Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Послан к вам барином своим, – заговорил он, когда городничий облокотился на подоконник. – Наказал выручить потери боевые.

– А как здоровье его?

– Фельдшер выковырнул солины вчерась, крови порядочно вытекло, да ладно – неглубоко сидели. А двое из охотников резать не даются, из бани не выходят, парятся, чтоб скорей разошлось. Ругают все Григория Ивановича, что не сумел ночью напасть.

– Так собираетесь снова к нам?

– Нет-с. И пугнули крепко, и господин Квасов барину сказал, какая у вас в Петербурге рука… А к вам еще просьба, Сергей Васильевич.

– Говори… Да не хочешь ли поесть? Федя, наверно, не заснул еще, мигом соберет. Ехал-то сколько?

– Нет, спасибо-с, я сейчас от ее сиятельства, там потчеван. От ней и просьба.

– Что ж ей надо?

– Просит палаш и фуражку ей отдать, как завтра в Иваново едет и в руки Григорию Ивановичу сама передаст.

– Она поедет? Так ведь варвар твой может ей бог знает что наговорить, да и сделать, пожалуй, – забеспокоился Непейцын.

– Что вы-с! Разве такой барышне что сделаешь? Вот уж истинно бесстрашные!

– Но зачем ей ехать туда? Неужто помириться с ним торопится, чтоб не лез больше к ней в дом?

– Да нет-с. У них свое дело важное есть, вот и желают, не откладывая, съездить. А вещи могут сильно в том помочь.

– Но Варвара Федоровна вернет их Михельсону? А вдруг не поладят и она их в дороге обратной со зла выбросит? – сказал городничий – Я такого не хочу. Тогда пусть назад везет.

– За то будьте спокойны, у них слово – что алмаз.

– А ты не обманываешь меня, Григорий?

– Вот вам крест святой, Сергей Васильевич!

Непейцын передал товарищу детских игр палаш и фуражку его барина. А потом не сразу опустил окне, все же послушал, куда поехал. Да, за мост. Значит, опять к княжне Варваре.

Лег в постель потушил свечу. «Что и говорить, необыкновенная девушка. Храбрая, даже отчаянная. А как горячо Гришка сказал: «Слово у них – что алмаз…» Но помогут ли ей трофеи?..»

* * *

Книжна наведалась в городнический дом накануне отъезда Семена Степановича в деревню. Пришла пешком, сопровождаемая старым лакеем, под вечер, когда Федя только что подал самовар. Поцеловала дяденьку в щеку. Сергею Васильевичу кивнула с улыбкой.

– Здравствуйте, храбрый племянник!

За столом заняла, не жеманясь, хозяйское место, разлила чай. Нынче была веселая, светлая и одета очень к лицу платье зеленовато-голубое, на плечах белая шаль, вокруг шеи двойная нитка жемчуга. А лицо хоть загорелое, но нет в нем ничего жесткого, как почудилось когда-то на дороге, руки выше локтя открытые, красивые, мягко движутся, кажись, никогда не натягивали вожжей…

– Пришла благодарить, что палаш доверили, – начала она.

– Вернули ему? Понравился? – ответил вопросом городничий.

– Конечно, вернула, а то бы обратно принесла. А что до здоровья, то от такой жизни и богатырь ноги протянет. Едва в полдень поднимется, – и сразу к бутылке. А после обеда, по-моему, человека трезвого на всей усадьбе нету. От барина до поваренка все пьяные, хоть коней сведи, хоть мебель выноси…

– Удалось ли дело уладить, ради которого ехали? – осведомился Сергей Васильевич.

– Удалось! – расцвела улыбкой Варвара Федоровна. – И в том, конечно, много помогло, что потерянное в сражении ему привезла. А дело мое заключалось в обмене… Помните, братец, у нас саблю, которую за оружие святого Давида отец выцапал? – Она обернулась к городничему: – Грузинская сабля, с эфесом золоченым и в каменьях. Один господь, конечно, знает, чья она подлинно… Так вот, загорелось ее Михельсону заполучить. Я про нее при первом знакомстве рассказала, когда как то на дороге встретились, и он меня свою усадьбу осматривать пригласил. А потом и показать как-то привезла, когда в цель стреляли. Спервоначалу согласилась я уступить ту диковинку за пару рысаков, да потом раздумала, другой обмен на сердце пришел. Вот за то на меня и опалился. А когда мне неучтивое письмо написал, я ему, понятно, вдвое…

– Оно и верно нехорошо, Варя, – подтвердил дяденька.

