Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

К обеду Сергей Васильевич знал, что Яша и Саша уже подпоручики. Старший служит в пехоте, провоевал со шведами, а теперь стоит на прусской границе, второй – артиллерист, сражался на Дунае и тоже, слава богу, жив-здоров. А Любочка замужем за тульским помещиком, и Екатерина Ивановна довольна зятем.

Когда сидели за столом, прибежал из Академии Петя, возмужавший, плохо бритый – уколол Непейцына при объятии бородой, – но бледный и тощий до крайности.

– Право, толстею! – воскликнул он, по выражению лиц угадав произведенное впечатление. – Меня Марфа Ивановна уже раскормила. А в Туле про еду и думать не мог: матушка бедная, отпускная бумага не выходила… Ах, как я рад вас видеть!

День прошел в томительном ожидании. Приказал Федору развесить парадную форму, начистить сапоги, протереть ордена. Топили баню на огороде, парились после дороги и наконец-то улеглись спать.

И вот уже дребезжат по щербатой мостовой Песков извозчичьи дрожки. Здесь точно в Луках: то кусок улицы под булыжником, то глубокие лужи на оттаявшей земле. Посреди площади церковка Рождества, и вокруг нее деревянные домики. На дощатом тротуаре стрекочут две мещанки с базарными корзинками. Они и указали небольшой серый дом Лютовой.

Поднялся на крылечко. В передней никого. Две двери из нее, и обе притворены. Где-то близко потрескивают дрова. Кашлянул, потоптался. Постучал о притолоку тростью. Из дверей, за которыми открылась кухня с огненным устьем русской печи, вышел Маркелыч с медным шандалом и банкой мелу в руках.

– Ах, радости какие! – сказал он, сразу узнав Непейцына.

– Кто там? – раздался негромкий голос, и на пороге второй двери, кутая плечи в белый пуховый платок, встала Соня.

«Какое счастье – всё та же! Не растолстела, не раскисла. Но бледна, глаза стали строже да рот иной – с опустившимися уголками».

– Сергей Васильевич? Очень рада.

И голос тот же, который, кажется, никогда не забывал. Неужто нашел свою Евридику? Даже горло перехватило, пришлось откашляться… Шагнул, поцеловал холодную худенькую руку:

– И я так рад, Софья Дмитриевна!

Сбросил шинель на ларь, обнял Маркелыча, отдал ему трость и шляпу, вынул из портупеи шпагу.

– Пожалуйте в гостиную. Садитесь, тетушка скоро выйдет. Я сейчас ей скажу… – И в двери.

На столе перед диваном – открытая книга, какое-то шитье. Мебель знакомая, верещагинская, только еще потускневшая.

Легко ступая, вошла Соня. Слава богу, прежняя – простая, приветливая, и зубы славные заблестели, когда наконец улыбнулась, садясь.

– Ну, рассказывайте, почему из городничих ушли. Или то уж при тетушке? Ей ведь тоже интересно.

– А как здоровье ее?

– Как я приехала, то сделалось лучше. Вместе все-таки. И улица тут тихая. Утром пастух в дудочку играет – Она понизила голос: – Не подайте виду, что сильно изменилась, бедняжка…

Предупредила вовремя. Бедная Мария Кондратьевна! Что сделали с ней годы и смерть Николая Васильевича! Маленькая, очень сгорбленная, она шла, как бы бодая воздух склоненным вперед чепцом, и, только когда, опершись на руку Сони, села на диван и, с трудом откинувшись назад, посмотрела на подошедшего Непейцына, он узнал ее доброе, кроткое выражение в измененных морщинами чертах.

– Вот, сударь, видите какова? Прогневала, видно, господа, не дает кончины, хоть Николая Васильевича к себе прибрал.

– Полно, тетушка, а как же мне без вас? – сказала Соня. – Было ведь к кому ехать.

– И то, – согласилась Мария Кондратьевна. – Так жив ли дядюшка ваш? Ведь у вас дядюшка в городничих служил?

– Здоров, слава богу. А в городничих и я побывал, да вот вышел в отставку я новой службы искать приехал.

– Так, так… А семейство ваше какое? – внимательно посмотрела исподлобья старушка.

