Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

* * *

Конечно, жизнь в Париже была интересна. По утрам Якушкин и Толстой пересказывали, какую лекцию слушали вчера в Сорбонне, какие политические новости узнали, какие блюда ели у Вери или у братьев Провен. Дневные часы самого Сергея Васильевича почти всегда оказывались заняты. И все-таки каждый вечер, ложась в постель, он думал, что пора, пора в дорогу.

28 апреля Непейцын снова отправился к командиру полка, заготовив два рапорта: об отставке и об отпуске. На этот раз генерал обещал доложить о нем начальнику дивизии.

– Поговаривают и о нашем обратном движении в конце мая, – закончил Потемкин. – Чтобы сберечь силы людей, собираются везти дивизию на эскадре. Может, и вас соблазнит такое путешествие?

– Нет, Яков Алексеевич, я предпочту ехать не откладывая.

Вечером этого дня Краснокутский повел его в Гранд-Опера. Давали «Весталку» Спонтини, оперу, еще неизвестную в Петербурге. Непейцын был поражен богатством костюмов, грандиозной декорацией храма Весты, слаженностью оркестра. Голоса премьеров – Лаиса и особенно госпожи Броншю – были прекрасны, игра драматична. Но, аплодируя браку полководца Лициния с весталкой, Сергей Васильевич снова и снова чувствовал тоску по той, кто, он знал, ждет его в России.

– Вам надобно еще обязательно увидеть Тальма и мадемуазель Марс, – говорил, возвращаясь из театра, Краснокутский. – Я в этих делах тертый калач, но такого «Мизантропа» не видывал.

– А я становлюсь мизантропом оттого, что не еду в Петербург, – отшутился Непейцын.

Дома он застал гостя – в кресле спал Паренсов.

– Простите, Сергей Васильевич, я приехал в штаб, задержался до завтра, и вот… – заговорил он, разбуженный шагами хозяина.

– Полноте, я очень вам рад…

Говорили за ужином и после него, сидя с трубками у окошка.

– Как ваш «ученый филин»? – спросил Непейцын.

– Хорошо. Он ведь умен, труженик и отлично поладил с новым командиром корпуса Раевским.

– И к вам по-прежнему?

– Еще лучше, несмотря что в феврале я его нагайкой огрел.

– Как так?

– Да они тогда с графом Витгенштейном и с нами, несколькими штабными, прямо на французов наехали. Понятно – скорей наутек. Но у Довре лошадь оказалась на летних подковах и стала, как тёлка на льду, скользить. А я сзади скачу и луплю ее, бедную, что силы хватало. Ну, разок и по генералу задел. Он потом шутил, что я от вас выучился, раз откупщика плеткой стегали.

– Не откупщика, положим, а только его приказчика, – поправил Непейцын. – Зато ушли тогда от французов!

– Едва ноги унесли. Но, знаете, в тот день Витгенштейн просил сикурса у австрийского генерала Гардека, который стоял от нас верстах в пяти, а тот ответил, что не имеет приказа своих начальников, и отступил подальше. Хорош союзничек?

– И спасся?

– Да нет, разбит в тот же день наголову… Знаете, Сергей Васильевич, я у одного приятеля сегодня в штабе занятную цифирь списал. – Паренсов вынул из кармана записную книжку. – Вот-с… При Лейпциге русских убито и ранено тридцать восемь тысяч, пруссаков – двадцать тысяч, австрийцев – восемнадцать тысяч и шведов – две тысячи. При Кульме: русских – восемь тысяч, пруссаков – полторы тысячи и австрийцев – восемьсот. При взятии Парижа: русских – семь тысяч, пруссаков – тысяча восемьсот и вюртембержцев – полтораста. Австрийцев, заметьте, ни одного.

– Да, цифры красноречивые, – кивнул Непейцын. – А какие в вашем корпусе потери?

– Огромные. С перехода через Рейн уменьшился вполовину, – ответил Паренсов. – И, конечно, лишь одна шестая ранеными и убитыми, остальные от болезней. У нас солдаты да и офицеры часто голодны и босы были. Завидовали, когда вы в Париж парадом вступали, но в наших полках в то время половина людей во французских мундирах ходила, в ихних башмаках и под пушками – колеса от здешних телег… Теперь-то, конечно, пообшились, исправились..

