Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Юноши могут радоваться началу военных действий, – сказал Краснокутский, когда проехали лагерь. – Но новая схватка будет не менее ожесточенна, чем в России. Присоединение к нам Австрии говорит только, что политики не считают Наполеона способным победить… – Лошадь штабс-капитана испугалась низко пролетевшей птицы, заиграла, и он, затянув поводья, не закончил фразу.

– Но тем упорней будет он сражаться? – договорил Непейцын.

– Вот именно. Считают, что не дело офицера рассуждать, – сказал Краснокутский. – Но перед такой решающей кампанией можно ли не думать, к чему придет мир, если разобьем Наполеона.

– Как – к чему? К освобождению народов Европы от его ига и от непрерывных войн, которые он вел, – ответил Непейцын.

– Верно, – кивнул штабс-капитан. – Но разве не важно, какое правление, свергнув Наполеона, установят победители во Франции?

– Никогда не думал об том, – сознался Сергей Васильевич.

– А ведь победителям очень нужно будет, – продолжал Краснокутский, – чтобы правительство Франции не смело им перечить. Мне ясно, кто дирижировать станет в новом мировом концерте…

– Наш государь?

– Конечно. Но какую пьесу он заиграет, я пока не разберу.

– Вы в дворцовом карауле что-то новое слышали? – спросил Непейцын, стараясь угадать, что навело спутника на такие мысли.

– Слышал от нашего Трубецкого, который у генерала Барклая адъютантом, что нас разделят на три армии и во главе поставят пруссака, австрийца и шведского наследного принца – нового союзника. И хотя говорил, что сие одна дипломатия государя – для русских, мол, он славы не ищет, а только чтобы вместе Наполеона раздавить, – но мне такая «деликатность» обидной показалась.

– Еще бы! – согласился Сергей Васильевич. – Разбили-то мы его, а теперь под Блюхером и Шварценбергом ходить…

– Вот-вот… Однако тот же Трубецкой уверял, что командующие армиями всё докладывать обязаны нашему государю. Главным, выходит, будет он. А я после Аустерлица, знаете ли… Дипломат он тонкий, а полководец… – Краснокутский оглянулся вокруг.

– Не опасайтесь, – сказал Непейцын. – Лошади нас не выдадут. Но к парку ближе не поедем, пока не кончим разговор. – Он остановил своего коня, штабс-капитан сделал то же, и Сергей Васильевич продолжал: – Мне ясно, что после сотен тысяч смертей, которые Наполеон принес миру, он должен быть лишен возможности проливать кровь. А как же того добиться, если не смещением его с престола?

– Совершенно согласен, – закивал Краснокутский. – Но, понимаете, я участвую в третьей кампании и не могу запретить себе думать, какое будет ее следствие для моей родины. За обиженных пруссаков мы который раз заступаемся, а они, бедные, живут в десять раз богаче нашего… Теперь хотим во всей Европе справедливость восстановить, а своим-то что за всё разорение и кровь пролитую привезем? Не слишком ли многое напоказ, как сие назначение чужих командующих армиями, в каждой из которых львиная доля будет русских полков? Вот-с… Так тронемся, господин полковник, наконец-то в ворота и по аллее прямо к замку…

Через несколько дней перемирие окончилось, переговоры были прерваны, русские войска тронулись в Богемию, где соединились с австрийцами и оттуда пошли на Теплиц и Дрезден.

На этом переходе Непейцын присматривался к людям, впервые после ранения или болезни бывшим в строю, вникал в артельное довольствие, для которого купили и засолили в Ланг-Билау несколько бычьих туш. Да еще в первые дни похода его беспокоило здоровье Федора. В утро выступления он явился перед барином с обвязанным холстиной лицом и не говорил, а жалобно мычал.

– Досталось за Эльзу, – уверенно сказал Сергей Васильевич.

Федор утвердительно покивал.

– А крест где? – спросил Непейцын, заметив отсутствие Георгия в петлице кафтана.

Федор показал рукой за пазуху.

– С такой рожей и крест носить неудобно?

Через трое суток обозначилось, что выбитыми оказались только два боковых зуба, распухли губы и нос. На биваке Сергей Васильевич услышал, как фельдфебель говорил:

– Мы только еще воевать идем, а ты, кавалер, уж наглядно от врага пострадал.