– Нехорошо, если б я совсем ему отказала или кому другому ее отдала, а то ведь только иное в обмен просить решила, что и ценится куда дешевле, чем кони с Хреновского завода выводные.

– Что ж такое? – полюбопытствовал Семен Степанович.

– Дворового одного иметь захотелось… Но позвольте, расскажу про визит свой последний. Раньше всего узнайте, что главный виновник набега на Луки есть бывший кварташка Квасов.

– А мне Григорий, Михельсонов стремянный, сказывал, будто Квасов, наоборот, барину его внушает, что со мной ссориться не след по моей высокой протекции, – заметил городничий.

– Этак он стал нынче говорить, когда благодаря вам провалилась затея на мою усадьбу наскочить. А когда визит сей готовился, Квасов подзуживал: «Луки навряд возьмете, тамошний городничий не чета невельскому…» Больно ему хотелось, чтоб неприятность всякую вам Михельсон учинил. Не может забыть, как его в лихоимстве урезали. И моему делу пакостил, да сабля святого предка пересилила. Так вот, приезжаю я в Иваново. А оно ведь что городок обстроено: каменный дворец, флигеля, конюшни с манежем, псарни, сараи, заводы какие-то, и везде дороги мощеные, парки, статуи, оранжереи. Словом, умному бы человеку – живи, как царь Давид, предок наш, верно, не живал. А у поручика одно пьяное царство. Ох, поверьте, нелегко было его склонить нужную мне бумагу подписать. Земского суда заседателя и секретаря сама в Иваново привезла, когда барин еще в постели от вашей соли лежал. Зато потом забылся, встал, надушился и со мной, с девушками дворовыми и с господами судейскими хороводы водил…

Когда княжна собралась домой, городничий пошел ее проводить. Они шли рядом по мосткам Вознесенской улицы, старый слуга плелся сзади, и Сергей Васильевич ощутил удовольствие от того, что обыватели, которые кланялись ему из окон и со скамеек около ворот, видят их вместе. Плевать, что болтают о ней по городу. Никак, единственная живая душа из здешнего «благородного» сословия…

Вечер был тих и красив. Вышли на берег Ловати, повернули к мосту. С удовольствием чувствовал, что и она любуется недвижной водой под закатным солнцем.

– Говорите что-нибудь, племянничек, – приказала княжна, когда вступили на мост. – Хоть о том, что я вам рассказала…

– Если по правде, – ответил Непейцын, – то все мне в ваших рассказах понравилось, кроме того, что саблю на человека обменяли. С юности мне сдается, что нехорош обычай людьми владеть, а паче менять их на лошадей, собак, предметы неодушевленные…

Тут княжна перебила:

– Даже если сам человек хочет к новому владельцу перейти? И тогда, по-вашему, менять не следует?

– А он хотел?

– Очень. Тем больше, что надеется вовсе свободным стать.

– Тогда дело иное. Но какая вам была выгода такую редкость за него отдать?.. Или Михельсон в выкупе ему отказывал, а вы из человеколюбия, сей обмен совершив, отпустите уже за деньги?.

– Нет, – сказала княжна. – Ни на какой выкуп у него денег нету. А в воле сей я, пожалуй, не меньше его заинтересована.

– Как так? – недоуменно приостановился Непейцын.

Теперь они шли по песчаной тропке, пролегавшей с городской стороны крепости. Подернутый ряской проток – остатки крепостного рва, – опоясал зеленые скаты бастионов. Кругом было безлюдно. Княжна пытливо посмотрела на городничего, словно спросила: «Можно ли тебе довериться?..» – а потом твердо выговорила:

– А так, что я того дворового человека полюбила, замуж за него пойти хочу и надо допреж его свободным сделать.

– Вы?.. За него замуж? – оторопело переспросил Непейцын.