– Никакого. Холостяк. – Непейцыну представилось, что старушка скажет что-то про них с Соней, и его разом бросило в жар.

Но услышал раздумчивое:

– Так, так. Кому что судьба пошлет… Ты, сударь, пока здесь пребываешь, ходи к нам чаще, тебя Николай Васильевич любил. И ей повеселей. Подай-ка, Сонечка, мое вязанье…

Софья Дмитриевна мало говорила, а только расспрашивала о том, что было с Непейцыным долгие годы, которые не виделись. А когда смолкал, умело направляла продолжение рассказа. День пролетел незаметно. Именно день, потому что гость вышел от старых знакомых в девять часов вечера. Несколько раз порывался идти, вставал, начинал раскланиваться и вновь оставался по просьбе хозяек.

– Отобедай с нами, батюшка, развлеки нас, а то всё одни да одни, – попросила Мария Кондратьевна, казалось безучастно сидевшая за вязаньем, но, очевидно, тоже слушавшая его повесть о давнопрошедшем: о службе на юге, об очаковской осаде и гибели Осипа, о знакомстве с Кулибиным и назначении в Тулу.

В этот день только досюда и дошел, под конец нарочно затянувши. Не решился помянуть Аракчеева, коснуться Сониного горя.

И когда ковылял к Слоновой улице, где, сказали, ближе всего стаивали вечерами извозчики, то дивился, как быстро пролетел день, как много говорил. Разве когда приезжал к дяденьке после долгой разлуки так бывало. Нынче себя чувствовал, будто и ему Мария Кондратьевна теткой доводится. А Соня самая близкая душа и, наверное, поняла, почему ее не расспрашивает. Знает, что Маркелыч все во Пскове пересказал, что нынче боялся коснуться ее горя. И лицо какое милое – чистое, доброе. А руки проворно двигались, что-то вышивая, но при рассказе о гибели Осипа, о штурме, как ранило, как Филя выхаживал или как толпа смяла на потемкинском празднике, вдруг останавливались с тревогой, с сочувствием…

Ну что же, завтра надо отправиться в Сенат по делам, потом к Михаилу Матвеевичу, а послезавтра можно опять на Пески. Да не часто ли? О том, сударь, здраво сможешь судить, когда увидишь, как послезавтра встретят. Нынче звали скорей приезжать. Неужто в том любезность одна? А тебе самому хочется ли ехать? В том и дело, что хоть сейчас вернуться…

* * *

Едучи в Сенат, Непейцын подумал: «А что стану говорить, ежели Аркащея встречу и он меня окликнет? Придется рассказать, что было с Салтыковым. Но просить у него ничего не стану, довольно графской протекции. А заслуженной пенсии никто отнять не сможет».

Столоначальник, которому сдал бумаги, поинтересовался:

– Для определения вновь в военную службу указ об отставке иметь желаете?

– А почему вы спрашиваете? – ответил вопросом Сергей Васильевич.

– Многие отставные сейчас в службу определяются, как за прошлый год более тридцати новых полков формировано. Вам, как заслуженному подполковнику, могут один из них вверить…

Смолчав о своем увечье, благо чиновник, видимо, его не заметил, как и многие, кому невдомек, что бывают искусственные ноги. Непейцын сказал, что благодарит за полезный совет и что господин столоначальник останется им вполне доволен. А в заключение осведомился, каков же срок сему делу.

– Месяца два-с, как должно в очередь с поданными ранее идти на рассмотрение присутствия.

– А убыстрить нельзя ли?

– И то из уважения к вам… Ну, наведайтесь через месяц.

Неторопливо пошел к Исаакиевскому мосту, направляясь и Академию художеств. Петя сказал, что Иванов нынче там будет… Тридцать новых полков за год! Видно, война действительно близко…

– Славянин? Ты ли? – окликнул кто-то над самым ухом.

«Неужто Аркащей? И не скроешься… Надо обернуться…»

Только что разминувшись с ним, остановил дрожки офицер с черным плюмажем. Слава богу, не Аракчеев. Но кто же? Нижняя часть лица прикрыта стоячим воротником шинели. Видны темные глаза да густущие брови. Но вот отпихнул рукой воротник, и показался смеющийся рот и белый крест Георгия на шее.