На что последовал сиплый ответ:

– Так их четверо, и все – что твой правофланговый… Ну и я, верь, на их не молился…

* * *

На одном из ночлегов у генерала Потемкина ужинал командир дивизии Ермолов, и на другой день офицеры обсуждали привезенную им новость: в главную квартиру прибыли два иностранца, тотчас зачисленные на русскую службу. Первый – генерал Моро, почитался когда-то соперником Наполеона, был изгнан им из Франции и теперь приглашен императором Александром в качестве советчика. Другой – генерал Жомини, автор сочинений по военному искусству, служил всю жизнь в армии Наполеона, а недавно явился на наши аванпосты и предложил услуги союзникам.

– Что думаете, Семен Григорьевич, о новых наших генералах? – спросил Непейцын в этот вечер Краснокутского.

– Вы слышали, как Моро наша молодежь нынче Кариоланом, на Рим идущим, называла? – ответил штабс-капитан. – И дельно, по-моему. Он республиканцем себя славил и Наполеона в узурпаторстве упрекал. Так как же теперь с чужими монархами стакнулся? Или думает, что они Францию к республике возвратят? Значит, из чувств личных против родины воюет… А Жомини просто крыса, бегущая с тонущего корабля. Год назад французским губернатором Смоленска состоял, а ныне наш мундир натянет. Но еще важнее – надо ли в них советчиков искать? Ведь давно сказано: «У семи нянек дитя без глаз»…

* * *

Перейдя Богемские горы, союзные войска 13 августа подступили к Дрездену, около которого находился слабый корпус Сен-Сира. Царь и прусский король настаивали на немедленной атаке. Австрийский фельдмаршал Шварценберг соглашался наступать только после подхода всех войск. Бой начался ненастным днем 14 августа, в середине которого к Дрездену подошел Наполеон с главной армией. Весь день 15-го под непрерывным дождем продолжалось сражение. К вечеру Шварценберг заявил, что у его частей не хватает боеприпасов, и настоял на отступлении в Богемию.

Это движение огромной армии по размытым дождем горным дорогам грозило стать гибельным. Еще 13 августа, с похода, Наполеон направил сорокатысячный отряд Вандама к Кенигштейну, где, переправившись через Эльбу, он должен был занять главную дорогу, ведущую от Дрездена в Богемию, именно на случай отступления союзников. Вандаму противостоял русский корпус в десять тысяч штыков, с рассвета дотемна 14-го отбивавший атаки французов. Корпусной командир доносил императору о превосходстве сил противника. Его подкрепили только ненужной в горах кавалерией, но послали начальствовать здесь героя многих боев генерала Остерман-Толстого. Однако и он 15-го не выдержал бы натиска Вандама, если бы этой ночью не подошла спешившая к Дрездену 1-я гвардейская пехотная дивизия. Ее отборным полкам предстояло оправдать свою столетнюю боевую славу.

* * *

Под вечер 14 августа семеновцы миновали деревню Гизгюбель. За этот день прошли двадцать верст, перевалили через хребет, и люди едва передвигали ноги. Полк тянулся под непрерывным дождем, давно пропитавшим шинели, легшим парной сыростью на спины, натруженные ранцами. Ждали приказа стать на ночлег и варить пищу.

Узкая каменистая дорога шла лесом. Нередко мохнатые ветви сосен нависали над фланговыми солдатами, цеплялись за штыки. А одна темная лапа задела за кивер ехавшего перед ротой Непейцына и щедро окропила руки и лицо холодной водой.

– Да, господин полковник, тут не то, что в гостиной красавице аккомпанировать, – сказал рядом веселый молодой голос, и поручик Чичерин, взявшись за стремянной ремень, пошел рядом. По его короткой бурке сбегала вода, ноги чуть не до колен облепила грязь.

– Отчего не сядете на коня? – спросил Непейцын.

