Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Сергей Васильевич глянул на Квасова: «Ну и ловок! Такого не просто смутить». И ответил:

– Спасибо, только мы уже…

– …в «Русском пире» пристали, – закончил за него дяденька.

– Туда и дайте знать, ежели что спешное. – приказал Сергей Васильевич. – А завтра в восемь утра здесь будьте.

– Слушаюсь!

* * *

– Верный знак, что обывателям поперек горла стал, – заметил дяденька, когда, миновав Соборную площадь, шли по Вознесенской улице. – Не понимаешь? Ведь с ним у гостиного мы только случаем разминулись. Сколько народу нас видело, а никто ему не сказал. Значит, хотели, чтоб явился к нам со своими мешками…

При трактире «Русский пир» оказались свободны две лучшие комнаты, и Непейцыны их заняли. Дяденька тотчас велел вынести из более просторной кровать и составить посреди два стола.

– Ты отдохни часа три, и пусть Федька всем говорит, что вышел и будешь после двух, а я пойду по лавкам.

– Проверить, все ли отдали? – догадался Сергей Васильевич.

– И за тем. Но главное, узнавши, что приехал, все чиновники сбегутся тебя визитировать, так надо хоть закуску им предложить.

– Полноте, может, и не придет никто.

– Людей не знаешь! Ручаюсь, что разве судья-лежебока не сразу соберется, а остальные за полдень все тут будут.

Городничий разделся, отстегнул ногу и прилег в халате. Федор в соседней комнате, тихонько напевая, брякал посудой.

– В трактире приборы взял? – спросил Непейцын.

– Нет-с, – показался в дверях Федя, – Семен Степанович мне велели на двенадцать персон всего уложить. Одну рюмку побили как-то. И наливки, соленья, маринады и окорока – все ступинское…

Дяденька оказался провидцем. Едва он поспел возвратиться в сопровождении двух сидельцев, несших покупки, и с Федькой разложить и расставить все на столе, а Сергей Васильевич вновь облечься в мундирное платье, как начали прибывать гости.

Первым явился почтмейстер, средних лет, поджарый, с длинной, выгнутой вперед шеей, напоминавший выбракованного из кавалерии, но еще бодрого коня. Отрекомендовав себя верным почитателем Семена Степановича, он выразил надежду заслужить расположение и его высокоблагородия как усердием к службе, так и добрым сердцем. После этого поднес письма, будто полученные только вчера, и сообщил, что уже три дня знал о вот-вот имеющем совершиться прибытии Сергея Васильевича, а также об имени его высокого покровителя. Тут была сделана пауза, после которой сниженным тоном добавлено, что, однако, о сем более никому сообщено не было – пусть всякий предстанет, каков он есть, пред справедливым оком…

Потом появился уездный лекарь, почти безмолвный немец, который, сказавши единожды «прошу полюбить и пожаловать», присел в углу и замер в явном ожидании, когда пригласят к столу.

Третьим пришел тощий офицер в армейском мундире, рекомендовался соляным приставом и безмолвно застыл в деревянной позе близ двери. На приглашение присесть ответил скороговоркой:

– Помилуйте, я при господах штаб-офицерах никогда-с, окромя кушанья…

Наконец вместе ввалились два толстых, краснолицых – судья и приказчик винного откупщика. Судья был в мундире нараспашку.

– Не затянут и два человека, хоть в бока коленом упрись! – пояснил он Непейцыну.

Спутник его, одетый в просторный сюртук табачного цвета, услышав это, сказал:

– А мой мундир, батюшка, и в рукава не вздеть стало, спину расставлять надобно…

Тут дяденька подал знак Сергею Васильевичу, и тот пригласил общество к столу, извинившись, что не может должным образом угостить, не имея пока постоянного жилища и своей кухни.

Из уважения к прежнему и к новому городничему купцы не подсунули ничего несвежего из закусок и вина не походили на разбавленные. Часа через три, когда Кузьма и Федор развезли по домам судью, лекаря и откупщикова приказчика, а соляной пристав и почтмейстер, отклонив их услуги, отправились сами, у Сергея Васильевича осталось убеждение, что все прошло хорошо, доказательством чему были прощальные объятия и приглашения в три семейных дома, где хозяйки будут ему рады, как родному брату.

