Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Маркелыч?

– Он самый, сударь. А вы кто ж будете? – Выцветшие глазки напряженно всматривались. – Неужто господин Непейцын? Имя-отчество, простите-с, запамятовал…

Через минуту они сидели рядом, и Маркелыч рассказывал, что с двумя подводами имущества едет из Ковно в Петербург, куда раньше отправилась барыня Софья Дмитриевна с лакеем и горничной.

– А генерал?

– Не слыхали, значит? Генерал наш приказали вам долго жить.

– Да как же? Когда? Где?

– Два месяца тому в городе Ковне, а как да отчего, то долго рассказывать. – Маркелыч покосился на Семена Степановича.

– Говори, не бойся, при дяденьке моем, как при мне…

– Аракчеев граф его уходил…

– Да с чего же? Расскажи, сделай милость.

– А с того-с, наш генерал сказывал, что он сего графа в корпусе еще за плохую конную езду многажды жучил… Вот змей и затаил злобу, да прошлый год на смотру и давай придирки строить: лошади будто у нас в плохом теле. А дивно ли, как генерал по его же приказу дивизию в Саратове принял и по весенним дорогам в Литву через всю Россию недавно довел? Генерал наш объяснять стал, а граф ему, что, мол, меньше наживаться на фураже надобно… Нашему такое сказать?! Сам бы скорей недоел, недопил, чем от коней пользоваться. После того приказал граф спешить уланов для опроса претензий. В одном полку и сыщись смельчак, пожалуйся, что эскадронный артельные деньги в карты проиграл. Опять граф нашему генералу за сие выговаривать стал. А наш-то горяч, не стерпел. «То дело, сказал, командира сего полка. Ему надо, сделавши ревизию сумм, солдатовы слова проверить». Граф, не привыкши к возражению, закричал на генерала, ногами затопал: «Службы не знаете!» А наш опять в ответ поперечное. Вскоре граф смотрел бригаду, что раньше генерала была, будто беспорядки нашел, и заочно его бранил. Еще месяц прошел, и сам государь приехал, нашу дивизию смотреть изволил, но слова доброго не сказал генералу, хотя до того всегда отличал. А после смотра граф вызвал и будто государевы слова передал, что с одним глазом вашему превосходительству служить трудно, сие, мол, по состоянию полков государь заключает и по доброте вас в отставку отдыхать отпустит. Тут нашему и приключился удар. Только домой доехали, в гостиную вошли, я от них шляпу и перчатки примаю, и вдруг упали. Паралик, язык отнялся. Кровь пустили, да не помогло. Пролежали полгода, все хуже да хуже. Софья Дмитриевна день и ночь при них, четверть ее осталось… У ней на руках и померли… Вот-с отбыли сороковой день и едем теперь в Петербург, к тетушке ихней, к Марии Кондратьевне, бывшей моей госпоже; будут вдовицы вместе жить…

– Позволь, а разве Николай Васильевич тоже помер?

– Как же-с, четвертый год пошел…

– Где ж теперь Мария Кондратьевна живет? Всё на Литейной?

– Нет-с, они, как овдовели, на Пески переехали, насупротив церкви Рождества, дом купчихи Лютовой.

– А ты что же тут сидел, от пути отдыхал? Где телеги твои?

– Телеги на постоялом, в Завеличье. На одной шкворень в кузне меняли, завтра на заре выедем. А сюда полюбоваться пришел.

– Не надо ли денег тебе? Говори, не чинись, друзья ведь старые, – предложил Сергей Васильевич.

– Покорно благодарю, сударь, деньги у нас есть, доедем. Передать что, может, барыням моим?

– Поклон низкий передай и что сам писать к ним стану. Как домовладелки прозвище? Лютова?

– Точно так с… Уж вы напишите. А в Петербурге не будете?

– Может, и буду…

* * *

В халатах сидели за самоваром в гостиничной комнате. Федя приготовил постели, подал трубки и ушел спать на двор к Кузьме. Когда дяденька закрыл за ним двери, городничий сказал:

– Не стану я графу писать.

– Веришь старику?

– Все так и было. Мертича знал и Аркащея знаю.

– А жалеть не станешь?