– Во-первых, я устал не больше их, – кивнул Чичерин на солдат. – А во-вторых, конь мой и человек с повозочкой на подъеме отстали. Но я пришел попросить у вас сухого табаку. От огорчения, что нас всё берегут, закурил, кажись, по-настоящему…

– Да, не велика честь этак в гвардии служить, – поддакнул плетущийся рядом Якушкин. – Для парадов нас, видно, назначили. Измайловцы и финляндцы хоть под Бородином дрались, а мы награды получаем, в резерве стоя. Неужто и под Дрезденом то же будет?

– Одна надежда на Вандама, – сказал Чичерин, набивая трубку.

– А что?..

– Да проезжал давеча адъютант и сказывал, будто от пленных дознались, что генерал Вандам с четырьмя дивизиями послан дороги через горы перерезать на случай отступления нашей главной армии. Будто нонче с утра он наш слабый заслон где-то впереди теснит. И за успех ему маршальский жезл обещан.

– То-то я будто пушки слышу, – сказал Краснокутский. – До Дрездена еще верст двадцать, а где-то недалече палят…

– Значит, Вандам жезл добывает, – беззаботно заключил Чичерин и отстал, чтобы примкнуть к своей роте.

Уже в темноте дивизия присоединилась к войскам 2-го корпуса близ городка Пирна и утром выстроилась во второй боевой линии. Но 15 августа, против ожидания, Вандам не начинал дела. Зато с севера, от Дрездена, отчетливо доносилась мощная канонада. В сумерках разрешили развести костры. Дождь моросил не переставая, и они плохо горели. Сварить что-нибудь было невозможно. Солдаты жевали сухари и дремали, сморенные усталостью.

На рассвете Непейцына разбудил Федор:

– Сергей Васильевич, к генералу требуют. Роты без барабана в ружье становятся…

В палатке Потемкина собрались штаб-офицеры полка.

– Господа! – сказал Яков Алексеевич. – Я только что от графа Остермана-Толстого. Наша армия отходит от Дрездена обратно в Богемию по самой верхней дороге. Ежели допустить Вандама, который вот-вот также о сем узнает, занять Теплиц, то он встретит огнем и штыками наших, спускающихся с гор и утомленных двухдневным сражением и ночным переходом, в то время как Наполеон будет теснить их с тыла. Генерал Остерман решился пробиться к Теплицу и не допускать туда Вандама, чем обеспечится спокойное движение нашей армии. – Потемкин сделал короткую паузу. – Первый и второй батальоны идут с генералом Остерманом. Третий – в арьергарде генерала Ермолова. Прошу отправляться к местам и пояснить обер-офицерам задачу. Выступаем через полчаса…

Первые семь-восемь верст шли без заминки.

Первые семь-восемь верст шли без заминки. Слева, у Кричвица и Гросс-Котты, грохотали пушки – полки второго корпуса и арьергард Ермолова отбивали французов от большой дороги. Впереди снова встали по обеим сторонам пути огромные сосны.

– Неужто французы тут нас не встретят, когда в лесном дефиле стиснуты окажемся? – сказал Краснокутский.

И как бы отвечая ему, впереди раскатились ружейные залпы. Шедший головным Преображенский полк с криком «ура» рванулся вперед. Семеновцы беглым шагом устремились следом.

Сергей Васильевич мельком увидел вчерашние нависшие ветви, постройки Гизгюбеля, убитых и раненых на дороге. Пробежав еще с версту, остановились. Вперед проскакал с несколькими офицерами Остерман-Толстой. Стройно ответили ему преображенцы.

Оглядывая роты, назад проехал командир батальона полковник Ефимович. Придержал коня и сказал:

– Сейчас, Сергей Васильевич, мы преображенцев сменим!

И верно, когда двинулись, Преображенский полк, подавшись на край дороги, уступил семеновцам место во главе колонны.

Возвращаясь, Ефимович опять задержал коня около Непейцына.

– За нами все двадцать орудий гвардейской пешей артиллерии. Кишкой, по одному тянутся, – сказал он. – Отобьют их – сраму не оберемся. Я Броглио послал с двумя ротами по горам лесом идти, а нам с вами тут, если что, лечь придется.

Распоряжение Ефимовича оказалось правильным: стрелки князя Броглио, ведя бой в лесу, слева от дороги, не допускали французов помешать нашему движению. Только один раз, опять в лесной теснине, впереди показались синие мундиры.

