Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

За окнами раскрывалась панорама набережной Васильевского острова, Невы. Пешеходы – как черные муравьи на льду. Обоз с кладью под рогожами заворачивает за угол, к Андреевскому рынку. Что говорить, место для Академии отменное, а состояние ее…

Дверь скрипнула. Вошел Иванов, за ним Петя. Лицо растерянное.

– Не приняли? Работы не понравились?

– Нет, они всеми одобрены, и профессор Леберехт в ученики Петра взять готов, – ответил Михаил Матвеевич. – Но, оказывается, сей юноша от оружейного сословия не свободен, а потому может быть только вольноприходящим учеником, казеннокоштным зачислить его нельзя. Сиречь, хотя от платы за уроки, сказывают профессора, как вельми способного освободят, но должен сам себя во время обучения содержать и довольствовать.

– Говорил я, Сергей Васильевич… – горестно бормотал Петя.

– Погоди ты! – отмахнулся Непейцын. – А много ль, Михайло Матвеевич, надобно ему в месяц?

– В точности не отвечу, надо с Марией Ивановной потолковать, однако полагаю, что рублей семь при нонешней дороговизне. Комната, если светлая, теплая, то рубля два и на Васильевском возьмут. Харчи с мясом до трех. Обувь, одежда, баня – еще рубль-два… Но товарищи мои, профессоры, сейчас говорили; что поддержать его надо не более года, пока научится на камне работать. На сие искусство – перстеньки да печатки к часам – заказчиков сколь угодно, знай режь гербы, аллегории, монограммы. И платят щедро. Каждому лестно собственную печать приложить, себе отличие придумать, – улыбнулся Иванов.

– Сумею ли я, Михайло Матвеевич? – засомневался Доброхотов.

– Обучат. Поедем, Сергей Васильевич, ноне к нам втроем обедать, обсудим все с моей барыней. Я через полчаса от дел освобожусь.

– Нынче? Истинно сожалею, но никак не могу. Должен ехать по делу на Выборгскую. А вот завтра бы… Впрочем, завтра суббота…

– Тоже годится, – согласился Иванов. – Только обед будет субботний, – щи да каша. Но ты, Петя, все свои поделки захвати, Мария Ивановна сама гравирует и до такого охотница…

– Ну, ты домой сейчас? – спросил Непейцын, когда вышли с Доброхотовым в вестибюль Академии.

– Нет с, дозвольте еще тут остаться, – попросил Петя.

– Да что ж ты делать станешь?

– Как – что-с? А статуй сколь тут расставлено! Каждую огляжу, обойду, порисую, может. – Доброхотов указал на изваяния в нишах, поднял руку: – И наверху их еще много-с.

– Когда ж ты там был? – удивился Непейцын.

– Днем как-то. Раз пускают, смотреть дают… А нонче Михайло Матвеевич дозволили, ежели кто спросит, на них сослаться…

* * *

Не спеша трусит низкорослая лошадка. На спине извозчика, на старом армяке, встряхивается и ходит туда-сюда выбитый на железной бляхе нумер, выданный полицейской частью. На особо крутых ухабах одновременно с качанием этого нумера сползает по жесткому, набитому мочалой сиденью и сам ездок. И плотнее запахивается в шинель, ехать-то далеко…

«Его, пожалуй, холодом да нечистыми чулками не отшибешь от Академии, – думает Непейцын. – Вон как глаза горят на гипсовых Геркулесов да Меркуриев, будто невесть какой рай открылся… Семь рублей в месяц, восемьдесят четыре в год. Подполковничье жалованье шестьсот рублей, а ежели по артиллерии зачислят, то восемьсот. Да дяденькины присылки. Неужто одного человека на свой кошт не взять? Сюда привез, надо и дальше поддержать…»

Вот наконец и Сампсониевский мост, а за ним пятиглавая церковь, синяя с белым. За сквозной оградой различил памятник на могиле Волынского, около которого последний раз видел Григория Ивановича. А теперь тут и они с Назарычем где-то навек легли… На колокольне ударили к вечерне. Значит, тащились с Васильевского часа полтора.

– Налево, налево вороти, к третьему, кажись, владению…

Из калитки вышла женщина в черном платке, аккуратно охватившем круглое доброе личико.

– Не вы ли вдова Ивана Назарыча? – спросил Непейцын.

