Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Погода стояла сухая и мягкая, без морозов – в декабре-то! Дороги прекрасные, марши не спешные – прогулка, да и только. На груди у всех блестели новые медали. Офицеры повторяли стихи поэта Батюшкова, адъютанта генерала Раевского:

 
И час судьбы настал! Мы здесь – сыны снегов!
Под знаменем Москвы, с свободой и громами.
Стеклись с морей, покрытых льдами,
От струй полуденных, от Каспия валов…
 

В конце декабря начался переход союзников через Рейн. 1 января 1814 года на французскую землю вступила русская гвардия.

* * *

И снова марши, марши и марши. Три недели шли, почти не останавливаясь, к Лангру и Шамону. Наступила французская зима. Дождь и снег, оттепели и морозы сменяли друг друга. Насчет народной войны Паренсов оказался нрав. Хотя Наполеон приказывал подданным «уходить от врагов, оставляя им одну землю», но крестьяне и горожане этой занятой без выстрела четвертой части Франции не покидали своих домов. Они продавали войскам союзников сено, овес и хлеб, но на вопросы отвечали угрюмым молчанием.

На походе узнали, что условия возможного мира будут обсуждаться на конгрессе в Шатильоне. При этом во владении императора решено оставить уже не Францию в границах 1812 года, как предполагали до битвы под Лейпцигом, а в тех, что имела в 1792 году, то есть без завоеваний революционных войн и самого Наполеона.

Первое крупное столкновение на французской земле произошло 17 января у Бриенна. Здесь когда-то в военной школе учился тот, чьи войска теперь обстреливали и штурмовали горевший городок. Овладеть им для Наполеона было важно, чтоб победой открыть кампанию на своей земле. Но через три дня, после боя при Ларотьере, он должен был снова отступить. С конца января начались заседания в Шатильоне. Французский уполномоченный генерал Коленкур старался затянуть переговоры, надеясь, что успехи Наполеона помогут ему стать менее сговорчивым. Бой близ Монмираля, где были разбиты разбросанные на марше прусские корпуса, вновь поднял веру французов в своего повелителя. Эти же удачи испугали австрийцев, которых прежде всего интересовало возвращение владений в Италии, о чем, казалось, теперь нетрудно сговориться с Наполеоном. Разногласия между союзниками дошли до того, что Александр угрожал отделить свою армию от австрийцев, продолжать войну и разделить ее плоды только с пруссаками и шведами.

Однако попытки разбить порознь армии союзников дали только частные успехи, в то же время значительно ослабив потерями французскую армию. После упорного боя 8 марта при Арсисе Наполеон снова отступил. Эта неудача была сигналом для прекращения переговоров с Коленкуром. Попытка императора французов зайти в тыл союзных армий привела только к тому, что противники его беспрепятственно двинулись к Парижу. 13 марта при Фер-Шампенуазе они разбили корпуса, шедшие к Наполеону с обозами боеприпасов и снаряжения.

Во Франции гвардейская пехота ни разу не участвовала в боях. Отборные полки берегли на крайний случай, подобный Кульмскому бою. А может, сохраняли для дальнейшей борьбы при возможном разрыве с австрийцами.

В эти месяцы Сергей Васильевич окончательно сжился с ротой. Узнал всех солдат в лицо и по имени, многих по голосу и характеру. Ушибленное под Кульмом бедро болело только при плохой погоде, так что, в общем, был здоров, бодр и с утра до вечера в седле. С офицерами своей роты сошелся по-товарищески. Впрочем, из всех шестидесяти офицеров полка Непейцын невзлюбил только холодного формалиста полковника Фредерикса и заносчивого, хвастливого капитана Гурко. Прошлогоднее открытие, что судьба привела его в среду редкостно образованных, серьезных и душевных людей, продолжало радовать и сглаживало необычное положение, которое занимал в полку: единственный во всей гвардии он – полковник и георгиевский кавалер – командовал ротой. Но при этом знал, что все, кого уважает в полку, начиная с Потемкина, понимают, что перевод к ним являлся только почетным отличием и что скоро выйдет в отставку, будучи непригоден для службы мирного времени.