– Тс-с! – сказала княжна, кивнув на первые дома Дворянской улицы, к которым они приближались. – Теперь до заставы о том молчок… Никому, кроме вас с Семеном Степановичем, до поры известно быть не должно… – И спросила уже повышенным голосом: – Неужто каждый день такой обход? Во всякую погоду? Жалко, что наша усадьба за городом, хоть иногда бы навещали…

Она болтала почти одна до самой своей калитки, а Непейцын шел удивленный и взволнованный, косясь на спутницу, у которой ярко горели щеки. Видно, и ей непросто далось недавнее признание.

– Сядемте, – пригласила она, указывая на скамью в цветнике. – Так почему бы мне за него не пойти? – спросила, строго насупив брови. – Оттого, что я княжна, а он родился дворовым? Или без венца сожительствовать барыне с кучером, как по всей России бывает, греха большого нету, а с помощью попа совершить такое княжне Давидовой негоже? А я законного мужа рядом видеть хочу, пусть не барина, но мне по сердцу, и чтоб все перед богом и перед собой было ясно и чисто. Конечно, по нашим законам, ежели за него выйти, как только волю ему дам, то прав дворянских лишусь и людьми владеть уже не смогу… Ну, как сие обойти, станем уже сообща думать. Может, все имение продам, да уедем подальше, где он в купцы запишется прежде венца… Не купите ли вы деревню мою? Все мужики ремесла знают, не одной пахотой живут. Они на волю выкупятся и деньги хорошие дадут…

– Так почему вам самой так не сделать?

– Больно долгая с выкупом возня. Особенно же если пронюхают, что уехать хочу, то и станут полцены за себя предлагать. А суженый мой тоже не прочь поскорей оттуда выбраться, где подневольную долю знал.

– Уж не Григорий ли? – наконец-то догадался Непейцын.

– Конечно. Ведь молодец, правда?

– Правда! – согласился городничий. – А сейчас он где же?

– В Иваново уехал с утра. Третьего дня, как обменял его Михельсон, а по бумагам продал за пятьсот рублей, и я ту бумагу Грише отдала, так он, словно в угаре, со мной сюда пустился и имущество кой-какое там оставил. Вот нынче и поскакал. – Она встала, встал и Непейцын. – Ну, племянничек, к себе больше не зову. Когда звала и, врать не стану, хотела, чтобы пришли, не пожаловали – то ль брезговали, то ль боялись чего, – а ноне и не зову, раз невестой счастливой стала… – Рядом дошли до калитки. – С Семеном Степановичем насчет покупки потолкуйте. Коль решите, то недорого возьму, но деньги чтоб сряду.

Медленно брел домой. «Вот так новость! Ай да княжна! Смелая, прямая… Эх, схватился ее прославлять да любоваться! Понравилась теперь?.. А Гришка Кучеров уже ее жених… И правда ведь звала к себе. Так тогда дяденькины сумнительные слова слушал, а что умна да горда, не рассмотрел еще. И тут упустил! Везде-то упускаешь, каракатица безногая…»

– Вот и конец давидовской фамилии, – сказал Семен Степанович, выслушав рассказ племянника. – Молодец девка! Как до настоящего дошло, то и дворянство свое похерить готова. А именьишко ее купить можно. Ей подсобим и в проигрыше не останемся. Мужиков ее всех, почитай, знаю; работящие и немного – четырнадцать, кажись. А дом чистенький. Года три назад, как за невельского поручика собиралась, весь плотники перебрали. Может, мне пригодится, когда сюда супругу молодую приведешь.

– Ну, то вряд ли, – буркнул городничий. – Не умею за дело взяться…

– Аль Варвара тебя задела? – испытующе глянул дяденька.

– Не без того… Нонче вот как приглянулась.

– И правда в особом авантаже была. А раньше чего смотрел?

Сергей Васильевич хотел напомнить дяденьке прежние отзывы о княжне, но тут же подумал, что говорена только правда, а его дело было вникнуть в человека.

И, как бы отвечая на его мысли, Семен Степанович сказал:

– И в городничихи бы годилась. Пришлось бы тебе ее кое-чему по части обхождения подучить, раз рано матери лишилась. А характером первое бы место в городе разом заняла… И сплетницы про невельского поручика не смели бы пикнуть, раз связи твои с графом известны.