– Я, батюшка. – И вдруг встревожилась: – Не с Яшенькой ли что?

– Нет, с ним все хорошо, – успокоил ее Непейцын, вылезая из саней. – Но я как раз насчет мальчиков…

– Так с Санечкой? Захворал?

– Да нет, оба здоровы…

Когда шли к розовато-серому дому, на цепи вертелся и лаял кудлатый пес. Сергей Васильевич поглядел на будку. Окошко заколочено тесинкой.

И вот он опять в горнице, где сидел шестнадцать лет назад, через три дня после свадьбы Екатерины Ивановны.

– Уж не господин ли вы Непейцын? – спросила Марфа Ивановна.

– А как вы догадались? По ноге?

– По ней. И дочка писала, что в Туле служите. А уж Иван-то Назарыч как вас поминал!

Сергей Васильевич рассказал, как бывал у Тумановских, о посещении корпуса и о своем самозванном родстве.

– Спасибо, батюшка, добрая душа! – поклонилась Марфа Ивановна. – Такое родство им ноне ох как надобно!

– Уж вы поддержите, что хоть вашей матушке племянником довожусь. Бывают офицеры из сдаточных, так будто и отец мой выслужился.

– Я что же… – потупилась вдова. – Да случится ли вскорости про то сказать? Они ведь с осени не бывали, когда Катенька с казенной квартиры съехавши, тут приставала.

– Что ж так?

– Опасаются издевок товарищей за простое звание наше… Только вы их, ваше благородие, не корите, – спохватилась вдова. – Им ведь с господами век жить, коли до офицеров дойдут…

– Корить не стану, – сказал Сергей Васильевич, – оттого что от упреков толку не жди, но при случае поясню, что стыдиться им нечего. А теперь прощайте, почтенная, вы ведь в церковь шли.

– Поспею. Позвольте хоть попотчевать вас. Есть лепешки на меду, творог свой. Или простой пищи не принимаете?

«Решит, что и я вроде внуков», – подумал Непейцын и ответил:

– Спасибо, Марфа Ивановна, если не так хлопотно…

Жуя лепешку и запивая ее топленым молоком, спросил про последние годы Назарыча. Прослужил он до преобразования коллегии в министерство, когда отставлен с пенсионом. Сначала, дело было весной, даже обрадовался: буду, говорил, в огороде копаться, починю по дому то и се. А под осень похудел, сник, молчал часами у печки, а ежели заговорит, то либо вспоминал, как Катя девочкой была, либо про канцелярию. Шутка ли, пятьдесят лет туда ходил. До рождества протянул, дождался, что дочка навестить приехала – зять не часто ее отпускал, – а в феврале пожаловался на колотье в боку, пролежал с неделю, да и велел попа позвать.

– Как же вы живете одна? Не страшно?

– Пустила племянника Ивана Назаровича жить, тоже канцелярского, Ермолаем Саввичем звать. Всё с вечера до утра человек в доме.

– Не женатый?

– Холостяк. Тихий. А два покоя пустуют. Где сидим да где Катя в девушках жила. Сдала бы хорошим людям, так места наши глухие, край города. На огороде зайцы, когда луна, всю ночь играют и Полкана не боятся. А я с цепи не спущаю: жалко, коли их задерет.

– А как яблони обгложут? – спросил, улыбаясь, Непейцын.

– Нет, яблони околь дома, тут Полкан лает, а они на задах…

* * *

Перед самым отъездом в гости Петя Доброхотов сробел:

– Увольте, Сергей Васильевич… Работки мои возьмите, покажьте, если спомянут, а сам я, право, не могу-с…

– Помилуй, чего бояться? Тебя Михайло Матвеевич сам звал, и ко мне ты в гости не раз хаживал.

– То у вас и народу много. А тут я, право, что конфузно сделаю… Нет уж, лучше я Лотте Карловне к обеду завтрашнему готовить помогу-с.

Непейцын подумал, что, может, разговор о судьбе гравера лучше вести без него, и поехал один.

Прежде чем просить гостя к столу, Мария Ивановна долго рассматривала Петины работы, потом сказала:

– Жаль, что юноша не пришел, я бы ему показала несколько резных камней, что у меня есть. Он почти готовый мастер. Научит ли его чему ваш Либерехт? Скорей у Гордеева и Мартоса заниматься надобно лепкой. И какое человек удивительное творение! От простого оружейника – и вдруг рождается создатель таких прекрасных барельефов.

