Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Минут через пять он опять вскинулся и спросил:

– Ну, а ежели я подам прочим дворянам пример, поставлю перед своим домом четыре или более фонарей?

– Такой поступок сделает вам особую честь и прославит ваше имя, – с готовностью поддержал городничий.

– Но ведь я могу заказать сии фонари совершенно какие хочу, этакие… – Предводитель покружил пальцем в воздухе, как бы изображая махровый цветок. – Фамильные… fantasie fleur? [12]12
  Фантастические цветочные (франц.).


[Закрыть]

– Те фонари, которые украсят крыльцо вашего дома, могут быть любого фасона и материала, как вы, конечно, видели в Петербурге у особняков вельмож, – политично ответил Непейцын. – А те, которые захотите поставить у мостков, проходящих вдоль фасада, – он указал в окошко, – попрошу заказать по казенному образцу, каковой можно видеть у моего дома или у присутствия.

– Непременно, mon colonel [13]13
  Полковник (франц.).


[Закрыть], непременно! – важно кивал Цветков. Он, очевидно, уже представлял свое жилище уподобленным столичным дворцам.

Вернувшись домой, Сергей Васильевич решил, что болтун тут же забудет о фонарях. Но вскоре всеведущий почтмейстер донес ему, что Цветков, запершись в кабинете, что-то чертит, а из деревни вызвал искусного кузнеца. Потом перед домом Непейцына появился городской жестянщик, который на вопрос Федьки, зачем тут вертится, ответил, что предводитель заказал ему четыре таких фонаря, как стоят перед крыльцом городничего.

А еще через неделю великолучане повалили смотреть диковину: у дома Цветкова вечером горело восемь масляных фонарей. Четыре – с простыми стеклами и на бревнах, вкопанных в землю и окрашенных в полосу, а четыре – на кованых кронштейнах; два из них – по сторонам крыльца, два – дальше, на стене дома. Эти возбуждали особый интерес. Спереди у них были вставлены стекла, а боковые железные стенки украшены прорезным рисунком в виде герба господ Цветковых – роза на веточке и две шпаги накрест.

Пришлось идти благодарить предводителя от лица города.

Вскоре уездные чиновники также принялись ставить у своих домов фонари, состязаясь в выдумках, доставивших жестянщику небывалый заработок, а обывателям – новые развлечения. Приказчик откупщика велел высечь на своих фонарях тоже герб – каких-то зверей, держащих щит, а на нем ангела, более, впрочем, похожего на стрекозу. Судья и почтмейстер гербов не имели, и у первого огонь фонаря выказывал меч и весы, а у второго – почтовый рожок и саблю. Непейцыну оставалось только благодарить каждого за освещение города – ведь все ставили еще по два фонаря казенного образца вдоль своего участка дощатого тротуара.

А тут зашевелились купцы. Филиппов заказал фонари не с просеченным железом, а с росписью на стекле – колбаса и бутылка вина. Около дома Мурзина явились такие же, но с головой сахару и чашкой – чай или кофе, не узнаешь, но колониальные товары всяк видит. А у Овчинникова оказались намалеваны крендели и бублики.

Сергей Васильевич радовался, но дяденька сказал скептически:

– Дай бог, чтоб следующую зиму горели, а потом надоест возиться, будут стоять без масла, и мальчишки стекла побьют…

Немало времени по воскресеньям отнимало у городничего катанье, начавшееся в крещенье. Несмотря на приказ, отданный обывателям через квартальных и в письменном виде отправленный в магистрат, случалось, что молодые купцы пускались во всю прыть по Соломенской и Екатерининской улицам, пугали народ, а однажды сшибли бабу, которая, правда, с перепугу убежала от полицейских. Городничий наряжал сюда пару будочников и нередко выезжал сам верхом в сопровождении Федора. Если замечал непорядок, то посылал своего «ординарца» и уж на крайний случай вмешивался сам. Отсюда ехали взглянуть на кулачный бой. Лошади пугались воплей, взмывавших над толпой в минуты яростных схваток, но по лицу Феди Сергей Васильевич видел, что он-то не прочь принять участие в побоище.

