Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

– Как же сей генерал зовется? – поинтересовался Паренсов.

– Желтухин-первый некий, черт его забери! – отмахнулся Рот.

– Тогда сего героя и я встречал, – отозвался Непейцын.

– Где? Когда же?

– Целые три года эполеты его носил, – усмехнулся Сергей Васильевич и рассказал о встрече с генералом в Великих Луках.

* * *

Утром вместе с Ротом, также ехавшим на своих, тронулись дальше. Все, что видел до того Непейцын и что мог представить во время рассказа полковника, померкло перед открывшимся между Вилейкой и Вильно. До самой смерти в страшных снах представало перед Сергеем Васильевичем и тысячами его соратников, у которых были человеческие сердца, виденное в эти дни. Бесчисленные трупы на дороге и по сторонам ее, совсем нагие или кое-как прикрытые жалким тряпьем, со следами тяжких страданий в лицах и позах. Ноги, руки, головы торчат из сугробов, кости хрустят под полозьями саней и копытами троек. И среди них бродят еще живые, повторяющие предсмертным лепетом одно русское слово: «Клеба! Клеба!» – в ответ на которое путники бросали им все годное в пищу, хоть и понимали, что не спасут обреченных.

– Самое страшное для меня, – сказал Паренсов, на щеках которого Непейцын не раз видел слезы сострадания, – что преступления человека, который привел их к погибели, очень скоро забудутся и перед внуками сих страдальцев он предстанет опять героем, божеством. А по заслугам именем его как нарицательным, подобно Хаму, Калигуле, Герострату, Иуде, надо называть бессердечных властолюбцев будущего. Подумайте о сотнях тысяч родителей, жен, детей, кои от Гишпании до Пруссии и от Италии до Голландии ждут сейчас любимых, лежащих под снегом здешним!

В версте перед въездом в Вильно в поле горели огромные костры – сжигали обложенные дровами клетки из вражеских трупов. Закоптелые, в прожженных шинелях, обозники поправляли поленья, подпихивали в огонь тела железными крючьями.

Вильно оказался единственным городом по пути Наполеона, не сожженным по его приказу. По улицам с открытыми лавками, где все можно было купить, хоть и втридорога, сновали поляки, литовцы и евреи, ремесленники и чиновники, русские офицеры, солдаты и те же полуживые французы, молившие о хлебе. Вдоль домов курились насыпанные полицией кучки серы, дым от которой будто предохранял от заражения горячкой. Двигалось множество экипажей всех видов, от щегольских карет до крытых кожей или холстиной кибиток, как принадлежавшие Непейцыну, Паренсову и Роту. Но в какие двери ни стучались вновь приехавшие на главных улицах и переулках, везде слышали, что квартира уже занята русскими либо что в доме лежат мертвые французы или больные горячкой хозяева. Наконец Рот сказал, что, может, их не впускают, потому что боятся целого обоза, и поехал искать отдельного пристанища. Вскоре Федор отстегнул саблю и, попросивши ждать его на этом месте, отправился на поиски. Через час он явился и отвел всех на отысканную квартиру, оказавшуюся небогатым владением служащего университетской типографии пана Завадского, где постояльцам отвели две опрятные комнаты.

На вопрос, как удалось уговорить хозяев, Федор ответил самодовольно:

– Не зря ж я у Марынки языку польскому обучался!

– Что ж ты им сказал? – спросил Сергей Васильевич.

– Назвался пани по всей форме, как доверенный ваш камердин. Поклялся, дали буг так, [25]25
  Ей-богу (польск.).


[Закрыть]что нашей обиды никогда и куренку ихнему не будет, как пан региментер [26]26
  Полковник (польск.).


[Закрыть]и пан капитан люди образованные, бардзо [27]27
  Очень (польск.).


[Закрыть]книжные и вельми [28]28
  Весьма (польск.).


[Закрыть]трезвые. Главное, на трезвость напирал, потому что раз дети в доме, а тут девочек две, то матери из любого сословия страсть пьяных боятся. Потом сказал, будто я человек вольнонаемный. Единственно, чтоб вас повеличать, раз прислугу на жалованье держите. Так что не смейтесь, сделайте милость, ежели паном Теодором звать станут.