– Не знаю… Спрашиваете оттого, что сами жалели, дяденька?

– Бывало, что и жалел. Но мое дело иное было.

– Может, теперь расскажете наконец, отчего ушли?

– Теперь изволь… Ушел, когда понял, что чиновник в стране, где нет законов справедливых, есть непременное орудие насильства. Впервой я сие додумал на убийстве князя Давидова, о котором зимой Варя перед отъездом допыталась-таки от меня правды… Помнишь, как на поле труп его рассматривал? Тогда-то меж пальцев усмотрел я зажатую прядь волос рыжеватых и понял, что оные суть следы схватки с кем-то, а россказни о падучей не более как придумка. Разбор дальнейший убедил меня, что князька крестьяне ненавидели за жестокость, несправедливость, распутство, и почти что докопался, на каком поле его убили крепостные мать и дочь за неоднократное над обеими насилие, а помогал им крестьянин – муж старшей и отец младшей… Говорю «почти докопался», потому что, истину почуяв, следствия ход на том приостановил и «дело предал забвению», будто смерть князю приключилась от припадка и пугливости коня. Не смог я трех человек на плети и каторгу обречь за то, что изверга распутного уничтожили. Ведь и я бы его убил, кабы случай подошел и знал открывшееся из опроса дворовых людей, крестьян и дочек его, которые все отца родного презирали… Так и покрыл я убийц, вместо того чтобы по должности своей предать их палачу в назидание людям низшего состояния, которых другие помещики тиранят. Покрыл и, поверь, никогда не раскаивался. А далее случилось, что спустя года три объезжал свой вилайет губернатор тогдашний, господин Зуев Харитон Лукич, слывший меж помещиками стариком добрым и разумным. Так вот-с, завернувши в Луки, отобедал у меня и ночевать остался. А перед сном, уже в шлафроке, изволил зайтить в комнату, где я у окошка предсонную трубку курил. Подсел ко мне, просил не чиниться и доверительно сказал, что писали ему великолукские чиновники жалобу, будто я дворовых, когда наказывать посылают, мирволю и тем супротив господ восстанавливаю. А я верно двоим господам делал нотацию, что жестоко людей истязают, отчего знаки у них на телах не сходят. Вот я губернатору, за человека с умом и совестью его принявши, и скажи, что тиранство над крепостными мне противно, а государству вредно, ибо простых людей на злобу наводит, отчего могут случиться пагубные последствия. И тут господин Зуев мой, разом глупым стариком обернувшись, стал мне вычитывать, что рассуждения мои вольнодумны и я чуть не преступник пред дворянством и государыней. Дело-то шло в тысяча семьсот девяносто пятом году, когда революцией французской наши верхи напуганы были и иного ей противодействия, как расправа с низшими, придумать не могли. И так сей гнев праведный в себе губернатор распалил, что закончил, перед носом моим перстом качая: «Ежели вы, полковник, мыслей своих не перемените, то служить вам долее нельзя». И так меня рассердил – не привык я глупости слушать, да еще с перстом перед носом, – что на другой же день пошло вслед ему прошение об отставке по болезням, хотя они, сам видишь, только через пятнадцать лет ко мне жаловать стали… Словом, гиштории у нас с тобой кое в чем схожи – не укладываемся в мерку чиновничью.

– А сколько времени, дяденька, вы еще городом управляли? – спросил Сергей Васильевич.

– Полгода. О себе думаешь?.. Когда еще Сенат раскачается нового назначить. И важно, чтоб кляуз принимающий строить не стал.

– А Догадчиков строил?

– Нет, ему скорей стричь овец хотелось. А потом и на это заленился, Квасову доверил. Вот когда пожалел я, что город в лапы алчные своей волей отдал… А ты не пожалеешь ли?

– Не могу я Аракчееву писать. Лучше в Тулу к генералу Чичерину съезжу, освободившись. Может, там место какое найду.

– Ты прежде в Петербург поедешь, – твердо сказал дяденька.

* * *

Городничий был уверен, что в Луках уже известна его отставка. Но сразу по приезде к нему пришел Нефедьев с вопросом о своей судьбе.

– Неужто Чернобуров вам не сообщил? – спросил Непейцын.