Однажды, возвратись домой с такой проездки, Непейцын услышал на соседнем дворе крики и пошел посмотреть, что случилось. Поспел в самое время: почепский гусак был только что заклеван новым местным героем. Глушков с горя обругал победительского хозяина, тот его, и дошло бы, пожалуй, до драки между владельцами бойцовых птиц да и между ставившими на них зрителями, если бы не появился городничий, пригрозивший отправить всех под арест.

Но вот наступил великий пост, разом окончив все катания, гулянья, кулачные бои. Хозяйки несли из лавок рыбу и лампадное масло. Медленный благовест плыл над городом. Богомольцы, идя по церквам, бранились, что скользко: тропки перед домами не посыпались песком, днем уже подтаивало и к ночи подмораживало.

В это время года Сергей Васильевич старался меньше ходить пешком. Трость не всегда помогала в гололедицу. Постепенно расслаблялись шарниры механической ноги. Да, сие тульское изделие не чета той, что делалась под присмотром Кулибина. Все будто то, да не совсем. Теперь по будням он предпочитал носить простую деревяшку, сделанную по старому образцу Филей, и с ней же ездил верхом – в седле тульская нога была особенно неудобна. Пришлось только заказать кузнецу стремя со стаканчиком, в который вставлялась палка. Садиться на коня и слезать все ловчей помогал городничему Федя. Он ездил уже совсем свободно, обращался с лошадьми без опаски и ловко носил свой полуказачий костюм.

– Что б ты хотел делать в жизни? – спросил как-то Непейцын.

– То есть как, Сергей Васильевич? – не понял юноша.

– Ну, был бы не крепостной, так что б стал делать?

– К вам опять бы поступил служить, – не задумался Федя.

– Кем же?

– А как сейчас: камердином, стремянным – платье чистить, трубки набивать, комнаты месть, коней седлать, вас подсаживать…

– И ничего больше тебе не хочется?

– Хочется. Кинжал и шапку со шлыком желтым, – покраснел Федя.

– Где ж ты такое видел? – улыбнулся городничий.

– На той неделе на базар Михельсоновы псари заезжали.

– Чего так далече забрались? До Иванова верст шестьдесят…

– За щенками какими-то к княжне Давидовой, сродственнице нашей, ехали. И таково-то хорошо одеты! Шлыки на шапках с кистями, у кинжалов ручки белые, костяные.

«Глупыш ты, – подумал Непейцын. – Вот и угадай, кто чего хочет! Или от молодости?» И он сказал:

– Будет тебе шапка с кистью, а насчет кинжала, так мы волков не сбираемся травить.

* * *

С княжной Сергей Васильевич вскоре встретился во второй раз. В воскресенье на шестой неделе выехал за город по Витебской дороге один – надо когда-то побыть и самому с собой. Ехал шагом, щурясь от солнца, радуясь теплому ветру, запахам оттаявших полей, перекличке птиц в перелесках. Услышал сзади резвую рысь и обернулся. На двухколеске, запряженной рослым вороным, ехал юноша в смушковом сером картузе. Приближаясь, перешел на шаг и, поравнявшись, звонко окликнул:

– Здравствуйте, Сергей Васильевич!

Княжна! В синем ладном казакине, в серых замшевых перчатках.

– Здравствуйте, – ответил городничий. – Куда путь держите?

– Под Невель, к Григорию Ивановичу Михельсону.

– Насчет собак?

– А вы почем знаете?

Рассказал, что слышал от Феди. Засмеялась, показав ровные белые зубы и ямочки на щеках.

– Их-то и хочу проведать, поглядеть, какая у них псарня. Люди тамошние чего-то много нахвастали.

– И не боитесь одна? Хоть бы кучера брали, – сказал Непейцын.

– Чего ж бояться? Лихих мужиков? – Она взяла вожжи в левую руку и вытащила из-под кожаного фартука двустволку. – А она на что? Пулей заряжена, испытана, осечки не дает. Я ведь стреляю метко. Приезжайте в гости, покажу свое искусство.

– Спасибо, заеду как-нибудь, – пообещал Сергей Васильевич.

– Не заедете! Вы меня опасаетесь, хоть и героем прославлены, – засмеялась княжна. – А зря, я свойственников не обижаю.

– А кого обижаете? – подхватил задиристый тон Непейцын.