– Так и не узнаешь тобой из вод невских спасенного?

– Батюшки! Егор!..

Вместо Академии художеств Непейцын оказался в номере гостиницы Демута, где пристал Властов. Проговорили до позднего вечера. Тут же обедали и ужинали. Но сегодня говорили в очередь – оба торопились узнать друг про друга. Егор командовал 24-м егерским полком, переходившим сейчас от Бьерке на Неман, и отстал от него, чтоб уладить в столичном комиссариате амуничные дела. Только после второго настойчивого вопроса, за что награжден редким для полковника Георгием 3-й степени, скороговоркой ответил, что за дело со шведами при Карстуле, в котором с непрерывным боем прошел восемнадцать верст. И скорей вновь стал расспрашивать Сергея о его ране, о службе, о дяденьке и Филе. А ведь, кроме того, хотелось узнать о товарищах и вслушаться, всмотреться в собеседника, понять, во что оба превратились… Ну, Егор-то оказался хоть куда – скромен, спокоен, добродушен. Только темные глаза да желтоватый цвет лица напоминали о греческой крови, а говор стал совсем русским.

– Ну, как твои недуги? Грудь не болит? – спросил Непейцын.

– Не до болезней стало, особенно с тысяча восемьсот шестого года, как полк свой сформировал и командовать начал.

– А женат ты?

– Как же! Еще прапорщиком в Польше женился. А сейчас уже сын старший прапорщик и на австрийской границе служит. А ты женат?..

– Не случилось еще…

Когда, выкурив по последней трубке, стали наконец прощаться, Властов сказал:

– Соберешься воевать – сыщи меня. Командира нашего корпуса графа Витгенштейна попрошу тебя ко мне зачислить. Вместе все легче…

– А ты полагаешь, будет война?

– Нашему брату с невысокой кочки недалеко видать. Но говорят умные люди, будто все доселе бывшее только запевка тому, что вот-вот начнется, раз полмиллиона французов на нашей границе стоят. Оттого рад особенно, что свиделись. Случится ли еще когда?

– Но ты правда полагаешь, Егор, что я на войне пригожусь?

– Раз верхом свободно ездишь, значит, пригодишься. Тогда каждый честный офицер нужен будет. Ведь не экзерсиции откидывать, а биться придется. И с каким врагом! Французы первые вояки в Европе.

Засыпая в этот вечер, Сергей Васильевич думал: «Вот так судьба! Встретиться в канун отъезда Егора в армию… Не из тех он, чтобы и другу в утешение неправду сказать насчет службы… Ну, а завтра что? К Иванову?.. Но ведь если вот-вот война, то и мне долго тут не прожить и опять с Соней расстаться. Поеду-ка на Пески, а Ивановых не поздно и послезавтра визитировать… Что ж, пожалуй, Кузьму нечего в Ступино отправлять, не просто его оттуда вытребовать в военной спешке… Но Егор каков! Не чета Аркащею, мирному генералу. А взгляд, как в корпусе, открытый, и сам не высох, как тот со злости да от честолюбия. Про эту встречу Соне расскажу… И нечего перед ней об Аракчееве умалчивать, пусть всё знает…»

Снова целый день повествовал он о своей жизни, а дамы слушали. Когда рассказал, как Аракчеев выпроводил его из Тулы и, наградив чином и орденом, определил в вечные городничие, Соня сказала:

– Даже когда как будто старался по-дружески с вами обойтись, то в глубине поступков его низость лежала – угодливость перед государем в прямой ущерб пользе настоящей. Впрочем, знаю, что изредка способен на благодарность и без расчета. Тетушке пенсию ведь он схлопотал, и по высшему окладу.

– Хоть такая польза от него… – заметил Непейцын.

– А вред какой! – с жаром возразила Соня. – Сколько честных людей преследует только за то, что не склонились перед ним, не смолчали, когда бранил или напраслину на них взвел. Сам мелок и злобен будучи, не может представить себе, что иные люди на свете существуют. Я бы предпочла в бедности крайней остаться, а к нему за пенсией не обратилась. На счастье мое, министр нынешний Барклай-де-Толли мужа по кампании тысяча восемьсот седьмого года знал. Сам пригласил, выслушал, на рассказ мой не раз лысой головой качал, добрый немец, и полную пенсию государю на подпись поднес… Ну, продолжайте же вашу историю.