– У тебя в голове шумит? – заботливо спросил дяденька.

– Не очень, – неуверенно сказал племянник. – Может, сходить в канцелярию? Что-то Квасов голосу не подает.

– Нет, брат, присутствие уж кончилось, а Квасов нонче, поди, из кожи лезет, грехи свои заметает и в канцелярии не сидит.

– Надо б узнать, кого остальных под арестом держит, – вспомнил городничий, тщетно посасывая давно погасшую трубку.

– Ежели мне ту комиссию доверишь, так узнаю, когда прогуляться пойду, а ты отдохни. Федор, помоги барину раздеться…

* * *

Когда проснулся, в комнате было темно, а в соседней – увидел сквозь растворенные двери – дяденька сидел у прибранного стола и писал при двух свечах. Если не двигать головой, она почти не болела, и Сергей Васильевич смотрел, как, написав несколько слов, крестный задумчиво смотрел на кончик пера. Потом, затянувшись из любимого короткого чубука, пустил сквозь ноздри два столба дыма. А самому курить не хотелось – во рту сухо и скверно. Прокашлялся и охнул – так стрельнуло в голову. Дяденька встал, подошел к двери:

– Ну, как ты?

– Чаю горячего хорошо бы.

– Я и то велел скипятить. Но тебе допреж надо стаканчик принять. Вставай, я приготовлю.

В халате, без ноги, Сергей Васильевич кое-как проскакал к столу, с отвращением проглотил мятную настойку, пожевал курятины. И впрямь стало легчать. А тут Федор внес самовар, дяденька заварил чай. От второй чашки совсем отлегло, захотелось покурить. Федя подал трубку, огня на скрученной бумажке.

– Дяденька, ведь и вы же пили – как же ни в одном глазу?

– Первое – ты, как амфитрион, пил все тосты исправно, а я по полчарки. И второе – счастлив нонче, а таких и хмель не берет.

– Чем же? Отчего?

– Глупы вы, подполковник, ежели спрашиваете, – засмеялся дяденька, и разом лицо его покрылось множеством морщинок (ох, постарел как!..) – Что, по-вашему, у меня недавно впереди было? Ступинское сидение, разговор с Ермолаем, книги старые да ожидание вестей, как далеко тебя зашлют, откуль и не жди на побывку. И вдруг – на-кась! Спасибо графу новоиспеченному! Да еще все знания мои здешние тебе пригодятся. Сижу и реестр пишу, о чем толковать надобно. Настоящее так хорошо, и будущее не хуже: летом в Ступине по хозяйству, а зимой здесь. И еще радость, что истинно взрослым вижу. Без лишнего крику Квасову полное ассаже сделал.

– Все же, дяденька, я много лет хоть небольшую часть, но под командой имел. А как арестанты? Не случилось узнать?

– Как я говорил, уже выпущены. Двое – пьяницы настоящие, а третьего, мещанина Степухина, заарестовали за курение на улице.

– А разве запрещено?

– Понятно, нет. Но городничему надлежит блюсти безопасность города от огня. Смекаешь? Ежели, скажем, сему чиновнику трубка в руках у прохожего простого звания понравилась или обратное – сам сей не по вкусу пришелся, то приказывает янычарам своим ввергнуть его в заключение: зачем неосторожно курил у деревянных строений. Трубку отобрать яко вещественное свидетельство преступления и к делу припечатать. А станут на человека кляузу строчить, то и зачнет просить прощения, трубку злосчастную не вспомнит, да еще деньгами откупится «на возмещение расходов по следствию».

– Так и здесь было? Ну, Квасов, погоди же! – воскликнул Сергей Васильевич.

– Поначалу все так, но нынче Степухин выпущен и трубка возвращена с отеческой нотацией. Словом, подвел Квасова почтмейстер.

– Что не предупредил о моем приезде?