– Кто меня тронет, того я царапну… Ну, прощайте! – Она разобрала вожжи, слегка хлопнула ими по крупу коня, и он с места взял широкой машистой рысью.

Непейцын постоял на дороге, смотря, как взлетает на ухабах серый картуз, как покачивается затянутая в казакин талия.

«Заехать, чтоб не смеялась? А о чем говорить? О собаках? В цель пострелять?.. О щенках заботится так, что за шестьдесят верст едет справляться, а как мужикам у нее живется, надо узнать… Стройна, как мальчишка, и хороша, ничего не скажешь. Свойственница!..»

За обедом городничий рассказал дяденьке о встрече.

– Что ничего не боится, то верно, – подтвердил Семен Степанович – А что к Михельсону из за щенков поехала, то, может, и враки. У ней в Невеле предмет был – отставной поручик один, так прошлого года от чахотки помер. Не к матери ли его поехала?

– Почему же замуж не вышла?

– Вышла бы, да заболел и быстро его свернуло.

– Ну так, по мне, к матери его поездка лучше, чем щенков проведывать, – заметил Сергей Васильевич.

– А по мне, и то, и то совсем не плохо, – ответил дяденька. – Но все же девка она взбалмошная. Лет, кажись, семнадцати была, когда помещика одного из своего дома выгнала, зачем ее княжной назвал, а не «ваше сиятельство». «Я, – кричала (он сам пересказывал), заставлю себя, как полагается, величать, хоть и сирота и за меня заступиться некому…» Или с тем поручиком ихняя любовь когда шла, я скажи «Радуюсь, Варя, что замуж идешь!» А она: «Еще не знаю. Мать у него ведьма старая, а я молодая, вот и боюсь, что от ревности надвое разорвем!» Хорош отчет на поздравление? А как заболел, то вместе за ним ходили, и теперь ездит к старухе. Добра честна по-своему, да воспитания дурацкого… Пробовал было я при Анне Федоровне и после ее приручать, предлагал ко мне переехать, когда вторая сестра замуж вышла. Так нет же! «Я, братец, своей головой поживу, волю свою испытаю» Но на пасху изволь, к ней съездим. Формально представлю тебя, хочешь?

– Хватит мне наличных знакомых, – отказался городничий.

* * *

Отгудела колоколами пасхальная неделя, и Семен Степанович стал собираться на лето в деревню, да откладывал со дня на день, волнуясь начавшейся войной со Швецией. В Ступине газет не получишь, а тут почтмейстер приносит, и все новости известны. Дяденьку тревожило, что друг его юности Алексей Иванович, выйдя в отставку из выборгских комендантов, остался жить в том городе, – как бы война его не коснулась. А пуще волновало медлительное ведение кампании. После проигрыша двух войн французам не верилось, что победим шведов. И тут еще отряд Вуича на Аландских островах неприятелем окружен, отряд Бодиско на Готланде сдался.

– Воевать разучились, а цацки блестящие навешивают – ворчал Семен Степанович, откладывая «Ведомости».

– Вы о чем? – спросил сидевший тут же Сергей Васильевич.

– Прописано важное: на параде уже все офицеры в новой форме государю являлись – вовсе без пудры и в эполетах по чинам…

– А что тут нового? – возразил городничий. – Мы при светлейшем так же ходили: без пудры и с эполетом на левом плече.

– А теперь на обоих да с бахромой или без оной и сукно цветное по полкам. Словом, посылай-ка за надобными тебе во Псков нарочного или поручи купцам, кто в Петербург поедет.

– Верно, одним строевым положены, – усомнился племянник.

– Нет, я приказ помню, хоть давно уже пропечатан. Сказано было: всем находящимся на действительной службе. А вдруг какой проезжий начальник придерется: «Почему не по форме одет?»

Семен Степанович уехал, а городничий забыл об эполетах. До них ли? Половодьем снесло мосток на остров Дятленку и повредило ледорезы около большого моста. Нужно было добыть у купцов лесу на ремонт, наблюсти за работами и чтоб будочники не проспали сложенные на берегу бревна и тес. Играли несколько купеческих и мещанских свадеб, на которые звали в посаженые отцы. Одна из них доставила Непейцыну истинное удовольствие: учитель Кукин женился на Пранюшке Птицыной. Этим не только икону для благословения купил, а еще разного на обзаведение послал по совету с Ненилой.