– Ну и хват! – похвалил Паренсов. – Где моему простяге Никифору до таких тонкостей дойти!

В первый вечер пребывания в Вильно «пан Теодор» еще раз выказал свою прыть. Усталые офицеры уже лежали в постелях, когда недавно раздевший барина Федор снова вошел в комнату.

– Не угодно ль, Сергей Васильевич, бардзо выгодно ассигнаций обменять? – спросил он.

– С кем и как?

– Казак к нам во двор зашел, предлагает наполеоновы золотые, вроде наших пятирублевиков, менять на рубль ассигнациями.

– Какая ему корысть в таком обороте? – удивился Непейцын.

– Дозвольте объясню-с. Они золото, сказывают, торбами набрали из казны наполеоновской, на дороге разбитой, а возить его на походе как? На седле казачьем подушка кожаная, знаете? Днем – под задом, а ночью – под головой. Ассигнаций сколько в нее зашьет, а монет много ли? Здесь менялы едва по полтине за золотой дают, вот и ходят по дворам, где офицеры приставши.

– А что мы с наполеонами делать станем?

– Как – что-с? Золото золотом и останется, – уверенно ответил Федор. – Не сряду, а обменяем с пользой. Нам-то на верховом коне все имущество не возить.

– А ведь он прав, – сказал Паренсов, залезая рукой под подушку. – Обменяй-ка мне, пан Теодор, две сотни. – Оставлю себе только одну на расход, пока до «ученого филина» доберусь.

– И нам рублей пятьсот, – согласился Непейцын. – Все на свете повторяется, – сказал он, когда Федор вышел. – В только что взятом Очакове так же солдаты ассигнацию просили за венецианское золото, которое у турок ходило…

На другой день Паренсов облекся в тщательно вычищенную Никифором на фольварке парадную форму и отправился узнавать, где стоит его корпус, а полковник чувствовал такую слабость, что весь день пролежал в постели. Сказались недавняя болезнь и дорога.

Паренсов пришел, когда уже стемнело, отказался от еды, с помощью Никифора разделся и поспешно лег в постель.

– Корпус в шестидесяти верстах, у Кейдан стоит, – сказал он. – Я генерала Довре в главной квартире встретил, и пятьсот рублей он мне своих дал, в счет присланных. А вам кланялся и передать просил, что стыдится, как Наполеона переоценивал.

– Он ли один предвидеть будущее не мог? – пожал плечами Непейцын. И спросил: – Устали?..

– Рана все-таки болит. Завтра, как нынче вы, целый день лежать хочу. Тем больше, что в городе зрелища не в моем вкусе.

– Что ж такое?

– Все то же. В костелах, госпиталях, казармах тысячи французов умирают в холоде, на загаженной соломе. И хотя наши их кормят кой-чем и лекаря кой-куда заходят, но сим не остановить госпожу смерть. А Наполеон-то, подлец, бросил своих, оказывается, еще в Сморгонях и в Париж удрал новую армию собирать.

– А еще что слышали?

– Многое-с. Что нынче государь изволил смотреть развод от Сибирского гренадерского полка и выразил в самых сильных выражениях свое возмущение. Чем бы вы думали? Рваными шинелями, мятыми киверами, разбитой обувью… Каково? – Паренсов сел на кровати, сбросил одеяло до пояса. – После похода, когда по суткам победители ничего, кроме сухарей, не ели, когда артиллерийские лошади с голоду хвосты друг другу объедали… Знаете ли, сколько сейчас людей в главной армии? Мне сегодня Довре сказал. Двадцать семь тысяч человек! Сие все, что от ста десяти тысяч осталось, из Тарутинского лагеря выступивших. Корпус наш, Витгенштейнов, имеет под знаменами тридцать четыре тысячи, а главная армия – двадцать семь! И после таких трудов на разводе ругать командира полка, как нерадивого денщика, за то, что шинели в лохмотьях! Фу, фу, фу! Дичь какая!.. – Паренсов упал на спину и накрылся с головой.

– Полно, не расстраивайтесь, – сказал Сергей Васильевич.

