Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

– Не было мне лучше жизни, как в вашем дому, – сказал он.

– После отставки приезжай к нам доживать, – позвал Сергей Васильевич.

– Покорно благодарю. Покуль генерал Потемкин нами командует, то и служить можно, – ответил Гурий. – А вот дадут им новый чин да переведут повыше, тогда – хоть в прорубь. В других полках слыхали, что деется? Мне ведь девять лет дослуживать – тысячу раз помереть поспеешь…

Перед упаковкой посуды дали прощальный обед семеновцам. Собралось тридцать офицеров с генералом Потемкиным во главе. Служили шесть денщиков – тоже все походные товарищи. Обед прошел весело, пили за здоровье хозяев, за полк, за его командира. Непейцыну поднесли серебряную вазу с золоченой надписью «Кульм».

После обеда все разъехались, кроме офицеров третьей роты – недавно произведенного в полковники Краснокутского, поручиков Якушкина и Толстого. Перешли в кабинет, взялись за трубки.

– Жалко расставаться с вами, – сказал Семен Григорьевич. – Но вы как бы знак подали – вот-вот все разлетятся. Я уже подал рапорт на армейский полк, и меня в том обнадеживают. Иван Дмитриевич также получил верные сведения о переводе, согласно желанию, в 38-й егерский, к полковнику Фонвизину. Николай Николаевич собирается в отставку, чтоб определиться к статским делам.

– Одно грустно: что солдатам нашим без нас хуже станет, – заметил Якушкин.

* * *

И вот уже пакуют посуду, книги, заколачивают в тесовые клетки обернутые в рогожу фортепьяно, стулья и столы, в чем настоящим мастером оказался Гурий, отпущенный для того из полка. Непейцын бродил по заставленным поклажей комнатам и вспоминал дом Давидовых, в котором теперь гнездится прохвост Квасов.

Наконец-то пришел обоз, и возчики по указке Гурия и Кузьмы стали увязывать дровни за дровнями, а Непейцын смотрел на их работу в окошко и тревожился, как бы Софья Дмитриевна не простудилась от открываемых настежь дверей. На третий день обоз ушел, Кузьма с Гурием отпросились в торговую баню, а Непейцыны, тоже уставшие от суеты, сели обедать на сборной мебели, которую решено было оставить тут, и говорили, что надо поскорей уезжать из опустевшего дома. Завтра съездят на могилы Верещагиных, простятся с Ивановыми и на Сампсониевском, а послезавтра можно трогаться… Уже при свечах допивали послеобеденный чай, когда в комнату вбежала Глаша.

– Сергей Васильевич, там француз наш приехал с ребеночком.

– Какой француз? – не понял Непейцын.

– Да Федор, кавалер то есть…

– А ребенок чей?

– Не знаю. Евойный, может…

Сергей Васильевич поднялся, чтобы идти в кухню, но Федор стоял уже на пороге. Худой, бородатый, в дорожном кафтане, он держал в объятиях, очевидно, спавшего, тепло укутанного ребенка.

– Здорово, Федя! Откуда бог несет? – спросил Непейцын.

– Из Одессы, Сергей Васильевич. Разве письма не получили?

– Нет. А чье же дитя привез?

– Варвары Федоровны и Григорья Матвеича покойных сынок. Фаддей именем… Уложить его надобно как следует.

Софья Дмитриевна и Глаша подхватили мальчика и унесли, а Федор сбросил теплый кафтан и вдруг, покачнувшись, ухватился за притолоку:

– Ох, устал, Сергей Васильевич, мочи нету…

– Да ты сядь! Сядь, тебе говорят, и рассказывай. Что с родителями мальчика приключилось?

– Двенадцатого сентября кони их разбили. Ехали по степи на паре трехлетков. Птица из куста шаркнула под самые морды, вот и понесли. А тут лопни одна вожжа у Григорья Матвеича, да тележка набок в буерак завалилась… Варвару Федоровну сряду о камень головушкой, а Григория грудью оземь… Прожил еще три месяца, все дела свои прикончил – дом, гурты за полцены продал, деньги мне отдал и велел к вам с дитей ехать… Вот деньги под рубахой в поясе кожаном, десять тысяч…

– А Григорий когда же помер?