– А что знаете про Властова? – спросил Сергей Васильевич.

– Вот башка пустая! – охнул Паренсов. – Он же просил вам кланяться, сказать, что здоров. А от себя прибавлю – награжден по заслугам. За Лейпциг – звезда Владимирская, за Париж – генерал-лейтенант. И еще просил передать, что сын его жив, хоть и ранен дважды.

* * *

Через неделю командир полка сам заехал на улицу Тремуйль и вручил Непейцыну отпускной билет, сказавши, что может получить у казначея годовой оклад, данный всем офицерам по случаю окончания войны, и жалованье за первую треть 1814 года.

– Словом, выправляйте подорожную, – закончил Потемкин.

– Но я же поеду на своих, Яков Алексеевич.

– А все может пригодиться. Вдруг надоест тащиться по пятьдесят верст в день, захотите пересесть на курьерскую тройку, – засмеялся генерал, – чтоб, как на крыльях, лететь в Петербург. А потом, право, потомкам такую редкость не мешает оставить, как подорожная, подписанная русским губернатором Парижа.

Приказав Федору и Кузьме готовиться к отъезду, Сергей Васильевич отправился по лавкам. В Пале-Рояле кто-то окликнул его стародавним именем:

– Эй, Славянин!

Огромного роста генерал в затертом артиллерийском вицмундире высился в людской толчее. Шляпа лихо сдвинута на правое ухо, огромные ручищи сложены на эфесе саженной сабли.

– Костенецкий?

– Я и есть… Вот, брат, когда встретились! Ну, пойдем, присядем, выпьем ихнего кофею, что ли. Сколько лет не видались?

– Двадцать пять, с самого Очакова.

– Охо-хо-хо!.. Эй, гарсон, силь ву плэ, де кафе э боку безэ… Ты по-французски силен? Науку нашего Шалье помнишь?

– А ты знаешь, как я Шалье на этой войне встретил?

– Да что ты?

И пошел рассказ за рассказом о том, что было с обоими, о тех, кого видели из корпусных товарищей. Грустно было услышать Непейцыну, что Криштофович убит под Бородином, что, как слышно, Дорохов совсем плох от, казалось поначалу, пустячной раны. И тут же узнал, что аракчеевский прислужник фон Шванбах, о котором слуху не было во время кампании, теперь оказался в Париже и под диктовку своего шефа, находящегося безотлучно при государе, наводит порядки-смотры в артиллерии армейских корпусов, разносит боевых командиров за изношенную амуницию, за разномастных лошадей и за иные «упущения», происшедшие за два года походов.

Незаметно просидели в кафе часа два и поглотили действительно «боку» печенья. В разговоре Костенецкий неизменно называл недавних врагов «французишками».

– Что же ты их столь пренебрежительно? – заметил Сергей Васильевич. – Нам в Париж добраться не дешево стало…

– А оттого, – уверенно ответил генерал, – что от славян беглых с нашей Руси происходят…

– Помилуй! Откуда такая мысль? – поразился Непейцын.

– А как же? Язык-то! Сена – оттого, что по берегам луга, на которых сено косят; пен – хлеб, оттого, что пена на тесте бывает; мулен – мельница, оттого, что мелят… Да мало ли? Наш язык, только испорченный. Убежали со страху от татар, да и засели где поспокойней да потеплее…

Непейцын хотел было сказать: «Ты шутишь?» – но посмотрел в ясные глаза великана и смолчал, подумав: «Ох, Вася, в бою ты молодец и товарищ добрейший, а насчет образованности не силен. Или у тебя патриотизм этак странно повернулся?..»

* * *

Еще через три дня, простившись с однополчанами и с Тинелями, нагрузив коляску походным имуществом и парижскими покупками, сопровождаемые жалобным плачем Мадлены и поклонами старого привратника, путники выехали из ворот на улице Тремуйль. Как сказал при последней встрече Паренсов, им предстояло проехать по Франции около пятисот верст, по германским государствам – полторы тысячи и по России – около тысячи. Полагая, что четверик – верхового коня в дорогу запрягли в ряд с другими – без затруднения пробежит по шестидесяти верст в день, отдыхая каждые пятые сутки, выходило, что проедут больше полутора месяцев. Их дорога вилась на Шалон и Мец, на Франкфурт, Лейпциг и Торн, на Гродно, Псков и Петербург. Эх, далеко, эх, долго!..