– Не совсем так, Мария Ивановна, – заметил Непейцын. – Отец Петра был тоже гравер, его посылали на здешний Монетный двор у медальеров учиться. Умер рано, а то бы многое сыну передал.

Обед оказался таким, как обещал Иванов: щи, гречневая каша и клюквенный кисель. Но в щах плавала сочная говядина, в каше хрустели шкварки, к киселю подали миндальное молоко. Да еще перед щами выпили перцовки, а после киселя – отличного портвейна. Все было как будто по русскому субботнему обычаю, но так вкусно, что Непейцын к концу обеда почувствовал – мундир в талии тесноват.

– Моя хозяйка блюдет французскую поговорку, что «путь к сердцу мужчины лежит через желудок», – сказал Михайло Матвеевич, явно довольный, что гость похваливает кушанья. – Но строга! Просил нонче изюмный пудинг с ромом добавить, так нет! Нельзя, сказала, кухни мешать: русская – одно, англицкая – другое. Теперь на англицкий обед приходите. Едва умолил портвейну дать вмести грушевого квасу.

Мария Ивановна, улыбаясь, слушала мужа, но здесь остановила его:

– Вы, Майкл, так забудете сказать нужное про юношу.

– Вот сразу и замечание! – притворно обиделся художник. – А речь в том, Сергей Васильевич, что предлагаем внесть половину расходов по содержанию в Петербурге вашего Пети. Детей у нас нет, родственников тоже, кого ж нам поддержать, как не молодого художника? Вот и решили, что, если Марии Ивановне, как и мне, его работы понравятся, то предложим вам союз. Что нам ответите?

– Прежде всего скажу спасибо, – начал Непейцын. – А второе – что у меня на первый его год уже восемьдесят рублей отложено, которые, ежели согласитесь, вам передам, чтобы ему помесячно отдавать. А на второй год готов с вами тот расход разделить, ибо не знаю еще, куда назначат и что получать стану. Но и тогда прежде всего попрошу, чтобы в Академии и вне ее взяли с Марией Ивановной на себя надзирание за сим неопытным юношей.

– Но кто он вам? Сродни, что ли? – спросил профессор.

– По крови никто. Да ежели угодно, я вам расскажу…

От сочувствия к Пете выказанного Ивановыми, и от выпитого за обедом язык Непейцына в тот вечер развязался…

Весной 1800 года Сергей Васильевич стал командиром роты и переехал в казенный дом на Киевской улице. Майским воскресным днем сидел на садовой скамейке, ждал, что из деревни приедет, как обещал. Ваня Дорохов и порадуется его новому устройству. В саду так славно пахло влажной землей, почками, молодой травой, что, когда Ненила в окошко звала завтракать, приказал нести все в беседку да прихватить книгу с его стола – он тут почитает.

В беседку не пошел, остался на пригретой солнцем скамье, здесь же съел глазунью, пил не спеша чай и читал. Рядом шелестели под ветерком листы еще одной книги – не зная, которую ему нужно, Ненила принесла обе, что лежали на столе. Читая, услышал перешептывание, скосил глаза и увидел детские лица в щелях забора. За ним стоял дом недавно умершего оружейника-гравера Доброхотова. Сергей Васильевич уже знал, что там живут мальчик лет десяти и девочка года на три старше. Знал, что зовут их Петей и Машей, – слышал, как мать кличет со двора. Теперь дети, конечно, рассматривают калеку. Он сидел без механической ноги, устал стоять у обедни. Или, может, на сахар смотрят, что сверкает в вазочке на скамейке.