– Вот-вот. И знаю даже тому причину. Зашел давеча к смотрителю училища, который прострелом мается, отчего представиться тебе не явился, и он рассказал, что на неделе Квасов у почтмейстера в карты впервой играл – честь приглашением оказали, полагая, что долго за городничего править станет, – и он, представь, у хозяина три рубля выиграл, тоже, конечно, в оной уверенности. Известно, как за то почтмейстерша мужа приголубила, – она дама строгая. А тут вдруг известие, что царству Квасова конец. И взыграла злоба пострадавшего: «Ах, не соблюл вежливости в моем дому, так пусть же тебя накроют с поличным…»

– Хорошо, что я в карты не играю, – засмеялся городничий.

– Не только сие к твоим счастливым качествам сопричесть возможно, но и что холост и независим от здешнего общества по состоянию помещика и по чину, коим старше всех в городе.

– Предводитель тоже подполковник. Надо ему визит нанести.

Дяденька возразил:

– Он в сей чин при отставке пожалован, следственно, тебя ниже. Не был сегодня оттого, что в деревне обретается, а случись здесь, то верь, прибежал бы по второму из двух еще качеств, которые тебе ограждением от многих зол послужат.

– Какие ж, дяденька?

– Одно – от претензий здешних дам спасет безножие твое. Чуть что – не захотел в гости пойти или обедню долгую стоять, – так залег на диван: заныла, мол, рана – мочи нет! Дамы сряду тебя пожалеют, а известно, какая в них сила. И второе, более по мужской части относимое, – важная в Петербурге протекция. Такая весть любому таракану уездному спину дугой согнет. Недаром почтмейстер ее помянул, когда письма подал. Уж прописали и о том из Пскова.

– Позвольте, так ведь я письма-то еще не прочитал! – спохватился Сергей Васильевич. – Одно от Фили, а другое от кого?..

Вскрыл писанное незнакомой рукой, заглянул на подпись: П. Захаво.

– Ага! Длинное, про тульские новости буду читать не спеша. Сначала Филино.

Он сообщал, что решил ехать в Луки. Знает, что заказов будет мало, да авось на одного хватит, – подмастерья все в Туле останутся. Просит прислать не менее трех подвод, потому что многое бросать жалко из вещей Сергея Васильевича.

– Пошлем мужиков с телегами, – молвил дяденька. – Обратно уж несумненно больше по грунту поедут. Позже откладывать, так поездка сев собьет. Завтра отправлю распоряжение Моргуну их снаряжать, а сюда плотников слать для дома городнического. Я нонче и туда зашел – запущен, страсть!

Сергей Васильевич не очень слушал рассуждения дяденьки, занятый письмом Захавы. Сначала шло обыкновенное: поздравление с назначением, о котором узнал от Фили, сообщение, как часто вспоминают его друзья, в числе которых упомянуты Тумановские, о том, что милиционное войско все еще не тронулось в поход, и о том, что пишется это письмо накануне выезда автора его на Урал за металлом. Затем шла подпись, а на обороте большущая приписка: «Р. S. В т-ском «свете» немалая новость. У ног генеральши К. появился полковник Иоганн Фридрихович фон Ш., присланный проверить, как совершалось формирование земского войска, про каковое кто-то написал в Петербург, что чересчур много своровали. Сей немец, рыжеватый, рыхлый, но ловкий и прыткий, мигом перезнакомился со всеми, кто починовней, и уверяет, что вместе с гр. А. и вами обучался в корпусе, что любит вас, как отца родного, etc. Земские дружины нашел в полной исправности – по рапортам мужиков померло всего двести, и, сообразно закону, все гладко. Но то дела дневные, а вечерами он не отходит от А. Б. К., и сие принимается благосклонно, и будто, как только его произведут в генералы, а то не за горами, ибо уже пять лет полковник и состоит близко важных персон, – так и под венец. Что ж, наш небосклон потеряет первую звезду, а генеральша Ч. – лучшую подругу. Но зато ловкий ф. Ш. вывезет с ревизии следующий чин, богатую жену и станет с ней красоваться в петербургских гостиных. Дождалась-таки немка своего Иоганна!.. Сие добавление, для сокрытия от т-ских глаз, пишу уже в дороге на восток. 3.»