– Ребята! Покажем, что не хуже преображенцев! – закричал Ефимович. – За мной! Ура!

– Ура! – кричал и Сергей Васильевич, дав шпору Голубю.

Но гренадерская рота уже смяла французов, и солдаты Непейцына только гнали их и кололи.

Вечером отряд Остермана, а за ним остатки 2-го корпуса и арьергард Ермолова дошли до деревни Петервальде и встали здесь, обратись фронтом к шедшему по пятам Вандаму. Врагов разделяла только широкая лощина. По обеим сторонам ее горели бивачные костры. Небо очистилось, русские и французы сушили одежду и варили пищу. Здесь Остерман получил известие, что главная армия еще не спустилась с Богемских гор. Значит, он должен продолжать отбиваться. Здесь же от пленных Вандам узнал, как малочисленный отряд – в пятнадцать тысяч человек – его сдерживает. По когда утром двинулся в наступление, перед ним отходили только егерские цепи. Пользуясь туманом, Остерман на рассвете увел свои полки дальше к Теплицу и остановил их перед селением Кульм.

* * *

Правее фронта выстроенной к бою гвардии лежала деревня Пристен, окруженная садами и кустарниками. Левый русский фланг упирался в лесистые горы, недоступные для обхода.

Остерман-Толстой объехал полки и везде говорил одно и то же:

– Ребята! Отступать больше нельзя. Мы должны умереть или устоять. К нам идет сильная подмога…

Около десяти часов французы показались на дороге, и, когда начали расходиться по равнине, всякому стало ясно, насколько их больше числом. Скоро около Пристена завязалась перестрелка. Сидя на Голубе, Непейцын наблюдал, как наши и французские егеря ведут огонь, перебегают между постройками и деревьями, собираются и строем атакуют друг друга. Тут его отвлек Краснокутский:

– Сергей Васильевич! А слева-то жарко становится…

Непейцын повернул голову. Под самым лесом весь склон горы покрыли синие шинели, которые в густых колоннах бегом направились к середине нашего фронта. Мимо семеновцев в ту сторону проскакал генерал Ермолов с адъютантом. Потемкин сел на лошадь и встал перед первым батальоном рядом с полковником Ефимовичем.

Раздалась команда. Семеновцы перестроились и обратились к тому месту, где в русский фронт вклинились колонны французов. Там кипела рукопашная схватка, кричали сотни голосов, мелькали штыки и приклады. И вдруг стало ясно, что французам удалось прорваться: синее пятно разделило надвое серые шинели.

Снова команда, ударили барабаны, и семеновцы, перебросив ружья на руку, с места бегом ринулись во фланг французов. Одновременно рядом запели трубы, и Сергей Васильевич увидел пестрые эскадроны с обнаженными саблями, также устремившиеся наперерез прорвавшему наш фронт врагу.

Это было последнее, что он видел с седла. Голубь вскинулся на задние ноги, протяжно заржал и вдруг повалился на колени. Думая, что он поскользнулся, Сергей Васильевич натянул повод и откинул корпус назад. Но уши коня обвисли, голова отяжелела, и он стал заваливаться на бок. Непейцын, бросив повод, вытянул руку к земле, но тут же ее подбила чья-то пробегавшая мимо нога, подкованный сапог ступил ему на ухо и скулу, кто-то, выругавшись, больно поддал в спину, другой по затылку, и он потерял сознание.

Очнулся оттого, что ему прыскали в лицо водой, фыркая губами, как делают прачки. Открыл глаза. Над ним наклонился пожилой ефрейтор чужой роты. Опять прыснул водой и дохнул ржаными сухарями.

– Опамятовались, ваше высокоблагородие? – сказал он обрадованно. – Уж думал затоптали, шалые черти. Головушка то болит?

– Ногу давит…

– Еще б – туша какая. Ой, ребята! Помогите с его высокоблагородия коня стащить. А ты, Ермила, околь головы ихней стой, чтоб опять не наскочили, – распоряжался ефрейтор. – Ну, берись! Разом!.. Эх, тяжело!.. Давай мы с Ермилой их под микитки ухватим, а вы коня откатывайте, под боки ружья подведши. Ну, взяли!..