– В самое рождество. Схоронили его, и поехал.

– Тебе поесть скорей, Федя, да обмыться, – сказал Непейцын.

– Не есть мне и не мыться, а спать допреж всего. Больше месяца вполглаза. Дитё заснет, а я его да деньги стерегу. Нож и пистолет для обороны имел… Возьмите деньги, Сергей Васильевич, сделайте милость, чтоб я ослобонился. Вот-с… Да что ж у вас деется? Переезжаете на квартиру иную, что ли?..

* * *

Через два часа Непейцыны снова сидели на тех местах, где застало их появление Федора.

– А мальчик прелесть какой, только грязен ужасно, – говорила Софья Дмитриевна. – Завтра первым делом мыть его надо, бедняжку, и кое-что купить из одежды. А на дорогу кастрюльку маленькую, чтоб кашку варить.

– Ах, бедный Григорий! Каково было видеть смерть Варину! – сказал Сергей Васильевич. – Но что за странное имя Фаддей?

– Чем же странное? Редкое только, – возразила Софья Дмитриевна. – Видно, родился в день святого Фаддея, двадцать первого августа, – я уже в святцы посмотрела… Да, конечно, ужасно жалко, я не знала их, но по рассказам твоим полюбила. Молодые еще, и так неожиданно… Но подумай, друг мой, как хорошо, что Федор поспел приехать, пока мы здесь! Он, видно, совсем извелся, бедняга. Как сноп свалился. Глаша уже у спящего сапоги едва стащила. Вот и пустой певун! Многие ли господа чужих десять тысяч через всю Россию провезут, когда никто б не узнал, если б он их присвоил… Поступок самого благородного человека. А все твое воспитание, то, что видел твои поступки столько лет… – Она взяла руку Непейцына и сжала в своих… – А у нас с тобой, Сережа, вдруг почти что сынок появился. Будет теперь кого тебе воспитывать, как дяденька воспитывал, кому Ступино оставить. Ты уже подумал об этом?

– Не поспел еще, – сознался Непейцын. – От их смерти мыслью оторваться не могу… А потом, я столько раз с дяденькой спорил, что безнравственно крепостными владеть, так могу ли думать, что кому-то их завещаю? И совсем я не уверен, что сумею воспитывать. Сия задача потрудней тех, которые до сих пор знал…

Эпилог

Минуло шестнадцать лет. Подходил к концу 1832 год. После долгого осеннего ненастья, в начале декабря, наконец-то щедро выпал снег, и, как всегда в такие дни, оживились петербургские заставы. Те, кто откладывали дальнюю дорогу, чтобы не трястись по осенней грязи и промоинам, пускались теперь в путь.

В одной из комнат столичного почтамта в это утро собралось много посетителей. Чиновник, сидевший за отгороженной барьером конторкой, записывал в книгу подорожные желавших в ближние дни уехать из Петербурга и получал прогонные деньги.

Среди теснившихся у барьера стоял человек лет пятидесяти, с бледным бритым лицом и русыми волосами, облаченный в добротную шинель с енотовым воротником. Он внимательно косился на вставшего за ним также пожилого молодцеватого усача в синей поддевке. Подав подорожную регистратору, заплатив деньги и получив обратно документ с нужной надписью, бритый человек отошел к выходной двери и, дождавшись здесь недавнего соседа, спросил:

– А дозвольте узнать, не вы ли во время бывшей с французами войны служили при господине Непейцыне?

– Генералу Непейцыну и сейчас служу, – отозвался усач и всмотрелся в бледного человека. – Э, постойте-ка! Никак, у господина Паренсова камердином состояли?.. Никифором будто звать…

– А вас – Федором, – закивал бритый. – И я при его превосходительстве Дмитрий Тимофеиче до сего дня…

– Ваш генерал всё по военной? Или отставные? – осведомился Федор.

