискующему остаться без работы. Да, есть такой синдром безработного, не знающего, чем занять себя, если вдруг однажды ранним утром он поймет, что не нужно вставать и собираться на проклятую работу.

Но это объяснение лишь внешней стороны этого явления, а есть еще и глубинная сторона вопроса, где кроется обычная человеческая неуверенность в себе. И причина вполне очевидна – банальное одиночество. Кто не испытывал его, вряд ли поймет, о чем идет речь. Трудно найти что-то более страшное и разрушительное, чем состояние забытого всеми существа, ушедшего в собственные проблемы и боящегося остаться без их разрешения. Казалось бы, еще чуть, и он выберется из-под нагромождения разных самим же придуманных «надо» и «нужно». Но не тут-то было! Отбросив одну проблемку, он тут же ухватывается за другую, и нет им числа. И нет конца ни дню, ни ночи, посвящаемых решению тех задач. И вот, когда мне осталось допечатать буквально несколько листиков, работа встала. Судя по всему, надолго.

Видимо, и у меня намечался подобный синдром, справиться с которым самостоятельно не хватало ни сил, ни желания. Впустив в себя непредсказуемых мифических героев, настолько привязался к ним, что не представлял, как буду жить, закончив ставший потребностью процесс сочинительства. Так ныряльщик за жемчугом, опустившийся на предельную глубину, боится заработать кессонную болезнь при быстром всплытии на поверхность. Примерно такое же чувство боязни хоть на короткий миг оставить свое занятие жило тогда во мне. Впрочем, догадывался, наверняка есть средство, которое поможет уберечься от этого гнетущего страха, но, каково оно, не мог представить. И тогда мои герои, распознав душевный кризис их создателя, пришли на выручку автору, протянув руку помощи не совсем обычным способом.

Уже начала выбрасывать белые звездочки цветов совсем недавно зияющая голыми стволами черемуха. Аромат ее кружил голову, подталкивал на необдуманные поступки, звал забросить все дела и забыть обо всем обыденном. Но стоило выбраться на улицу, как тут же налетевший с севера холодный и будто чем-то озлобленный ветерок, стал нестерпимо дуть в лицо, трепать волосы, что-то со свистом шептать в уши, словно предупреждая о неминуемых последствиях, наступающих после необдуманных поступков. Не скрою, мне в те дни хотелось куда-то побежать, а то и вовсе уехать навсегда на север или на юг, не так важно куда, лишь бы сорваться с места и идти, бежать, ехать, двигаться, двигаться, непрерывно перемещаться в пространстве. Вот именно в один из тех черемуховых вечеров, пропитанных неистребимым запахом страсти, появилась она, и сразу понял, что готов по первому ее зову идти куда угодно, ни о чем не спрашивая и не понимая, зачем это делаю.

Они появилась в моем тихом кабинетике совершенно неожиданно, когда я совершал очередной круг от одной стены до другой, бросая на ходу укоризненные взгляды в сторону начатого и лишь наполовину покрытого бисером буквиц листа. Тот предательски застыл, словно высунутый язык кривляющегося перед зрителями паяца. Потому раздавшийся стук в двери воспринял как избавление от нескончаемых мук и борьбы с самим собой.

Их было трое. Двое плечистых парней с радостно-удивленным выражением на лицах и невысокая девушка, поглядывающая на меня с насмешливой настороженностью, словно ожидала какого-то подвоха или резкого слова в ее адрес. Из-под ее серенькой вязаной шапочки местами выбивались волосы цвета спелой пшеницы. Едва она переступила порог, как резким движением руки сдернула свой головной убор, и волосы буйным потоком хлынули ей на плечи и спину, отчего ее фигура приняла необычную воздушность и очарование. На меня их струящиеся пряди подействовали завораживающе и оказали ничуть не меньшее впечатление, чем на любопытствующего туриста открывшийся вид многометрового водопада. Скажу больше, в ней самой таилась скрытая сила водяного потока, и синие, как васильки, широко посаженные глазища делали и вовсе похожей на водяную богиню, которым поклонялись древние наши предки.