– Уверяю вас, ничего-с. Там такие обстоятельства…

– Какие же?

– Нонче курьер проехал и на станции почтовой сказал, будто губернатор Лаба назначен провиантмейстером всех войск и уже в Петербург отбыл. А на место его князь Шаховской едет.

– Наконец-то русского сыскали! – подал голос дяденька. – А то немец, потом француз. Я думал, ноне гишпанца назначат.

– На все государева воля, – испуганно покосился Нефедьев. – Но было ли про меня что говорено? – снова спросил он.

– Хотел Лаба вас в другой город перевесть в сей же губернии, да, видно, не до того стало.

– А вы-с?

– Подал прошение об отставке.

– Сами?

– Сам. Надоело со здешними дрянными людишками якшаться, – ответил Сергей Васильевич.

– Ну, пойдет теперь по городу тебя, отставного, ругать, – засмеялся дяденька, когда почтмейстер ушел.

Но вышло иначе. Назавтра слуга Нефедьева принес городничему письмо из Пскова. Господин Холмов сообщал про новое назначение своего патрона, о котором известились приглашением военного министра Барклая немедля вступить в должность. Николай Осипович берет с собой чиновника особых поручений, которому наказал отписать Сергею Васильевичу, что предлагает и ему служить в новом своем ведомстве.

Первой мыслью Непейцына было тотчас отказаться, но, подумав, ответил, что благодарит за честь и память, однако, пока не сдаст дел городнических, решать свою судьбу не может.

«Не иначе, как от графа Аракчеева места лучшего ждет, – говорил в следующие дни знакомым почтмейстер, не скрывая, что читал оба письма. – А то чего бы лучше провиантской части да по приглашению самого генерала?»

– Ты, право, в рубашке родился! – посмеивался дяденька. – Не поспел одно место сдать, уже другое готово.

– Да ведомство-то воровское, – отвечал городничий.

– А должность нонешная твоя не воровская? – возразил Семен Степанович. – Не место человека делает, а он свое место. Думаешь, не бывало честных людей в интендантской части? Мне Алексей Иванович в Выборге вот как тогдашнего провиантмейстера генерала Мертваго хвалил. И про Лабу я во Пскове слышал, что за два года себя копейкой не замарал. Тем попрекнуть можно, что Чернобурова излишне слушал. Так и то только, пока огляделся.

– Неужто и при новом губернаторе Чернобуров опять в силе останется? – сказал Сергей Васильевич.

– Ежели настоящий князь, то как ему без поводыря быть?

– Вроде слепого его полагаете или медведя?

– Может статься, что оба вместе – и медведь и слепой. Такие средь бар не редкость, – засмеялся дяденька.

После поездки во Псков Сергей Васильевич заметил, что крестный его, несмотря на недавнюю утомительную дорогу, как-то особенно весел – шутил, смеялся и телом был бодр и деятелен. Будто не бывало параличного приступа после известия о Фридланде и недавних хворостей, которые лечил по шарлатанской книге.

– Вы точно радуетесь концу моей карьеры, – сказал городничий, смеясь вместе с дяденькой какому-то его острому слову.

– Не тем, правда, но истинно доволен, – подтвердил Семен Степанович. – Не разумеешь? Но разве после известной встречи у собора и ты не обрел некой надежды? Рассказал бы о той особе.

Городничий почувствовал, что краснеет.

– Когда захотите, – сказал он. – У меня от вас тайн нету.

– А уж написал туда?

Сергей Васильевич кивнул.

Да, он написал сразу после возвращения из Пскова обеим дамам, выразил сочувствие их потере и добавил, что как сдаст дела, то приедет в столицу искать нового места и, конечно, будет у них. Сказал дяденьке, будто тайн нет, а ведь промолчал небось, что послал письмо и ответ поспел получить до нонешнего разговора. Софья Дмитриевна писала, что тетушка и она благодарят за память о близких людях и что с удовольствием с ним повидаются. Так что, когда стал вечером, перед сном, рассказывать про Соню, то закончил прочтением этого письма.

– Умница, – одобрил дяденька. – Пристойно случаю писано.