– Да, да, вы правы – уже погасшим голосом, открыв лицо, отозвался штабс-капитан. – О чем кричит глупец, когда все в порядке вещей. Нынче бал во дворце, и под ноги государю будут метать золоченых орлов с вражеских знамен. Но все-таки я вас спрошу: как танцевать можно в городе, где в нетопленных костелах и госпиталях исходят предсмертной мукой тысячи нам подобных?

– Так ведь и мы с вами, Дмитрий Тимофеевич, в теплых постелях лежим, вместо тою чтобы им помогать, – заметил Непейцын.

– Но мы не всесильны, как государь, – возразил Паренсов.

Наступило молчание. И опять заговорил штабс-капитан:

– Теперь послушайте о другом Семеновский полк совсем близко от нас расквартирован. Нынче с двумя семеновцами в кофейне говорил.

– Оттого и есть не хотите?

– Да нет, Сергей Васильевич, теперь уже хочу, как выговорился и боль в ноге немного успокоилась… Но не страшно ли? Транспаранты на балконах выставлены, около дворца плошки горят и дамы в каретах туда едут, а по соседней улице возы с покойниками ползут, которых на кострах жечь будут… Ну, бог с ними много в жизни страшного… Так я о семеновцах не досказал. Один из них, прапорщик Якушкин, мне по Москве очень знаком, я его пригласил к нам завтра утром прийти. Может, вы захотите что про полк расспросить приватно, прежде чем представляться. Человек он самый душевный и очень образован. До войны университет кончил и жил тогда у профессора словесности Мерзлякова…

* * *

Еще сидели за утренним кофеем, когда пришли два молодых человека: московский знакомец Паренсова, офицер с ясными глазами и застенчивой улыбкой, и приведенный им, чтоб смотреть ногу приятеля, батальонный лекарь Бирт, добродушный краснолицый немец, от которого несло табаком и аптекой. Он занялся пациентом, а Непейцын велел Федору варить еще кофею и спросил прапорщика, кто командир их полка и когда удобно ему явиться.

– Командир у нас новый, всего месяц назначен, генерал-майор Потемкин. И как он только здесь полк принимает, то идти советую не ранее послезавтра, когда, говорили, комиссию сию окончит, – ответил Якушкин.

– А чем командовал ваш генерал до сего времени?

– Сорок восьмым егерским, с которым прославился под Смоленском. Для генерала молод, но обстрелянный. Георгия носит за тысяча восемьсот седьмой год.

– Сколько же ему лет?

– Тридцать один недавно исполнилось.

– Действительно, молодой… А кого он сменил?

– Полковника Постникова, что временно командовал с августа.

– А до него кто же был?

– Полковник Крюднер.

– А тот где же?

– Офицеры его заставили в отставку уйти, за грубости.

– Да что вы? Неужель так бывает?

– У нас в полку было, – улыбнулся Якушкин. – Долго терпели грубости, а когда сказал одному командиру роты перед строем «болвана», то все офицеры подали рапорта о переводе в армейские полки. И на спрос цесаревича Константина Павловича заявили, что с Крюднером служить не могут. Тут цесаревич и отказал ему от полка. Говорят, государь очень сердился за такое «небрежение дисциплины», но уж что поделаешь, когда Крюднер в тыл отъехал.

– Видно, корпус офицеров у вас дружный, – сказал Непейцын.

– Да, ничего. Многие друг друга до службы, даже с детства знают. И еще оттого, может, что десять пар братьев в начале похода было, даже шутили, что как в ноевом ковчеге. По двое Гурко, Вадковских, князей Голицыных, Броглио, Трубецких, Толстых, Чаадаевых и Фредериксов. Было еще два Оленина и графа Татищева, так по одному при Бородине убило.

– Однако у вас аристократов много – князья, графы…

– Представьте, всё народ очень простой. Мне Дмитрий Тимофеевич сказал, что вы перевода не ожидали, так позвольте уверить, что плохо вам у нас не будет.

– Но мне не совсем даже ясно, что при увечье в вашем полку делать стану…

– Ах, поверьте, что командир наш не хуже другого начальника вам занятие сыщет. Он, как мы все уже убедились, подчиненным не отравить жизнь старается, как многие генералы, а, наоборот, всячески ее облегчить, отчего служба только выигрывает.

Когда гости ушли, Непейцын сказал:

– Ну, сознавайтесь, что приятелю поручили меня перед представлением в полк ободрить.