Лошади бежали ходко, французские и немецкие тракты были хорошо мощены, гостиницы чисты, людское и конское продовольствие дешево. Но Сергею Васильевичу казалось, что едут ужасно медленно. Он говорил себе, что с боями путь этот прошли в полтора года, а теперь делают в десять раз быстрей, но никакие резоны не помогли. Прав был Потемкин, что спешащему путнику захочется переменить свою покойную коляску на курьерскую тележку. Полковник не делал этого только потому, что видел, как забиты почтовые станции офицерами всех наций, спешащими во все концы Европы.

Путники постоянно встречали нестройно марширующие колонны французских солдат, возвращавшихся из плена и протягивавших руку за подаянием. Встречали и воинские части, шедшие на мирные квартиры и одетые немногим лучше вчерашних пленных.

– Все по своим щелям, как тараканы утром, ползут, – сказал Федор.

Он заметно потускнел после отъезда из Парижа и часто вполголоса напевал:

 
Я в пустыню удаляюсь
От прекрасных здешних мест.
Сколько горестей смертельных
Мне в разлуке должно снесть!..
 

На одной из остановок Сергей Васильевич услышал, как Кузьма сочувствующе спросил:

– Всё по Мадленке сохнешь?

– Еще чего? – откликнулся Федор. – Да у меня таких Мадленок знаешь еще сколько будет?..

Дольше других эпизодов этой дальней дороги осталось в памяти Непейцына виденное в селе близ Лейпцига. Здесь остановились подкрепить железные шины на колесах. Пока кузнецы возились с коляской, полковник, расправляя усталую спину, поковылял вперед, сказав, чтоб его догоняли. У окна последнего дома сидел старый немец. Когда Сергей Васильевич поравнялся с ним, он, сняв колпак, спросил:

– Mein Herr, suchen Sie nicht den russischen Friedhof? [40]40
  Не ищет ли господин русское кладбище? (нем.)


[Закрыть]

– Aber gibt es hier eins? [41]41
  А разве такое здесь существует? (нем.)


[Закрыть]– с трудом подобрал слова Непейцын.

– Gewiss. In unserem Dorfe hat lange Zeit ein Hospital gestanden… Da ist er, neben dem Wege. – И немец указал на группу деревьев. – Früher stand da eine Kirche, die im Kriege verbrannt war, und wir fuhrten diesen heiligen Platz für ewige Ruhe unserer Befreier [42]42
  Как же… В нашем селе долго находился госпиталь… Вон, в стороне от дороги… Там раньше стояла кирка, но сгорела в войну, и мы отвели это святое место для упокоения наших освободителей (нем.).


[Закрыть].

Песчаная дорожка вела к кладбищу. По обеим ее сторонам ровнялись холмики, подернутые молодой травой, увенчанные одинаковыми деревянными крестами. На некоторых можно было прочесть имена: «Майор Токаревич», «Прапорщик Ильинский, «Штаб-ротмистр Челищев»… Откуда ему знакома эта фамилия?..

Сергей Васильевич подошел вплотную к могиле: «Чугуевского уланского полка штаб-ротмистр и кавалер Владимир Петрович Челищев умер от ран, под Лейпцигом полученных, на двадцать четвертом году жизни…» Так ведь это юноша, которого Ненила выхаживала в Луках от поноса… Знает ли матушка его, где похоронен? Впрочем, не все ли равно где!..

Сергей Васильевич снял фуражку, перекрестился и пошел обратно к дороге: «Вот пути судьбы! Не в другом месте, а именно здесь завернули в кузницу, чтобы смог поклониться могиле. Ну, немцы, будете ли помнить тех, кто страдал и умер на германской земле, помогая вам выбиться из-под железной руки Наполеона?..»