– Ну, что притаились? Идите сюда! – позвал он. – Да не бойтесь, не укушу, а сахару дам. – Ветер опять зашелестел страницами, и Непейцын добавил: – Картинки покажу, про зверей расскажу, что тут нарисованы…

Тут одна из тесин покачнулась на верхнем гвозде, как маятник, и в образовавшуюся дыру пролез мальчик, а за ним девочка. Оба русые, по-воскресному чисто одетые, у нее в косе голубая ленточка. Чинно подошли к скамейке, поклонились, взяли по небольшому кусочку сахара. Потом девочка деловито, без его просьбы отнесла в беседку посуду, и оба сели по сторонам Сергея Васильевича. Выходило: обещал, так показывай картинки. То был том французской «Натуральной истории» Бюффона с раскрашенными изображениями тропических животных – тигров, обезьян, слонов, носорогов. И сразу заметил: девочка больше слушает, а мальчик – смотрит. Ох, как он смотрел! Когда уже все было рассказано, что знал про этого зверя, и приходило время перевернуть страницу, Петя робко задерживал пальцы Сергея Васильевича, просил позволения что-то досмотреть. Отродясь не видел, чтобы кто был так жаден до картинок. Да что далеко ходить? Казачок Федька хоть бы раз в книгу заглянул. Правда, у того другое – певун. То тихонько мурлычет, а то в голос зальется церковным напевом или песенкой, которую от Захавы перенял… А девочка молча слушала, он видел ее склоненный лоб, опущенные веки, чисто вымытое внимательное ушко.

С этого дня дети стали по воскресеньям приходить в сад Непейцына. Петя иногда прибегал и в будни, входил робко в дом, брал любую книгу и замирал в созерцании картинок. А то срисовывал что-нибудь быстро и точно до удивительности. Так же самозабвенно приникал он к любой скульптуре. Началось с канделябров с фигурками амуров. Такого амура Петя вылепил из воска, оставшегося от работ покойного отца. Рассмотрев перстень Сергея Васильевича, срисовал его, потом снял с ольвийской монетки слепок. Тут Непейцын вспомнил, что у него где-то лежат десятка два иностранных серебряных монет с государственными гербами и профилями королей и королев. В разное время в лавках подсунули за русские. Разыскал и отдал Пете. Над ними мальчик просидел много часов – рассматривал, рисовал, снимал отпечатки. А когда понял наконец, что эти сокровища ему подарены, так покраснел, что, казалось, вся кровь щупленького тела прилила к щекам, ушам, шее.

А Машеньку мать отпускала не дальше соседского сада и только по воскресеньям. В дом нельзя, там мужчина холостой, а тут, на скамейке, вся у ней на глазах и брат опять же около. Машенька умела читать, еще отец покойный буквы показал, а потом Петя подучил, когда ходил в заводскую школу. И так тянулась к книгам, как брат к картинкам. Но дома и думать нечего было читать – на что девке грамота? Ради Маши Сергей Васильевич с Петей не одно воскресенье провели в саду на скамейке, а в дождь – в открытой беседке. Ради ее жадного любопытства Непейцын сам превращался в книгу – рассказывал прочтенное раньше. Петя рисовал или лепил, она что-нибудь вышивала и слушала, изредка поднимая на Сергея Васильевича серо-голубые глаза в черных коротких, но таких густых ресницах. Уже потом сообразил, что, верно, предпочитал рассказывать, а не читать, чтобы смотреть на нее.

Полгода, с осени до весны, он почти не видел Машу. Изредка пройдет по улице с коромыслом или с корзиной мокрого белья, а то мелькнет неясным силуэтом за оконцем их домика. А когда встретил весной в своем саду, то глазам не поверил – так выросла и расцвела. В четырнадцать лет стало видно, какая вот-вот станет невеста-красавица. И опять все летние воскресенья проводили вместе. Теперь уже Петя работал на заводе, назывался учеником, хотя в самом-то деле без посторонней указки гравировал узоры на замках и накладках – завитки, цветы, охотников с рогом у губ. Гравировал так, что бывалые оружейники очень хвалили.

– Надо бы тебе у настоящего художника поучиться, – сказал как-то Непейцын, рассматривая рисунки мальчика. – Есть в Петербурге у меня знакомый в Академии художеств, авось не откажет помочь.

– Ох, помогите Пете, Сергей Васильевич! Он без художества жить не может, – попросила Машенька.

Да как попросила! Никогда ни голоса ее, ни взгляда не забыть…

– Постараюсь помочь, – ответил Непейцын и скорей отвел глаза, будто что-то еще сказал этими простыми словами.

Той осенью он потерял на охоте в деревне у Дорохова свое кольцо, и Петя сказал:

– Слепок у меня смялся, а рисунок цел. Только золото где добыть? Плавить и отливать я теперь сам умею.