– А ежели и так, – нисколько не смутился штабс-капитан, – что в том плохого? Тем более, что, слово даю, такого правдивого человека, как сей прапорщик, в жизни не встречал. Все, что он сказал, так и есть.

– Хорошо бы, – сказал Непейцын. – Но генерал ихний на одиннадцать лет меня моложе. Явится ему старик, да еще без ноги…

На другое утро пошли прогуляться по городу. На Непейцына, шедшего на механической ноге, опираясь на палку, никто не обращал внимания – на улицах встречалось немало недавно раненных офицеров. Для отдыха посидели в кофейне, послушали музыку квартета смазливых, накрашенных арфисток. Поговорили с соседом по столику – офицером. Он рассказал, как при отступлении французов на Понарской горе за Вильно разбилась на ухабе фура с наполеоновской казной, как, увидев это, уже нарочно разбили другие и как грабили золото, стоя рядом, одетые в лохмотья, полуживые французы и только что преследовавшие их казаки. Но тут наехал донской атаман Платов с ординарцами, нагайкой едва разогнал тех и других и приставил крепкий караул из гвардейцев.

Пошли дальше. Полюбовались костелом доминиканцев, башней университетской обсерватории, фасадом генерал-губернаторского дворца. На его парадном дворе стояли сани и кареты, вестовые держали верховых лошадей. К подъездам проходили офицеры. Только повернули, чтоб уйти, как въезжавший в ворота генерал остановил сани, выпрыгнул на панель и, обняв Непейцына, воскликнул:

– Вот он наконец! Читал про подвиги и от души поздравляю!

Только при повороте к собеседнику профилем Сергей Васильевич узнал бывшего псковского губернатора Лабу, так он поседел и постарел. От вострого носика к губам легли глубокие морщины.

– Благодарю, ваше превосходительство, – ответил Непейцын. – А вы как изволите поживать? Все по интендантству?

– Куда же мне, бедному, деться?.. Но каково крушение фортуны корсиканца? Удивительно!.. Я нынче к светлейшему на доклад. – Лаба показал из-под шинели сафьяновую папку. – Эх, кабы все генералы были как князь Михайло Ларионович, куда б легко служить стало! Не льстиво скажу, все с двух слов поймет и поможет нужным распоряжением… Светлейшего нет еще, он об это время всегда у государя, в доме графа Тышкевича… Читал, что в гвардию переведены, и в самый отличный полк… Ах! Никак, светлейший князь!..

В ворота завернула пара в дышло. Заняв тучным телом и складками шинели все сиденье саней, Кутузов кивал на обе стороны белой с красным околышем фуражкой. Зрячий глаз его скользнул по офицерам, вскинувшим руки к шляпам, и сани въехали во двор.

– Будьте здоровы! Авось еще свидимся! – сказал Лаба и, приподняв спереди полы шинели, устремился к подъезду.

Идя по улице, Сергей Васильевич рассказывал о прежних встречах с псковским губернатором, когда сзади раздалось:

– Господин полковник! Господин Непейцын! – За ними бежал адъютант. – Вас светлейший князь звать велел.

«Неужто узнал?» – про себя удивился Сергей Васильевич.

– Сейчас явиться приказано?

– Именно-с, тотчас велели следом бежать и вас просить…

Верно, Кутузов за делами забыл свой приказ – пришлось ждать, пока все собранные в приемной чины перебывали у светлейшего. Среди них был и генерал Лаба, который сказал, что Кутузов, которого догнал на лестнице, спросил, с кем стоял у ворот, и, услышав фамилию Сергея Васильевича, послал звать к себе. Наконец по выходе последнего докладчика адъютант шмыгнул за дверь и тотчас распахнул ее со словами:

– Пожалуйте, господин полковник.

– Тебя ли вижу, бугский егерь? – встретил его Кутузов.

– Так точно, ваша светлость. Имел честь служить под вашим начальством в том славном корпусе.

– Ну, так поцелуй же меня, друг мой! Не с тобой ли мы ночью на переправе какой-то толковали?

– Со мной, ваша светлость… Ну и память у вас!