Конечно, Сергей Васильевич «обрел надежду». После встречи с Маркелычем он не мог уйти от мысли, что судьба нарочно отвела от него других женщин, что Соня его суженая и теперь уж близок час их встречи. Но тут являлись тревожные вопросы. А может, она-то не думает ничего такого? И как ей живется? Мертич навряд что скопил, хоть и считается, что от каждого года командования кавалерийским полком должно оставаться двадцать тысяч рублей. Может, Соня нуждается, а он сидит сложа руки. Как не расспросил побольше Маркелыча! Ох, сдать бы городничество – и сразу в дорогу…

Эти вопросы вставали перед Непейцыным особенно настойчиво в вечерние часы, когда сидели с дяденькой за чтением. Думал об отъезде крестника в Петербург и Семен Степанович. Каждая значительная новость из «Ведомостей» сообщалась им с особым дополнением. Победа Кутузова под Рущуком, сдача в плен турецкой армии и награждение генерала графским титулом вызвали такие слова:

– После сей виктории бывшему твоему начальнику всеконечно при дворе знатный прием учинят и на место важное назначат. Ежели попросишься, так и тебя, поди, в свой штат примет…

Прочтя об освещении Казанского собора, он сказал:

– Как такую махину натопить? Венчаться вздумаешь – невесту простудишь.

Открытие в Царском Селе какого-то небывалого учебного заведения для выпуска не то дипломатов, не то придворных, названного Лицеем, Семен Степанович не одобрил;

– Своих сыновей ты все ж таки в корпус отдай, ежели солдатскую науку там поубавят…

А новый городничий все не ехал. Видно, не сыскалось кандидата, за которым стоял бы сильный вельможа. Дни бежали, занятые городскими делами, к которым осенью прибавились особые хлопоты. По приказу нового генерал-провиантмейстера, видевшего в прошлом году пустовавшие здания великолуцкой крепости, в ней было приказано учредить тыловой склад продовольствия. От обеих застав – из Пскова и Витебска – потянулись обозы скрипучих фур, груженные крупой, мукой и овсом. В городе появились провиантские чиновники, им пришлось отводить квартиры, помогать в спешном ремонте обветшалых крепостных помещений. Очень скоро старший из них без всяких предисловий предложил городничему сотню рублей, если подпишет вместе с ним акт «о подмоченном в дороге от осеннего разлива рек» транспорте круп на шестьсот рублей. И более удивился, чем испугался, услышав отказ с угрозой написать о мошенничестве прямо генералу Лаба. Пробормотав нечто о людях, не понимающих своей пользы, чиновник отступился от Непейцына и при встречах стал переходить на другую сторону улицы.

* * *

Если недруги Непейцына затаились, услышав от почтмейстера о предложенном более высоком месте, то многочисленные друзья на разные лады высказывали сожаление о его отставке.

Пекарь Пучков появился в городническом доме под вечер и был проведен в кабинет хозяина, который читал, освободив от деревяшки натруженную за день культю.

– Пришел к твоей милости повиниться, – сказал Пучков, остановись у притолоки. – Слышал, будто барин, что в богатой карете ехал, твое благородие с должности сжил. Как услышал, так места себе не сыщу; вчерась полную печку хлебов в уголье сжег. Каюсь, что сдуру голос подал, городничим тебя открыл. Мне б твое благородие в охапку да в дом вскочить и дверь на щеколду. Не стали б, поди, ее выламывать… Ведь вот когда башкой глупой дошел…

– Полно, братец, не казнись. Мне уж место выше здешнего предлагают, – успокоил пекаря Непейцын.

Несколько дней спустя он шел мимо уездного училища. На подоконнике растворенного окна стояло ведерко с краской.

«Видно, маляра наняли», – решил городничий. Но через несколько шагов, услышав возглас: «Ваше высокородие!» – оглянулся. Учитель Кукин в фартуке, с малярной кистью в руке стоял в дверях. Но вид его сильно изменился – стан выпрямился, лицо пополнело, очки были новые, цельные.

– Пугнуть смотрителя еще разок? – спросил Непейцын.