И снова, снова, снова мелькают села и городки, кирки и гостиницы, кузницы, заставы, поля, леса, озера, мосты… Вот и пограничные столбы на берегу Немана. Наконец-то стали попадаться русские названия сел и деревень… И вот уже поднялись над горизонтом главы псковского Троицкого собора. Пылит улица, лают собаки, бегущие за коляской. Остановились перед гостиницей, и как раз ударили к вечерне на одной, другой, десятой колокольне… Может, передохнуть здесь, пойти к Чернобурову, узнать губернские новости и как поживает Квасов?.. Показаться им в гвардейском мундире со всеми орденами и при золотой шпаге?.. Да нет, ну их всех! Скорей, скорей дальше…

Петербург

Нередко случается, что человек проживет весь отпущенный ему век, так и не узнав, какой волшебный свет может изливаться из любимых и любящих глаз. Один не узнает потому, что на него никогда никто так не посмотрел, а на другого смотрели, да не заметил. Непейцын впервые по-настоящему увидел сияние Сониных глаз на сорок четвертом году от роду, вернувшись с войны в Петербург.

Большое, все заслонившее счастье пришло с той первой минуты, когда вечером 20 июня переступил порог дома на Песках и в темных сенях его шею охватили трепетные руки Сони, выбежавшей на стук и дребезжание подъехавшей к крыльцу коляски. С этой минуты и до возвращения гвардии в Петербург они почти не расставались. Все прежнее было только тенью этого лета. Раньше Соню мучила тревога за него, уходившего на войну или приехавшего ненадолго с войны, а Сергей ежеминутно думал, правильно ли поступает, обрекая ее на вероятное второе вдовство?.. Теперь же впереди была ничем не нарушенная близость, возможность в любую минуту взять руку, заглянуть в глаза, услышать голос. Сейчас первая надобность состояла в том, чтобы узнать, что было с обоими за полтора года. Полтора года! И каких! Сначала рассказывали, что приходило в голову, видно самое нужное, самое главное. Потом Софья Дмитриевна попросила, чтобы начал по порядку с того, как уехал из Петербурга Несколько дней рассказывал, начиная с утра и до того, как засыпали. По вечерам приходили послушать Филя с Ненилой, не пенявшие, что узнают не все. Перерывы повествования наступали, когда Софья Дмитриевна отвлекалась хозяйством или садилась за фортепьяно. Когда в первый раз при нем положила руки на клавиши, то не сразу начала играть, а посидела, опустив голову.

– Он хоть свадьбе нашей порадовался, – сказал Сергей Васильевич, – а дяденька даже не увидел тебя, хотя мне ближе отца был.

Может, еще оттого никуда не хотелось выходить, что в доме было очень чисто и красиво. Вся мебель заново полирована, и на видном месте в гостиной – его гравированный портрет в нарядной рамке. Похож, ничего не скажешь, но костыли изображены для понятности, что безногий, хотя ими с Херсона не пользовался…

Только через неделю навестили его старых друзей. Ивановы, заметно постаревшие, жили все так же согласно и ровно. А у Марфы Ивановны увидели печальную одинокую старость. Все в доме ветшало, двор зарос травой, у пустой собачьей будки провалилась крыша. Яша, не получивший пока места, уехал повидаться в Тулу и не писал бабке. Петя отправился туда же на лето, чтоб заработать резьбой печаток и перстней.

– А вы что же с ними не поехали? – спросила Софья Дмитриевна.

– Дура потому что, – ответила вдова. – Звали ведь оба. Так зятька побоялась оконфузить своей простотой. Сергей Васильевич знает, каков он важный барин. Сказала, будто дом без присмотра оставить боюсь… А еще – только вам признаюсь – Сашеньку все жду. Вдруг в отпуск приедет, а меня и нету…

– А где он сейчас? – спросил Непейцын.

– Во Франции, капитаном произведен. Пишет, как пустят, будто ко мне сначала, а потом уж в Тулу.

Непейцыны звали вдову к себе, предлагали прислать дрожки.

– Скоро приду, милые мои. Хоть сейчас вам, окромя друг друга, никого не надо, а в гости приду.

Редкостно теплое лето ласкало петербуржцев. Короткие обильные дожди обмывали листву, освежали воздух и снова пригревало не по-северному щедрое солнце. Жизнь на Песках походила на провинцию. Утром и вечером, брякая колокольцами, проходило стадо, обыватели переговаривались в окна через улицу, разносчики окликали кухарок по имени-отчеству. В доме Непейцыных все отдыхали от недавних странствий или от беспокойства за хозяина, исправно ели и крепко спали. Все, кроме Федора. Он явно тосковал, даже гитару забыл, не носил Георгия и кое-как исполнял свои обязанности, одетый в старый кафтан, тихий и похудевший.