Лиц парней почти не запомнил, хотя именно они пришли с просьбой подработать их сырые песенные тексты для какого-то сценического действа на предстоящем выступлении в местном вузе. Адрес подсказал им один мой знакомый, знающий о моем нешуточном уклоне в сторону сочинительства. Робея и смущаясь, один из них протянул скомканные и помятые тетрадные листочки в крупную клетку, на которых вкривь и вкось располагалось несколько куплетов. Не разобрав слов, попросил ребят прочесть текст. В ответ они едва заметно обменялись взглядами и пояснили, что это не просто стихи, а слова песни. Музыку они тоже сочинили сами. Развел руками, мол, песня так песня. И что с того? Но они истолковали мой жест как призыв к действию, согласно кивнули, достали бережно упрятанную в чехол гитару, быстро извлекли ее и передали девушке.

Та широко как-то очень по-русски улыбнулась, при этом почти незаметно горделиво поведя плечиком, и легко скинула защитного цвета стройотрядовскую курточку с многочисленными надписями. Из-под куртки моему заинтересованному взору была явлена стройная фигура в черном без рукавов платье на молнии, имевшая округлые, вполне женские формы, хотя на вид девушке можно было дать не больше двадцати лет. Не по возрасту были и ее уверенные, полные грациозности и женственности движения. Поведением своим она способна была заворожить любого, оказавшегося рядом с ней мужчину, и, судя по всему, ловко тем пользовалась, осознавая всесокрушающую мощь своего очарования. Гитара оказалась для нее немного великовата, но она чуть наклонила верхнюю часть инструмента к себе и легко пробежала пальцами по струнам, кивнув парням. Те, встав поближе друг к другу, солидно откашлявшись, запели нечто лирико-романтичное, не всегда попадая в такт музыкальному сопровождению.

Их исполнение меня не особо вдохновило, да и голоса были так себе. Зато задорный блеск глаз, широченные улыбки наверняка действовали на любого слушателя гораздо успешнее, чем музыка. И во мне моментально всплеснулась недолгая радость, быстро сменившаяся неожиданной грустью и даже завистью к молодости и беспричинному веселью горланящих свои собственные песенки ребят. А чем я хуже, подумалось. Ну, постарше, зато поопытней, песенок не пою, зато могу тексты к ним придумывать. Так почему эта прекрасная водяная богиня сейчас уйдет с ними, а мне останутся лишь бумажки с неумело зарифмованными строчками? Где справедливость?

И словно в ответ на мои не совсем благородные мысли она снова приветливо и открыто улыбнулась. Но на этот раз было понятно: улыбка ее предназначалась мне одному и никому другому. В ней было столько жизненной силы, радости, ожидания чего-то пока не случившегося! Не мог не ответить ей точно такой же улыбкой, забыв о присутствии в комнате ее спутников. Для меня они просто не существовали. Исчезли куда-то и мои герои, забылись много дней подряд не желающие выстраиваться сюжеты и прочие заботы, чем все это время заполнял свое одиночество. Ее улыбка отогнала их, и не стало ничего вокруг, кроме лучезарных глаз и рассыпанных по плечам шелковистых волос.

В тот же момент солнечный диск, прежде закрытый густыми тягучими облаками, вдруг прорвал серый их полог и ворвался, вкатился в мой кабинетик, затопив малое его пространство ярко-желтым светом, высветив каждый уголок, предмет, пылинку на заваленном бумагами столе. При солнечном свете вся моя работа показалась такой смешной и ненужной, будто бы все это время провел в детской песочнице, где занимался постройкой небывалого сооружения, рухнувшего при первом порыве слабого ветерка. Лишь она, девушка из иного неизвестного мира, войти в который боялся, хотя подозревал о его существовании, сидела передо мной. Казалось, она насмешливо наблюдала, как совсем недавно уверенный в себе и собственной исключительности хозяин давно неубранной комнаты растерянно оглядывает владения, где собирался в полном одиночестве провести большую часть своей жизни.

Она чем-то походила на золотую рыбку, а точнее, русалку, не только благодаря стекающим на грудь и спину локонам светло– русых волос, но и манерой сидеть, чуть наклоняя сдвинутые вместе колени, развернув в сторону ступни. Скорее всего подобные мои впечатления возникали вследствие долгого общения с мифическими персонажами, до поры до времени не дающими о себе знать. Пока же они просто затаились и наверняка внимательно наблюдали за всем происходящим со стороны, перемигиваясь при том и даже и радуясь за своего хозяина. Может быть, каким-то непостижимым образом она уловила, почувствовала что-то неладное, творящееся внутри меня, и взгляд ее сделался напряженным и более внимательным, отчего мне показалось, будто бы ей передались все мои мысли и сомнения. Захотелось верить в целительную силу ее глаз, несущих оберег для всех находящихся поблизости.