– Все служат. К пасхе генерал-лейтенанта ждем, – сообщил Никифор. – Наша квартера при Адмиралтействе, а должность самая разъездная. Послезавтра в Олонецкую ускачем, там и святки проведем.

– А мы тогда же обратно в Псковскую. С сентября здесь по делам проживали, – пояснил Федор. – Надо мне ваше жительство записать, как Сергей Васильевич вашему генералу непременно письмо пришлют. Весной в Витебск через Городок ехали, так очень их поминали.

– Зачем писать? – возразил Никифор. – Пусть бы пожаловали к нам нонче же. И вас с ними милости просим. Мы с генералом хоть без женска пола живем, а найдем чем принять.

* * *

Вечером в небольшой квартире, которую едва разыскали в дворовых закоулках огромного здания, за чайным столом сидели Непейцын и Паренсов.

При встрече, после объятий, всмотрелись в лицо друг другу и остались довольны. Головы седые, морщин много, но оба, слава богу, бодры – без брюха и глаза не потухли, не смотрят равнодушно. А уж как рады! Спасибо Никифору, который сейчас на кухне угощает из самовара, много больше барского, своего гостя Федора.

– Прежде всего – почему в Адмиралтействе, а форма прежняя, по генеральному штабу? – начал Сергей Васильевич, указывая на бархатный воротник, серебряные эполеты и аксельбант приятеля.

– Здесь – по счастливой случайности. И по забывчивости начальства – при шпорах. – Паренсов со звоном соединил под столом каблуки. – Понадобился генерал заведовать выделом корабельного леса, да чтобы сам не крал и другим, насколько сумеет, не давал, вот и назначили меня. До того столь безобразно крали, что флоту и половина срубленного не доходила.

– И вы довольны?

– Так доволен, Сергей Васильевич, что и рассказать не сумею! Все лето провожу не в лагерях под Красным Селом или Вознесенском, где людей бессмысленно мучают, а в лесах красоты неописанной, где стволы сосен или лиственниц – как колонны Парфенона, двум человекам не охватить, и аромат лучше пачулей и лаванд.

– Но как же с лесными науками? – усомнился Непейцын, – Я читал про Лесную академию в Саксонии, где пять лет учатся.

– Зачем в Саксонию ходить? У нас который год свой Лесной институт на Выборгской дороге существует, – ответил Паренсов. – Но то для молодых людей, а разве доброхотному и грамотному чиновнику обязательно за партой сидеть? – Он указал на шкаф с книгами: – Вот десяток томов по дендрологии и лесоустройству. Есть переводные, как Фокель или Бургсдорф, и наши, вполне русские авторы, Паллас и Перелыгин. А в этом ящике образцы дерев, которые теперь по цвету и строению, как карты местностей раньше, читаю. Вот дуб, тиковое, лиственница, красное, вяз, клен, береза – все, что идет на корпуса и на отделку корабельную. Словом, сел за учение на пятом десятке и очень тем доволен. Конечно, подобрал себе помощников из честных форстмейстеров, по-русски – лесничих. Но что все обо мне? Расскажите, какие дела в Петербург привели? Ведь подумать, сколько лет не виделись! Но теперь уж, как сюда – так ко мне…

– Да я Дмитрий Тимофеевич, с самой отставки здесь впервой, – сказал Непейцын. – Дел обязательных не бывало, да и близких уже никого. Сначала перемерли кто постарше были, а в прошлом году от-холеры скончался последний друг – академик, художник по камню. Что ж вас касаемо, то читал в газете, будто на юге служите… Но самая важная причина, истинно сказать, от поездки сюда отвращающая, есть потеря душевных друзей, с местами здешними связанных, – Ивана Дмитриевича, с которым вы сами в двенадцатом году познакомили, да других, «иже с ним». И еще прежнего полка Семеновского раскассирование, вечная ему память. Какой полк был, боже мой! – Непейцын в волнении встал и проковылял по комнате, прислонился к печке. – Не рассказывайте – все все знаю! Николай Толстой в тысяча восемьсот двадцать шестом году, мимо по тракту едучи, у меня погостил и все подробности пересказал: как Потемкина за «мягкость» удалили, как солдат до неповиновения жестокостями довели и полк раскассировали. Черные души, которым, как кость в горле, стояло, что по-людски с солдатами обходились! А здесь только недавно услышал, что и добрейший генерал наш в прошлом году скончался. Встречал недавно новых семеновцев – форма та же, а лица…

– А нынче все-таки пришлось приехать? – спросил Паренсов.