– Что за память, когда «где-то» да «какой-то»! – усмехнулся полководец. – Но будто, мне сказывали, ты ноги лишился? Или то брат твой? А, вот когда вспомнил! Ведь ты к князю Григорью Александровичу в ординарцы не пошел?

– Именно я… Тот брат, ваша светлость, под стенами Очакова на дуэли убит, а моя нога там при штурме осталась. Я нынче на приставной. Механик Кулибин мне в Петербурге изготовил.

– Чудеса! Дай-ка ощупаю. И ты с ней у Витгенштейна скакал?

– Так точно…

– Кушать подано, ваша светлость, – доложил вошедший лакей.

– Ну, пойдем, отобедай со мной, дружок. Помянем старое. Ведь и я тогда молодец был. Но что ж у тебя крест не форменный?

– Дяди моего и крестного отца, в тысяча семьсот семьдесят пятом году полученный. Осенью дядя помер, и я крест его взял, чтоб носить.

– Оно хорошо и почтенно. Однако знаешь ли, как нонешние все отмеренное до сотой доли вершка любят? А сей великоват и финифть пожелтела. Надобно новый тебе. Да постой, я подарю.

Фельдмаршал выдвинул ящик стола, порылся в бумагах и вынул шкатулку с орденами:

– Таков? Только ленты нету, все извели.

– Покорно благодарю, ваша светлость!

– Носи на здоровье. Ну, помоги-ка мне встать. Ох, старость! Ты женат ли?

– Два месяца, как женился.

– Что? На походе? Ну, хват!

– Нет, в отпуску в Петербурге. И на знакомой вам особе.

– Так говори же на ком? – Кутузов грузно оперся на локоть Сергея Васильевича и смотрел в лицо серо-голубым умным глазом.

– На племяннице покойного генерала Верещагина, Софье Дмитриевне.

– Что за Мертичем была? Ну, поздравляю! Дама достойная. Вся семья такая. А вдова Николая Васильевича жива ли?

– Скончалась в августе, ваша светлость.

– Всех, кого смолоду знал, бог прибирает, – отвел взгляд Кутузов и продолжал, уже идя к двери. – А где же ты до штаб-офицерства служивал? Сядешь рядом, все порядком расскажешь.

Но много рассказывать не пришлось. На втором блюде ординарец доложил, что государь въехал во двор, и тотчас раздался приглушенный двойными рамами ответный крик караула у подъезда. Положив в рот еще кусок осетрины, Кутузов поднялся.

– Видно, его величество депеши важные получили, – сказал он, с явным сожалением покосившись на тарелку. – Не от прусского ли короля?.. Ну, голубчик, еще приходи, – кивнул он Непейцыну, – помянем Очаков… – Но с лица полководца уже сошло оживление. Он очевидно, думал о встрече с императором.

Фельдмаршал выдвинул ящик стола, порылся в бумагах и вынул шкатулку с орденами.

Дообедав с дежурным генералом и адъютантами, Непейцын откланялся и вышел на улицу. Декабрьские сумерки опустились на город. В окнах зажигали огни, в костелах и церквах звонили к вечерне. Он ковылял к дому и думал о Соне. Как бедняжка беспокоилась, долго не получая писем! Ну, на днях узнает, что уже здоров и выехал в армию. А дальнейшего пока никто не знает. Вон государь с Кутузовым что-то решают… Может, действительно, если у границы остановиться, то Наполеон соберется с силами и начнет новую кампанию. А сейчас, пока крылья подрезаны, его легче добить. Другое дело – собственная судьба каждой песчинки в сем великом водовороте… Довольно нелепо вышло с переводом в гвардию. Служа в 24-м егерском, с чистой совестью мог взять отставку по болезни и вернуться в Петербург. А еще б лучше, узнав о переводе, вовсе не ехать сюда, а с фольварка написать прошение. Кто б отказал безногому, лихорадкой измученному?.. Так не подумал, раз никогда от службы не увертывался… Ну и служи, пока жив, глупая башка…

* * *

На другой день, надев парадную форму, Непейцын отправился к командиру Семеновского полка. Генерал, диктовавший какое-то распоряжение, тотчас отпустил писаря и просил извинения, что встречает «по-домашнему». Он был в щегольском, на сером шелку, сюртуке, который тотчас застегнул на все пуговицы. При начале официального представления Потемкин покорно склонил голову. Выслушав, пригласил садиться испросил об имени-отчестве.