– Нет-с, не надобно. Я, видите, что могу сам к началу классов подновляю… А сейчас хотел вашему высокородию доложить, раз прослышал, будто нас оставляете, что как за училище заступились, то я, справедливость увидевши, духом укрепился. Вся жизнь моя на лад пошла, голову, так сказать, поднял-с и к Пранюшке посватался.

– Ну, как она? Здорова ли?

– Здоровы обе-с, с тещею. Как Аггей Савельич жалованье стал исправно платить, то корову завели, кур, лодку, чтоб за сеном на пожню ездить и рыбу ловить, раз на берегу живем.

– Ну, очень рад, – сказал Непейцын и хотел было идти.

Но Кукин заступил ему дорогу:

– Главное хотел вам доложить, что, как Цинциннат, на свои произрастания да рыбную ловлю мог бы теперь прожить. Но коли станет меня без вас Аггей Савельич снова притеснять, то писать на него в губернию отважусь, а не отступлюсь от училища…

Третий запомнившийся разговор произошел с соляным приставом Сарафанчиковым, который казался Сергею Васильевичу глупой куклой в затертом мундире. При встрече на улице он вытянулся во фронт и произнес такую, наверно заранее приготовленную, речь:

– Дозвольте доложить, господин полковник. Как вы есть заслуженный штаб-офицер, то я очень чувствую свой двенадцатый класс. Однако осмелюсь сказать, что вестью об отставке вашей, коей подверглись за достоинство, соблюденное против вельможества, я сражен, вроде как кончиною родителя, ввергнувшей в долгое ничтожество… – Оратор перевел дух, утер ладонью губы и продолжал: – Ежели бы детей имел, то передал бы им, как диво, что видывал чиновника, столь смелого перед высшими и на пользу общую обратившегося. Взять хоть пожарные трубы или каменное мощение, так они составляют как бы новую зарю… – Тут Сарафанчиков начал моргать глазами и смолк, так что Сергей Васильевич поторопился его выручить, спросивши первое, что пришло в голову:

– У вас нет детей, господин подпоручик?

– С моих доходов невозможно дворянке пропозицию делать, а на простом звании чин жениться не велит.

– Так один и живете?

– Один-с.

– Кто ж ваше хозяйство ведет?

– Солдат, денщик-с. Мое хозяйство просто: два горшка для верева, постеля да гитара, окромя носильного. Книги, в коих запись веду завозу и проданной соли, в анбаре казенном держу-с.

– Так вы в музыке упражняетесь?

– Вечера сим препровождаю, как в карты играть достатка нет и книжной охоты сызмалу не получил.

– Может, когда зайдете, нам с Семеном Степановичем сыграете? – предложил Непейцын, чтобы закончить разговор.

– За честь почту-с.

И оказалось, что этот деревянный на вид офицер обладает совершенным музыкальным слухом и так мастерски играет на гитаре, что все заслушались. В гостиной на креслах сидели дяденька с городничим, в дверях притулились Федор с Филей и дальше, в полутьме прихожей, изредка перешептывались Ненила, Аксинья и стряпуха Алена. А подпоручик сидел боком в углу широкого дивана, уставив глаза в пол, и тело его, кажется, более часу не двигалось, кроме проворных рук да губ, которые вполголоса подпевали гитаре. Между пьесами он, не поднимая глаз, говорил:

– Сие от одного проезжего офицера перенял, в третьем году. Сказывал, будто из представления под именем «Гостиный двор» взято, – и наигрывал быстрый танцевальный мотив.

Или:

– А сие просто песенка, – и напевал речитативом:

 
Пеночка моя драгая.
Что сюда тебя влекло?
Легкое твое крыло
Чистый воздух рассекая…
 

Тут Сергей Васильевич взглянул на Федю. Тот стоял, обратившись в слух, впившись глазами в руки подпоручика. «Ну, будет гитарой бредить», – решил городничий. Перевел глаза на дяденьку. Семен Степанович подпер голову ладонью, смотрел за темное окно, и крестнику показалось, что глаза его влажны…

А Сарафанчиков, окончив песню про пеночку, сделал паузу, придержав ладонью струны, и сказал:

– Такую веселую арию еще дитей подслушал… – И запел, приосанясь, с залихватским выражением:

 
Пусть отсохнет рука,
Коль пойду за старика,
Старики ревнивы, злы,
Настоящие козлы!..
 