Сергей Васильевич дал ему пятирублевик. А через неделю пришло известие, что прихворнул Семен Степанович, и он, отпросившись в отпуск, собрался в Ступино. Утром Ненила кликнула Доброхотовых проститься. Петя уже ушел на завод, прибежала одна Машенька. Прибежала в обрез, когда Сергей Васильевич вышел на крыльцо, к которому уже подали тройку, и Фома, бурча под нос, обходил лошадей, выправляя из-под уздечек чёлки, одергивая шлеи.

Непейцын обнял Филю, Ненилу, чмокнул в щечку и Машу, ощутив на миг свежесть и аромат, похожие на осеннее яблоко. А когда уже сел в тарантас и глянул на провожающих, то с радостью и удивлением увидел сияющие слезами глаза девушки.

И вдруг с восклицанием: «Ахти! Колечко ваше!» – Маша метнулась к калитке материнского домика – мелькнула коса на отлет – и через минуту так же стремительно выбежала обратно.

– Вот, вчерась только Петя принес… вы привыкши, – говорила, подавая Сергею Васильевичу перстень, прерывающимся от бега или от волнения голосом.

И снова ее милое лицо оказалось так близко, что еще поцеловал, на этот раз в теплый висок около испуганно и вместе, показалось ему, радостно дрогнувших влажных ресниц.

Так и увез с собой не ослабевавшее много дней волнение и нежность, в тот отъездный миг охватившие сердце.

Дяденьку удачно выходил от простуды, отпарил в бане, занял рассказами о Туле. И вечером накануне отъезда спросил, когда остались одни:

– А что вы скажете, если женюсь на простой, на дочке оружейника?

– Объяснись подробнее, – велел Семен Степанович. И, выслушав, сказал: – А думал ли, как снесешь, когда дворяне да чиновники, что благородством своим чванятся, принимать ее не захотят?

– Плакать не стану. Друзья истинные, верно, от дому не откажут.

– Тогда – совет да любовь. Жаль только, что следующий год отпуска тебе не положено. Когда же я-то ее увижу?

– Так ей всего пятнадцатый год. Я вовсе не собираюсь еще…

– Вам скоро собраться, – уверенно сказал Семен Степанович. – Но хоть годок пождите. Я для такого случая в Тулу осенью приеду, как работы сельские закончу, слово даю.

Этот разговор радостно вспоминал всю дорогу: «И правда, на ту осень Маше станет уж шестнадцатый год. Но захочет ли идти за меня? Так ведь неспроста сгрустнула…»

Сразу по приезде, едва умылся и присел закусить, спросил подававшую на стол Ненилу:

– Ну, как у Доброхотовых, все здоровы?

И увидел, что вся согнулась, затряслась, и слезы, будто только ждали, полились по морщинам.

– Петя!.. Матушка их?.. Маша?

– Она, – тихо, едва вымолвила Ненила.

– Что? – Он уже стоял, сжав край стола обеими руками.

– Потонула, вчерась хоронили…

– Как! С чего? Купаться поздно… – спрашивал он растерянно.

И Ненила, всхлипывая и сморкаясь в передник, рассказала, что четыре дня назад Маша с матерью шла вдоль Тулицы и увидела, как около моста в Чулково старуха, которая полоскала белье с плота, оступившись, упала в воду. Маша бросилась помочь, стала на колени на скользкие бревна, а та, выплыв, схватила Машину протянутую руку и ее за собой с плота стащила. Пока мать кричала, металась по берегу, пока прибежали мужчины, стали нырять и вытащили обеих вместе, прошло немало времени. Качали долго, прибежал Андрей Карлович, давал нюхать спирт, жженые перья, – ничего не помогло, захлебнулись обе…

…Вот до сих пор и слышится иногда Сергею Васильевичу откуда-то издалека: «Помогите нашему Пете…»

Опять Иванов проводил гостя, и опять против Шепелевского дворца наняли ваньку. Накидывая петлю полости, художник сказал:

– В любой день ждем вас с Петром обедать. Ободрите его и ко мне в Академию пошлите. Я с ним в канцелярию схожу, чтоб билет для рисовальных классов выправили. Да пусть оденется потеплей. – И сунул Сергею Васильевичу пакет, который до того нес под мышкой.

– Сне что же такое?