– Ох, не говорите хоть вы мне, дяденька, про Аркащея! Чуть не оттого я и на свете существую, что вниманием высоким меня осчастливил! – раздраженно сказал Сергей Васильевич.

– Эк, запылил! Не он, так другой, по нонешнему порядку, тебя бы из Тулы выпихнул, а городничество хоть не бог весть что, да без него что б делал?

– В Ступине бы жил.

– Выискал счастье! С хозяйством на двадцати четырех-то дворах и Моргун управляется. А тебе что бы осталось? Зимой особенно. Лапу, как медведь, сосать? Водку пить? Толстеть? Я, братец, все испытал, как из городничих вышел. Но ведь мне тогда за пятьдесят зашло, а тебе всё тридцать девятый…

* * *

Дяденька уехал, и снова потекли будни в канцелярском сидении за бумагами, в обходах лавок и улиц, замиравших в сонном мареве жарких летних дней. Теперь Сергей Васильевич различал на слух колокола всех одиннадцати великолукских церквей, по набату которых не раз спешил на пожар в ближние к ней улицы.

Средь этого лета праздновали производство Пухова в частные пристава. Объелись, напились, едва разошлись. А ночью, как назло, загорелось совсем рядом с домом, где бражничали, и на пожар из начальников пришел один городничий, которого едва разбудил Федор. На счастье, ветра не было, и сгорело всего два дома.

Наконец-то от Захавы пришел ответ, что пожарные трубы для завода заказывал в Петербурге, куда везут из Англии, а теперь, говорят, заведены уже свои мастерские, чтобы делать на всю Россию. Он прилагает к письму адрес того англичанина, у которого был когда-то по поручению Чичерина. Если написать, тот, конечно, сразу же ответит. Потом сообщал, что знакомые шлют поклоны, начиная с Катерины Ивановны Тумановской, которая очень ему благодарна за сыновей, из которых старший уже прапорщик. А сам он с тех пор, как переведен на завод, поет каждый день известный куплетец:

 
Всех счастливей в свете тот,
Кто своей доволен частью…
 

И хотел бы знать, доволен ли Сергей Васильевич своей, в Луках.

По обыкновению Захавы, был постскриптум: «А. Б. К. вышла за генерала фон Ш., который увез ее в Москву, о чем жалеет, кажись, одна госпожа Чичерина, ибо сын ее Саша, как говорят, очень влюбленный в А. Б., отправлен еще в прошлом году в Пажеский корпус».

Конечно, насчет труб он тотчас напишет англичанину. А на вопрос Захавы отвечать не станет. Зачем кому-то знать, что своей жизнью недоволен? И воспоминание об Авроре с ее расчетливой душонкой нынче не в бровь, а в глаз. Вот противоположность Вареньке, которая, за любимого выйдя, готова из княжен в простое звание перейти. А он-то около той вздыхал, а здесь прозевал еще раз…

О жизни княжны Непейцын знал очень мало. Только раз в августе, проезжая мимо, остановился около ее забора, увидев в цветнике с лейкой. Окликнул. Подошла к калитке, сказала, что отправила Григория на юг, искать места, куда бы переселиться.

– Куда же поехал? – спросил он. – В Новороссию? Или в Крым?

– Не знаю. Он скотом торговать хочет. Где там степи-то?

– А не сбежит? Беглые со всей России туда сбираются.

Она насупилась. Но ясно было: не оттого, что в Григории сомневалась, а что мог так спросить.

– Того не боюсь. Не той породы. А вот матушку его у вас торговать приду. С собой ее взять хотим, как поедем.

– Сказано Грише, чтоб даром ее брал. Я бумагу выправлю, как дяденька приедет, – подпись его нужна.

* * *

В сентябре впервые за городничество Сергея Васильевича был объявлен набор рекрутов, по десять человек с тысячи, а всего, значилось в указе, «с империи 82 тысячи душ». Новость против прежнего состояла в том, что рекрутов вели не прямо в полки, а в созданные в каждой губернии рекрутские депо. К указу было приложено распоряжение, по которому партию сдаваемых из городов и уездов рекрутов надлежало собрать и сдать присланным офицерам-приемщикам менее чем в месяц.