– Как увидите в конце ее, и я более к Аракчееву не прибег, хотя имел в нем надобность, – сказал Непейцын.

И, опять засидевшись на Песках, не заметил пролетевших часов. А когда в сумерках сошел с крыльца, в весенний гулкий вечер, то на душе было так хорошо, как, право, не помнил, бывало ли раньше.

Первые числа апреля, а снегу, что лежал в дороге по оврагам и лесам, здесь не видно. И воздух, воздух какой легкий! Весна!.. Кажись, и к нему весна пришла наконец-то… Так бы шел и шел по сухим мосткам вдоль домиков, в которых уже мало где светились окна… Однако надо сыскать извозчика – экий конец еще добираться. Марфа Ивановна, добрая душа, да и Федор ждут его, не ложатся: она – чтоб предложить поужинать, он – чтоб раздеть. А завтра к Ивановым, послезавтра опять к Соне, а потом к Лужкову. Как славно, что столько хороших людей на свете!..

На другое утро Сергей Васильевич засел за письмо дяденьке. Надобно описать все: и то, как встретили его на Песках, и свидание с Властовым, и что сказали в Сенате, и намерение оставить Кузьму с лошадьми при себе, даже купить городской экипаж. Дело ли извозчиков нанимать, когда свои лошади стоят?

Закончив письмо, Непейцын кликнул Кузьму и наказал прицениться к дрожкам, пусть подержанным, но на вид приличным.

– А как на них усидите? Валки больно, – усомнился кучер.

– Видел, как пожилые господа и барыни ездят? Так, боком, и я сажусь, – ответил Непейцын. – А ты, поди, бережней меня возить станешь, чем городские-то ваньки?

– Оно так-с. Буду приглядывать, – поклонился Кузьма.

Напутствуемый опасениями вдовы, что совсем изведется, каждый день трясшись в город и дома не обедавши, Сергей Васильевич отправился на Дворцовую набережную.

Супруги Ивановы пополнели и поседели, но держались еще прямо, двигались свободно, говорили бодро.

– А где же Петя? – спросила Мария Ивановна. – Опять обманул?

– А был зван?

– Как же! – подтвердил Михайло Матвеевич. – Неисправимо стеснителен сей юноша, но в искусстве достоин одних похвал. Слух идет об его работе на камнях. И по рисунку профессорами отличен.

– Талант бесспорный, – поддакнула Мария Ивановна.

Обед, а за ним вечер прошли в воспоминаниях и рассказах о том, что было за годы разлуки. Уже прощаясь, Непейцын спросил:

– А про Лужкова что слыхали? Собираюсь на днях его навестить.

– Не надобно, – сказал Иванов. – Нет больше на свете сего доброго чудака. Помер в тысяча восемьсот восьмом, кажись, году.

– С чего же? Был такой крепкий и не стар совсем.

– Простудился, сказывали, весной, могилы роючи. Недавно его поминал, читая сочинение Георги «Описание Петербурга». Там Лужковым глава про библиотеку дворцовую весьма основательно написана.

– Кому же домик его перешел? – спросил Сергей Васильевич.

– Инвалидам по завещанию укрепил. Они после похорон стали было котомки сбирать, а тут и оказалось, что сами на усадьбе хозяева.

– А книги кому же достались?

– Академии наук завещал и деньги на перевоз оставил.

Тащась домой на тряских извозчичьих дрожках, Непейцын печалился об умершем, вспоминал оба свидания с ним.

«Сумел своим особенным путем жизнь пройти, – думал он. – Недаром говорил когда-то императрице, что «упрям, да прям»…»

* * *

За утренним чаем заметил заплаканные глаза вдовы.

– Не мои ли молодцы вас чем потревожили?

– Что вы! Вчерась от Санечки письмо пришло. Только радовалась, что с туркой жив остался, а тут пишет, в новый поход двинувшись, уж под француза…

– Так, может, Марфа Ивановна, и войны еще не будет, вы не тревожьтесь зря. А потом, оттуда идти походом месяца четыре, поди. Артиллерия шагом ездит. Разве к осени дойдут.