– Косынку козьего пуха Мария Ивановна ему посылает…

* * *

Принимая братьев Тумановских, Непейцын вспоминал кадетские годы. Как он когда-то, оба быстро поглощали все поданное, и так же слипались у них глаза в конце обеда. Так же уложили их спать, а когда проснулись, то снова с охотой сели за стол.

– Теперь и рекрутскую школу легче будет долбить, – сказал Саша.

– Аль трудна? – спросил, улыбаясь, Непейцын.

– Я еще не всю знаю, а Яшка с любого места… Ну, скажи дяденьке хоть параграф второй.

– Так она же прямо с устава пехотной службы у немца сдута, – заверил старший и начал чеканить без выражения: – «Маршировать, выпрямивши колени, носки вон, ногу опущать не на каблук, а, не сгибая оную, на носок, корпус держать прямо, а не назад, не высовывая брюха, но вытягивая, сколь может, грудь и спину». Таких сорок пунктов, каждый хоть ночью ответь. А запнулся… – Он сделал жест, будто не спеша, с оттяжкой стегает розгой.

– Что вспомнил! – остановил меньшой. – Смотри, пастила розовая…

– А я в пятницу к Марфе Ивановне ездил, – сказал Непейцын.

– Вы? К бабушке? – переспросил Яша.

– А как же, родные ведь, и не дальние. Молоко у ней пил и про разное беседовали. Очень я пожалел, что не у нее пристал. Но кто же знал, что комнаты пустуют? – продолжал Сергей Васильевич. – И на могилку к деду зашли, когда ко всенощной отправилась.

Проводить кадетов до корпусов пошел Федя, который нес часть присланных из Тулы гостинцев для угощения товарищей. Когда он возвратился, Сергей Васильевич спросил:

– Довольны ли ребята остались гостеваньем?

– Вполне-с, – отвечал Федор. – Только Саша все корил: «Вот сам дяденька, полковник и кавалер трех орденов, у бабушки молоко пьет, а ты меня не пускаешь. Теперь все равно в субботу уйду…» Про бабушку да про Полкана-собаку какую-то все бубнил.

– А старший что же?

– Сказал: «Ладно, в субботу поглядим…»

* * *

Первый встреченный военный чиновник сказал, что артиллерийские дома стоят на Литейной, рядом с Арсеналом. Двери открыл Верещагин в ваточном шлафроке и колпаке, очень похожих на те, в которых когда-то экзаменовал братьев недорослей. Но сам он стал совсем иным – похудел, обесцветился и обрюзг, обвисли щеки, набрякли мешки под глазами. Сразу узнал гостя и, расцеловав, закричал в комнаты:

– Машенька! Пришел-таки! – И пояснил Непейцыну: – Слух из корпуса дошел, что там показался, вот и пеняли, что забыл нас.

Мария Кондратьевна тоже выцвела, только у нее еще сгорбилась спина. Ох, какой большой срок шестнадцать лет!

Сидели на знакомом Сергею Васильевичу диване около знакомого круглого стола. Но и мебель потускнела, состарилась.

Разговор сразу пошел про корпусное. Непейцын рассказал о том, что видел на плацу, про глупую зубрежку рекрутской школы.

– Вот оттого и ушел в отставку, – сказал Николай Васильевич. – Десять годов уже без дела сижу. Но не мог я истиной счесть, что детей важнее муштровать и бить нещадно, чем умы их образовывать. Ты слышал, будто Клингер друг знаменитому Гёте? Может, тот немцам и сладок, а сей нам хуже хрена. Пятнадцать лет на русской службе, а все род человеческий делит на «людей» и на «русских». Хороша благодарность за жирные харчи! И все они таковы – Клейнмихели, Дибичи, Канабихи und so weiter… [9]9
  И так далее (нем.).


[Закрыть]Император Павел великий вред учинил, что деревянной красой прусского плац-парада завлекся и все остальное ненужным почел. Единственно помрачением ума сие можно счесть. Сам я слышал, как он боевым генералам пруссаков выхвалял и заповеди Фридриховы декламировал, вроде той, чтоб солдат более опасался палки капрала, нежели пули неприятельской. После побед Петра, Румянцева и Суворова! Все доброе в войсках загубить и взамен чертополох прусский сеять! А нонче и видно, чего учителя те стоят… В две недели триста тысяч войска в пыль развеяны…

– А что слыхали, Николай Васильевич, о последнем сражении?