Когда подхватили под мышки, Непейцын застонал от боли в спине и боку. Но еще мучительнее ныла голова.

– Куда ж вы меня? – спросил через силу, когда ефрейтор и солдат, который звался Ермилой, посадили его на сцепленные руки.

– Вестимо, к лекарям, ваше высокоблагородие.

– Снесите, братцы, меня лучше в обоз, там люди мои и коляска, – скатал Сергей Васильевич.

– Подлаживай по мне, Ермила, – командовал ефрейтор.

Увидев своего барина на руках солдат, Федор, причитая, раскинул под ближним деревом ковер, подушки и уложил его. Отпустил солдат, сделал холодные примочки на лицо, а потом куда-то исчез.

– Куда он делся? – спросил Непейцын мявшегося около Кузьму.

– Должно, за седлом побег. Что ж добру пропадать?..

– Какое седло! Убьют ведь дурака…

– Ну, коль вчерась не убили, как походом шли…

Часа через два Федор вернулся, действительно неся седло и уздечку, а за ним прибежал лекарь Бирт.

Ощупав Непейцына, он сказал:

– Счастье редкое – одни ушибы, без повреждений костей. Но ежели бы конь на левый бок упал и раздавил чашку, в которую культю вмещаете, куда бы хуже случилось.

– А теперь, Вильгельм Иванович, что делать?

– Недели две в коляске поездить. На лбу и скуле ссадины пустые. Ведь легко глаза выбить сапогами могли. Ну, побежал!

– Кто из офицеров нашего батальона ранен?

– Многие. Полковник Ефимович навряд выживет. Чичерин тоже плох. Оба в живот ранены.

– И Саша? – ахнул Непейцын.

– Еще вчера, когда со стрелками в лесу французов отбивал.

– А еще кто?

– Легко ранены Чаадаев-первый, Щербатов, Муравьев-Апостол…

– А убитые?

– Знаю пока только князя Броглио-младшего… Ну, лежите, примочки холодные до завтра держать надо…

– А сражение-то как? Здесь только грохот слышен.

– Выиграно, говорят. С гор всё новые наши полки спускаются.

Вечером Федор с Кузьмой уложили Сергея Васильевича в коляску и со всем полковым обозом отъехали дальше в тыл. Только устроились на ночлег, как кто-то перед палаткой окликнул Федора.

– Пожалуйте, ваше превосходительство, не спят, сейчас трубку выкурили, – отозвался слуга.

Через минуту Потемкин присел у походной кровати:

– Ну, напугали, Сергей Васильевич! Мне сказали, будто убиты вместе с конем. Лежит, говорят, и голова в крови.

– Бирт утверждает, что всё пустые ушибы, – сказал Непейцын. – А вот о Чичерине, Ефимовиче и Броглио от него услышал. Но расскажите, Яков Алексеевич, почему от Дрездена отступили.

– Почему? – переспросил генерал. – Мудрый Суворов говаривал, что «австрийцы великие мастера битыми быть»… Вот и здесь они сначала опоздали, потом сдавались целыми полками, потом заявили, что патронов нет. Двадцать пушек отдали! Тьфу, союзники!.. А слышали, что генерала Моро там смертельно ранило? Вот судьба-то! А что нонче Остерману-Толстому руку оторвало?

– А кто ж командовал?

– Ермолов.

– И завтра опять то же?

– Конечно, если Вандам не отступит… Говорят, государь запретил пешую гвардию в огонь пускать. Вчера и нынче знаете сколько солдат в полку выбыло? Сказать страшно! Истинно, как спартанцы при Фермопилах. Более девяти сотен…

– Кто-то в моей роте остался! – вздохнул Непейцын.

– Да, будет гвардии памятен Кульм! Берегли, берегли, и вот…

Неожиданно для Сергея Васильевича и, должно быть, для себя Потемкин громко сглотнул слюну и отвернулся.