– Дай бог. Да что пишет-то! Петя мне читал: «Сражусь, как и брат Яша, с главным России врагом…» Оба сразятся ведь…

Добрался на Пески и там увидел встревоженные лица. Оказалось, что в соседний дом приехала из-под Волковыска офицерская жена, бывшая доселе с мужем на полковых квартирах. А теперь тамошний командующий Багратион приказал всем дамам отъехать немедля кто куда пожелает. Одновременно палаточные ящики и другое излишнее в походе повезли в Житомир и туда же отправили солдатских жен.

– Мы князя Багратиона не раз принимали, он генерал опытный, основательный, – сказала Соня, – и, конечно, такого приказа зря не отдаст… Но вы, Сергей Васильевич, ведь не пойдете воевать?

– Не решил еще, Софья Дмитриевна, – ответил он. – И стоит ли о том думать, пока действия не открылись?

– И то правда, – согласилась Соня. – Только теперь все про войну говорят. Вчера визитировал нас бригадный генерал Толбузин из прежней дивизии мужа моего, который здесь в отпуску был, так он сказал, что государь через три дня к армии уезжает…

– Про сбор войск вражеских на нашей границе слышал на днях от старого друга из Греческого корпуса, – сказал Непейцын.

– Не того ли, что когда-то из воды спасали?

– Того самого. Как вы все помните!..

– Кое-что помню, – улыбнулась Соня. И добавила: – А еще Толбузин сказал, что генерал Кутузов, тоже ваш знакомец, подписал-таки мир с турками, хотя французы всячески их подзадоривали с нами не мириться. Каков молодец! Вот вовремя, правда?

– Совершенная правда, – согласился Непейцын, смотря в ее лицо, которое с каждым днем становилось ему все милей.

Вечером Софья Дмитриевна усадила Маркелыча за фортепьяно. Сгорбленный и слабый на ногах старик играл еще бегло и с охотой.

– А не вспомнишь ли, друг любезный, из «Орфея», что когда-то мне на гитаре наигрывал, – попросил Сергей Васильевич, когда музыкант сделал паузу. – Напев сей и после, под самым Очаковом, слышал, там его скрипачи князя Потемкина разыгрывали.

– Как же не помнить, сударь! – отозвался Маркелыч.

Но то ли музыкант по старости играл не так выразительно, то ли фортепьянное переложение звучало иначе, а вернее всего, что в душе Непейцына не нашла нынче ответа печальная мелодия. Сегодня он с радостью вспомнил счастливые вечера в корпусном флигеле и то, как замывали его камзол на кухне Верещагиных.

– Надо будет на Ждановку заехать, – сказал Непейцын, отвечая на свои мысли, когда Маркелыч кончил играть.

– Был я, сударь, тамо прошлу осень, – отозвался музыкант. – Домиков деревянных, где мы квартировали и вы где учились, даже памяти нет. Кругом плаца хоромы каменные встали.

– Я-то ради свидания с учителем своим Громеницким туда заехать хочу, – пояснил Сергей Васильевич.

– И ради того не ездите, – снова подал голос Маркелыч. – Я про их спрашивал и узнал, что третьего года в отставку уволены. Но тут же на кондиции некий кадет прежний их увез.

– А прозвание того кадета не запомнил?

– Похоже на Криштофовича называли. Я счел, что те, верно, которые с вами к нам не раз жаловали.

– Ну, спасибо, Маркелыч, успокоил меня за Петра Васильевича! У Криштофовича его не обидят…

* * *

Давно известно, что описывать несчастливую жизнь куда легче, чем радостную, да еще продолжавшуюся не один день. Ближние три месяца – весна и начало лета 1812 года – были временем большого счастья Непейцына. Каждый день, проведенный в домике у Рождества, делал более полным его блаженное состояние. Все происходившее в те дни было прекрасно и пролетало невероятно быстро. Все составлявшее промежутки меж ними тянулось скучной необходимостью.

После того как иссякли рассказы о пережитом, Соня легко и естественно умела занять часы, которые Сергей Васильевич проводил с нею и тетушкой. Иногда дамы рукодельничали, а Непейцын читал вслух любимого ими Карамзина, или два раза в неделю приносимые из мелочной лавки «Санкт-Петербургские ведомости». Часто раскладывали пасьянсы или играли в пикет. А то Маркелыч или Софья Дмитриевна садились за фортепьяно.