– Только вчера, Сергей Васильевич, перечитавши высочайший приказ о переводе вашем, я ломал голову, как бы узнать, где пребываете. А вы сами и пожаловали. Теперь можно отдать приказом о зачислении «на лицо» и на денежное довольствие.

У генерала было живое, красивое лицо, карие глаза смотрели приветливо, и Непейцын решил говорить начистоту.

– Конечно, великая честь, ваше превосходительство, быть переведенну в столь прославленный полк, – начал он, – но, признаюсь, не соображу, чем смогу оправдать ее, ибо до отставки был городничим и по увечью долго служил в инвалидных ротах.

– Однако «Ведомости» сообщили о прямой доблести вашей при партизанских поисках, – слегка поклонился Потемкин. И, смотря в глаза Непейцыну, продолжал: – А вчера один из офицеров сказал, что имеете верного предстателя в лице графа Аракчеева, отчего полагали, что назначение согласовано с вашим желанием.

Непейцын почувствовал, что краснеет. «Так вот что! Уже нашлись охотники нашептать Потемкину о сильной протекции. Такого стерпеть нельзя!»

– Ваше превосходительство! – начал он невольно повышенным голосом. – С графом Аракчеевым я учился в кадетском корпусе и тогда, отнюдь не имея дара прозрения, оказал ему некоторую защиту от буйства товарищей. Сим и обычным, не самым близким товариществом исчерпывается наша связь, прерванная выпуском моим в действовавшую против турок армию. – Он указал на свою ногу, на очаковский и владимирский кресты. – Затем встретились через двадцать лет в Туле, где командовал я инвалидной ротой. Там, по настоянию графа, указавшего, что калеки в строю быть не могут, подал я рапорт об отставке, шедший вполне против моей воли. Желая, как он выразился, «позолотить пилюлю», его сиятельство исходатайствовал мне награждение чином подполковника, орденом, – теперь Непейцын указал на шейную Анну, – и назначение городничим. Таковым пробыл я четыре года и вышел в отставку, не снесши дерзкого обращения некоего проезжего вельможи, перед коим не желал ползать на брюхе, не зная за собой вины. Волонтером пошел я на войну и без ведома графа участвовал в боях при Якубове, Клястицах, Головчице, Полоцке, Смольне и в партизанских поисках, доставивших мне благосклонность командира корпуса и по его представлению орден Георгия… Что же касается участия в переводе моем в полк ваш графа Аракчеева, то слово даю, мне ничего о том не известно, ибо графа не видел с тысяча восемьсот седьмого года…

Все время этой речи генерал смотрел в лицо Сергея Васильевича, как говорится, «во все глаза», а когда тот окончил, взял за руку и сказал с чистосердечной интонацией:

– Благодарю вас, дорогой полковник, за откровенность. Мне ясно, что все семеновцы будут счастливы иметь вас своим товарищем.

– Но все-таки, что я смогу делать в полку, ваше превосходительство? – снова спросил Непейцын.

– Во-первых, для вас теперь меня зовут вне службы Яковом Алексеевичем, – ответил Потемкин, – а во-вторых, скажите откровенно: вы почтете обидой неполучение сейчас же батальона, каковые все три предводимы заслуженными полковниками?

– Конечно, нет! Почту сие вполне законным.

– А передать в бою мой приказ или принять команду, если кто из старших офицеров будет выведен из строя, сочтете возможным? – продолжал спрашивать Потемкин.

– Разумеется, с радостью…

– Тогда все, поверьте, будет в совершенном порядке. А теперь сделайте честь отобедать у меня по-походному. Тут познакомитесь с дежурным по полку капитаном Окуневым и адъютантом поручиком Безобразовым. Оба отлично воспитанные и храбрые офицеры.

Сервировка «походного» обеда – белоснежные скатерти и салфетки, фарфор, серебро и хрусталь, – так же как кушанья и вина, оказались таковы, что Непейцын, пожалуй, никогда не едал столь изысканно и красиво. Портвейн и сыр завершили трапезу, напомнив Сергею Васильевичу «английские» обеды у Ивановых.