В эту ночь Непейцын почти не спал. Ныли ушибы, особенно затылок. Думал о том, что со светом снова бросятся друг на друга тысячи людей, и жив ли тот ефрейтор, который донес его с товарищем до обоза, о раненых, что маются сейчас в тяжких страданиях, о Чичерине и Ефимовиче. Вспоминал мягкие серые губы Голубя на своей ладони, его привычную поступь и то, как слушался одной правой шпоры…

Утром, когда под Кульмом снова заревели орудия, Федор, жалостно качая головой, менял своему барину примочки. У самого только прошли кровоподтеки, а тут на-ка – Сергея Васильевича как изуродовали!..

– А куда Голубю пуля попала? – спросил Непейцын.

– В лоб, под челку. Крови меньше, чем из уха, помните?..

Через провозимых мимо раненых до обоза доходили слухи о ходе боя. К двум часам дня все было кончено. Пушки умолкли, и вскоре к Теплицу повели целые полки пленных французов.

Подробности боя рассказали Сергею Васильевичу навестившие его под вечер Толстой и Якушкин. Удар с фронта наших войск и второй, с тылу, полками, спустившимися с гор, заставили французов прорываться назад, к Пирне. Только трети корпуса это удалось, другую треть считали убитыми и ранеными, двенадцать тысяч во главе с Вандамом сдалось в плен. Всех удивляло, отчего Наполеон не пришел на помощь своему генералу, который ждал его появления до последней минуты.

Сидели за чаем, когда у палатки раздался топот коня, и, замешкавшись, чтобы снять шляпу с высоким плюмажем, вошел Властов.

– Утром испугали раненые, которых в Прагу везли, будто тебя убили. Только сейчас генерал ваш успокоил, – сказал он, расцеловав друга. – Прошу, господа, не спешить, а то буду стеснен, нарушив ваше посещение.

Когда офицеры ушли, Федор снял нагар со свечей, и стало видно, как постарел Егор Иванович, с тех пор как расстались.

– Вот хорошо, что ты цел! – напрямик сказал Непейцын.

– И сам не знаю как, – пожал плечами Властов. – Из бригадных Пятой дивизии я один уцелел под Дрезденом. Фролов ранен, Луков убит.

– Тот, что солдатский сын?

– Да, брат, кончилось его бранное поприще. Только полгода генеральские эполеты носил. Но сколь неудачно все дело под Дрезденом! Пришли, когда с малым боем взять могли, дождались Наполеона и, положив бездну людей, отступили ни с чем. Да еще чуть Вандаму в зубы не попали, отчего вами жертвовать пришлось… А слышал ли, что и генерал Мелиссино в тот день убит?

– Сын Петра Ивановича?

– Да, единственный. И не то жаль, что убит, наша судьба такая, а что зря… Ну, посетовал, покряхтел, убедился, что ты жив, и поеду к своей должности. – Властов взялся за шляпу.

– А Моро-то какой конец! – сказал Непейцын.

– Да, из Америки приплыл и через неделю от французского ядра пал. Пленные говорят, будто ту пушку сам Наполеон навел. Увидел в трубу нашего государя со штабом, а убил Моро, своего давнего соперника. А знаешь ты про рану Дорохова?

– Нет, я думал, он воюет. Читал последнее, что Верею взял.

– А потом при Малоярославце ранен в левую пятку. И горе в том, что пятка не заживает. Чистый Ахилл… Говорят, он первым донес светлейшему о движении французов на Калугу и первый им дорогу преградил. Значит, уже в историю вошел…

Сергей Васильевич так и не решился спросить Властова про сына. Слишком ясно перед глазами вставал улыбающийся Саша Чичерин в своей короткой мокрой бурке: «Тут, Сергей Васильевич, не то, что в гостиной красавицам аккомпанировать… Нет ли табачку сухого?..» Бедная, бедная Катерина Александровна Чичерина!..

Посланный утром на розыск ефрейтора и Ермилы, Федор не нашел их по ротам. То ли ранены и отправлены в Прагу, то ли убиты.

– Ах, стыдно, что прозвище не спросил! – бранил себя Непейцын.

* * *

За бой под Кульмом Семеновский полк был награжден георгиевскими знаменами. Многие офицеры получили чины и ордена, Сергей Васильевич – золотую шпагу «За храбрость», Краснокутский произведен в капитаны. Прусский король приказал раздать всем участникам боя Железный крест, который в русской армии так и называли «Кульмским». По правде сказать, союзникам было за что награждать тех, кто спас их армии от разгрома.