– Допреж спроси, что знаю про нонешнего главнокомандующего. Ничего, надежду внушающего. Барон Беннигсен интриган редкостный и хитрец. В преступлении одиннадцатого марта первая пружина был, а при службе остался. Родился в земле датской, служить начал в Ганновере, подданный британский, а главнокомандующий русский… Знаешь ли, зачем первое свое сражение дал? Чтоб ему, а не Буксгевдену главное начальство после Каменского вверили. Сам себя победителем объявил. Там да при Прейсиш-Эйлау тридцать тысяч наших солдат и офицеров загубил за учителей наших, пруссаков…

– Но толкуют умные люди, что нашей торговле заграничной Наполеон угрожает, – вставил Непейцын.

– То может статься, но скажи, какая торговля тридцати тысяч жизней стоит? И еще, что весной в новой кампании будет?

– А что слышали про Дорохова и Криштофовича? – спросил Сергей Васильевич, желая отвлечь Верещагина от волновавшей его темы.

– Про второго не слышал, а про Дорохова знаю, что этот сорвиголова корпус наш прославит больше десяти Аракчеевых.

– Справедливо ли так строго его судить? – усомнился Непейцын и рассказал о вседневных трудах в департаменте, о приезде на Тульский завод, о том, чем сам ему обязан.

– Конечно, что добра не забывает и что хребта над бумагами и в разъездах не щадит, то похвально, – согласился Верещагин, – но общий счет его в истории российской, поверь, не высок окажется. Я ведь репетитором нашего корпуса его знавал и взлет вороний видел. Шагистик, угодник, низкая душа. Не математик, а арифметик, и понятия все не выше полковых, но не мужа государственного. А при возвышении метода его, я уверен, очень была проста. Надоели государю царедворцы, льстецы сахарные, а этот делает видимость грубости, прямоты солдатской плюс преданности собачьей, не рассуждающей. Но стоит ли при радостной встрече вспоминать его?.. Расскажи, дядя-то жив ли?.. А тот мастер дворовый, что шкатулку для бирюлек делал? Ты же, матушка, распоряжайся обедом. Мне через часа два на лекцию, так чтоб без спешки…

– Кому ж читаете?

– Инженерным офицерам трижды в неделю. Спасибо, хоть им годен… Да еще впрок учебник математики пишу…

После обеда Верещагин пошел переодеться в мундир, а Мария Кондратьевна с гостем остались за чайным столом.

– А где же Софья Дмитриевна с мужем? – спросил Непейцын.

– Он все бригадой кавалерийской командовал в Воронеже, а недавно писали, на войну потребован, и она до границы поехала.

– Когда же господина Мертича в генералы произвели?

– Только за прошлую войну с французами, а то лет десять в полковниках ходил.

– А дети есть ли у них?

– Нет, сударь мой. Всем бы счастливый брак, а деток нету… Хотя ноне, как ни взойду к Сергию, всё панихиды служат по убиенным имярек. Так и подумаю – счастье тем, у кого сынов нет: коль убьют, то легко ль пережить?..

* * *

Теперь Петя утром убегал в Академию, возвращался в полдень поесть и вновь исчезал до позднего вечера. Он побледнел, под ногтями не выводилась серая глина, а в носу и у глаз – копоть от масляных ламп, при которых рисовали вечерами. Но взгляд светился радостью, и он готов был хоть до полуночи говорить о том, что делал и узнал нынче. А потом профессор Иванов свел его в Эрмитаж, и там увидел такие резные камни и медали, такие статуи и картины… Петя рассказывал об них и Сергею Васильевичу, и Федору, и немцам, и мальчикам Тумановским, которые теперь приходили обедать по воскресеньям, пробыв субботний вечер и праздничное утро у бабушки.

Прожили уже три недели в Петербурге. Февраль подходил к концу. В городе говорили об отъезде государя к армии, о выступлении в поход последних гвардейских частей. Значит, миром не пахнет.

Сергей Васильевич съездил в департамент.

– Нет, их сиятельство не приезжали, ждем через неделю. Они редко от назначенного отступают.

«У меня опозданий не бывает», – вспомнил Непейцын.

Побывал снова в корпусе у Громеницкого, посидел у мальчиков – пусть получше запомнят кадеты его ордена и кулибинскую ногу.