– Дела важные заставили, – кивнул Непейцын, снова садясь к столу. – Первое – сына приемного усыновлять понадобилось.

– Сколько же ему годков?

– Семнадцать осенью исполнилось.

– И только нынче об усыновлении хлопочете? – удивился Дмитрий Тимофеевич.

– Да мы с женой и вовсе того нужным не полагали. Родители его были вполне честные люди, которые от несчастного случая погибли, и мы рассуждали, что наследником своим все равно назначим, но пусть память о них в имени своем, как и в сердце, хранит. А теперь пришел в возраст и сам об усыновлении просит.

– Какого же он сословия?

– Сын новороссийского купца второй гильдии.

– Верно, желает в военную службу поступить, где ваше имя и чин ему дорогу откроют? – предположил Паренсов. – Или в иную должность, где дворянство надобно?

– Не угадали, – улыбнулся Непейцын. – В университет просится. А туда, сами знаете, и поповичей и мещан принимают, только экзамены сдай. Прошлую весну в Витебск с ним ездили, и там за гимназический курс шутя выдержал. Повезло нам учителя знающего нанять, который его отлично подготовил… И теперь, представьте, сам просит об усыновлении. Говорит: «Я тех родителей не помню, и хоть уважаю память, раз про них хорошо говорите, но любить незнаемое не могу. Вы же, а также Федор и учитель мой мое нутро родили…» Федор-то мой таким образцовым дядькой оказался, или, верней сказать, вместе и нянькой, как в детстве у меня некие Ненила с Филей были, да ляжет им земля пухом…

– И удалось что-нибудь сделать?

– Можно сказать, что удалось, хоть решение еще и не состоялось, – кивнул Сергей Васильевич. – Обещал содействовать издавна мне знакомый полный адмирал Николай Семенович Мордвинов.

– Если Мордвинов обещал, то дело считайте решенным, – согласился Паренсов. – Ведь он председатель департамента гражданских дел Государственного совета. Значит, не зря приехали?

– То одно только дело, – сказал Непейцын. – Мы, видите ли, с Софьей Дмитриевной, да теперь уж и с Фаддеем – так чудно нашего сына его подлинные родители назвали – твердо решили крестьян своих на волю отпустить. Их теперь сто пять ревизских душ за нами значится. Так на сей счет я тоже мечтал с его высокопревосходительством посоветоваться…

– И что же?.. Он первым либералом у нас прославлен и, верно, мысль вашу поддержал, – предположил Паренсов.

– Прославлен – может статься, – подтвердил его гость. – Но по воспоминаниям своим сорокалетней давности и по недавнему разговору выказался мало чем лучше крепостников. Я только заикнулся про наше желание, а уж он мне прожект свой сунул, в тысяча восемьсот восемнадцатом году писанный. В нем единственным условием освобождения крепостного ставится выкуп не менее как по сто рублей за душу, а с работников в лучшей поре по двести. Причем такие деньги отдай за одну личную свободу, без надела. Иди на все четыре стороны, а землю помещику оставь. Я попытался выразить сомнение, многие ли крепостные смогут таковую сумму скопить, не говоря о семьях, которые сам-пят, сам-сём. Куда там! Адмирал мне пояснил, что даже за сей прожект его якобинцем славят, раз господа с разбогатевших крестьян и по пять тысяч за вольную дерут, а он двумя сотнями их ограничить пытался…

– Тут уж вы ничего не возражали? – засмеялся Паренсов.

– Сказал только, что на сих условиях среднему крестьянину трудно выкупиться. Но мне сейчас важней, чтоб в усыновлении Фаддея нам помог. По характеру сего юноши полагаю, что ежели умрем, дело с крестьянами не довершив, так он нужное сделает.