Но вдруг оборвал песню, залившись бурой краской, – видно, сообразил, что хозяйский дядюшка уж весьма не молод, как бы не принял на свой счет. И скорей заиграл что-то другое.

Не заметили, как прошло часа два и певец стал хрипнуть. За ужином он стеснительно молчал, но ел и пил исправно. Прощаясь, хозяева просили подпоручика прийти еще.

– Покорнейше благодарю-с. – сказал он, неуклюже шаркнув ногой. – Однако осмелюсь доложить, что вовек не отважился бы господину городничему изъявлять чувства, кабы не прознал про ихнюю отставку. – Отвесил второй поклон и вышел, сопровождаемый пожилым денщиком, бережно несшим гитару.

– Вот и доберись до нутра у такого! – развел руками Семен Степанович. – Сколько лет за дурака водил, а он с талантом и с чувствами оказался. Представь, на кухне денщик сказывал, что за слабость да за болезнь его к себе взял и разу пальцем не тронул. Не дивно ли? Отколь средь лопухов гарнизонных сей крин вырос?

– А из каких он, дяденька?

– Обер-офицерский сын. Отец в турецкую войну убит, а он военно-сиротским отделением воспитан и после армейской выучки определен амбары соляные стеречь да соль торговцам и обывателям отпущать… Но играет как, шельмец!..

* * *

К рождеству Сергей Васильевич получил поздравление от Захавы, содержавшее, как всегда, тульские новости. Во-первых, после поднесения государю охотничьих ружей, украшенных искусной гравировкой, на ходатайство начальника завода об отпуске Доброхотова в Академию художеств «последовало высочайшее соизволение». Поэтому Петя, матушка которого осенью померла, уехал в Петербург. Во-вторых, недавно пошел в отставку генерал Чичерин, на место которого назначен некий артиллерист. Наконец, сам Захаво ввел уже усовершенствование в полировку стволов и сейчас налаживает изготовление чертежных и математических инструментов. На последней странице приводились стихи, написанные на стене тульской почтовой станции проезжим, задержанным ремонтом коляски:

 
О вы, мастеровые Тулы!
Вы настоящие акулы.
Мне с вами времени и денег лишь изъян.
Все хороши вы на посулы.
А только смотрите в карман.
 

«Признаюсь, – заканчивал Захаво, – что, довольно приглядевшись к здешним хваленым «художникам», вполне разделяю взгляд сего поэта. Туляки удивительно понятливы и переимчивы, ежели чего захотят, не как же ленивы на казенную работу! По-прежнему спорю о сей материи с кумом вашим, который вполне узкий патриот, верящий, что «Тула-городок – Москвы уголок», и не желает видеть грозовые тучи, что ходят за нашей заставой…»

«Чичерин пошел в отставку, – думал Непейцын, дочитав письмо. – А ведь ему не больше пятидесяти лет. С чего бы? Видно, не поладил с Аркащеем. Умный Захаво, пожалуй, неспроста упомянул, что новый начальник завода артиллерист: понимай – назначен по выбору генерал-инспектора сих войск. Каково-то Чичерину было расставаться с Тулой! Говорили, что много лет был влюблен в красивую жену прокурора Гурьева. Впрочем, что не проходит? Вот и я о Туле вспоминаю уже как о чем-то далеком, а всего пять лет, как Аркащей меня оттуда выжил. А стихи, право, вострые. Надо их дяденьке и Филе прочесть, посмеются… Филя! Вот кто пострадает оттого, что городничим станет другой чиновник. Не зря ли из Тулы поехал?..»

* * *

Конечно, к рождеству и новому, 1812 году Сергей Васильевич отправил поздравление на Пески, в котором сообщил, что не едет в Петербург только оттого, что некому еще сдать город. И без замедления обратной почтой получил ответное. Пришло письмо и от Доброхотова. Он извещал, что снова живет у Марфы Ивановны, которая кланяется Непейцыну, и что профессор тоже кланяется и много содействовал поступлению туляка в Академию.