Да, теперь конец войны был, очевидно, близок – о нем говорили на походе и вечером на биваках, его видели во сне. Разумеется, французы будут оборонять Париж, но что у них осталось против полуторастотысячной армии союзников?

17 марта утром перешли через Марну около Мо. Впереди бухали пушки – авангард Раевского оттеснял к Парижу французские части. По сторонам мощеной дороги стлались тучные поля, цвели плодовые сады деревень, столетия не видавших войны. Крестьяне с удивлением смотрели на вражеские полки – их уверяли, что император громит неприятеля далеко на востоке. Солнце пекло, по солдатским лицам катился пот, но люди шли бодро, широким шагом.

– Что, Гаврилыч, вспоминаешь, как через Москву отступали? – услышал Сергей Васильевич вопрос ротного шутника Морошкина.

– И то впору вспомнить, – степенно ответил правофланговый Гаврилов.

Впереди по обе стороны дороги встал дубовый лесок.

– Шато де Бонди, – объявил Краснокутский, последние дни изучавший карту департамента Сены, купленную у пленного французского офицера. – До Парижа осталось пятнадцать верст.

– Видно, не много у них сил, ежели без остановки идем, – отозвался Непейцын.

– Неужто будем Париж штурмовать? – подал голос Якушкин.

– А чем он лучше Москвы? – возразил Толстой. – Не сдадут на капитуляцию, так и штурмуем…

– Жаль ведь, если при бомбардировке собор Парижской богоматери или Дом Инвалидов попортим, – возразил Иван Дмитриевич.

– А Ивана Великого, которого Мортье, уходя, взорвал, им жалко было? – спросил Краснокутский.

Разговор прервал подъехавший адъютант Безобразов:

– Господин полковник! Сейчас встанем на два часа. Ружья составить, ранцы и скатки снять, людям от дороги не расходиться. – И добавил уже неофициальным тоном: – Впереди, левей дороги, с холма, Клиши именуемого, Париж открылся.

– Сам видел? – с завистью спросил Краснокутский.

– Да. Мы с генералом ездили. Красота удивительная; башни, шпили, колокольни, домов море целое…

– Будут они город оборонять? – спросил Непейцын.

– Конечно. Там корпуса Мортье, Мармона и Национальная гвардия. Перебежчики говорят, что даже ученики Политехнической школы к орудиям встали, – ответил адъютант и поехал дальше.

Полк остановился. Солдаты, обрадованные отдыхом, по очереди бегали за водой к ближней речке, хрустели сухарями, дымили трубками. Многие, присев на край придорожной канавы, откинулись на спину и заснули. Офицеры тоже закусывали, курили. Непейцын лег на разостланную Федором шинель и смотрел в безоблачное небо.

– А ладно б, Гаврилыч, в такой-то лесок с девками по грибы… – приставал поблизости к фланговому неугомонный Морошкин.

– Чего не ладно, – отозвался тот. – Глядишь, в последний-то бой перед замиранием ногу али руку отстрелят, и пойдешь «на свое пропитание» – хошь грибы сбирай, хошь милостыню.

– Ну тебя!.. Небось до Парижа дошли, так живы будем.

– Слухай, как тамо с нами здоровкаются, – посоветовал третий голос, кажется барабанщика Петряева. – Хорошо, коль руку, а то башку не снесло бы, как Нилову под Кульмой.

Издали явственно доносились глухие удары пушек.

«Ученики Политехнической школы у орудий, – вспомнил Непейцын. – Видно, прав был Паренсов, когда говорил, что все забудут дети тех, кто в наших снегах лег, и станут восхвалять, защищать Наполеона… А вдруг Нилов, которого Петряев вспомнил, и был мой спаситель-ефрейтор? Эх, зачем не спросил хоть, которой они роты!..»

Выходя из Бондийского леса, заметили повертку на тот пригорок, о котором говорил Безобразов, поломанные кусты и вытоптанную конями дорожку. Но уже наступили сумерки, и семеновцы увидели Париж только на другое утро.

С пяти часов гвардейская пехота и гренадеры стояли на Бондийской дороге. Впереди виднелись дома селения Пантен с наглухо закрытыми ставнями и каменные ограды садов – готовые укрепления при обороне города. Но бой кипел дальше, у деревни Роменвиль, накануне занятой Раевским. Передавали, что общий штурм предместий должен был начаться одновременно с трех сторон, но австрийцы и пруссаки еще не подошли. С рассвета дрались одни русские.