Потом в Заречье случился большой пожар. Квасова не оказалось на месте: не доложившись городничему, уехал на охоту. Сам занимался тушением и размещал по обывателям погорельцев, а Квасову дал крепкий выговор, после которого тот подал прошение об отставке. Ну и черт с ним! На что надеется? Что станет делать?.. А в духов день перепились и передрались сплавщики леса, новгородские мужики. Еле удалось будочникам перевязать драчунов, а плоты их, пока отсыпались, пришлось караулить. Словом, дело цеплялось за дело.

А затем как-то утром, когда разбирал обывательские жалобы, прибежал конюх с почтовой станции и доложил, что господина городничего требует к себе проезжий больной генерал.

Услышав слово «больной», Непейцын отправился как был: с деревяшкой, в старом сюртуке и без шпаги. На крыльце станционного дома топтались двое проезжих, по костюму небогатые помещики, третий, присев на корточки в сенях, рылся в чемодане. За дверью чистой горницы слышались раскаты начальственного баса.

– У, сердит! – шепнул возившийся с чемоданом, делая большие глаза. – Всех чубуком выгнал.

Сергей Васильевич толкнул дверь и вошел. Посреди комнаты стоял рослый человек в шлафроке. Держась рукой за щеку, он тыкал другой, сжатой в кулак, в шею слуги, достававшего что-то из погребца, приговаривая сквозь зубы:

– Сто раз говорено – клади сверху, клади сверху, клади сверху! – На стук деревяшки он обернулся: – Ты кто такой?

– Здешний городничий.

– Так чего же ползаешь, как каракатица? Я тебя давно кликнуть велел. И почему не по форме одет?

– Пришел как мог скорей из присутствия, а если б стал мундир надевать, то еще б задержался. Чем могу служить? – внешне невозмутимо, но внутренне закипая, сказал Непейцын.

– Да ты филозоф! Рассуждатель! А службы не знаешь, раз не по форме одет являешься! – злобно цедил генерал.

– Позвольте подорожную вашу, – попросил городничий.

– Еще зачем? Ступай живо, сыщи лекаря, чтоб зуб вырвал, да переоденься и явись снова.

– Лекаря сыщу, а являться стану, ежели вы мне начальник.

Глаза проезжего грозно выкатились, он раскрыл рот, чтобы гаркнуть на дерзкого, но тут, верно, от воздуха, попавшего на больной зуб, все лицо его перекосилось, и, схватясь обеими руками за щеку, он заголосил:

– Ирод! Черт! Скотина! Не видишь, что генерал мучится? М-м-м-м… Лекаря!

Непейцын с каменным лицом посмотрел на рослого крикуна, из глаз которого вдруг потекли слезы, на лакея с разбитой губой, опасливо протянувшего барину какой-то флакон, и вышел. В коридоре ожидал его прибежавший следом квартальный Пухов.

– Ступай к лекарю, проси от моего лица тотчас прийти с зубными щипцами к проезжему генералу, – приказал городничий.

Посмотрел, как квартальный, тряся фалдами мундира, побежал по тротуару, и не спеша поковылял домой.

«Вот должность проклятая! – думал он с горечью. – Всякая проезжая скотина может наорать, ежели выше тебя чином! А все-таки надо узнать его фамилию, чин и место служения. Может, он статский, при министре внутренних дел состоит и прямой мне начальник окажется. Хотя все ухватки военные… Однако ни одного военного предмета в комнате не видел… – Раздумывая так, Сергей Васильевич дошел домой. – Явлюсь по всем правилам и узнаю у станционного смотрителя, что за гусь», – решил он и крикнул:

– Федя! Подавай тульскую и все мундирное да вели заложить дрожки.

Но не поспел переодеться, как прибежал запыхавшийся Пухов:

– Так что, ваше высокоблагородие, не идут господин Ремер, больным сказались.

– Чем же болен? – спросил Непейцын.

– Да нет, при мне в постелю завалились. «Меня, говорят, прошлый год уж один генерал за зуб свой чуть бутылкой не пришиб. Не пойду, делайте со мной что хотите».

– Ах, черт его возьми!.. Так беги к цирюльнику Гавриле, что кулачный староста, в Заречье, на Барановскую, зови его.