В январе городничий прослышал, что, заняв складами крепостные строения, провиантские чиновники сговаривают на долгую аренду каменные амбары Овчинникова и Мурзина. При встрече спросил купцов, правда ли это. Первый из них ответил:

– Так, батюшка. Оттого, что затор в льняной торговле небывалый. Многие псковские и новгородские гости обанкротились. Кто много льну закупил в тысяча восемьсот седьмом году, тот с ним и сидит.

Мурзин сказал еще яснее:

– Покудова, Сергей Васильевич, агличане с нами торговать снова не станут, хоть кому пустые анбары рады сдать. С французом дружба у нас вот где сидит. – Он хлопнул себя по красной шее. – Может, муки да круп для солдатов запасут, так скорей снова раздерутся…

Выслушав пересказ этих разговоров, дяденька подтвердил:

– Понятно, неспроста спешка с провиантским запасом. Сказывают, огромные склады в Острове, во Пскове устроили.

Прямо порохом от сей муки пахнет. Вовремя Кутузов твой на Дунае полки ослобонил.

– Ужо в Петербурге все верней разузнаю и, ежели Михайло Ларионович там, ему представлюсь, – сказал городничий.

– У тебя первое дело будет пенсию по чину схлопотать, да притом, гляди, один назад не ворочайся…

– Вам, кажись, оно не меньше моего желательно, – засмеялся Сергей Васильевич.

– Конечно, чтоб помереть спокойно, мне того не хватает, – отозвался Семен Степанович.

– Ну, коли так, то я, ей-богу, торопиться не стану.

– Э, брат, правильно Озеров в «Эдипе» сказал:

 
Родится человек, чтоб краткий срок процвесть.
Потом стареть, дряхлеть и смерти дань отнесть…
 

Вот и я хоть на твое счастье порадоваться надежду возымел, но сроки сии не от нас зависят. Так что прошу более не откладывать.

Городничий поцеловал дяденьку в густые еще, но вовсе белые волосы, точь-в-точь как в молодости при параде носил, но теперь уже навеки напудренные, почувствовал знакомое дорогое тепло виска под щекой, и сердце впервые сжалось страхом. Неужто и вправду неминуемая разлука близка? Да нет, нынче подряд часа полтора обходом отшагали, и, кажись, он сам больше устал и замерз.

* * *

Новый городничий Грибунин приехал в конце февраля. Бравый подполковник из раненных пять лет назад при Гейльсберге, человек веселый и не без образования. При первом визите Непейцыным он успел рассказать, что учился во французском пансионе и до чина поручика служил в гвардии, что назначен по представлению губернатора князя Шаховского, жене которого доводится сродни, наконец, вспомянул войну и прочел стихи Батюшкова:

 
– О Гейльсбергски поля! О холмы возвышенны!
Где столько раз в ночи, луною освещенный,
Я, в думу погружен, о радости мечтал!
О Гейльсбергски поля! В то время я не знал,
Что трупы ратников устелят ваши нивы…
 

И, сделав паузу, добавил с улыбкой:

– Хоть я там под луной не сидел, оттого что не поэт, и также, благодаря богу, трупом не остался, но плечо мне навек испортили, почему и достиг сего города…

Когда Грибунин ушел, Сергей Васильевич спросил:

– Неужто такой человек вымогать что-нибудь станет?

– Вполне допускаю, – ответил дяденька. – И ты к сему приготовься. Обдумай, что отвечать ему надлежит.

– Просто к черту слать или с объяснением? – усмехнулся городничий.

– Не донкишотствуй, – остановил Семен Степанович. – Тебе важно от города скорее освободиться, а не честности его в сем возрасте учить. Сообрази, что скажешь, дабы времени зря не тратить.

Со следующего дня начали сдачу. Обошли с реестром имущества полицейские будки, потом взялись за просмотр дел, за журналы определений. Назавтра вечером частный пристав Пухов, зайдя на квартиру Непейцына с вечерним докладом, сообщил шепотом, что в «Русский пир», где встал новый городничий, заходили провиантские чиновники и ужинали с ним изобильно и шумно. А на четвертый день сдачи, оставшись с Сергеем Васильевичем в канцелярии с глазу на глаз, Грибунин сказал:

– Ну-с, подполковник, мне служба сия ясна и понятна. Три тысячи на стол – и подписываюсь в приемке города.