– Ну и новость! – дочитав, воскликнул Сергей Васильевич.

– Что ж такое? – спросил дяденька, взявшийся снова за перо.

И крестник впервой рассказал всю историю своей влюбленности в красивую Аврору и как быстро остыл. А потом поведал, насколько милей показалась ему Екатерина Ивановна и про сожаление, зачем не попал в домик у Сампсония шестнадцатью годами раньше.

– Да, братец, не больно мы с тобой по сей части счастливы, – заметил дяденька, набивая новую трубку. – А что девушка простого воспитания истинно душевной бывает, то и я в жизни испытал…

– А кто остался, дяденька, в усадьбе Давидовых? Вторая княжна, вы давно говорили, замуж вышла и куда-то уехала. А третья?

– Третья?.. Может, еще порадуешься, что по-прежнему усадьба ихняя вне городской черты значится, хотя выгон бывший, на котором, помнишь, убитого князька осматривали, почти застроен.

– Чего же мне радоваться?

– А того, что сия последняя из Давидовых – вторая-то, как отсюда уехала, также родами померла – промеж обывателей бесом в юбке слывет. Полуграмотная, а считает на счетах, как купец, крестьян держит в кулаке и скупщиков пеньки как захочет обводит.

– Но в чем же бесовство ее?

– В том, что на девицу благородную совсем не схожа. Собой в кавказских предков пошла. В бумагах у них писано, что из горских владетелей, от какого-то святого Давида. Глаза огненные, волос – как вороново крыло. Да еще бешеных лошадей объезжает, на мужском седле скачет, ругается, ежели разозлят, как драгун. Для тебя же оттого хорошо нахождение дома ее за городской чертой, что, сказывают, будто и беглого припрятать может, и коня краденого, ежели лихо уведен. А сунулся к ней, был случай, ради подобной оказии капитан-исправник, то дальше двора не пустила. В окошко обругала, пистолетом пригрозила и собак велела на него спустить.

– Что же он?

– Отступился, раз известно, что в двадцати шагах пулю на пулю лепит и в сердцах себя не помнит.

– Так, по мне, она скорей Антиопа, чем ведьма.

– Амазонская царица, что ли? А мужики ее боятся и мне пеняли, что их в законную долю за Анну Федоровну покойную не взял… Ну, давай-ка я кой-чем реестр свой дополню, да и на боковую. Завтра с восьми продолжать надобно посвящение твое в должность…

* * *

Дни побежали однообразно и быстро. С утра отправлялись в присутствие. Слушали жалобщиков, разбирали спорщиков, просматривали дела, заведенные прежним городничим, вызывали по ним обывателей, уговаривали заплатить долг или внести недоимку, стращали описью и продажей имущества. После обеда в «Русском пире» начинали обход города с ремонта городнического дома. В половине его перестилали полы, меняли оконные рамы. Потом плотники перешли в стряпущую избу с тесовой пристройкой, которые тоже требовали поправки, а в доме стали работать маляры.

– К пасхе переедем, – сказал однажды Семен Степанович. – Удобств станет больше, но здесь придется тебе самому наблюдать за наказаниями, что хоть и мерзко, однако необходимо.

– Растолкуйте мне подробней, – попросил городничий.

– По давнему положению, на градскую полицию возложено исполнение наказаний телесных, для коих господа присылают дворовых своих с запиской, указав, сколько надлежит дать ударов. Я завел наказывать один раз в неделю, по субботам, о чем объявил по городу. Нельзя же канцелярию обращать в застенок, и опытом доказано, что многие господа за несколько дней гневом остывают, ограничась ручной расправой. Чтоб и в своем дому не наказывать, я тесовый тот сарайчик велел на дворе сгородить. Догадчиков в нем кур содержал, а наказание перенес в прихожую присутствия и учинял их по мере требования господ. Выполнял и выполняет ту обязанность Квасов в те часы, когда мы по городу рундом ходим. Под рукою сведал я, что из сего также сделал доходную статью. Кто сумеет пятак или гривенник пред наказанием сунуть, тому и послабление… Словом, тебе советую снова душевладельцев оповестить, что наказания производиться станут лишь по субботам, а второе – квартального Пухова к сему делу приставить. Того, от которого всегда луком воняет… Да пугни его, что ежели будет мирволить за деньги, то через вышнее начальство в будочники разжалуешь. Но чтоб и не зверствовал, особливо над подростками и женщинами, за что также взыщешь. А что до помещения, так, по мне, в том сарае все приличнее сие производить, чем средь города, в прихожей правления…

«Что бы я без его наставлений делал?» – думал городничий.