В семь часов утра тронулся в бой гренадерский корпус, стоявший впереди гвардии. На место его выдвинулась Вторая гвардейская пехотная дивизия. Потом и она ушла штурмовать Бельвиль.

Теперь всю местность застлало дымом. Справа тоже грохотали пушки – там корпус Ланжерона атаковал Монмартр. Слева дивизия Горчакова теснила врага у кладбища Мон-Луи.

Генерал Потемкин объехал полк.

– Сейчас и мы тронемся. – кивнул он Непейцыну, стоявшему верхом перед ротой.

Сергей Васильевич оглянулся. На лицах солдат первой шеренги лежало строгое, сосредоточенное выражение. Даже у Морошкина из-под низко надвинутого киверного козырька смотрят серьезные глаза, как бы чужие этому шутнику и балагуру.

«Приходится батюшке-Парижу поплатиться за матушку-Москву», – вспомнил Непейцын солдатские слова, переданные вчера кем-то из офицеров. «Неужто опять чуть не один в полку верхом буду?.. – подумал он, поправляясь в седле и укорачивая повод. – Как Петряев сказал?.. Башку бы не снесло в последний день…»

И вдруг по всему фронту стала стихать пальба. Вот вместо общего гула, катившегося, как гром, то нарастая, то падая, стали слышны отдельные выстрелы. Вот и они уже редки. Прошло с четверть часа, и все смолкло. Что ж такое?

– Похоже на капитуляцию, господа, – сказал Краснокутский. – Может, и про нонешний день в наши послужные списки поставят: «Был в сражении при Париже». А мы только слушали его…

Капитан оказался прав. После взятия высот Бельвиля и того, как русские ядра стали падать на улицах, маршал Мармон, решив спасти город от бомбардировки, выслал парламентеров. Еще не начались переговоры, когда русские взяли Монмартр и установили там батареи. Париж лежал у ног союзников.

Вечером была подписана капитуляция, о чем очень скоро узнала вся армия. В эту ночь Сергей Васильевич почти не спал. Ворочался так и этак, закрывал глаза, старался дышать глубоко и ровно, считал до тысячи, уговаривал себя, что надобно скорей заснуть, потому что завтрашний день будет хлопотный. Ведь кто знает, не подойдет ли Наполеон и не начнется ли опять бой… И опять, открыв глаза, смотрел в щель холстины на небо.

«Неужели конец войны? – думал он. – Конец грохоту пушек, что и сейчас стоит в ушах, конец тряским телегам с окровавленными людьми, которых везут в тыл умирать, как увезли бедного Сашу Чичерина и тысячи ему подобных… Или ввяжется еще Наполеон? Но что он сделает с нашей силой?.. Ох, дяденька, родной мой, зачем не дожили до рассказа, как вага Сергей входит в Париж во главе гвардейской роты… Во главе?.. А ведь по пехотному уставу командиры рот в строю церемониальном идут пешие. Только командир полка да батальонные и адъютанты едут верхами… А я что же? Куда денусь? В зрители обращусь, ежели, скажем, в Париж вступать?..»

Он сел на походной кровати, которая заскрипела.

– Не спите, Сергей Васильевич? – спросил ночевавший в его палатке Толстой.

– Где там! А вы?.. Разбудил?..

– Так, дремал чуть-чуть. Вы о чем думали?

Непейцын пересказал цепь своих мыслей.

– Да, – подтвердил прапорщик, – по уставу оно так. Но надо поговорить с Яковом Алексеевичем. Вы же наш полковой стали, кровный. Нельзя вам не участвовать в таком торжестве…

Но обратиться к Потемкину оказалось некогда. Через несколько минут после слов Толстого в лагере послышался неясный шум. Не у семеновцев, а где-то дальше заговорило, загалдело множество голосов. Сергей Васильевич, опираясь на палку, допрыгал к выходу из палатки. Вставало солнце; дымя, догорали костры. Какой-то всадник скакал к ним от бивака преображенцев, где сновали полуодетые люди.