– Может, зря Мадлену сюда не привез? – спросил как-то Непейцын.

– Помилуйте, с чем сообразно? – взъерошился Федор. – Будто у нас девок своих недохват!

– Но ты по ней сохнешь, – настаивал Сергей Васильевич.

– Сосет-с, – согласился слуга. – Однако должен я пренебречь.

– Смотри сам. А то напиши, чтоб сыскала попутчика да ехала сюда. Я тебе вольную выправлю, и живи своим домом.

– А что ж я делать тогда буду-с? – угрюмо спросил Федор.

– Вот и плохо, что ремесла никакого не знаешь, – подзадорил Сергей Васильевич.

– А разве домашняя услуга не дело-с?

– Дело, особенно если Мадлена за горничную работать станет.

– Нет-с, оно не сообразно-с… Мне и в Париже сказывали, что женатых тамо в камердины не берут… Пересилюсь как-нибудь, на Мадленке авось свет клином не сошелся…

– Однако ты Марынку к нам горничной прочил, – напомнил Непейцын.

– От необразованности тогдашней, – буркнул Федор.

Может, этот разговор не имел бы последствий, если бы вскоре не пришло письмо от Захавы, из газет узнавшего о возвращении гвардии в Петербург. Он писал, что капитан Тинель устроен отлично – занимается французским языком и математикой с сыновьями начальника завода, за что получает стол и квартиру. Но сейчас болеет – из его бедра выходят осколки гранаты, которые, по мнению доктора Баумгарта, не выдержали парения в русской бане. Это помешало капитану выехать на родину с другими пленными офицерами, недавно покинувшими Тулу, и теперь он ищет попутчика, ибо не выучился по-русски да к тому же принужден некоторое время передвигаться на костылях. Француз готов оплатить расходы спутнику до Парижа, если таковой будет из сословия слуг. В том же письме Захава сообщал, что Петя Доброхотов, простудившись в Туле, тоже лежит больной и твердит, что, окажись он в Петербурге у какой-то Марфы Ивановны, то уж давно бы поправился.

Одновременно пришло письмо из Ступина. Дворовый грамотей вывел под диктовку Моргуна, что у них все слава богу, а если Сергей Васильевич приехали, то знали бы про выезженную в дышло пару вороных жеребчиков четырех вершков [43]43
  Рост лошади измерялся до высшей точки спины (до так называемой холки), и подразумевалось, что он около двух аршин. Когда говорили «четыре вершка», значило: 2 аршина 4 вершка до холки; когда говорили «без вершка», значило: 2 аршина без 1 вершка, и т. д.


[Закрыть]на которых не стыдно и генералу ездить. А он, Моргун, стал вовсе глухой, и у Аксиньи ноги пухнут, как сходит в воскресенье на погост. Лекарь-француз уж уехал, на дорогу ему дали короб еды да четверть наливки.

Обдумав эти письма, полученные, когда Софья Дмитриевна выезжала за покупками, Непейцын решил проверить, одних ли с ним мыслей будет столь близкий человек.

Прочтя письмо Захавы, она хотела что-то сказать, но Сергей Васильевич слегка прикрыл ей ладонью рот и подал второе письмо, после которого она спросила:

– А тебе нужны такие лошади?

– Гвардии полковнику с супругой приличней выезжать на красивой паре, а Моргун в лошадях смыслит, – ответил он.

– Далеко ли от Ступина до Тулы? – прозвучал новый вопрос Сони.

Непейцын поцеловал ее руку:

– Значит, не возразишь против такого вояжа нашего кавалера? – И обратился к вошедшему в комнату Федору. – Хотел бы ты поехать снова в Париж?

Федор покраснел и торопливо поставил на стол поднос с посудой, а Сергей Васильевич продолжал:

– Надобно из Тулы сопровождать до Парижа капитана Тинеля, сына нашего соседа…

– Я б с радостью, – сказал Федор сразу охрипшим голосом.