– Слушаюсь! – И Пухов исчез.

«Надо на случай новых оскорблений иметь свидетеля», – раздумывал, одеваясь, Сергей Васильевич.

– Беги и ты, Федя, к почтмейстеру, проси от меня сейчас прийти на почтовую станцию…

Когда, одетый в парадную форму, Непейцын поднялся на крыльцо станционного дома, на нем среди проезжих стоял цирюльник Гаврила, завертывая в тряпицу инструменты.

– Ну, спасибо, братец, – сказал Сергей Васильевич и, проходя, потрепал его по широченному, налитому силой плечу.

– У меня мигом, ваше благородие, – отозвался тот.

Теперь проезжий сидел посередь горницы на стуле и плевал кровью в таз. Подняв глаза, он уставился на ордена Непейцына.

– Что вам угодно? – спросил он, еще раз отплюнувшись.

– Так вы же приказали мне явиться по всей форме.

– Но тот без ноги был? – Опять плевок и недоверчивый взгляд.

– Она у меня механическая, приставная. Помог вам подлекарь?

– Помог… Мастер рвать… А на вас какой чин?

– Подполковник.

– Отставной?

– Нет, действительной службы и, как тяжело раненный, состою пенсионером капитула ордена святого Георгия.

– Вот что… Однако, сударь, вы службы не знаете…

– Из чего вы сие заключили?

– Хоть из того, что не именуете меня как должно.

– Так я ж не знаю, кто вы такой. Кричать на меня вы кричали, чертом, иродом и скотиной обругали, а сами не назвались.

– Я не обязан вам подорожной давать. – Плевок и еще плевок. – А вы обязаны проезжающим помощь оказывать.

– Я к вам на помощь поспешил в сюртуке, чтобы не задерживаться, и вы же меня обругали. А назваться бы вам следовало, ежели угодно, чтоб я вас по чину именовал.

– Генерал-майор Желтухин, вот кто я. Теперь знаете?

– Знаю, ваше превосходительство. А засим честь имею…

– Как! Разве я вас отпустил? – Плевок.

– Что же вам еще угодно? Присланный мною человек зуб вам вырвал, я в полной форме явился. На том мои обязанности помощи вам и вежливости вашему чину оканчиваются. А смотреть, как плюете в таз, я не обязан как штаб-офицер и инвалид.

– Подождите, я вам еще замечание сделаю: отчего пришли в прежней форме, в погончиках, а не в эполетах, которые полгода высочайшим приказом введены?

– Оттого, ваше превосходительство, что в сем уездном городе их не купить, а из Петербурга еще получить не сумел.

– Сие не ответ начальнику.

– Какой же вы мне начальник, ваше превосходительство?

– Я генерал.

– Про то слышал, но мне неизвестно, какое место занимаете.

– А вот я в Петербурге подам на вас жалобу за дерзость!

– Кому угодно-с. Но я отвечу, что вы за оказанную вам помощь и представление по всей форме изругали меня без вины.

– С виной! С виной! Врете-с, с виной!

– Честь имею, – опять поклонился Сергей Васильевич и вышел.

За дверью стояли Нефедьев в мундире и смотритель почтовой станции с подорожной в руках. Заглянув в нее, Непейцын прочел: «Командир 2-й бригады 20-й пехотной дивизии генерал-майор Желтухин 1-й». Подумаешь, персона!..

Он взял под руку бледного почтмейстера:

– Простите, Иван Макарьевич, что потревожил, но хотел свидетеля иметь хоть за дверью, ежели, как давеча, браниться начнет. Однако обошлось одной пикировкой. Идемте отсюда.

– Нет, батюшка, теперь моя очередь. Ведь он и за мной присылал… – Почтмейстер шагнул к двери и сказал смотрителю: – Давай подорожную да вели закладывать… Ну, господи благослови…

Непейцын едва успел разоблачиться, как перед его домом остановилась дорожная коляска. Выглянув в окошко, увидел генерала в мундире и в шляпе, а через минуту на крыльце раздался знакомый голос, но в самой учтивой интонации:

– Доложи, любезный, что генерал Желтухин просит принять.