Непейцын ответил вполне спокойно:

– А я трех рублей не дам, раз от города их не нажил, в чем удостоверит любой обыватель. Но могу заметить, что дотоле, пока в обязанности по всей форме не вступите, актов с провиантскими чинами подписывать вам не советую, оттого что о таких незаконных сношениях тотчас генерал-провиантмейстеру Лаба де Вивансу донесу, как он мне очень знаком и настойчиво к себе в ведомство приглашает. Со следствия, им наряженного, вам здешнюю службу начинать навряд ли стоит. Так что вступайте в обязанности поскорей и без выкупа.

Грибунин досадливо крякнул и дернул здоровым плечом:

– Так с провиантских много ли наживешь? Я ведь шестой год без места…

– А с меня и вовсе ничего, уверяю вас.

– Сие ваше последнее слово? Смотрите, я губернатору донесу, что злонамеренно чините затруднения к сдаче.

– Извольте доносить. Но и я сыщу адреса и людей повыше.

На том расстались, и Непейцын плевался до самого дома: «Вот уж истинно: «С волками жить – по-волчьи выть», пришлось взяточнику доносом угрожать!..»

Но угроза подействовала. Повидавшись с почтмейстером, о чем доложил Сергею Васильевичу верный Пухов, новый городничий подписал все ведомости сдачи-приемки, отправил рапорт губернатору и выдал Непейцыну расписку, что претензий к нему не имеет.

Следующим утром Федор поскакал в Ступино с приказом выслать обоз дровней под поклажу – предстояло очищать казенную квартиру. Началась укладка имущества и одновременно сборы Сергея Васильевича в Петербург. Наконец, в середине марта, проводив дяденьку в деревню и отправив следом последние возы, недавний городничий уже из дому Фили и Ненилы тронулся на своих в столицу.

Прощаясь, Семен Степанович сказал:

– Мне вчерась судья ответил, что, по нонешнему закону, ты пенсию в половину жалованья получить должен за свою рану и двадцать лет службы беспорочной. Не жирно, но всё сто рублей в треть в семействе не лишних.

«До чего же уверен в моем будущем! – думал в дороге Сергей Васильевич. – Будто приехал, да и пошел под венец. А может, она на меня как на жениха и смотреть не захочет? Или я, увидевши ее, раздумаю… Двадцать два года прошло, как за Мертича вышла… И окажется, что пустой надеждой с прошлого года живу…»

В Пскове пробыли два дня. Сергей Васильевич без спору дал Чернобурову просимые сто рублей и на другой день получил все необходимые для Сената бумаги, вплоть до послужного списка с записью об увольнении от должности по прошению.

* * *

С последнего ночлега в Гатчине выехали ранним утром. Хотя Непейцын очень устал от толчков тарантаса, но на рассвете этого дня проснулся раньше Кузьмы и Федора. Хотелось скорей оказаться в Петербурге, принять городское обличье и побывать на Песках. Но где пристать?

– Как думаешь, примет нас Марфа Ивановна, ежели без предупреждения свалимся? – спросил он сидевшего рядом Федора.

– Без памяти рада будет, – не раздумывая, ответил слуга.

– А дозвольте узнать, конюшня тамо какая? – обернулся Кузьма.

– Хлев большой, теплый, корову уж не держат, – так же уверенно сказал Федор. – Вон, Кузя, гляди, город показался. Как с горы видать хорошо! Колоколен сколько, а дымов-то от печек, дымов!..

Действительно, Марфа Ивановна встретила как родных, и через час устроились, будто век тут жили. Сергей Васильевич в горнице, где когда-то угощал его Назарыч, потому что Петя Доброхотов занимал комнатку Катерины Ивановны, а Федор с Кузьмой – в бывшей каморке Ермолая Саввича, который прошлый год женился и съехал. Хлев вправду пустовал и лошади тесновато, но встали в нем. Годится на несколько дней. Полагая пробыть здесь два-три месяца, Непейцын решил после отдыха отослать тройку в Ступино. По городу не поедешь в дорожном тарантасе. Тут соблюдай приличия, бери извозчика.