– Приказание без разума: срок-то недостаточен, – рассудил только что приехавший из Ступина дяденька. – Еще в городе ничего, а капитан-исправнику по всему уезду разве справиться, хоть скачи, как заяц?.. Завтра же тебе надобно с копией указа зайтить в магистрат да упредить тамо, чтоб не вздумали калек и недомерков от города подсовывать, что сам смотреть каждого станешь. Приемщик приедет в обрез, как партии выступать, так чтоб не браковал и новых сыскивать со спехом не пришлось. Купечество, тебе известно, от рекрутчины избавлено, деньгами по особой раскладке вносит, в мещанстве у нас числится мужеска пола до шестисот душ да крестьян государственных, ремеслом и огородами занятых, к городу приписано до полутора тысяч. Всего тебе, следственно, двадцать человек и сдать-то надобно. А капитан-исправнику с сорока тысяч душ расчет делать… Ох, плач пойдет по деревням, а господа помещики, как всегда, зачнут со старостами в город снаряжать слабосильных, беззубых, а коли здоровых, так от которых избавиться надобно: дерзость оказавших или чья жена приглянулась…

Вечером городничий засел просматривать «Правила сдачи рекрутов», хотя все почти пункты, как недавний строевой офицер, и так помнил. Рост рекрута не менее двух аршин четырех вершков, возраст от девятнадцати до тридцати пяти и «чтоб был здоров, статен, крепок и к воинской обязанности годен»… А к нему в тульскую роту не раз попадали молодые солдаты плоскогрудые, глухие, кособокие. Видно, не везде офицеры-приемщики строго смотрели…

– Еще рекрутские депо какие-то выдумали! – ворчал дяденька, перечитывая сенатский указ. – Слушай, чего тут накручено: «От резкой перемены жизни и занятия рекруты нередко болеют, тоскуют по родине». Экая забота накатила! Ведаешь, какие в новых депо с ними нежности зачнут, чтоб не тосковали… А дальше что писано? «Рекрутским депо надлежит соделать незаметным переход рекрутов от сохи к ружью…» Тьфу, тьфу! Что за елейное вранье, которое мордобоем пахнет! Неужто для того писать учатся, чтоб такое сочинять?

– Надо лекарю Ремеру записку послать, чтоб день назначил, когда рекрутов свидетельствовать станет, – сказал городничий.

– Капитан-исправник его уж оповестил, – уверил Семен Степанович. – За каждого принятого от помещиков или из государственных селений кривобокого или слабого капитан-исправнику, лекарю и, уж конечно, военному приемщику мзда издавна положена… Ну, дочитал мудрые «Правила»? А без оных будет проходить наем «охотников». Он законом разрешен, но уж больно обычай омерзительный.

Теперь, идучи по улицам, городничий слышал бабьи причитания, несшиеся из мещанских домишек, – как покойников, оплакивали рекрутов. А во всех четырех городских кабаках шло великое пьянство. Там «гуляли» за счет состоятельных родителей те парни, что «своей охотой» шли за их сыновей. Кроме сговоренной суммы, которую полагалось выплатить «охотнику» перед выходом из города рекрутской партии, он имел право «гулять» по кабакам две недели – пить, есть что хочет, угощать, требовать музыки, песенников и чтоб нанявшие его пожилые люди были тут же, прислуживали ему. Целые дни от одного кабака к другому двигались процессии с балалайками и дудками, криком и пляской. И случалось, что рядом с красной рожей пьяного «охотника», одетого в новый кафтан, плелась бедно одетая старая женщина, обязанная терпеть его ругань и издевки. Ведь не всегда нанявшие бывали богачами – иногда продавали и закладывали буквально все, чтобы выкупить от страшной солдатчины своего кормильца, на которого пала очередь идти в рекруты.

– Чисто дикари какие-то! – возмущался Сергей Васильевич.

– Будто в Туле того не было? – усмехнулся дяденька.

– В городе, наверно, бывало. Но я ведь все около завода, а мастеровые от наборов избавлены.