Через неделю, за которую была выправлена не настоящая вольная – для этого недостаточен оказался срок, – а годовой отпускной билет от Сергея Васильевича, заверенный приставом Рождественской части, Федор выехал на тройке в Тулу. Он увез с собой Марфу Ивановну, решившую повидать дочку, внучек и правнуков, народившихся у Любочки. Обратный путь Кузьма должен был сделать через Ступино, из которого приведет вороных.

Прощаясь с Федором, Сергей Васильевич сказал:

– Захочешь навек остаться во Франции, дело твое, ты человек свободный, – вольную вышлю за тобой следом. Ежели окажешься в крайности, то напиши, пришлю сколько-нибудь.

Но Федор ответил твердо:

– Еду с тем, чтоб Мадлену сюда привезть. Она ведь просилась, да я думал, блажь одна.

… 18 июля Семеновский полк высадился с кораблей в Петергофе и встал там лагерем. Шестинедельное плавание от Шербурга прошло вполне благополучно. Об этом рассказали Толстой и Якушкин, приехавшие в Петербург и зашедшие повидать Сергея Васильевича, представиться его супруге. 30 июля через наскоро построенные Нарвские триумфальные ворота гвардия вступила в Петербург. Непейцыны смотрели на это торжество из стоявшей в несметной толпе наемной коляски и чуть не плакали от радости.

Через несколько дней полковник в третий раз написал рапорт об отставке и поехал являться Потемкину. Он не застал командира полка в казармах, а на другой день тот сам пожаловал на Пески.

– Прежде чем перейти к вашим делам, Сергей Васильевич, я хотел бы рассказать, что думал по некоторым вопросам, сопровождая государя при поездке его в Англию, – начал генерал.

– Знаю, Яков Алексеевич, из газет, что ездили, и то, что вам поднесли диплом доктора прав Оксфордского университета.

Потемкин рассмеялся:

– Такая же высокая честь оказана графу Платову, который при всех доблестях едва может подписать свое имя. Следственно, все дело в том, кто сопровождал государя. Но я хотел вам рассказать, что, будучи в Лондоне, как, впрочем, до того в Париже, старался осведомиться об устройстве хозяйства в войсках. О том же хотел посоветоваться с вами, начиная здешнюю жизнь полка. Ведь вы командовали отдельной частью в мирные годы?

Тут в гостиную вошла Софья Дмитриевна, и Потемкин после представления ей просил хозяйку дома присутствовать при разговоре, простив его скучную материю. Затем повторил свой вопрос.

– Только ротой при Тульском заводе, – сказал Непейцын.

– Отпускали вы нижних чинов на вольные работы для пополнения артельных сумм?

– Отпускал, но не так, как водится в строевых частях, то есть осенью, после лагеря, – ответил Сергей Васильевич. – Несение круглый год одинакового караула заставляло отпускать малыми партиями в разное время, выискивая им подряды то на колку дров в губернских присутственных местах, то на подвозку песку для постройки моста в сем городе. Но как подобные заработки ненадежны, то старался, чтобы приобрели мастерство, которое доставляло им приработок в годы солдатства и кормило бы после отставки.

– Весьма рад слышать, что вас занимала сия материя, – сказал Потемкин. – И затем осведомлюсь, как отнесетесь, ежели покорно попрошу вас, отложив мысли об отставке, на первый раз принять на себя наблюдение за полковой швальней.

– Объяснитесь подробней, ваше превосходительство.

– Охотно, тем более что откровенно ищу союзницы в лице вашей супруги. Вам известно, что солдаты гвардии получают серебром семь рублей с полтиной годового жалованья и рубль именинных. И также известно, что половину сих денег они должны тратить на мел, воск, мыло, щетки, фабру, ваксу и тому подобные предметы, без которых не могут блюсти свою наружность. А между тем солдату надобны деньги и на баню, и на свечку в церкви, и на шкалик в воскресенье. Мало того, ему надо еще внести в артель не менее трех рублей в год, потому что казна отпускает натурой муку и крупу, на мясо, рыбу и соль выдает деньги по низким справочным ценам, а на овощи, капусту, редьку, репу не дает ничего. Впрочем, для вас сие есть прописи и рассказываю более для Софьи Дмитриевны в надежде заручиться ее поддержкой. Солдаты наши увольняются осенью на два месяца на заработки – мостят улицы, ломают барки на дрова, нанимаются на фабрики и тому подобное, но все сие только простейшее использование их силы, которое едва допускает свести концы с концами… И вот вы сами уже высказали мою мечту – дать им такое умение, которое оплачивалось бы более высоко. Однако первое дело, о которое я стал вас просить, не в том. На основе узнанного мной у англичан и французов я высчитал, что отпуск сукна от нашей казны на мундирное платье – а сейчас для гвардии закуплена партия добротного английского сукна – таков, что можно при более экономной выкройке иметь немалые излишки, которые продав, образуем сумму, надобную для немедленного улучшения солдатской пищи. Понимаете ли меня, Сергей Васильевич?