«Понятно! Почтмейстер упомянул про Аркащея», – сообразил Непейцын и громко приказал вошедшему Федору:

– Скажи его превосходительству, что я в халате. Проси присесть, покуда оденусь.

Федя не поспел выйти, – отстраняя его, в дверях показался Желтухин.

– Простите, Сергей Васильевич, но на миг один нарушу ваш отдых! – заворковал он медовым голосом. – Заехал чистосердечно покаяться… Боль зубная, пишут, заставляла и короля прусского покой терять, а что уж мы, грешные… Уезжаю далее, и вот малый презент, чтоб зла не помнили. Прошу принять от чистого сердца!

Генерал положил на стол небольшой пакет и повернулся к двери.

– Постойте, ваше превосходительство! – воскликнул Непейцын.

– Спешу-с! Будьте здоровы! – Желтухин был уже на крыльце, ввалился в коляску, и она тотчас тронулась, мелькнув мимо окон.

Сергей Васильевич развернул пакет. В нем лежали новые штаб-офицерские эполеты с красным суконным полем и золотой канителью.

«Видно, только эполеты полковничьи купил, как в генералы вылез, – догадался Непейцын. – Ну, низкая душонка!..»

Забежавший вскоре почтмейстер подтвердил, что на вопрос проезжего о дерзком городничем ответил, что он близкий друг нонешнего военного министра. Рассказал, как ахнул Желтухин, как засуетился, расспрашивая, где живет, хотел бежать следом, стал рыться в чемоданах, выискивая, что бы поднести в подарок.

– Увидите, батюшка, что эполеты сии счастливые, – пророчил Нефедьев. – Как он их, видать, почти не надевал, так и вас вскоре граф к себе призовут и движение предоставят в генералы.

* * *

Какого-то «дальнего движения» иногда вот как хотел и сам великолуцкий городничий. Бегут чередой похожие дни. Разбор обывательских дрязг, обходы города, вечера у окна с книгой… Тянет из палисадника ароматом только что политых Ненилой цветов, а за забором, на галерее, ветер раздувает распояску купца Ломакина, слышны его неистовые вопли, хлопанье тряпки на шесте. Ползет дым из трубки, слышится звяканье посуды за стеной. Федя накрывает стол к ужину… Хорошо, конечно, но скучно, ох как скучно иногда! Неужто вся оставшаяся жизнь так пройдет?.. А в Туле было лучше? Пожалуй. Больше людей образованных, вроде Сурнина, Захавы, Чичерина… Надо Пете написать, ободрить, только б пить не стал…

В июле из Пскова сообщили, что отставка Квасову дана и указ о ней вышлют для выдачи на руки. Когда городничий прочел это бывшему приставу, тот сказал, что сам получит бумагу во Пскове, где определяется на новую службу.

– На какую же? – полюбопытствовал Непейцын.

– Господин откупщик в приказчики меня берет. Полагаю, что бедней, чем в полиции, не останусь, – ухмыляясь, сказал Квасов.

– Вам видней, – сухо ответил Сергей Васильевич.

«Представлять ли Пухова на освободившуюся вакансию, посоветуюсь с дяденькой и для этого в субботу съезжу в Ступино, – решил городничий. – Выпарюсь там в бане, посижу со стариками вечер и ранним утром, по холодку, поспею в собор, чтоб приличие соблюсти и не сказали – верхом скачет, а в церкви не видать».

Уже миновал Купуйский погост, когда впереди показался ходко приближающийся шарабан, запряженный рослым вороным. Не кто, как княжна! На этот раз в женском обличье, в закрытом песочного цвета платье, в шляпке-капоре из соломки и на руках желтые перчатки с зубчатыми крагами. Еще издали сверкнули зубы – смеется:

– Здравствуйте, племянник!

– Здравствуйте, тетушка!

Остановились. Его стремя около крыла шарабана.

– Далеко ли ездили? Опять щенков проведывать?

– Те щенки подросли. В Невеле была и к Михельсону заезжала.

– Разве он здесь?

– Недавно приехал. В отставку, глупый, вышел.

– Чем же глупый? Имением большим заняться разве не дело?

– Если б занялся! – пожала плечом княжна. – Служба, видите, в восемнадцать лет надоела. Учителя бы ему строгого с розгой!

– Что же вам так не понравилось?