К назначенному сроку рекрутов собрали в Луках. Только одного из городских сдаточных Непейцыну пришлось забраковать за бельмо на глазу. Из уезда согнали триста лапотников, дурно одетых, голодных. Партионный офицер прибыл в город, но почти не выходил от капитан-исправника, где шла карточная игра и попойка. Правда, он явился в городническое присутствие, чтоб представиться Сергею Васильевичу как старшему в чине и принять от него список городских рекрутов.

– А теперь, поручик, пройдемте на сборный пункт, людей посмотрим, – предложил городничий.

– На что, господин полковник? Унтера, со мной прибывшие, их уже там мордуют, а я чего же в рекрутах не видывал?

– Вдруг заметите недостатки, кои я пропустил.

– То дело не мое-с… Не первый год служу, видал, какова малая часть из самых лучших рекрутов в солдаты выходит. Знаете правило полковое: «Девять забей – десятое выучи»?

– Поговорку такую слышал и почитаю ее за живодерскую, – ответил в сердцах Сергей Васильевич.

– Вполне справедливо и похвально, – нимало не смутился поручик, – но в службе все равно так идет…

* * *

Вскоре после ухода рекрутской партии, провожаемой плачем и воплями жен и матерей, почтмейстер принес Сергею Васильевичу две псковские новости. Первая: что в отставку вышел губернатор Ламсдорф, на место которого уже приехал новый, со странной фамилией Лаба, – верно, из украинцев. И вторая: что открывается губернская гимназия, в которую дворянам предлагают посылать своих отпрысков.

«Что ж, – подумал Сергей Васильевич, – хоть до Лук и не доехал mein lieber alter Kriegskamerad, но дело с гимназией дотянул. Интересно, сохранит ли при новом губернаторе значение Чернобуров? И доберется ли хоть господин Лаба когда-нибудь до нас?»

Третьей новостью этих дней, но уже печальной, было, что в одночасье умер приказчик откупщика Юрьевич. Правда, последнее время он не выходил из дому от чрезмерной тучности, а возлежал в креслах на крыльце и здесь отдавал приказы сидельцам городских кабаков, где пировали рекруты. Хоронить сошелся весь город. Еще бы! Добрый был человек и десять лет занимал важный пост.

– Для тебя большое значение имеет, кто место Юрьевича займет, – сказал дяденька, возвратясь с поминок. – Ведь такого второго не сыскать. Сия смена оказаться может важней губернаторской.

Конечно, оно существенно в ближнем будущем, но городничего сейчас озабочивали другие дела. Он получил ответ от петербургского англичанина, который писал, что пожарные трубы, какие куплены у него для Тульского завода, могут быть приобретены тотчас за сто рублей серебром штука. И что правильнее называть их помпами, потому что главную часть оных составляет ручной насос, прогоняющий воду из резервуара, в который наливается ведрами, по льняному рукаву длиной в тридцать аршин, к медной трубе, которую направляют на огонь. Оттого и цена сей машины с резервуаром на двадцать ведер, легко переносимой четырьмя людьми, столь значительна. А также он может предложить вдвое меньшие по размеру помпы, каждая на десять ведер и ценою в шестьдесят рублей. Англичанин заверял, что при хорошем обращении помпа будет качать воду десятки лет. Далее следовал адрес: на Васильевском острове в такой-то линии, где можно приобресть машину за названную сумму.

Прочитавши письмо, Семен Степанович ткнул перстом в слова «при хорошем обращении».

– Как таковое, позволь спросить, обеспечить сможешь? – спросил он. – Сам, что ли, ее убирать станешь? И велико ль преимущество машины, которая сто рублей стоит, перед ведерной передачей? В неё-то, выходит, тоже ведрами воду носить…

– Весьма велико, – уверенно возразил Сергей Васильевич. – Тут будет вода, не беспорядочно плеснутая в огонь одурелой от страху бабой, а направленная из трубы твердой мужской рукой и стоя на некотором расстоянии от огня. – Он растолковал и начертил устройство машин, рассказал об их удачном действии в Туле на пожарах.