При обходах наведывались в полицейские будки. Их было четыре, в каждой жило по два «служивых», и дяденька строго пробирал их за неряшество, ворошил тулупы и войлоки на нарах, гнал в баню. Вглядываясь в дощатые тротуары, проложенные на главных улицах, он замечал подгнившие тесины, кликал хозяев домов, перед которыми пролегали, и, тыча пальцем в неисправность, приговаривал:

– В три дня изволь новые настлать. Ужо, как тонуть в грязи начнем, чинить труднее станет.

Зайдя в любой двор, требовал показать положенное хозяину при выходе на пожар – багор, топор или ведро. Исправны ли?

– Горючих главных времен суть два, – учил Семен Степанович, – в средние зимы, когда топят утром и вечером, отчего тесовые переборки и чердачные стропила легко возгораются, а второе – под конец лета, когда самой природой все высушено и утром при стряпне, а ввечеру в банях огонь мигом силу берет. Но в любое время года на пожары надобно тебе елико возможно спешить. Прикинуть, отколь ветер дует, как соседние строения отстаивать, что велеть заливать, а что рушить; передачи ведерные из баб установить, около вещей вытащенных верный караул поставить. Здесь распоряжением своим городничий ободрить и направить обывателей должен.

В лавках, не стесняясь покупателей, дяденька бранил купцов:

– Ты что вчера старухе Печоркиной гнилой канифас подсунул? Нынче придет, изволь обменять, а то деньги верни.

– Помилуйте-с, Семен Степанович, наше дело продать, а покупателю смотреть, – возражал бородач.

– Побойся бога, Ефимыч! Старуха подслеповата, да в лавке твоей темень египетская. Или хочешь у нас в обманщиках ходить?

– Да куда ж мне эдакий товар девать? Старуха и то едва сносит, ей помирать пора, – пытался отбиваться купец.

– Кто раньше помрет, то один господь ведает, – наставлял Семен Степанович. – И бог-то, имей в виду, таких слов, как твои, вот как не любит. Не сделаешь, как я велел, так, гляди, протопопа попросим в воскресенье проповедь сказать, – помнишь, как в Евангелии расписан, кто вдову обманет? Хорош будешь, когда на весь собор поименно ославят. Гноишь товар да старухам сбываешь…

– Не я сгноил – приказчик, подлец, недосмотрел…

– Так и дери с приказчика шкуру за вину его, а не с покупателя. Ну, говорить ли отцу Николаю?

– Помилуйте, Семен Степанович! Уж посылайте старуху…

Вечерами засиживались за самоваром, читая законы, относящиеся к градоправлению, обсуждая виденное за день.

– Ты в самое спокойное время приехал, – сказал однажды дяденька. – Крещенская ярмарка сзади, на ней обязательно и драка, и воровство, а вторая у нас на троицу. Кулачное тоже к великому посту кончают – ведь и здесь зимой по воскресеньям Соборная да Заречная стороны на Ловати сходятся. Конский бег и тот на масленой последний раз бывает. Купчиков молодых, ежели не пугнуть, обязательно кого-то стопчут.

– А как их пугать? Наверно, тоже надобно самому с квартальным на гуляньях присутствовать? – спросил Сергей Васильевич.