За столом непринужденно обсуждалось волновавшее всех ближайшее будущее. Капитан Окунев утверждал, что поход нужно закончить на границе, потому что Россия понесла неслыханное разорение многих губерний и огромную убыль людьми. Генерал, наоборот, полагал, что следует перенести войну за Неман, где у нас сыщутся союзники между угнетенными Наполеоном народами.

– Сии союзники, Яков Алексеевич, – ответил Окунев, – суть переметные сумы. В недавние годы и с нами бывали и против. А пользы или вреда от них одинаково мало. Не говоря о том, что император Австрии – тесть Наполеонов. То ли не связь сильнейшая?

– А мне вчерась передали, – сказал Потемкин, – будто от авангардного генерала Дибича пришло известие, что завел переговоры о перемирии с командиром прусского корпуса Иорком..

Когда, оставив генералу свой адрес, Непейцын последним из офицеров стал откланиваться, Потемкин сказал, улыбаясь:

– Я все ждал, полковник, когда упомянете, как вчера у светлейшего обедали. А вы утаили от нас честь, оказанную новому однополчанину.

– Помилуйте, Яков Алексеевич, – смутился Непейцын, – что бы вышло, ежели бы стал рассказывать? Хвастовство какое-то. Да и помнил меня фельдмаршал едва-едва. Совсем юнцом под командой его воевал, раза два беседы был удостоен…

– А крест то ведь подарил, – указал Потемкин на Георгия. – Сей самый? Такой чести кто не позавидует? Орден храбрых из рук победителя Наполеона, Фабия Максима нашего получить… Откуда знаю?.. В штабе слухом земля полнится… Но скромность ваша есть залог, что с полком сойдетесь дружески. Полк ведь особенный. Таких не знаю, бывало ль еще. Я чем более узнаю, тем высшей честью считаю им командовать. Особенный, верьте мне, полк…

– В чем же, Яков Алексеевич? – спросил Непейцын.

– Сами увидите…

* * *

Последним эпизодом, навсегда связавшимся в памяти Непейцына с Вильно и со страшной судьбой французской армии, была покупка коляски для дальнейшего похода. В некое утро Кузьма объявил барину, что тарантас хоть поставлен на новые полоза, но износился и расшатался, а раз ноне в гвардию перешли, так надобно и ездить почище. К тому ж знающие люди говорят, что у немцев зимы нету, весь год на колесах. Выслушав такую речь, Непейцын поручил Кузьме сыскать коляску и доложить, сколько будет стоить. Тут оказалось, что она уже присмотрена на соседнем дворе и цена всего-то двести рублей за рессорную, заграничной работы.

– Коли согласны, сударь, так я по всем статьям ее обгляжу, а то пока только ход стронул да кожу пощупал, – закончил Кузьма. – Французска, видать, брошена, оттого дешево и отдают.

– Тогда и я сразу взгляну, – сказал Непейцын. – Эй, Федор, подай трость да шинель! Пошли коляску смотреть.

В соседнем каретном сарае стояла действительно почти новая рессорная коляска с кожаным складным верхом и кожаным же фартуком.

И вот, когда Федор, ступив на подножку, отстегнул этот фартук и откинул его к козлам, все трое увидели сидящего на дне коляски мертвого француза, прислонившегося обвязанной тряпьем головой к обитому голубым сафьяном сиденью. Застывшими руками он прижимал к груди каравай хлеба, который подпер еще коленями скрюченных ног. Весь сжался, чтобы не выпустить свое сокровище, да так и окоченел, верно, уже много дней назад.

– Эх, бедняга! – пожалел Сергей Васильевич.

– Видать, скрал где-то, сопрятался сюда да уж и есть не мог, – сказал Федор. – А детина рослый был, гвардеец…

– Ищи другую, Кузьма, – велел Непейцын. – Кабы не видеть – иное дело, а так век он с нами ездить станет…

– Эка незадача! – пожалел кучер. – Мне б, дураку, ее зараньше оглядеть…

Через день он сыскал коляску, как и первая, вероятно оставленную французским офицером, и в ней Непейцын со своими людьми и багажом 23 декабря выехал из Вильно.