– Что же за характер? – осведомился Дмитрий Тимофеевич.

– Тихий, но твердый, и я бы добавил – отважный…

– Значит, утешены вы с супругой сыном приемным?

– Именно. Другого слова и не ищите. В семейном своем быту мы вполне счастливы, – подтвердил Непейцын. И после паузы, понизив голос, спросил: – А не знаете ли чего об Иване Дмитриевиче? В моей глуши после Толстого о нем и спросить было некого. А там ведь и Краснокутский – милый мне человек, и Матвей Муравьев-Апостол. Семеновцев бывших осуждено семь человек, не считая бедного Сергея Ивановича…

– Мало что знаю, – ответил Паренсов. – Слышал, что тюрьму им новую строят на одном из сибирских заводов, что жены некоторых, несмотря на все препоны, туда поехали, а жене Якушкина сначала тоже было разрешили, а потом запретили. Я два раза с тещей его, госпожой Шереметьевой, виделся, от нее кой-что слышал. Главное, что и там живут столь же достойно, как раньше: единой дружеской артелью, без различия богатых и бедных… Да, довелось нам, Сергей Васильевич, приблизиться к праведникам. Встаньте-ка, пожалуйста…

Несколько удивленный Непейцын последовал за хозяином. Тот отодвинул занавеску невысокого оконца – они были в третьем, антресольном этаже. Открылась занесенная снегом Петровская площадь. Вдоль нового, почти законченного постройкой здания Сената горели фонари, и на этом чуть высветленном фоне смутно рисовался профиль бронзового всадника на каменной глыбе.

– Вот почему я предпочитаю сию маленькую квартиру другим, лучшим, – сказал Паренсов.

– А верно ли мне Толстой рассказал, – спросил, глядя за окошко, Сергей Васильевич, – что поэта Пушкина государь спросил, что бы сделал, если бы в Петербурге четырнадцатого декабря случился? И тот ответил, что на площадь с друзьями вышел бы…

– Говорят, будто так, – ответил Паренсов. – А что?

– Какой ответ прекрасный и мужественный! Верно, многие из тех, кто их знал и любил, также жалеют, что не были в этот день в Петербурге, – сказал Непейцын.

– Поэтом не будучи, надо ль жалеть, что в неудаче их не участвовали? – спросил Дмитрий Тимофеевич. – Право, если умного и доброго человека воспитали и сто крепостных семей свободными сделаете, тем главный завет их выполните. Ведь первым пунктом ихних планов и всегда была отмена крепостничества… – Он опустил занавеску и направился к столу.

– Так отмена общая, а не частная филантропия, – идя следом, возразил гость.

* * *

А на кухне в это время шел такой разговор.

– Понимаешь, лет до двенадцати был как все барчата: бегал с мальчишками, с собаками играл, учился по положению, про войну меня выспрашивал. А в то лето расскажи ему барыня, как Сергей Васильевич из Невы кадета тащили, то есть будущего генерала Властова. Тут и загорись, чтобы такое же сделать. А случая и нету. По заказу станет разве кто тонуть? Начал, вижу, себя испытывать. То в грозу в сад один пойдет, то на жеребце бешеном в поле ускачет или на кладбище ночью сбежит…

– Я б на кладбище ни за что-с, – подал голос Никифор.

– Потом упросил меня, – продолжал Федор, – рассказать, как родители померли, кто они да каковы были, все, что знал. И тут вовсе геройства оставил, в книгу уперся. День целый чтенье да чтенье…

– А к вам каков? – спросил Никифор.

– По-прежнему «дядя Федя». Однако и меня учиться неволил, за доску грифельную сажал. «Не должно быть неграмотных, которых обмануть легко», – все приговаривал. Ребят дворовых грамоте и счету обучал. А лошадей забросил, в конюшню не заглянет. Я говорю: «Отец с матерью ваши коней страсть любили». А он: «Покойные от несправедливой жизни немало страдали – того вовек не забуду, а вторые родители, которым более обязан, от меня не конской скачки хотят, а иных дел…»

– Ровно взрослый говорит, – кивал головой Никифор.