Тут же подумалось: «Вот она, моя Берегиня, которой могу доверить все самое сокровенное, и в ответ она подарит надежду и любовь, вернет радость жизни, поведет в светлый мир, где мы станем жить беззаботно, не думая о завтрашнем дне…» Так думалось мне, но герои, жившие все это время рядом, имели на этот счет собственное представление.

Она пришла и на другой день. Одна и беззащитна. Чтоб забрать оставленную накануне гитару. Но забрала меня. Точнее, мою душу и все, что к ней прилагается: чувства, надежды, понятие о добре и зле. И я все отдал ей без остатка. Точнее, подарил.

В тот день мы ни о чем не говорили. Она просто пела. Грустную песню о замерзающем в глухой степи ямщике. О деревеньке, затерявшейся меж высоких хлебов, и об одинокой неприкаянной душе покончившего с собой горемыки. О сраженном вражеской пулей казаке. О капитане в белом кителе, в которого без памяти влюбилась юная девушка. И были все ее песни необычайно грустны, как и свет, лившийся из неистово синих глаз, окутывающий наши фигуры призрачной дымкой настолько плотно, что прикосновение его ощущалось и назавтра. Песенной грустью омывалась душа, из нее вытекала копившаяся годами горечь поражений и разочарований, без которых вряд ли возможно осознать, какое счастье ты приобрел, имея возможность слушать под гитару простые незамысловатые песни, которые пели люди за много лет до нашего появления на свет.

Потом она приходила каждый день. Мы шли с ней на реку, а то и переправлялись на пароме на другой берег, где можно было вдали от любопытных глаз вести себя легко и свободно, ни о чем не думая, бегать по песку почти голышом, залазить на склоненные к воде деревья и прыгать с них в илистые омуты. Можно было разжечь небольшой костерок и сидеть рядом, прижавшись мокрыми телами, вороша прутиком охваченный огнем валежник.

То были одни из лучших дней в моей жизни, когда ни о чем не хотелось думать. Отпала необходимость часами слоняться по комнате в преддверии начала сочинительского процесса, а потом кидаться к машинке, чтоб напечатать несколько пришедших на ум фраз. И так каждый день без всякой перспективы окончания тобой самим придуманной каторги. Пришло желание просто жить сегодняшним днем, и не более того. Но жить рядом с ней, в ожидании ее прихода и думать только о ней, как и она, казалось, думала только обо мне.

Но при всей взаимности наших дум и желаний оставалась какая-то полоса отчужденности, переступать через которую я даже не пытался. Прежде всего – она не желала говорить о будущем. Даже на мой вопрос, когда мы встретимся с ней завтра, отвечала неопределенно, словно не принадлежала самой себе. Может, так оно и было. Есть люди, которым не суждено жить для себя лично, и их предназначение заключается совсем в другом: им не дано иметь детей, даже своего угла они лишены, а потому вынуждены блуждать по земле как некие странники, неся с собой радость для случайных встречных. Но мне тогда казалось, что она должна принадлежать мне и только мне, и переубедить меня вряд ли кто мог. Она же обычно со смехом отвечала на все вопросы относительно будущего, а то и вовсе начинала что-то петь или громко смеяться, давая тем самым понять бессмысленность моих мечтаний.

Наступило наконец-то долгожданное событие: по почте прислали региональный журнальчик, отпечатанный на бумаге сомнительного качества. Там среди массы всевозможных стихов несколько кособоко, но гордо примостилась и моя повестушка с фотографией автора в самом начале. Удивительно, но великой радости от свершившегося не пережил… Была радость во время ее написания, во время отправки серых канцелярских конвертов. Затем шла полоса долгого ожидания. Запомнилась радостная вспышка при получении согласия редакции на публикацию. Казалось бы, именно сейчас есть повод возликовать, начать ходить с гордо поднятой головой. Нет. Мое отношение к тому радостному факту можно сравнить со встречей с когда-то любимой, но давно забытой женщиной. Даже какой-то стыд обозначился после беглого просмотра корявого местами текста. Понял, что после появления повести в печатном варианте ее уже не исправить, и я ей совершенно не нужен. Дальше она станет жить без участия автора. Сама по себе. Оставалось лишь, положив журнальчик в карман куртки, ходить по знакомым и как бы между прочим выкладывать его перед собой на стол, озадачивая хозяев. Однако вскоре, всех почти посетив, выложил порядком замызганный журнал из куртки, а потом и вовсе убрал на полку, поставив тем самым жирную точку на своем первенце.