– Кажется, начинаю понимать, но не знаю, справлюсь ли.

– Прежде всего возьмите под строгий глаз главного полкового закройщика. Сейчас предстоит строить мундиры на весь полк, на три тысячи человек. Представляете, сколько сукна будет отпущено?.. Вот о чем приехал вас просить для пользы полка, добрейший Сергей Васильевич. Или вам неотложно надобно в отставку? В деревне хозяйничать некому? А то еще иные планы?

– Да нет, особых планов нет, но в мирной службе увечье мое…

– Так вот, найдено же такое, согласитесь, очень нужное дело, в котором оно не помеха. И не завидуйте здоровым…

– Почему, Яков Алексеевич?

– Из бесед с государем во время поездки в Лондон я вынес уверенность, что страсть его величества к фрунту, воспитанная еще державным батюшкой, по возвращении в свои пределы имеет небывало расцвесть. А для наших офицеров, за малыми исключениями, такая служба будет ли приятной? Впрочем, о сем прошу вас с Софьей Дмитриевной забыть… Так согласны помочь полку по части обмундирования?

В нерешительности Непейцын взглянул на жену. Она чуть-чуть кивнула. Это движение не укрылось от Потемкина.

– Покорно благодарю за помощь, сударыня, – сказал он, вставая и кланяясь. – Честное слово, дело доброе и нужное.

– Так если ты, мой друг, согласен, – сказала мужу Софья Дмитриевна, также встав, – то хорошо бы иметь под руками точно отмеренный отрез сукна, положенный на мундирную пару, а также образец самой одежды. Тогда, – пояснила она генералу, – Сергей Васильевич мог бы с моей помощью до посещения швальни ознакомиться воочию с возможной экономией.

– Нынче, сударыня, все будет у вас, – снова поклонился Потемкин.

Вечером гостиная на Песках была ярко освещена. При деятельном участии Фили Софья Дмитриевна снимала бумажные выкройки с солдатского мундира и штанов. Потом отдельные их части так и эдак примеривались и двигались по сукну. Наконец размечали сукно мелом. Через три часа стало ясно, что действительно экономия до семи вершков на мундире и около четырех на штанах совершенно возможна.

– Поларшина экономии с каждой пары, – сказал Непейцын. – Полторы тысячи аршин на полк! Даже если половина сего, и то стоит любых хлопот. Сколько провианту купим на вырученные деньги…

Думая об этом, он засыпал еще счастливее обычного, благословляя судьбу, пославшую ему такую жену.

А утром Софья Дмитриевна спросила:

– Ты нынче в полк?

– Да, собираюсь. Надо же доложить Потемкину о вчерашних твоих успехах. И что я берусь за швальню.

– Ведь такое занятие не на один месяц? – продолжала она.

– Может, и на полгода. Узнаю сегодня, сколько там портных.

– Тогда почему бы тебе не взять солдата для услуг вместо Федора? Ведь тебе, как полковнику, положено два денщика.

– Пожалуй. Посоветуюсь с Краснокутским, кого взять.

– Ты спроси, кому трудно во фрунте служить, Сережа. Нас солдат не объест, а вздохнет хоть несколько месяцев.

– Хорошо, хорошо, – сказал Непейцын, подавляя в себе ревнивое чувство, которое просыпалось, когда Соня выказывала знание военных порядков, обретенное за жизнь с Мертичем. Сергей Васильевич говорил себе, что нелепо ей скрывать это знание, и все-таки всякое напоминание о тех двадцати годах его раздражало.