* * *

Полк оказался действительно во многом не похож на все части, которые до того наблюдал Сергей Васильевич Это стало открываться с самого выступления в поход, начиная с внешнего вида солдат. Конечно, Непейцын знал, что при наборах и в рекрутских депо идет тщательное распределение людей. В кирасиры и гренадеры отбирают рослых и сильных, в егеря и гусары – небольших и проворных, в драгуны и мушкетеры – среднего роста и крепких статей, а для гвардии снимают самые сливки народа и в Петербурге по полкам сортируют, чтобы в каждом был свой цвет волос и глаз. Непейцын слышал обо всем этом, но теперь впервые увидел близко гвардейский полк из самых заслуженных, да еще подшефный нонешнему императору со времени, когда был наследником. Все солдаты оказались шатены, голубоглазые, пропорционально сложенные и ростом не меньше двух аршин десяти вершков [29]29
  В переводе на метрическую систему – 1 метр 86 сантиметров.


[Закрыть].

Но не только эти особенности отличали семеновцев хотя бы от их однобригадников – преображенцев, русоволосых, с карими глазами. Было в них еще некое спокойное достоинство, приветливость без угодливости, расторопность без суетливости. Будто особая и по внутреннему складу людская порода собралась в этом полку. Сергей Васильевич знал, что на походе и в боевой обстановке обращение начальников с солдатами смягчается, раз тогда отпадает строевая муштра – главная статья, вызывающая брань и побои. Но как в давнюю войну своей молодости, так и в эту у драгун, егерей и в других виденных частях он много раз слышал ругань, угрозу «всыпать», видел и кулак, гуляющий по солдатским безответным скулам. Да что греха таить – сам Сергей Васильевич считанные разы стукнул по солдатской шее, но крепким словом многожды пробирал солдат и своих дворовых, ежели обнаруживал их провинности. А в Семеновском полку с первых дней заметил, что офицеры почти не повышали голоса, не рукоприкладствовали и одергивали «ретивых» фельдфебелей и унтеров.

На походе проявилась еще одна особенность семеновского уклада. В военное время пехотным офицерам любого чина разрешалось ехать верхом, и в гвардейских полках, конечно, все имели верховых лошадей. Но даже генерал Потемкин и батальонные командиры ежедневно шли не одну версту пешком, не говоря о субалтернах, которые зачастую делали целые переходы в ногу со своими взводами. И при этом слушали разговоры солдат, вступали в них, смеялись солдатским шуткам, подтягивали их песням. Немало удивило Сергея Васильевича и то, что подпрапорщики – юноши из аристократических семей, говорившие на нескольких языках, читавшие на биваках Стерна и Шатобриана, которых завтра ждало производство в офицеры, – не брезговали есть из солдатского котла и спать между солдатами. О том, как устраивался такой ночлег на снегу, сообщил своему барину совавший всюду нос Федор.

– Сымают всем зводом шинеля, – рассказывал он, – стелют наземь половину, потом кладутся все на правый бок тесным тесно, а другой половиной укрываются. И тепло, все говорят, как одну к другой шинеля пристегнуты. Чисто обчее одеяло на целой звод. На всех, конечно, фуражные шапки, под ухи ранцы подкладены. И тут же кивера, ровно куличи, в головах стоят. Я одного унтера спросил: «Никак, князь Щербатов с вами легши и другие подпрапорщики?» А он в ответ, что когда ночевка в поле придется, то и господа, которые уже в офицеры вышли, к своим зводам в тепло лечь норовят. Потом еще рассказал, как на переходе, где – не припомню, когда в самый жар по сорок верст за день шли, так все офицерские лошади ранцы тех солдат везли, которые ослабли. Зато и отсталых у нас, говорит, вовсе не было, не то что в других полках…

Но более всего, пожалуй, удивляли и занимали Непейцына разговоры офицеров. До сих пор он считал безусловной истиной сказанное Властовым при производстве в генералы, что каждый носящий эполеты законно стремится к следующему чину. Это подтверждало слышанное от офицеров всех родов войск. Может быть, и в Семеновском полку кто-то мечтал о наградах по службе, но речи об этом не заводили. Говорили о том, как бедно живут крестьяне в литовских деревнях, какова будет судьба Польши, раз Наполеон лишился прежнего могущества, поднимутся ли против него народы Европы. И так же часто о музыке, о театре, о прочтенных книгах…