– Ну ладно, – сказал дяденька. – Вижу, что в городе губернском, а особливо заводском точно полезно. Но у нас так ли будет? Где станешь сей насос хранить? Сарай надобно отвести, рукава беречь, проверять, чтоб всегда к делу готовы были. И кто на пожар ее бегом таскать станет? Лошадь наша на тележке, которую для того закажешь? Кузьму обучишь с собой на пожары скакать? Да раз она, машина-то, вся железная, то, знать, тяжела, по дорогам нашим пойдет ли? И еще санный ход надо на зиму ей заводить…

– Что же, по-вашему, мне и мысль бросить о покупке машины? Пусть по старинке горит дом за домом? – спросил городничий.

– Нет, можно и не бросать… Но не много ль надежд кладешь на помпу, тебе полюбившуюся? И не находишь ли, что сей разговор схож с тем, что вели когда-то об освобождении крепостных людей?

– Что ж общего? – пожал плечами Сергей Васильевич.

– По-моему, немало, – спокойно продолжал дяденька. – Я тогда что говорил? Что владение людьми безусловно дурно, ибо помещики их работой замучивают, впроголодь держат, истязают и вообще над ними тиранствуют. Но при всем том, ежели в нонешней России освобождать их станешь, то тем самым ввергнешь в едва ль не худшие беды, ибо безграмотных и бесправных ждут когти капитан-исправников, заседателей и прочих хищников, готовых по миру пустить. Понятно, в Ступино или к любому помещику разумному они не сунутся, но всего неделю назад ко мне советоваться приезжал староста – заметь – казенных крестьян из-за Ловати. Повадился, говорит, каждую весну землемер в нашу деревню. Приедет и давай цепь раскидывать да в книжку писать. Лучшую избу под постой требует, всякого продовольствия и пять мужиков в помощь – в самое-то страдное время! Дадим десять рублей, то и уедет дальше. Так, мол, как бы от такой напасти избавиться? А еще года три назад капитан-исправник с заседателем мертвое тело по деревням возили… Убил на большаке крестьянина проезжего молодой конь, вот и придумали себе доходную статью. Приедут в деревню, будто на их меже покойника нашли, и начинают следствие: займут избу под писарей, другую – себе, довольствуются, допрашивают, человек двух «по подозрению» в цепи закуют, пока не откупятся… Иначе сказать – нынче освобожденные и без защиты оставленные крестьяне, хоть якобы лично свободные, подобны станут во многом той машине, которая работать как должно почти никогда не сможет, оттого что кучер пьян напьется, колесо под ней рассохнется либо дороги к месту пожара надлежащей нету. Понимаешь ты мою мысль? Города нашего состояние, в котором на фонари, пожарную часть, как и на мощение улиц, от правительства ничего не отпущается, обрекает такую машину на неминуемое ржавение в сарае, так же как отписанных тобой на волю крестьян быстро сожрет море лихоимства и обмана, если не вооружены будут грамотой и хоть самыми малыми правами, которые бы дали возможность им жить трудами рук своих и обороняться от беззакония.

– А я все-таки попробую завести такую помпу для города или, может, две поменьше – они легче для переноски, – сказал Сергей Васильевич. – Опять купцов обойду, объясню, расскажу про Тульский завод, а не захотят – так за свой счет куплю.

– Обходи, коли языка да ног не жалко, – пожал плечами дяденька. – Видно, забыл, как насчет мостовых прогуливался?

Нет, городничий не забыл, но тогда речь шла о благоустройстве города, без которого действительно можно существовать, а здесь об опасности, не раз губившей имущество купцов. Теперь он не пошел к предводителю, ему не до него – по случаю близких перевыборов готовится дать парадный обед дворянам, – а начал с богатого купца Шульгина, торговавшего льном. Благообразный старик внимательно выслушал городничего и сказал;

– Мне, ваше высокоблагородие, десяти рублей на такое дело не жалко, а то и четвертную возьми. Но, кроме меня, навряд у кого хоть копейку выжмешь. И знаешь ли, что скажут? Кладовые да лавки у нас каменные, огня в них николи не вносим, пожаров, ежели с умом, и быть не должно, а у кого домишки деревянные, те пусть и платят на машину твою по рублю аль по полтиннику…

Городничий взял у него десять рублей и поковылял дальше. Шульгин оказался пророком. Только один еще купец, услышав, что старик дал десять рублей, выложил такую же сумму, а остальные четверо, к которым зашел Непейцын, говорили о каменных постройках и что пусть платят за трубу те, у кого дома деревянные.