Через несколько дней на кухне на Песках появился солдат-семеновец с красивым именем Гурий. Непейцын помнил его в строю своей роты лихим песенником и плясуном. Но под Кульмом Гурий был ранен в бок штыком и догнал полк уже во Франции совсем другим человеком. Не только тощим и слабым от лазаретного пайка, но каким-то потухшим, без былой легкости в движениях, молчаливым и без улыбки. Его-то и посоветовал Краснокутский взять в денщики, сказавши:

– Мне его придется в нестроевые списать, где пошлют на ремонт казарм или на тасканье мешков в кладовой, – глядишь, и замучают вконец. А у вас, может, оправится.

Выбор оказался удачным. Гурий без малейшей указки был все время занят. Если не случалось дела в комнатах, шел помогать на кухню, а то колол дрова, подметал двор или полол огород.

– Посиди, отдохни, кавалер, – говорила ему Ненила.

– Я и то, тетенька, ночь целу мягко сплю, разводов, караулов не знаю, – отвечал Гурий. – Здешнее все мне в охотку, как с набору не бывало.

– А до набора что же делал? – поинтересовалась слышавшая разговор Софья Дмитриевна.

– Крестьянствовал, ваше высокородье, а зимой артелью плотничали в отход. У нас в Горбатовском уезде два кормильца – соха да топор.

В тот же вечер Софья Дмитриевна сказала мужу:

– Велел бы, мой друг, в свободное время Гурию столярному делу учиться. Вышло бы то самое, о чем в полку хлопотать собираешься.

– Рад буду, если ты Филю попросишь, – ответил Непейцын.

Да, хотя сейчас он занимался только полковой швальней, но постоянно обдумывал, как лучше наладить обучение солдат ремеслам. Возня с портными была к тому обязательной дорогой. Экономия на каждой парадной паре оказалась действительно в поларшина, и, когда к октябрю раскрой был окончен, в кусках осталось девятьсот аршин черного комиссариатского сукна. Его продали купцу, владевшему в Гостином лавками готового платья, и с полученными деньгами перешли к осуществлению дальнейших планов.

С тем же купцом, у которого были свои мастерские, Непейцын заключил условие, чтобы вечерами двадцать солдат ходили учиться у его портных шитью штатского платья. Вскоре подобное условие заключили с сапожником и с шапочником, со щеточником и обойщиком, мастерские которых находились поблизости от казарм. А у себя в полку генерал распорядился, чтобы в столярной и в кузнице тоже взяли побольше учеников из солдат. Так вышло, что весной 1815 года учились разным ремеслам более двух сотен семеновцев, успехи которых радовали Сергея Васильевича, как, кажется, ничто из служебных дел за всю жизнь.

Конечно, были офицеры, которые выражали удивление, как мог он «преобразиться в эконома». Но полковник пропускал мимо ушей подобные насмешки, уверенный, что большинство сослуживцев одобряет его труды, раз клонятся к улучшению солдатской жизни.

Не касаясь строевой части, Непейцын, однако, видел все стороны полковой жизни и не переставал благодарить судьбу, что она привела его именно в Семеновский полк. Конечно, и в других гвардейских частях после войны появились офицеры, относившиеся к солдатам мягко, уважая в них недавних боевых товарищей, но среди семеновцев такое настроение было особенно заметно. Имелись налицо и новые подтверждения того, что полк «особенный». Десятка два холостых офицеров, живших при казармах и не увлекавшихся карточной игрой и балами, собирались по вечерам и за чаем толковали о политике, о заседавшем в Вене конгрессе, занятом переустройством Европы, в складчину выписывали газеты и журналы, книги по истории, статистике и финансам. Видную роль в кружке играл переведенный в полк после войны младший брат Муравьев-Апостол, Сергей Иванович. Кажется, именно он первым из семеновцев начал обучать своих солдат грамоте по ланкастерскому методу. Раздав им лоточки с сухим песком, мелом на доске показывал, как пишется буква, ученики пальцем повторяли ее на песке и, достигнув успеха, переходили к следующей. Непейцыну, увидевшему однажды в послеобеденное время этот своеобразный класс, он живо напомнил, как дяденька когда-то палочкой на песке учил его буквам перед своей кибиткой… Все доброе его напоминало…