Чем ближе Непейцын узнавал Соню, тем милей она становилась. Понимал, что перед ним немолодая, много пережившая женщина, и тем удивительней и радостней оказывалось это счастливое сближение. Иногда всплывала горькая мысль, сколько счастливых лет упущено, но он отгонял ее, говоря себе, что оба не виноваты в тогдашней молодости, в тяжелом ранении, помешавшем соединиться, и впору только радоваться, что хоть теперь нашли друг друга.

Счастью помогло и то, что все окружавшие Соню – тетушка, Маркелыч, старая горничная Глаша, даже стряпуха, судомойка и дворник – скоро стали для Непейцына своими людьми. Мил ему оказался и весь строй скромного дома, живущего обособленно от окружающего мира, по Сониным и тетушкиным, не похожим на этот мир законам, без битья, без брани, без повышенных барских голосов.

Сначала Непейцыну казалось, что Мария Кондратьевна, погруженная в воспоминания и одряхлевшая, безразлична к окружающему, но скоро понял, что ошибается. Как-то при нем Маркелыч доложил о даме, которая приехала во второй раз и просит ее принять.

– Скажи, что больна и поправлюсь не скоро, – сердито приказала Верещагина и ушла в спальню, добавив: – Не ровен час, влезет-таки, а я бессовестную видеть не хочу!

Позже Соня пояснила, что дама, давняя знакомая, на рождестве приехала в настоящей турецкой шали и рассказала, как отдала за нее бухарскому купцу из Гостиного дворовую девушку в услужение на двадцать пять лет – иначе говоря, обменяла ее на шаль.

– Конечно, тетушка ей все выговорила: что мерзко магометанину поганому на потеху христианку отдавать и богопротивно любого человека на вещь променивать, а кончила тем, что много лет в ней ошибалась и просит наш дом навсегда позабыть. А та, видно, не успокоилась, объясняться снова явилась. Но тетушка хоть добра-добра, а в таких делах как кремень, – закончила Соня.

В том же духе высказалась вскоре и сама Мария Кондратьевна при чтении «Ведомостей», которые слушала обстоятельно, со всеми объявлениями о сдаче подрядов и откупе казенных статей дохода. Однако если встречались предложения отдать людей в услугу, она говорила:

– Сие не читай. Хоть сказано, что внаем отдают, а в самом деле торгуют. Я и в городе некоторые места всегда наказывала стороной объезжать, чтоб скотского сего обычая не видеть… Не знаешь? Как же: по Невскому, у Казанского моста, на Владимирской, против самой церкви, и еще кое-где бывает. Выводят людей, будто в услужение отдать, да тут же желающим и продадут запросто…

Зато другие объявления, особенно о потерях, Мария Кондратьевна просила читать полностью и нередко смеялась до слез, слушая, что «с Дворцовой набережной убежала сама лошадь красно-пегой масти, с зелеными санями, крытыми большой медвежьей полостью», или что «по дороге в Семеновский полк ушел кобель голубого цвета, меделянской породы, с двойным носом».

– Так-таки и ушел, не захотел в полк идтить! – сквозь смех говорила она. – Перечти, батюшка! И за него двадцать рублев сулят? За двойной нос, видно…

И уже вместе обращали они внимание на заграничные новости, почему-то печатанные на последней странице газеты. Узнали, что Наполеон после происходивших в Дрездене торжеств, на которых его окружало множество коронованных вассалов, выехал к армии, собранной у русской границы для маневров. Разве это не пророчило войну? А впрочем, кто из, простых смертных угадает пути высокой политики?

Из тех же «Ведомостей» Непейцын выписал несколько объявлений о продаже колясок и дрожек, которые прочел Кузьме.

– Покорно благодарим, да мы и без грамотки их довольно сыскали, – сказал кучер. – Коль пожалуете десять рублев, то вполне годящие дрожки на неделе представим.

– Отчего так дешево и с таким сроком?

– Ремонту требуют, да его сами справим. А ход, право, добрый.