– Куда взрослому?.. Весной в Витебске за гимназию сдавал, так все учителя дивились – больше их по всем наукам высказал…

* * *

– А где раньше служили, Дмитрий Тимофеевич? – спрашивал между тем Непейцын. – Как на юг занесло?

– В самой пещи огненной, можно сказать, – усмехнулся Паренсов. – В департаменте военных поселений семь лет прослужил, из которых три в Чугуеве и Вознесенске.

– Значит, дружка моего графа Аракчеева близко знали?

– Особым вниманием его сиятельства взыскан был, в чины до генерал-майора по его представлениям произведен, обер-квартирмейстером его корпуса состоял… Не удивляйтесь, я ведь работать умею и за всю жизнь нигде так не надсаживался, как в сем проклятом учреждении. Сначала, представьте, целых года два, пока в Петербурге над планами и статистикой спину гнул, то, по глупой привычке написанному верить, и здесь полагал, что отчетам все соответствует и благоденствие населению несет…

– А потом?

– Потом, когда объезжать самому юг и Новгородчину довелось, когда вникнул в хозяйственную сторону, так понял, конечно, что все не более, как ложь дерзкую составляет. Покойный государь, вовсе с крестьянским хозяйством незнакомый, забрал в голову ложное представление, что можно царским приказом солдата пахать заставить, а мужика солдатом сделать, все притом счастливы будут, а войско умножится. Тут Аракчеев из лакейского угодничества, чтоб, избави бог, не перечить, давай тысячи людей на сие прокрустово ложе валить и под нелепую форму их жизнь калечить. Конечно, он за то, что бессовестно лгал и льстил государю, был первый его друг, но сколько расходов ненужных, сколько страданий за пятнадцать лет! А в прошлом году при восстании в новгородских поселениях сто офицеров и лекарей убиты, и за них две тысячи крестьян и солдат плетьми и шпицрутенами засечены, да столько же в Сибирь пошли.

– Хоть такой ценой поселения уничтожены, – сказал Непейцын.

– Только новгородские, да и то не вполне, а на юге остались, – поправил Паренсов. – Правда, там по богатству степных кормов для коней и общей плодородности края они не так невыгодны.

– А до Аракчеева как же восставшие не добрались? Ведь столь близко были от его Грузина? – спросил Сергей Васильевич.

– Оттого, полагаю, что раз с тысяча восемьсот двадцать шестого года в отставке, то и забыли о нем. Безначалие – вот причина неудачи русских бунтов. Емельяна Пугачева не нашлось. Но, говорят, граф струсил ужасно и сломя голову сюда прискакал. А теперь, успокоясь, верно, опять, по извращенности понятий, на славу посмертную надеется. Однако в действительности от приговора истории не уйдет. Помните, как у Рылеева покойного про него сказано:

 
За злое вероломство
Тебе твой приговор произнесет потомство…
 

– Думаете, иного приговора не будет? – усомнился Непейцын.

– Уверен в том, – кивнул Паренсов. – За зло, вероломство, а главное, за ложь. Недаром в Евангелии – книге, во многом для умного человека поучительной, – дьявол назван отцом лжи. Лгать безнаказанно нельзя в государственной жизни, так же как в частной. Настоящий деятель исторический думает о пользе отечества, а не об угодливости главе государства. При практическом уме и трудолюбии, которыми превышал других наших сановников, граф никогда не поднимался до понятия блага общего. Лакей в генеральском мундире все равно ведь лакей. Рабская порода, умиленно лобызающая подол одежды царской. Не удивительно ли, что один народ может родить Якушкина и его сиятельство? Но благодаря знакомству с первым я верю, что в России будут сановники и министры бескорыстные, не чета Аракчееву и даже Мордвинову…

– А знаете ли что про Властова и Довре? – спросил Сергей Васильевич.

– Как же… Друг ваш, как многие боевые генералы, к фрунтомании не склонные, в расцвете сил от службы отставлен и в деревне своей живет. А «ученый филин» на штабной стезе удержался и теперь здесь при спокойной должности в некоем комитете.