– Да все. Сто человек дворни: певчие, музыканты, псари, егеря, все разодеты, все жрут сладко и всем делать нечего. А он с утра французское шампанское пьет и тоже, что делать, не знает. Третьего дня с гостями на охоту ездил, вчера я приехала – в цель стреляли, а нынче шморгонец медведя привел, над ним потешается…

– А стреляет-то хорошо?

– Плохо. Он, по-моему, ничего толком делать не умеет. Расхлюпанный весь какой-то. И на коне плохо сидит.

– Однако ради визита сего вы казакин на дамский туалет сменили и оружия с собой не взяли?

– В казакине летом жарко, а двустволка и сейчас тут. – Княжна уверенно опустила руку и приподняла со дна экипажа ружье.

– Ну, прощайте, тетушка!

– Прощайте. Кланяйтесь дяденьке своему. А ко мне вы все-таки боитесь заехать. Право же, не кусаю своих-то… Или и вам плохого наговорили? Так ведь не просто одной-то жить… Вас в сорок лет дяденька наставляет, а меня кто наставит?

– Дяденька говорит, что сами его наставления отвергли…

– Глупа была… А он и отступился, бросил одну девчонку…

– А что он сделать мог?

– Что? Переждавши, опять подступить, втолковать, чего не понимала.

– Однако вы и так робки не оказались.

– Не робка, а чем оно обошлось?..

– Чем же?

– Э, что говорить! Не на дороге же! – Она кивнула и, как прошлый раз, послала вожжами коня, который с места взял рысью.

Когда городничий пересказал дяденьке этот разговор, тот ответил сокрушенно:

– И сам, знаешь, не один раз думал, что виноват. Но ведь она, как звереныш, от меня отбилась. Только что не кусалась, когда уговаривал к себе перебраться. Вот и махнул на нее рукой. А то готов был уже привязаться… – Семен Степанович потянул из погасшей трубки, отставил ее. – Но, видно, ты ей по сердцу пришелся, раз такой разговор завела. Больше брыкнуть норовит, если близко подходят. А про Михельсона и мне купцы несообразное рассказали, когда из Витебска ехали. Скупил соль всю в невельских лавках, свез в имение и велел по дороге рассыпать, будто снег, а сам с дворовыми девками на санях по ней ездил. Куда как смешно! Город для дурацкого развлечения без нужного продукта на две недели оставил, пока снова подвезли. Хоть мужики его в ту ночь что могли ковшами сгребли, запаслись солью от барской забавы…

* * *

Под осень городничего навестила вдовая дьяконица Анисимовна. Заговорила про скучную одинокую жизнь, по Евангелию человеку не подобающую, и стала хвалить достоинства некой помещицы, молодой вдовы, – и лицом-то бела, и прочим вошла в самое сахарное время, и дом полная чаша, и крепостных триста душ, а сродственников никого. Непейцын объяснил, что ему, безногому, одинокая жизнь больше по душе. Вдову эту он видывал в соборе, всегда в ярких шелках, в перьях на тюрбане. Действительно, все в ней было, как рассказано, да слишком изобильно. А через неделю сваха пожаловала вновь, чтоб расписать достоинства другой «голубицы», шестнадцатилетней дочери вдовой чиновницы, жившей в собственном доме и, как говорили, с немалым капиталом. И опять городничий повторил, что вполне доволен одиноким существованием.

И в самом деле, благодаря Ненилиным трудам все в доме шло заведенным порядком – всегда чисто убрано, все вовремя подано. Работа у Фили с двумя подмастерьями не переводилась, и он снял по соседству флигель у судебного заседателя. Но Ненила летом справлялась там и здесь, а осенью сдавала ключи приезжавшей с дяденькой Аксинье, оставляя себе присмотр за уборкой комнат и за бельем.

– Жалеешь, что из Тулы уехали? – спросил как-то Сергей Васильевич, сидя летним вечером с Филей на дворовом крыльце.