Привезенный назавтра на двор «добрый ход» представлял собой давно стоявшие на чьих-то задворках ржавые и грязные дрожки с рваным сиденьем, из которого торчала пакля. Но Кузьма, подвязав волосы веревочкой, уже обдирал их железным скребком, а свободный в этот день от Академии Петя растирал в горшке краску, и оба уверяли, что «на пасху поспеют в самый раз». Не очень поверив этому, Сергей Васильевич поехал на Пески.

А через два дня увидел Кузьму, который, сидя на крыльце, обивал подушку сиденья новой синей китайкой и на вопрос о дрожках сказал, что «сохнут на огороде». Проковыляв туда, Непейцын увидел экипаж, сверкавший вишневой краской, вздымая к небу свежевычерненные, связанные вместе оглобли.

– Молодец, Кузьма! – сказал Непейцын.

– Колера Петр Егорыч выбирали, – скромно отозвался кучер.

В пасхальный вечер он отвез Непейцына на Пески и остался там разговляться, а когда под утро ехали домой, сказал:

– Справедливо живут генеральши, по людям ихним видать. Ровно вы с Семеном Степановичем.

Непейцын ничего не ответил, хотя подумал, что нынче не первый раз слышит об этом сходстве. Когда собирались к заутрене, он ожидал дам в гостиной и прямо обомлел, увидев вошедшую Соню. Она нынче надела не черное платье, а голубое, тонкой шерсти, отделанное по вороту, рукавам и подолу белым атласом, и причесалась более нарядно. Восхищенный, он спросил:

– Ваш траур окончился?

– Да, неделю назад…

Возвратись из церкви, разговелись, и утомленная тетушка пошла к себе, а Соня с Сергеем Васильевичем остались за столом.

– Нынче дядюшка ваш, конечно, особенно по вас скучает, – сказала она. – Вот как судьба устроила: у обоих по близкой душе оказалось, около которых жить надобно. В детские годы они нас оберегали, а теперь наш черед пришел.

Вот и ответ на занимавшие его мысли. Пока жива Мария Кондратьевна, Соне из Петербурга нет дороги, как ему нельзя надолго покидать дяденьку. Но эти слова открыли Сергею Васильевичу, что и она думает о том же, не сомневается в их чувствах, открыли, какой ответ услышит, если решится говорить начистоту.

Вот какие мысли прервал своей похвалой Кузьма.

А когда подъезжали к дому, он снова повернулся к Непейцыну:

– Ежели куда ехать им пожелается, то извольте быть покойны – довезу в целости, разу не тряхну старую барыню.

Христосуясь со своими людьми, Сергей Васильевич от переполнявшей его радости вместо ранее предположенного рубля подарил каждому по три. Столько же сунул в карман Пете, а Марфе Ивановне поднес купленную по его просьбе Соней шелковую материю на платье.

– Хоть и жалко на старуху такое стратить, – сказала она, любуясь подарком, – да уж сошью напоследок, чтоб было в чем внуков и еще одного гостя дорогого в праздник встретить.

Что сделали с дареными деньгами Кузьма и Петя, Непейцын не знал, а Федор на святой же неделе купил гитару и в несколько дней научился бренчать на ней, подпевая романсы вроде такого:

 
Где смогу я взять искусство.
Образ твой чтоб начертить?
Непритворны сердца чувства
От себя тебе открыть…
 

– Откуда подобного нахватался? – спросил Сергей Васильевич.

– Марфа Ивановна тетрадку дала, ихняя дочка давно списывала.

– Да ну? Покажи-ка…

Через минуту в его руках оказался альбомчик, оплетенный в пеструю мраморную бумагу, в котором полудетским почерком был переписан десяток стихов и наклеено несколько картинок от заграничных конфет, бог весть как дошедших до Сампсониевской улицы. На первой странице чуть дрожащей рукой – знакомой рукой учителя Полянского – было выведено: «Тетрадь сия дарится ученице моей Катеньке в награду за прилежание», и вписано им же четверостишие:

 
Милый чижик желтобокий!
Кверху, друг мой, не взлетай,
Не клади гнездо высоко.
Но в густой траве свивай.
 