– Погодите, болваны! – бранился, выйдя от последнего городничий. – Будете гореть, так не пошлю помпу, заливайте ведрами…

На другой день вызвал к себе цеховых старшин и повторил, что толковал купцам. Назавтра они принесли собранные с обывателей семьдесят рублей и примолвили, что труба им не суть важна, а главное – угодить его высокоблагородию. Понимай, что можешь деньги взять себе, не сочтут за обиду.

Непейцын плюнул с досады, но что с ними делать? Добавил своих тридцать рублей, положил в бюро, пометив на пакете: «На трубы», и в тот же вечер написал англичанину, что, как станет зимняя дорога, пришлет за двумя помпами малого размера доверенного человека.

– Есть ли в Ступине толковый мужик, чтобы за моей затеей послать? – спросил он за ужином дяденьку.

– Я б Кузьму-кучера послал. Но хорошо, если бы кто из цеховых или приказчиков купеческих по своим делам с нашими дровнями в Питер съездил да с Кузьмой к агличанину сходил.

– Чтоб не обсчитали его?

– Нет, чтоб, возвратясь, всему городу рассказать, что не семьдесят и не девяносто, а все сто двадцать рублев за машины плачено, что не в карман ты взял, а из кармана отдал.

– Неужто подумают? Сколько лет вас да и меня уже знают…

– Зато столетия с них начальство шкуру дерет. Видно, и решили: «Понадобились деньги городничему, вот и разрешился от поста…»

Уездное дворянское собрание прошло бурно. Три дня кричали помещики в снятом Цветковым трактире «Русский пир», куда в эти дни никого не пускали, кроме «благородных». Дважды уходили обедать к предводителю и все же забаллотировали его и выбрали нового – майора Микулина. Этот начал предводительство тем, что тоже дал обед в своем великолукском доме, заказал кузнецу Хрипунову четыре фонаря побольше Цветковских и, встретившись на улице с Сергеем Васильевичем, сказал, что слышал об его желании благоустроить город и по весне вымостит улицу против своего дома, да не просто, а по-столичному – «фигурой»…

* * *

В ноябре выпал первый снег, и по нему в легких саночках к свойственникам пожаловала княжна Варвара Федоровна.

– Григорий из города Одессы письмо прислал, что место присмотрел для дома и торгуют там скотом и зерном с прибылью, – рассказывала она. – Просит здесь все продавать и к Новому году за мной будет. Так я заехала вас спросить, сбираетесь ли деревню мою и усадьбу покупать.

– А во что ценишь? – спросил Семен Степанович.

– Насчет того с вами же советоваться Григорий наказывает.

– Есть ли, кроме нас, покупатели? – осведомился городничий.

– Есть один, да больно нам обоим мерзок.

– Кто ж таков?

– Квасов, бывший кварташка ваш, нынче сюда приказчиком откупным назначаемый. Тот дом жена продала, новый им нужен.

– Верно ль знаешь? Откуда? – огорчился дяденька.

– От него самого. Нынче утром пожаловал, как-то про отъезд мой пронюхал, не иначе почтмейстер сказал, в письме поглядевши. Хорошо, Гриша пишет почтительно, будто барыне отчет отдает.

– Почтмейстер ране его не больно любил. Но, может, про новое место прослышав, сряду перекинулся, – рассуждал Семен Степанович. – А ты что скажешь, городничий, про такого покупщика?

– Скажу, что ежели даст настоящую цену, то продать. Но людей ваших, тетушка, мне жалко, если аспиду достанутся.

– О них-то главные хлопоты, – подтвердила княжна. – Крестьяне мои все давно на оброке, от него выкупятся и в мещане выйдут. А дворовых хочу с собой увезти. Однако после свадьбы я никем владеть не смогу, раз дворянкой быть перестану. Вот и прошу всех шестерых по законной форме от меня будто купить и паспорта бессрочные выдать как на службу ко мне отпущенным.