– А фрунтомания процветает? – продолжал спрашивать Непейцын. – Я в сей приезд на плацах не видел особого оживления.

– Манежей понастроили, – ответил Дмитрий Тимофеевич. – Я далек теперь от строевых сфер, но прежние сослуживцы говорят, что красивый марш нонешний государь, как и покойный, почитает истинно олимпийским зрелищам, а ежегодные под Красным Селом маневры – суть комедия, которую разыгрывают по заранее данному его величеством плану: когда, где и как, кому кого победить. И притом все внимание на ружейные приемы, на перестроения, а стрельбой и рассыпным строем не занимаются…

– Однако выиграли же персидскую, турецкую и польскую войны, – заметил Сергей Васильевич.

– Что за победы! – махнул рукой Паренсов. – Поляков прошлый год десять месяцев осилить не могли при тройном превосходстве сил… Словом, еще раз скажу: благодарю бога, что семь лет, как в леса перебрался и их для будущей России сберегаю, которая авось лучше нонешней будет…

– А у вас деревни так и нету? – осведомился Непейцын.

– Нет. Omnia mea mecum porto [44]44
  Все мое со мной (лат.).


[Закрыть]как римляне говорили. Я и Никифор, даже денщика не держу. А вы, я вижу, все память о друге юности носите, – указал Паренсов на кольцо Сергея Васильевича.

– Да, и удовлетворение чувствую, видя, что металл стирается, а дорогие покойники всегда со мной, – ответил Сергей Васильевич. – Мы с женой оба немного сентиментальны… А вы так и не были женаты, Дмитрий Тимофеевич? Не вышло?..

– Был. Старая, грустная история. Влюбился бедняком-подпоручиком в Москве перед тысяча восемьсот двенадцатым годом. Даже руки просить не смел. Встретил вновь в тысяча восемьсот двадцатом году – я уже полковник, а она без средств и вдова… Обвенчались и счастливы были два года. От горловой простуды померла в три дня. Задохнулась у меня на руках. – Паренсов откашлялся и потер ладонью лоб. – В память ее на волю отпустил и приданое дал двум ее девушкам, горничной и кухарке. И осталось все status quo… [45]45
  По-прежнему (лат.).


[Закрыть]

Непейцын обнял приятеля.

– Великое утешение, когда видишь, что человек тот же, каким ты его давно знал, – сказал он. – Спасибо еще раз Никифору, что нас свел…

– Впрочем, я не зарекаюсь, – вдруг улыбнулся Дмитрий Тимофеевич. – Вот возьму и женюсь еще раз. Отчасти еду завтра, чтоб нежданно рубку на дачах корабельных ревизовать, а отчасти – на святки в Петрозаводск, где моя нонешняя королева, опять же вдовая, обитает. Тоже ревизия, но ее и своих чувств. Скучно одному, хоть и с Никифором. Есть мысли, которые передать иногда мечтаю, как вы, видно, передали Фаддею своему.

– Да, мы на него с Софьей Дмитриевной очень надеемся, – сказал Непейцын. – Сначала после разговора с адмиралом я совсем было загрустил, а потом одумался. Ничего, есть еще время и у меня, да и Фаддей не подведет…

* * *

Позвольте, читатель, этим и завершить рассказ. О конце жизни генерала Непейцына удалось узнать очень и очень мало – только то, что умер в Петербурге осенью 1848 года, очевидно так и не сумев выполнить заветное желание. Последнее предполагаю, потому, что на одном из захолустных кладбищ Псковщины перед последней войной, перепахавшей огнем сражений весь этот край, я видел гранитную колонку, на которой была выбита надпись:

ЗДЕСЬ ПОГРЕБЕН

ФАДДЕЙ СЕРГЕЕВИЧ НЕПЕЙЦЫН,

ОТПУСТИВШИЙ КРЕСТЬЯН НА ВОЛЮ

ДО 1861 ГОДА С НАДЕЛОМ ЗЕМЛИ.

Поставили бывшие его крестьяне.