Во время месячной стоянки в Богемии гвардейцев порадовало известие о победе пруссаков при Кацбахе, где Макдональд потерял двадцать тысяч человек и более ста пушек. Шведский принц разбил Нея при Данневице. Отряды русских и пруссаков заняли Кассель и Бремен. Владычество Наполеона в Германии рушилось.

Дождавшись русских резервов, союзники в третий раз двинулись в Саксонию. 4 октября на равнине к северу от Лейпцига закипел бой. Наполеону было необходимо разбить прибывшие первыми главные силы союзников. Основной удар он направлял на русские корпуса, которыми командовал генерал Барклай. Был момент, когда французы прорвали наш центр, но введенные в бой подкрепления отбили атаку. Левее их терпели поражение и отступали австрийцы. Положение спасла подошедшая с севера армия Блюхера, из пруссаков и русских, тотчас вступившая в дело.

Этот бой был только прологом генерального сражения. На другой день Наполеон прислал к Александру взятого накануне в плен австрийского генерала с предложением перемирия и обещанием тех уступок при переговорах, на которые не пошел три месяца назад. И не получил ответа. Обещание было слишком похоже на уловку. Вечером подошла армия шведского наследного принца. Теперь союзники охватывали Лейпциг с севера, востока и юга, а французы отошли к самому городу.

6 октября триста тысяч русских, пруссаков, австрийцев и шведов сразились со ста семьюдесятью тысячами французов и союзников Наполеона. Гремело две тысячи пушек. Недаром эта битва названа битвой народов, – в ней сражались все главные нации, населявшие Европу. Конечно, в этот день Наполеон не раз вспоминал происходивший тринадцать месяцев назад бой у Бородина, где легли пятьдесят тысяч его лучших офицеров и солдат, вспоминал дорогу от Москвы до Вильны, на которой сложили кости еще триста тысяч участников его походов. Армия, сражавшаяся под Лейпцигом, так не походила на его ветеранов! Но и полководец, до России не знавший поражений, стал другим – осторожным, медлительным, не уверенным в себе.

С наступлением темноты замолкла канонада, и стоны тысяч раненых огласили окрестности города, жители которого с ужасом ожидали утра, когда должен был, очевидно, произойти штурм. Предместья Лейпцига уже горели, зажженные артиллерией, и при этом зловещем свете французская армия начали отступление на запад, потеряв за два дня семьдесят тысяч убитых, раненых и пленных. Восемь тысяч саксонцев, баварцев и вюртембержцев сдались союзникам с желанием тут же обратить оружие против французов.

Под Лейпцигом гвардейская пехота опять стояла в резерве. В этот день Сергей Васильевич, впервые после Кульма бывший в строю, не слышал сетований, что семеновцев не ведут в бой. Слишком памятны были убитые или умершие от ран товарищи. Пошлют – будут и они биться достойно гвардии, а нет – так пенять ли, что целы остались? Поход-то еще не окончен…

Французы поспешно уходили к своим границам. Главная армия союзников двигалась по пятам врага. Кавалерийские отряды нападали на биваки, отбивали орудия, брали пленных.

Гвардия шла на Иену и Веймар, где узнали, что Наполеон покинул Эрфурт, в котором его войска в одни сутки поглотили все запасы. Во множестве городков а деревень жители встречали русских как избавителей, гостеприимно предоставляли жилища, кормили и поили на славу. Ловкие книгопродавцы поспели издать самоучитель русского языка, и принаряженные хозяйки встречали постояльцев малопонятными словами, которые считали за русские.

За Эрфуртом вступили в горы Тюрингии, покрытые вековыми лесами. Здесь наряду с развалинами рыцарских замков русские видели благоустроенные селения, гудевшие лесопилками и водяными мельницами. Везде, кроме земледелия, процветали ремесла. Ткали шерсть или полотна, делали охотничье оружие или писчую бумагу.