А ведь надо до отъезда все-таки разыскать Лужкова. На следующем, английском уже обеде у Иванова спросил, не слышал ли, как зовется улица или иных примет его дома.

– Знаю только, что около кладбища, – отозвался Михайло Матвеевич. – Спрашивайте бывшего царского библиотекаря да одевайтесь потеплей – на Неве, верно, прохватывает.

Действительно, когда за Лаврой съехали на лед, пожалел, что не надел дорожного треуха. Как это бабы голыми руками колотят белье на проруби, а монахи-водовозы, балагуря, неторопливо наливают свои бочки? По обсаженной елками дорожке потрусили к тому берегу. Вот она, Охта. Домики, сады, церковь – городок целый.

Сначала спросил двух мещанок в отороченных лисой салопах:

– Где, милые, тут кладбище?

– А вона за плотницкой слободкой деревья кучей.

Проехали еще с полверсты. Спросили встречного мастерового.

– Лужков? Барин? Не слыхал, ваше благородие.

– Ему лет десять назад домик тут срубили…

– А звать-то как?

– Александр Иваныч.

– Ну, знаем! Вон ихняя баня топится, эн дымок-то…

Подъезжая, Непейцын сказал ваньке, чтоб ждал его, заплатит за простой. Тут извозчика не враз сыщешь.

– Ништо мне. Коня кормить поставлю за ветром, а самого пусть хоть в сенцы обогреться пустят…

– Вам кого, ваше благородие? – услышал Сергей Васильевич.

На крыльце стоял седоусый безрукий человек в затертом мундире – совсем Моргун тридцать лет назад, только одет по новой пехотной форме, во все зеленое… Нет, избушкой этот домик не назвать – по обе стороны крыльца по три окошка.

– Господин Лужков здесь живет?

– Здесь, да сейчас ушедши.

– В город? – спросил Непейцын. Он еще вчера подумал, что в новое царствование Лужков и за реку ходить волён.

– Нет, поблизи, – отвечал инвалид. – Скоро будут, баню с полдён наказали топить. Да пожалуйте в дом, ваше благородие.

– А ты в услужении у Александра Ивановича? – спросил Непейцын, уже стоя в чистых сенях.

– Мы на хлеба у их взяты и за то стараемся в чем можем. Хоть без руки, особливо правой, не больно-то… Зато у товарища моего – двое нас тут – всё налицо, окромя зубов. Он больше на дворе орудует, а я поваром да на посылках.

– Где же тебе, братец, руку отхватили?

– В запрошлым годе под Австрелицем. А то в Азовском полку двадцать один год оттянул, под Измаилом побывал, в саму Италию был зашедши и на горы Швицкие… Да пожалуйте в ихний покой.

– Удобно ли без хозяина?

– Таково наказано. А извощика в нашу половину греться кликну… Да вы, никак, хромаете, ваше высокоблагородие? – Приняв шинель Непейцына, инвалид увидел ордена и повысил его в чине.

– Еще бы не хромать! И моя нога под Очаковом осталась.

После охов и ахов солдата, как младший Тумановский, до конца поверившего в механическую ногу, только ощупав ее всю, Непейцын сел у окошка в комнате Лужкова и остался один. Что ж, хоть и спешно строили, а на совесть: матица широченная, стены – будто бревно срослось с бревном, половицы без щелочки. Мебель когда-то виденная, как и верещагинская, пообтерлась, но чисто содержится, не то что у Громеницкого. Вот и гравюра – Ломоносов за столом. А шкаф всех книг не вмещает, они лежат сверху горой и оба бока подпирают, как контрфорсы старых построек. Тут же поставец с фарфором, с графинчиками, тоже старый. А шкаф платяной, видно, в ином месте. Где-то малиновый с золотом мундир? От крепостных отказался, а что со степью сделал, которую светлейший ему пожаловал?..

За окошком по полю – верно, летом тут выгон – пролегла к кладбищу протоптанная в снегу дорожка. Не больно веселый вид. А впрочем, деревья и деревья, роща. Крестов отсюда не различить. Вон оттуда вышел мужик в рыжем полушубке, на плече заступ, должно могильщик. Он самый: стали видны свернутая веревка на локте и лом рядом с лопатой. Бородка с проседью, шапку назад сдвинул, вспотел, кого-то навек укладывая…