– Разве я тебе не рассказывал? – оживился дяденька. – В девяносто пятом, кажись, году завелся тут наездник молодой, купец Мурзин. Отец помер, ему хорошее имущество оставил. Не женат, без матери, стал гостей принимать, завел рысачка серого, саночки-бегунки, а себе шапку соболью, шубу, бархатом крытую, – сокол, да и только! А у нас все воскресенья после рождества заведено по Смоленской улице вперегонки ездить, а по Соломенской и Екатерининской для красы шагом мимо гуляющих проезжать, себя показывать. Порядок разумный – на этих тесней – Новодевичья церковь углом на улицу выпирает. Пытался тут Мурзин с другим молодым купцом, Чудаковым, в резвую пускаться и сряду ребенка сбили, на счастье – без увечья. Потом еще старика. Я вызвал их, запретил: «Гоняйте, мол, по Смоленской или за город». Так ведь там не оценят их молодечества. А тут еще купца Филиппова дочки-невесты жили и в окошки на героев любовались. На следующее воскресенье донесли мне, что опять по Екатерининской гнали, бабу сшибли и деньгами от ней откупились. «Ну, погоди!» – я-то решил. Взял двух будочников поздоровей, отдал им приказ, какой увидишь, и пошел на Екатерининскую. Смотрю, Мурзин махом по улице гонит, только народ, как куры, во все стороны разбегается. Я на дороге встал и машу рукой. Остановился: «Чего изволите, ваше высокоблагородие?» – «Мой приказ забыл, чтоб тут не гоняться?» Врать начал: конь горяч, виноват, не сдержал… «Ну, командую, делайте, ребята, что я велел». Будочники сразу по хорошо точенному ножу из рукава, да по гужам, по чересседельнику, по вожжам – раз-раз-раз и вывели коня под уздцы из оглобель. А я приказываю: «Жеребца, как виноватого, ко мне на конюшню под арест». – «Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да я…» – «Посиди тут, одумайся, молодец честной», – ему говорю и пошел за конем. Народ собрался, крик, смех – сидит посередь улицы в санях без лошади и вожжей, обрезки в руках. А я так подгадал, чтоб под самыми окошками Филипповых. Вот он – прыг с саней да бежать от страму. С тех пор кончились по Соломенской да Екатерининской гонки.

* * *

Спокойное для городничего весеннее время было нарушено в апреле заботами, небывалыми в практике старого полковника. Неким утром почтмейстер прислал Непейцыным указ Сената о том, чтобы две трети крестьян, собранных прошлую осень в земскую милицию, распустить по домам, а треть, составленную из «молодых и способных к строевой службе людей», сдать в очередной набор, выдавши рекрутские квитанции их помещикам и старостам селений государственных крестьян. А в особой инструкции предлагалось губернаторам наблюсти образцовый порядок при движении на родину отпущенных ополченцев, за каковой ответственны городничие и земская полиция.

– Наконец то надумались! – заворчал дяденька. – Полгода шестьсот тысяч мужиков голодом да бездельем морили…

– Но ведь в первом указе обещано, что всех после конца кампании в дома их возвратят, – напомнил Сергей Васильевич. – Значит, обманом дело оборачивается.

– В первый ли раз! – усмехнулся Семен Степанович. – Но ты бога благодари, что с набором, значит, в сем году возиться не придется, и думай, как прокормить вояк сих, когда через город поплетутся. Про то небось сенатский указ умалчивает? Пиши сряду две бумаги: одну экстра-почтой губернатору, чтоб разрешил вытребовать из запасного продовольственного магазина ну хоть сто пудов муки да двадцать круп. Сколько их через Луки пройти может? О том с капитан-исправником потолкуй, спроси, сколько от уезда нашего ушло, да и сбрось половину на рекрутов да на покойников…

– А как оповещу, когда пойдут, чтоб пищу в городничестве получали? – спросил Сергей Васильевич.

– То просто: будошникам накажи да нищим на папертях…

– А вторую какую же бумагу писать?

– Требование в магазин запасный заготовь и сговаривайся о хлебной выпечке с кем-то из купцов почестней, хоть с Савиным…

Через недели две – они по весенней дороге плелись из Пскова – дошли до Лук первые отпущенные по домам ополченцы и стали являться городничему. Их бескровные лица и тощие фигуры напомнили Непейцыну Херсон. Но и там, кажется, не были так худы и жалки потемкинские солдаты, как эти лапотники.