Первым городом по выходе из Тюрингенского леса был красивый Мейнинген. В нем гвардия встала на дневку, и этот отдых особенно запомнился Непейцыну. С вечера поместившись в чистом домике ремесленника переплетчика, он был вымыт Федором в деревянной бадье, которую его слуги внесли в комнату и налили горячей водой При этом Федор пояснил, что здесь все так моются, потому что по глупости бань не знают. Выспавшись в чистой постели, Сергей Васильевич был напоен приветливой хозяйкой вкуснейшим кофе и, с трудом объясняясь по-немецки, спросил, что здесь достойно внимания. Немец ответил, что ранее всего городская библиотека с двадцатою тысячами томов, для которой он работает. А в герцогском дворце – картинная галерея и кабинет медалей.

Вечером Мейнинген показался Непейцыну невелик, и теперь он спросил хозяина, сколько же тут жителей.

– Vier Tausend, – ответил важно переплетчик.

– Четыре тысячи! Меньше Великих Лук – и есть городская библиотека?.. Одеваться! – приказал Сергей Васильевич Федору.

По чистеньким улочкам дошел до герцогского дворца. В залах застал уже нескольких офицеров своего и других полков. Хорошо знавший по-немецки прапорщик Муравьев-Апостол переводил подписи, помещенные под картинами.

– А знаете, Матвей Иванович, что тут есть и общественная библиотека? – спросил Непейцын.

– Слышал, господин полковник, – отозвался Муравьев-Апостол. – Якушкин здесь раньше всех побывал и уже туда отправился. Удивительно, не правда ли? Вы ведь городничим были?..

– Потому о сем и думаю, – кивнул Сергей Васильевич.

Осмотрев музей, направился в библиотеку, где в большой читальной комнате с глобусом посредине, за столами также застал офицеров, просматривавших книги и альбомы. Другие стояли у шкафов, читали надписи на корешках. Здесь неожиданно встретил Паренсова. Позвали с собой Якушкина и пошли в дом переплетчика.

– Ну, что в штабах слышно? – спросил Сергей Васильевич, когда уселись и Федор захлопотал вокруг стола.

– Что в виде тризны по восьмидесяти тысячам человек, оставленных под Лейпцигом, осыпаем друг друга орденами, – отозвался Паренсов. – Мы – очень щедро пруссаков и австрийцев, они нас – куда более сдержанно. Государю из Лондона привезли орден Подвязки, за что отдаривают принца-регента Андреем Первозванным. А еще пришел из Петербурга в главную квартиру целый обоз с серебряными медалями за тысяча восемьсот двенадцатый год. Так что вскоре украсимся еще одной наградой, как сказано в описании оной, «на голубой ленте, на груди носимой».

– Бог с ними, – нетерпеливо сказал Непейцын. – Планы каковы насчет военных действий?

– Тут, пожалуй, все идет своим чередом, – уже серьезно ответил капитан. – Одна за другой сдаются в тылу нашем французские крепости, в коих дурень Наполеон оставил гарнизонами до ста тысяч войска. Нам они вреда не принесли, а ему в поле вот бы как пригодились. Еще доказательство, что корсиканец перестал быть военным гением и недели его власти сочтены.

– Ну уж недели! – усомнился Якушкин. – Из Гишпании войска подтянет и во Франции есть же резервы. А потом, как мы на их землю вступим, разве не начнется война народная, как у нас было?

– Вот и видно, Иван Дмитриевич, что ты с пленными не говоришь, – возразил Паренсов. – Все одно твердят: «Надоели Франции войны, всех молодых парней из деревень под метелку вымели». А партизаны из городских торговцев много ли стоят?..

* * *

18 октября при Ганау перешедшие на сторону союзников баварцы под командой Вреде – того самого генерала, что в 1812 году сражался с Витгенштейном, – пытались преградить дорогу Наполеону. Но французы разметали полки недавнего союзника, и шестидесятитысячная армия Наполеона, перейдя Рейн, вступила в отечество. Чуть больше года прошло с выхода Наполеона из Москвы, а русские стояли на границе Франции.

Войскам дали месяц отдыха. Дипломаты совещались – теперь отвечали Наполеону на его предложения, сделанные у Лейпцига. А командиры полков хлопотали о новой обмундировке солдат и особенно о сапогах. Гвардия отъелась и отоспалась в окрестностях Франкфурта. Потом двинулась на Гейдельберг и Фрейберг.