«Из Капниста, кажется, – подумал, закрывая тетрадь, Сергей Васильевич. – И не без намека на Тумановского. Или дарено раньше его появления? Но как все меняется! Попади мне тетрадка пять лет назад, жадно бы перечитал стихи, печалился бы над ними. А нынче? Ну, оно и лучше… Где же для меня та густая трава, в коей гнездо вить буду? Ступино, верно?..»

– А на струнах я к виршам сам прибираю, – гордо сказал Федор.

– Ну, молодец, – похвалил рассеянно Непейцын.

На фоминой неделе он предложил дамам располагать его дрожками и поручился за бережность Кузьмы. Однако тетушка, собиравшаяся поехать в Лавру на могилу Николая Васильевича, отказалась сесть на «вертлявку», как она выразилась, и послала Маркелыча нанять карету. Зато Соня захотела съездить в Гостиный двор.

Сергей Васильевич вызвался сопровождать ее и надолго запомнил радость сидеть так близко на колеблющихся дрожках, вдыхать запах ее духов, несколько раз поддержать на ухабах за талию. Да, да, надобно объясниться, услышать от нее слова, без которых нельзя решить, как жить дальше, даже ежели война начнется завтра…

В этот вечер его ждало первое письмо из Ступина. Дяденька просил держать при себе Кузьму, сколько понадобится, оттого что по полям ездят верхами либо в одноколке. Затем было сказано, что урожай, сколь можно судить по приметам, будет хорош. Пока все здоровы, но очень обеспокоены небывалым движением на большой дороге. В сторону Витебска каждый день проходят войска и обозы, едут на почтовых и на своих офицеры. То же, сказывают, делается и на тракте, что идет западнее их, с Острова на Себеж и Дриссу. Отчего полагать должно, что война с французами может приключиться в сие же лето. Им с Моргуном хоть прискорбно, но приходится признать, что и для волонтерства устарели, а крестнику не пришлось бы седлать Голубя да ехать искать полковника Властова, про которого рад был прочесть в письме, – такого не зря тащил из воды.

Дочитав письмо, Сергей Васильевич при неверном свете сальных свечей заметил второе, также прислоненное к шандалу. Ага, от Захавы, которому, видно, Петя сообщил, что он в столице. Начиналось так:

«Теперь, когда явственно обозначилась опасность грядущей войны, нам не приходится понукать мастеровых. Домашние промыслы решительно заброшены, и силы всего сословия обратились на дело оружия. Стыжусь прежнего своего дурного мнения о туляках и во всем согласен с Алексеем Михайловичем. Чудом кажется сия перемена, но она пред глазами, и спешу сообщить ее вам, которому, может статься, уже пришло время точить шпагу, ибо отставка, помнится, по словам вашим, не закрывала службы во время ратное А теперь кругом только и твердят, что

 
Чувства пылкие, творящие героя,
Покажут скоро все среди кровава боя…»
 

Отложив письмо, Сергей Васильевич задумался. Люди полагают, что пойдет воевать, а он до сих пор не знает, как поступит. Сам возмущался словами Аракчеева – тогда казалось, что в мирное время с деревянной ногой легче исправно служить, чем в военное. Значит, в военное считал себя непригодным? Однако Властов твердо сказал, что возьмет в полк и корпусному командиру отрекомендует. И все говорят, что война сия будет жесточе всех прежних… Но так или иначе, для любой службы надобен указ об отставке. Пора в Сенат наведаться, подтолкнуть. А там видно будет…

Любезный столоначальник сказал, узнав Непейцына, должно быть, по трости:

– Указ об отставке вашей с мундиром и пенсией уже изготовлен, мной проверен и подписями господ сенаторов скрепится в одно из ближних присутствий.

Сергей Васильевич положил на стол обернутые в прозрачную бумагу пять золотых и просил ускорить подписание. Чиновник поправил стопку бумаг перед собой, и деньги исчезли, а он сказал с видом участия:

– Нам строжайше приказано незамедлительно составлять все бумаги, нужные офицерам, выходящим из любой службы, раз известно, – он слегка понизил голос, – что вот-вот война откроется, а вскорости ополчение объявят, как, изволите помнить, в тысяча восемьсот седьмом году… Но от того же предмета, то есть от подготовления войны-с, и других дел набегает вот столько-с. – Он показал под самым подбородком. – Однако не извольте сомневаться, ваш указ я продвину-с.