Да, моя Берегиня в меру порадовалась появлению первой повести ее друга, как она иногда меня именовала. По какой-то причине она почти не называла меня по имени, объясняя это тем, что таких имен много, а друг всегда один. Прочесть же саму повестушку не попросила. Да я не особо на том настаивал. Зато она иногда подсовывала мне альбомные листы, на которых предпочитала писать собственные стихи. То была обычная проба пера, и показывать их человеку постороннему не стоило. Но я для нее не был посторонним, коль назывался «другом», и в мои обязанности входила дежурная похвала ее стишат, произносимая не всегда с достаточной искренностью. Иногда она просила уточнить, какой именно стихотворный оборот или удачная рифма произвели на меня наиболее сильное впечатление. Приходилось пускаться в литературоведческие изыски, в чем не был достаточно силен, дабы обезопасить себя от поджатых губок и вынужденного долгого молчания при плохо скрываемой обиде.

Потом вдруг стихи перестали вручаться мне как штатному рецензенту с неминуемым положительным отзывом. Истолковал сей факт по-своему, думая, что скоро все наладится и пойдет дальше своим чередом. Чтоб окончательно прояснить этот вопрос, намеревался при случае объяснить ей, что поэзия, впрочем, как и проза, далеко не каждому по плечу и заниматься ею следует с большой осторожностью. Но разговор на эту тему так и не состоялся.

Когда появился журнал с моей повестушкой, услышал несколько довольно критических высказываний о разных прочитанных ею ранее произведениях доморощенных авторов. Не стал уточнять, почему она так невзлюбила именно местных авторов, поскольку сам во многом был с ней согласен. Но ощутил болезненность укола, хотя он напрямую и не был направлен в мою сторону. А потом и вовсе прекратились наши с ней разговоры на тему сочинительства. Пропали не только альбомные листочки, но и сама она могла подолгу не заглядывать ко мне, заставляя мучиться в ожидании и строить разные предположения по поводу ее времяпрепровождения. И она ни разочка не обмолвилась по этому поводу, чтоб хотя бы для вида снять напряжение и рассказать, с кем встречалась и чем была занята. Прекратились наши совместные поездки к реке. Обычно, посидев с полчасика напротив меня, она легко вспархивала и опять надолго исчезала. В один из таких кратких визитов она как о чем-то малозначительном обмолвилась, что завтра уезжает со стройотрядом до конца лета. Я не знал, что сказать, и даже не пытался остановить или отговорить ее, понимая, насколько это бесполезно. И после этого мы больше не виделись.

Осенью мне рассказали, что она поехала с такими же молодыми и безбашенными ровесниками на одну из строек нашей необъятной отчизны, где вечерами выступала с небольшими концертами, читала свои стихи, пела песенки, одним словом, нашла то, чего была лишена здесь, в нашем тихом городке. У нее появились поклонники, и вряд ли она хоть разок вспомнила обо мне, гуляя с кем-то из них до утра и даря свою любовь. Ее она была готова преподнести в дар любому, если считала нужным хоть так помочь своему очередному другу. А потом случилось непредвиденное: она влюбилось искренне, как все, с кем сталкивалась. Но тот человек не принял ее любви, чего пережить она не смогла.

Не знаю, сколько времени она жила в ожидании, а потом не выдержала и поднялась ночью вместе с неразлучной гитарой на крышу дома своего избранника. Там, исписав несколько листочков, аккуратно свернула их и вложила под гитарные струны. Что в них было написано, даже не пытался узнать. Вряд ли они были адресованы мне лично. Иначе бы она просто не уехала, а осталась рядом. Может быть, она все же в последний миг произнесла вслух мое имя, перед тем как прыгнуть вниз. Мне сообщили, что она практически не пострадала при падении. И хочется думать: умерла в своем коротком и безрассудном полете, обретя навечно свободу.

Такой она и осталась в моей памяти. Дарящей любовь. И ничего не просившей взамен. С тех пор во мне начало жить иное чувство, называемое виной, избавиться от которого вряд ли когда сумею…