– Нет, сударь. Там я дело свернуть не сумел бы. Мастера, заказчики, то да се. А сила уж не та, шестой десяток давно… И алчности у нас с Ненилой к деньгам нету. Одно от Тулы на сердце камнем – Фома. Как вам не сказал про его мечтания?.. А тут – чего лучше желать? За вами – как за стеной. Даже заказчики должать не смеют…

Теперь не жалел о Туле, пожалуй, и Сергей Васильевич. Даже насчет общества. Здесь зато дяденька. А что батальоном не командует, даже лучше. Ноне строевая муштра на первом месте, и чуть что – солдата под шпицрутены. Он бы все равно такого не мог. Противно и стыдно. Вон субботние наказания так и не перенес в сарайчик. Пусть Пухов свои пятаки за облегчение берет, и, может, поэтому не так много, как при Догадчикове, господа в полицию людей на порку посылают. Недовольны – не больно сечем, ну и провались вы, живодеры!.. А насчет Тулы, если будто на духу, так есть еще, почему рад, что оттуда уехал. Екатерина Ивановна – вот чьего милого лица не может забыть. Генеральше Авроре совет да любовь со Шванбахом! А Екатерина Ивановна как живая перед ним. Сколько дам в Луках, а ни одна по сердцу не пришлась, хотя и красивые есть, как предводительша или почтмейстерша… Но что делают, о чем думают, что слышишь о них и от них? Щеголяют уборами, сплетничают, хвастаются, мужей на взятки подбивают… «Нет, слава богу, что как холостяк да калека могу держаться от них подальше…»

В нескольких «благородных домах» городничий бывал гостем по семейным и церковным праздникам, но у себя, как завел сначала, принимал одних мужчин и только четыре раза в год: на именины свои и дядины, на пасху и рождество. Четыре раза давал обед и после передышки по своим же диванам – вечер с картами и ужином. Тут уж кормил, как вкусней умела сготовить Ненила, и поил лучшими винами. И то, что собирались без жен, очень нравилось гостям: врали бог знает что, никто не одергивал за рукава и фалды.

Да, холостяком ему здесь жить было легче. Конечно, ежели бы такую жену, как Сонечка, Маша или Екатерина Ивановна… А не послала судьба одну из них, так не жениться же с горя на ком попадя…

* * *

После молотьбы в Луки прибыл дяденька и за ним – возы продовольствия под присмотром Аксиньи. Заперли наглухо окна, заткнули паклей щели рам. Затрещали в печках поленья, зашелестели по вечерам листы книг и газет. Опять Семен Степанович волновался о шведской войне – скоро год, как наши топчутся на тех же местах, а успеха решительного нету.

В начале декабря наконец-то сообщили, что вся Финляндия занята нами. Но шведы, вишь, мира не просят…

Промелькнули святки с приемом гостей, встретили донским игристым новый, 1809 год. Вскоре после праздников дяденька сказал:

– А что скажешь, Сережа, если съезжу к Алексею Ивановичу? Вижу по «Ведомостям», что под ногами у вояк толкаться не буду, а он в письме зовет, грозится, что не увидимся, раз хворать начал.

– Конечно, поезжайте. И Федю моего для услуг возьмите.

Последнее сказал потому, что теперь дяденьке услуживала одна Аксинья, а в дорогу с бабой не поедешь.

Назавтра Семен Степанович начал сборы. По просьбе племянника заказал новый дворянский мундир, зеленый с красным воротником. Старый-то, драгунский, уже не влезал, а нельзя же отставному полковнику в кафтане домашнем в обществе являться. Осмотрел кибитку, приказал заново обить верх кожей и полозья железом.

В канун отъезда, за последней трубкой, дяденька сказал:

– Посмотрю, много ли Петербург переменился. Не бывал ведь под тридцать лет, как в корпус вас возил… Бумаги на землю и про крестьян – купчие и ревизские сказки – под кроватью в железном ящике; вот ключ возьми, там же деньги порядочные…

– Их бы с собой взяли, – предложил Сергей Васильевич. – Подарки Алексею Ивановичу с супругой в Петербурге купите.

– Взял, сколько надобно, – ответил Семен Степанович. – Да вот еще: ежели со мной что случится, ты, братец, об Аксинье озаботься. Я ей вольную не раз предлагал, так отказывается да плачет еще, дура, как про смерть свою заговорю.

– Обещаю, дяденька. Но прошу вас себя беречь. Не одной Аксинье нужны… Ведь как некогда ради нас в отставку пошли, так и я, хоть отчасти, в городничие-то…