Оказалось, что начальство выдало им в дорогу продовольствие, которого хватило на три дня, а потом шли, побираясь, как нищие. На счастье, в Луки стали они подходить в первые дни пасхальной недели и праздничные дары обывателей на глазах многих поправили. Однако ополченцы не забывали и казенной выдачи, так что в неделю городничий раздал почти все, что получил из запасного магазина. Сергей Васильевич подумывал уже, как выпроводить гостей из города, когда встретился с полупьяным капитан-исправником.

– Спасибо, добрая душа, что несчастных напитал! – говорил он, чуть не задушив Непейцына в объятиях. – А помещики многие своих людей и примать обратно не желают. «Куда, – бранился намедни один, – в хозяйстве таков шкилет?..» Я ему толкую, что подкормится да на вспашку станет, а господин в ответ, что пусть бы лучше сдох, а ему квитанцию рекрутскую дали. Ее тотчас за сорок рублей под будущий набор продаст, а этот, мол, после казенных харчей и десятки не стоит. Вот тебе и «барин – своим подданным отец»… – Капитан-исправник махнул рукой. – Еще каб один таков был!

Наконец последние ополченцы расползлись по деревням, кончился пасхальный перезвон, и городок затих, занятый обыденными делами. В эти дни прибыл Филя с обозом, и в конце фоминой недели переехали в отремонтированный городнический дом. Конечно, поздравить с новосельем забежал почтмейстер, принес листок «Сенатских ведомостей», и вечером за чайным столом Семен Степанович сказал:

– Первая новость – что смотр гвардии нашей делали почти что на границе, а вторая поважней: новый договор с пруссаками подписали. Ежели французов разобьем – а бить-то нам одним, раз у них войска не осталось, – то пруссакам земли какие-то клянемся отдать… Вот куда наши рекруты, Сережа, надобны. Сколько я их за службу здешнюю сдал! Уходили через каждые год-два, и редкий не в скорую могилу от пули, битья или походов дальних. И мы, городничие, в том пособники… Вот что порой несносно…

– Так не оттого ли и со службы ушли, дяденька?

– Сказал ведь, что не отвечу, так чего пытаешь?.. Но все ж таки войны прежние мне понятней были, как ни дурно велись светлейшим твоим. На Черном море утверждались, к которому еще Петр Великий на Прут ходил, чтоб от турок империю оградить. А теперь что? Зачем с Пруссией гнилой вожжаться? Какой России от того прок?..

В апреле дяденька уехал в Ступино, и Сергей Васильевич стал один править Луками. Начал с холостяцкого обеда в честь новоселья, на котором Ненила особенно отличилась пирогами и жарким.

Она с Филей водворилась в двух комнатках окнами во двор, и там, конечно, мастер тотчас принялся строгать – делал столы, стулья, лавки для городнического правления. Все старое, грязное и расшатанное Непейцын решил выбросить. Прошло всего месяц с приезда, а у Фили уже появилось два подростка-ученика, приведенных родителями со слезной просьбой взять в науку.

Наступило лето. За утром, проведенным в присутствии, следовал обход города, иногда без особого дела, иногда с заходом в магистрат, где проводились торги на покос валов бывшей крепости или по другой надобности, а то надлежало разобрать на месте, кто виноват, что протопопицыны куры изрыли цветник почтмейстерши, или чьи кучера, невзирая на строгий запрет, раздевшись догола, купают лошадей средь города, против Никольской церкви.

И все-таки, несмотря на ежедневную ходьбу, Непейцын стал снова толстеть. Упрекнул Ненилу, что вкусно готовит, но она ответила:

– Стал, батюшка, в возраст входить, вот тело и наращиваешь…

Пожаловался приехавшему повидаться дяденьке. Тот ответил:

– Езди вечерами верхом – лучший моцион. Ужо я коня пришлю. Седло-то есть ли порядочное?

Но присылка лошади задержалась. В тот же день почтмейстер принес печатную реляцию о битве при Фринлянде. Как ни уклончиво была она составлена, но говорилось, что потери наши до пятнадцати тысяч, что отступили за Неман и начаты переговоры о мире.

– Ну и Беннигсен! Хорошо защитили пруссаков! Перед всем миром опозорились! – бушевал дяденька. – Подумать! В один день пятнадцать тысяч человек как в печку брошены!..