– Николай Николаевич! Никак, тревога? – сказал Непейцын.

– Не похоже – глядите, ружья не разбирают, – ответил уже стоявший рядом Толстой. – Сейчас узнаем, раз около палатки генеральной спешился.

– Подъем! Подъем! – понеслось через минуту по лагерю.

Но действительно, это не был сигнал тревоги. Не били барабаны, не играли трубы у соседей, кавалеристов. Через пять минут семеновцы знали, что пришел приказ быть готовыми к половине десятого утра для торжественного вступления в Париж. Началась ужасная суетня. Солдаты расстегивали ранцы, доставали чистые рубахи, ваксу, щетки, фабру, мел и дощечки для чистки пуговиц, нитки и иголки. Разжигали костры, чтобы греть воду для бритья, бежали к каналу мыться. У офицерских палаток суетились денщики и лакеи, выколачивали и чистили мундиры, ваксили сапоги. Калили на угольях костров утюги и щипцы для завивки, сновали туда и сюда с умывальными кувшинами и тазами. В дело пошло все, что сберегли за длинный поход для небывалого парада, прославившего этот день – 19 марта 1814 года. Сколько помады было втерто в кудри и лысины, сколько духов вылито на бакенбарды, шеи и мундиры!..

В восемь часов ударили барабаны. Становись в ружье! В эти минуты к палатке Непейцына подъехал генерал Потемкин.

– Вас, полковник, нынче прошу состоять при мне, – сказал он. – А роту вашу доверьте вести капитану Краснокутскому.

– Благодарю, Яков Алексеевич… Слушаюсь, ваше превосходительство! – только и нашелся сказать Сергей Васильевич.

– Кабы остались у генерала Властова, так и я как-нибудь при вас поехал, – вздыхал Федор, подавая барину перчатки.

* * *

Длинная-длинная колонна выстроилась на Пантенской дороге. Впереди – полк прусской конницы. За ней – наша легкая гвардейская кавалерийская дивизия, за которой союзные монархи со свитой из нескольких сот генералов и офицеров всех наций и всех родов оружия. Потом несколько батальонов австрийских гренадеров. За ними русский гренадерский корпус и вторая гвардейская пехотная дивизия, сутки назад штурмовавшие Бельвиль. Наконец, первая дивизия – молодцы, отобранные со всей необъятной России: преображенцы, семеновцы, измайловцы и гвардейские егеря. А за ними три дивизии кирасир – великанов в белых мундирах и черных нагрудных панцирях, на рослых конях, подобранных в масть по полкам, между которыми гремели медными орудиями конные батареи.

Французы, видевшие это триумфальное шествие, рассказывали потом о своих противоречивых чувствах. Они знали, что эти воины с обветренными лицами еще вчера убивали в боях их сыновей и братьев. И все же с восхищением смотрели на стройные шеренги победителей, шагавших по парижским улицам под грохот барабанов и звуки сверкающих труб.

Вступив в город через Пантенскую заставу, войска повернули направо по бульварам. И в предместьях народ теснился по сторонам улиц, а здесь парижане не только заполнили тротуары, но стояли на мостовых, так что почти касались фланговых гвардейцев. Балконы и крыши были усыпаны зрителями. Мальчишки влезли на фонарные столбы, на сучья покрытых первой зеленью деревьев. Взрослые французы в большинстве хранили молчание. Француженки махали платками, кричали что-то, улыбались победителям.

Вступив в город через Пантенскую заставу, войска повернули направо по бульварам.

Полтора часа шли по бульварам. Какой огромный город! Но вот повернули налево, и впереди показались Триумфальные ворота.

– Не позавидуешь нынче Наполеону, – сказал Потемкин.

– Да уж, – поддакнул адъютант Безобразов. – Идем сейчас по улице Ваграм, а только к одной площади Звезды, на которой скоро будем, сходятся улицы Гоша и Клебера, Иены и Фридланда. Сколько улиц и площадей Наполеон назвал именами генералов и в честь побед своих, сколько монументов воздвиг в память походов!..

– Вы хорошо знаете Париж? – спросил Непейцын.

– Перед войной с полгода здесь пробыл, – ответил Безобразов. – Лекции слушал в Сорбонне, по театрам куртуазил… Ага, конечно, сквозь арку и поворачивают на Елисейские поля. Оттуда вдоль Сены пойдем к Тюильри, а уж дальше не знаю куда…

После церемониального марша, которым у Елисейского дворца прошли мимо императора Александра и прусского короля со свитой, полки поставили биваком на Елисейских полях. Офицерам отводили квартиры в соседних улицах. Непейцыну достался билет на нижний этаж небольшого дома на Рю де Тремуйль, принадлежавшего богатому коммерсанту, жившему в другом своем владении. В меблированной квартире оказалось пять комнат с кухней, и хозяин дома прислал своего управляющего с обещанием поставлять к столу русских все, что закажут. Непейцын предложил офицерам своей роты стать с ним вместе. Якушкин и Толстой тотчас согласились, Краснокутский поселился через два дома.

В первый день все, едва поужинав, разошлись по постелям. Ведь предыдущую ночь почти не спали. Рано утром Непейцына разбудили голоса слуг. Они принимали от француза-возчика присланное хозяином дома: вино, хлеб, кур, овощи, пирожные и еще многое, вплоть до турецкого табака в бумажных картузах.

За кофе, к которому пришел и Краснокутский, Сергей Васильевич спросил:

– Как вы думаете, господа, закончена ли война?

– Сие зависит от благоразумия Наполеона, – ответил капитан. – Мармон и Мортье увели из Парижа двадцать тысяч солдат да у него около сорока тысяч. И все только в тридцати верстах отсюда.

– А пока мы с Якушкиным идем гулять по Парижу, – весело сказал Толстой. – Не угодно ли, господа, отправиться с нами?

Непейцын ответил, что напишет письма и отдохнет после целого дня в седле с неудобной тульской ногой, а Краснокутский – что навестит роту в лагере и зайдет к адъютанту узнать новости.

Когда все ушли и Федор убрал со стола, Сергей Васильевич приказал подать письменные принадлежности. Но вместо того чтобы взяться за перо, проскакал до дивана, прилег и задумался.

«Так это не сон? Я в Париже… Вот слышно, как за оклеенными зеленой бумагой стенами чужой комнаты гремит по мостовым тысячами копыт, дребезжит тысячами экипажей, говорит тысячами голосов прославленная столица мира. Париж – цель мечтаний всех поклонников просвещения, искусства и моды… Конечно, нужно осмотреть знаменитый город, хоть чтобы рассказать Соне, нужно вглядеться в французов, которые считаются, как ни спорь, первым народом мира, языком которых пишут все короли и дипломаты…»

На этом ход мыслей Непейцына прервался – над ним, во втором этаже, что-то уронили. Сквозь открытые в сад окна оттуда донесся женский возглас, потом звуки, похожие на плач.

– Эй, Федор! Не знаешь ли, кто наверху живет?

– Старики какие-то.

– А прислуга есть?

– Есть, Мадленой звать.

– Молодая?

– Девица хоть куда.

– Ой, смотри, не забудь, как после Ланг-Билау обвязанный ходил… А сейчас, знаешь, там будто плакал кто-то.

– Не могу знать, сударь. Женщинам без плачу тоже нельзя-с…

– Особенно ежели с таким, как ты, хватом поведутся… Ну, дай-ка, обопрусь на тебя, к столу сяду…

Он написал Софье Дмитриевне первое большое письмо после перехода через Рейн, полное надежд на скорую встречу и обещаний при первой возможности проситься в отставку. Написал о том же Моргуну, выводя буквы поразборчивей, чтобы смогли прочесть ступинские грамотеи. Пообедал один, потому что никто из офицеров не пришел к назначенному часу, и, нацепив деревянную ногу, надев сюртук и фуражку, с трубкой в руке, вышел в небольшой сад, отделявший фасад дома от ограды с воротами на улицу. Солнце сияло по-летнему. Старый привратник, живший в домике у ворот, смотрел в окошко и тоже курил трубку. Сергей Васильевич сел на чугунную скамью близ своих дверей и засмотрелся на первые ярко-пламенные тюльпаны, чуть качавшие головками на клумбе перед домом. Благодать! Каштаны цветут на бульварах, и здесь несколько деревьев трепещут молодой листвой… А у нас-то, поди, еще снег лежит… Придется, верно, ехать этим же летом, а то осенью в деревню. Засесть навсегда в Ступине, иначе ничего не придумаешь. Теперь дадут пенсию побольше, но на нее в городе все равно не прожить. А главное – в Ступине нужен хозяйский глаз. Дяденьки нет, Моргун состарился, а мужиков – под семьдесят душ. Но Соня что скажет? Захочет ли ехать в «нашу глухомань», как Филя назвал когда-то. Или с ним вместе всюду поедет?

Сергей Васильевич ощутил на себе чей-то взгляд. Поднял голову. Седой человек со строгим, а может, грустным лицом смотрел на него из окошка второго этажа. Встретясь глазами, слегка поклонился и отошел в глубь комнаты.

Назавтра с утра Сергей Васильевич пристроил было тульскую ногу, но почувствовал, что культя еще болит там, где прижималась к седлу. Нет, нельзя ковылять по Парижу на деревяшке…

Зашедший к завтраку Краснокутский рассказал, что командир полка получил расписание караулов по городу, которые велено нести гвардии, а всем армейским корпусам – выступить на юг от Парижа, в заслон против войск Наполеона. Рассказал еще, что на Елисейских полях солдат все время окружают любопытные парижане и парижанки, что продовольствие выдают хорошее, а вот помыться толком негде – в Сене это делать средь города неудобно, и всех, кроме казаков, приказано развести по пустым сейчас казармам. Только что вставшие с постелей Якушкин и Толстой восхищались тем, что вчера видели в Лувре и в Доме Инвалидов. Нынче уже втроем собирались на торжественное заседание в Академию надписей, а потом – в прославленную ресторацию Вери в Пале-Рояле.

Оставшись один, Непейцын написал прошение об отставке и второе – с просьбой числить его больным, чтобы генерал мог приказом назначить Краснокутского командующим ротой.

Дверь в сад была распахнута. Оттуда тянуло теплом, и полковник, не пристегивая деревяшки, проскакал, опираясь на Федора, до чугунной скамьи. Привратник, как вчера, дремал у своего окошка.

– Вы старика-то кормите? – спросил Сергей Васильевич.

– А как же? Да грязнуха – что бутошники самые старые в Луках, – презрительно отозвался Федор.

Непейцын поспел всего несколько раз затянуться из поданной им трубки, как из-за угла дома вышел верхний жилец и, поклонясь, подошел вплотную. Это был мужчина лет шестидесяти, с манерами воспитанного человека. Полковник слегка приподнялся, опершись на скамейку, и тоже поклонился. Француз указал на скамейку:

– Permettez moi de prendre place? [32]32
  Разрешите мне присесть? (франц.)


[Закрыть]

– Oui, oui, s'il vous plait, – закивал Сергей Васильевич. – Mais je parle tres mal francais [33]33
  Да, да, пожалуйста… Но я очень плохо говорю по-французски (франц.).


[Закрыть].

– Mais tout de meme vous permettez de vous parler? [34]34
  Однако вы позволите говорить с вами? (франц.)


[Закрыть]– без улыбки спросил француз.

– Oui, oui, mais je vous prie, ne parler pas vite [35]35
  Да, да, но я вас попрошу говорить не быстро (франц.).


[Закрыть]. – От усилий, затраченных на составление этой фразы, Непейцын почувствовал испарину на лбу и подумал: «Господи! Хоть бы молодые дома были!..»

– C'est en nous combattant que vous avez perdu votre jambe? [36]36
  Вы потеряли ногу на этой войне? (франц.)


[Закрыть]

– Non, a la guerre turque, – ответил полковник и, взяв поставленную рядом трость, начертал на песке дату «1788», после чего добавил: – Sous la forteresse d'Otchacoff. Vous comprenez, monsieur? [37]37
  Нет, на войне с турками. При крепости Очаков. Вы понимаете, сударь? (франц.)


[Закрыть]

– Oui, oui [38]38
  Да, да… (франц.)


[Закрыть], – подтвердил француз.

Так начался их разговор. И когда через полчаса верхний жилец откланялся, Сергей Васильевич первым делом подумал: «Благодарю, дорогой Шалье! Жаль, что не могу написать вам, как в Париже хоть плохо, но объяснился с вашим соотечественником и смог его немного успокоить».

За это время Непейцын узнал, что мосье Тинель, как рекомендовался собеседник, всю жизнь преподавал историю в одном из лицеев Парижа, а оба его сына стали офицерами и счастливо воевали до последнего ужасного похода. Старший, увы, убит под Москвой, а второй находится в плену в городе Туле, и отец его спросил господина полковника, что это за город, велик ли, далеко ли от Немана. Мадам Тинель очень плачет, очень тоскует, что их Жозеф томится в снежном царстве. Конечно, Сергей Васильевич объяснил, что Тула совсем не в Сибири, что в ней сейчас уже сходит снег и, главное, что сам он там долго служил, сохранил знакомых и может написать с просьбой разыскать le capitaine d'artillerie [39]39
  Капитана артиллерии (франц.).


[Закрыть]Тинеля и позаботиться о нем во имя дружбы к тому, кто в Париже стал соседом его родителей.

Вот и новое занятие! После опять-таки одинокого обеда Непейцын засел за письмо к Захаве, а на другое утро, перед выходом в город, уже на механической ноге и в мундире, поднялся во второй этаж вместе с Якушкиным. Там после представления госпоже Тинель, маленькой женщине с заплаканными глазами. Иван Дмитриевич перевел супругам, что пишет об их сыне полковник, и подтвердил, что Тула не на Северном полюсе. В ответ офицеры были приглашены позавтракать, а когда отказались, так как недавно встали из-за стола, мосье Тинель предложил показать им Париж. Непейцын благодарил и просил совершить прогулку завтра, ибо нынче идет по начальству. Во время визита они неоднократно видели молодую служанку, востроглазую брюнетку, действительно «девицу хоть куда»…

Командир полка не принял рапортов Непейцына.

– Военные действия не окончены, – сказал он, – хотя, по всему судя, сие уже близко. Сенат французский объявил Наполеона низложенным. Маршал Мармон с корпусом покинул его. Как только война будет формально завершена, я испрошу вам отпуск до возвращения гвардии в Россию. Зачем вам терять жалованье, которое вы, право же, заслужили?

* * *

На другой день, наняв четырехместную коляску, расселись в ней с мосье Тинелем, Якушкиным и Толстым. Тронувшись с Рю де Тремуйль, учитель заговорил о том, что все большие города рождались на берегах рек, служивших в древности главным средством сообщения, и что сегодня покажет только Сену и один ее берег. Рассказ собственно о Париже начался на набережной Генриха IV, с вида на острова и мосты. Останавливались против Сите, Лувра, Тюильри, так что, не выходя из коляски, рассмотрели множество замечательных зданий, и спустя три часа через Вандомскую площадь возвратились домой, усталые от уличного шума и впечатлений. А на другой день тем же порядком объехали левый берег. Промелькнули Дом Инвалидов, Сакре-Кёр, Люксембургский дворец, Сорбонна. В Ботаническом саду посидели в тени деревьев, видели сытых зверей, живущих в больших клетках, и Непейцын с горечью вспоминал облезлых медведей, которых на потеху приводили в Великие Луки.

С этих двух поездок началось его знакомство с Парижем. Госпожа Тинель прихворнула, муж был около нее, и полковник уже в одиночестве отправлялся по городу. Ему очень помогал план, изданный каким-то оборотистым дельцом. Все его надписи были напечатаны на русском, хоть и не очень правильном языке и тут же изображены фасады знаменитых зданий, не вполне похожих, но узнаваемых.

Якушкин и Толстой не раз предлагали Сергею Васильевичу идти вместе, но он знал, что замедлит движение легких на ногу, жадных до впечатлений юношей, и пускался в походы один, не спеша, опираясь на верную трость. Да и смотрел он не на то, что интересовало юных офицеров, а на разносчиков и торговок, на уличные фонари и сточные трубы, на учение пожарных перед их казармой, проворно поднимавших до окон третьего этажа складную лестницу. Расспрашивал встречных о действии оптического телеграфа, на вышке которого размахивал «руками» сигнальный семафор. Заходил в галантерейные лавки, покупал гостинцы в Россию, просматривал книги на лотках букинистов. Иногда собеседники улыбались его оборотам речи, но Непейцын твердо решил не смущаться и смело выкладывал вспоминавшиеся слова, не всегда находя их грамматическое согласование.

Что его понимали, было, пожалуй, естественно. А вот как объяснялся с французами Федор? У этого разбитного парня оказались несомненные способности к языкам, соединенные с редкой ловкостью в обхождении с женским полом. Не прошло недели, как, на зависть слугам Якушкина и Толстого, он вечерами без умолку болтал с Мадленой в саду или на лестнице.

– Ох, парень, совести в тебе нет, уже забыл Эльзу! – сказал как-то Сергей Васильевич.

– Наше дело походное, сударь, да и поговорка есть: «Быль молодцу не укор», – не смущаясь, отозвался Федор.

– А как опять поколотят? – напомнил Непейцын.

– Некому-с, – уверенно отозвался слуга. – Мадлена вдова, мужа ейного в Гишпании убили, а брат в России у нас сгинул.

– Тем хуже – будто сироту обидишь. И как ты все узнал?

– Дело не хитрое-с, коли друг другу по сердцу пришлись…

Молодые офицеры также завели знакомство с дамами и ездили на гулянья и пикники. Краснокутский все вечера пропадал в театрах. Сергей Васильевич после обеда почти всегда оставался дома один, сильно тревожась за своих субалтернов, потому что в это время участились поединки одетых в штатское французских офицеров-бонапартистов с ненавистными им победителями.

Иногда к Непейцыну приходил верхний жилец, с которым они разговаривали почти свободно. Помогали освоить язык и французские газеты, печатавшие политические новости. В них Сергей Васильевич прочел об отречении Наполеона от престола и что местом ссылки ему назначен остров Эльба. Наконец-то подписали предварительный мирный договор, по которому Франция получила границы 1792 года. Русской армии приказано сняться с тесных лагерей против Фонтенбло и перейти на широкие квартиры близ Санлиса и Лаона. Потом обнародовали указ императора Александра, разрешавший пленным французам возвратиться из России в отечество.

Прочтя за утренним кофе последнее известие, Непейцын тотчас поднялся во второй этаж. Он застал Тинеля за шахматной доской, на которой в одиночестве разыгрывал партию.

– Скоро у вас будет с кем играть, – сказал Непейцын, подавая газету, и немедля ушел, чтобы не стеснять радости супругов.

Через час, когда собирался выйти в город вместе с зашедшим за ним Краснокутским, в комнату вошел Тинель.

– Благодарю вас за новость, лучше которой для нас не могло быть, – сказал он, отдавая газету полковнику. – Жена моя сразу почувствовала себя так хорошо, что я хочу снова предложить сопровождать вас. Не желаете ли съездить в Сен-Клу или Версаль?

Непейцын с Краснокутским переглянулись и сказали, что готовы хоть нынче. Кузьма заложил коляску, уселись и покатили в Сен-Клу. Ну и парк! Огромен и красив удивительно. Около дворца цветники, дальше широкие аллеи, бассейны. Всезнающий Тинель толковал про разбившего его знаменитого садового художника Ленотра, про то, что в революцию во дворце заседал Совет Пятисот, а Наполеон заново его отделал с удивительной роскошью. У дворца стоял караул, и внутрь никого не впускали. Обошли вокруг и поехали дальше, в Версаль. Тамошний дворец, парк и водоемы с фонтанами поразили офицеров. Все величественно, спокойно, огромно. Да, имя этого Ленотра стоит запомнить на всю жизнь!

– А завтра я вас поведу в Лувр, – сказал, прощаясь, Тинель. – В газетах пишут, что туда из Орлеана возвратились сокровища, которые отправили из боязни штурма. Я хочу показать вам картины, статуи и прежде всего Аполлона Бельведерского.

Посещение Лувра запомнилось Сергею Васильевичу не только тем, что рассказывал Тинель, но еще встречей с несколькими солдатами русской гвардии, которые, ступая на носки и разговаривая вполголоса, истово рассматривали живопись и скульптуру.

– Они у нас ежедневно, – сказал служитель музея, наблюдавший за порядком в залах, – и ведут себя с большим достоинством.