Семен Степанович досадовал весь вечер, за ужином от горьких чувств выпил стаканчик водки, а ночью – они спали по-старому в одной комнате – Сергей Васильевич проснулся от невнятного бормотания. Высек огня, засветил свечу. Дяденька силился сказать что-то, лицо было перекошено. Говоря успокоительное, поспешно встал, пристегнул деревяшку, накинул халат, разбудил Ненилу, Федька бросился к лекарю. Правая рука Семена Степановича была холодна и не поднималась. Правая нога тоже. Ремер пришел очень быстро, сразу пустил кровь, и на рассвете дяденька, успокоенный, заснул. Уходя, лекарь велел лежать две недели, иначе он ни за что не отвечает, и назначил лечение – нахлестывать молодой крапивой больную руку и ногу. Проснувшись к полудню, Семен Степанович пытался возражать – после кровопускания речь восстановилась, – но крестник умолил его подчиниться и послал в Ступино за Аксиньей.

Навещать больного приходили чиновники и купцы. Говорить о войне было строго воспрещено. Но она, оказывается, уже кончилась. Наш государь и Наполеон встретились в Тильзите и на плоту поклялись в вечной дружбе.

– Давно бы так, – сказал дяденька, услышав новость, – а то чуть меня не уморили. Собирайся, Аксиньюшка, в Ступино…

Следующее известие из газеты, принесенной почтмейстером Нефедьевым, было о производстве Аракчеева в генералы от артиллерии.

– Сколько ж лет твоему графу? – спросил дяденька, как всегда начиная откровенный разговор, когда вестовщик, выпив рюмку водки, закусив и выболтавшись, побежал дальше, к поручику Юрьевичу.

– Тридцать восемь вступило, он на полгода меня старе.

– Тридцати восьми по-нашему, прежнему, генерал-аншеф! Прыток! – сказал Семен Степанович. – Однако, ты говорил, деловой…

– А как вы думаете, дяденька, следует мне его поздравить?

– По-моему, вежливость того требует. А буде ответит, то положение твое в губернии еще поднимется. Нефедьев сряду Чернобурову про то отпишет. И не смущайся сими словами. Кабы для чего корыстного ты расположения графского искал, то было б дурно, а то ведь только чтобы глупые и нечестные тебя слушались…

Через месяц пришел ответ на поздравление, строченный писарской рукой, но с припиской: «Будь же здоров. Твой друг граф Аракчеев».

Конечно, принес это письмо сам Нефедьев. Печать с графскою короной внушила ему трепет. А когда, помня дяденькины слова, Непейцын показал почтмейстеру приписку, тот просто обмер.

– Да разве такое место вам занимать, Сергей Васильевич? – кудахтал он, всплескивая руками.

– А представьте, Иван Макарьич, оно мне весьма нравится.

– Ну полноте, что тут хорошего?! Разве что вотчина ваша близко да вот Семен Степанович прихварывают…

* * *

Дяденька прислал гнедого трехлетка Голубя, и на нем Непейцын стал по вечерам выезжать за город. Садиться и слезать ему помогал теперь Федя, он же вставлял механическую ногу в стремя и застегивал ремень, который не давал отходить колену от седла.

– Вот бы мне выучиться ездить, Сергей Васильевич! – сказал он однажды, приняв поводья после проездки хозяина. – И Ненила Федоровна не так бы обмирала… Трудная, поди, наука?

– Не очень. Как приедет дяденька, то напомни спросить, нет ли в Ступине еще конька под верх.

А пока Непейцын ездил один, сопровождаемый вздохами Ненилы, для которой навечно оставался, видно, ребенком.

Однажды, когда проезжал мимо усадьбы Давидовых, его окликнули. У низкого забора, ограждавшего цветник, стояла черноглазая, черноволосая молодая женщина. Одета в городское серо-лиловое платье, но кожа лица и маленьких рук, как у крестьянок, загорелая. Причесана небрежно – под косу на лоб повязана лентой. Когда Сергей Васильевич подъехал и снял шляпу, она спросила: