Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Да, полк действительно во многом был особенный.

В самый день нового, 1813 года гвардия перешла через замерзший Неман у городка Мерич. Сергей Васильевич ехал на походе около генерала Потемкина или рядом с командиром батальона полковником Свечиным, единственным своим ровесником из офицеров. Но стояли такие морозы, что недвижные ноги застывали, и верховые спешивались каждые пять-шесть верст, чтобы пройтись пешком, разговаривая с соседями. В таких случаях Непейцын уезжал в обоз и отогревал ногу в своей коляске. И хотя понимал, что близится весна, армия идет на юго-запад и скоро тучный Свечин будет все время ехать верхом, но все же эти часы в обозе подчеркивали его отчужденность. Да, офицеры-семеновцы были отменно вежливы, но не более того – товарищеское сближение не налаживалось.

«Предоставлю дело времени, – говорил себе Сергей Васильевич. – А если через месяца два будет то же и уверюсь, что происходит от гвардейской фанаберии к армейцу и бывшему городничему, то попрошу откомандирования в армию. Раньше то, пожалуй, неудобно, раз от самого государя исходил перевод…»

Первые недели похода главная квартира шла с гвардейским корпусом, и Сергей Васильевич часто, хоть и мельком, видел императора. Случалось, обгоняя идущий полк, он задерживался для разговора с Потемкиным, и несколько раз командир семеновцев приглашался к царскому столу. Однажды утром генерал подозвал к себе Непейцына.

– Вам не икалось вчера? – спросил он.

– Никак нет, Яков Алексеевич.

– А могло бы… После ужина у высочайшего стола, когда государь изволил о полковых делах спрашивать, я сказал, что еще не знаю, как использовать вашу опытность, раз все штаб-офицерские места заняты. На что государь рассказал, как случилось ваше назначение. В донесениях Витгенштейна не раз ваше имя читавши, его величество решили, что должно отличить ревностного офицера. А как там же значилось об увечии и что волонтер из отставных, то заключили, что от строевой службы давно отстали. Тогда-то государь на одном из рапортов и начертали в виде награды производство ваше в полковники с переводом в любимый свой полк, как изволили вчера сказать, «чтоб немного скачки и в лучшей школе пехотной службы…». А вам все сие пересказываю в дополнение к первому нашему разговору, как доказательство, что некий ваш давний знакомец не имел сюда и малого касательства. Иначе, насколько знаю уважение к нему государя, было бы упомянуто, что, мол, таким-то лицом вы рекомендованы.

– От души благодарю за сию весть, – сказал Непейцын. – Но разъяснил ли государь, как мне проходить оную «лучшую школу»?

– И о том шла речь, – подтвердил генерал. – Первая вакантная рота будет ваша. А откомандовав ею некий срок, переступите на батальон, тем больше что войне конца-краю не видно.

* * *

И, однако, тень Аракчеева еще некоторое время маячила близ Сергея Васильевича. В начале февраля, в деревне близ Виленбурга, где полк встал на дневку, Непейцын оказался в одном крестьянском доме с четырьмя офицерами, старшим из которых был двадцатипятилетний штабс-капитан Краснокутскин. После завтрака задымили трубки, и прапорщики Толстой и Чаадаев, верно не без сговора, завели разговор о том, можно ли считать достойным, когда преданность государю ставится превыше забот о благе отечества. Непейцын, как обычно в малознакомой компании, молчал и слушал.

– Отменный тому пример, – сказал Чаадаев, – дан был в прошлом году Аракчеевым. Все, верно, слышали, что при отступлении к Смоленску адмирал Шишков, генералы Балашов и Волконский нашли необходимым, чтобы государь, покинув армию, пребывал в столицах, а войскам назначить единого главнокомандующего.

– Так что же Аракчеев? – спросил Толстой.

– Вот его-то и стали просить воздействовать на государя, чтоб уехал, потому, мол, что отечество в опасности, – продолжал Чаадаев. – А он и сказал: «Что вы все толкуете про отечество? Вы мне скажите, не в опасности ли государь?»

– Ответ истинно отменный, – закивал Толстой и отнесся к Непейцыну: – А вам каким кажется таковой, господин полковник?

«Видно, придется ввязаться в драку», – подумал Сергей Васильевич и сказал:

– Обыкновенным для опытного царедворца, ибо рассчитан на передачу государю как выражение крайней преданности. Однако замечу вам, прапорщик, что склад мысли и чувств немало зависит от того, что видел человек в детстве…

– Мы слышали, – почти перебил его Толстой, – что вы изволили возрастать вместе с графом Аракчеевым.

Это был прямой вызов, но Непейцын сохранил внешнее спокойствие и ответил:

– Да, я учился с будущим графом в корпусе под начальством доброго генерала Мелиссино. Но имел в виду время более раннее. До двенадцати лет он воспитан в глухой деревне Тверской губернии, в скудной средствами семье отставного поручика, где не было учителей, внушающих правила достоинства человека.

– А вас, дозвольте узнать, господин полковник, как и где воспитывали до корпуса? – спросил Чаадаев.

– В столь же глухой деревне Псковской, но человек совсем иных правил – дядя мой, который вышел в отставку, прервав свой удачный карьер, единственно чтоб воспитывать нас с братом, сирот, и умерший в прошлом году от известия, что французы вступили в Москву… – Сергей Васильевич сделал паузу, ожидая новой дерзости.

Но все молчали, и он перешел в наступление:

– Сей-то воспитатель учил меня быть справедливым даже к тем, кто мне не по душе. И посему замечу, что граф Аракчеев, которого, к слову сказать, после корпуса встречал я лишь мельком и всего дважды, как генерал-инспектор сделал многое для улучшения нашей артиллерии, в чем заверит вас любой офицер сего рода войск.

– О том не раз толковали мне братья двоюродные, артиллеристы, – подал голос молчавший до этого Краснокутский. – И новый устав издал, и пушки облегчил, и «Артиллерийский журнал» учредил…

Когда поспавший после обеда Непейцын вышел на крыльцо с трубкой, навстречу ему с улицы поднялся штабс-капитан.

– За дело вы нынче, Сергей Васильевич, юношей отчитали, – сказал он. – Высокие мысли хороши, но задирчивость непристойна.

Скрипнула дверь. На крыльцо вышел Толстой, без фуражки и шинели, в сюртуке, накинутом на рубаху.

– И вы тут, Семен Григорьевич? – отнесся он к Краснокутскому. – Оно даже лучше… – И повернулся к Непейцыну: – Господин полковник, покорнейше прошу простить за давешнее. То есть, конечно, я продолжаю по адресу некоего влиятельного лица думать то же, но чувствую, что к вам был неучтив до крайности…

Сергей Васильевич посмотрел в открытое юное лицо.

– Прощаю, – сказал он. – Но идите-ка в дом, простудитесь…

Через полчаса Федор подал самовар и Непейцын пригласил офицеров выпить чаю. Все охотно подсели к столу. Мир был явно заключен, и на почетных для Сергея Васильевича условиях, которые еще окрепли в тот же вечер. Все уже лежали по постелям и потушили свечи, когда один из прапорщиков почтительно осведомился, чем командовал Сергей Васильевич до отставки.

– Городничим был в Великих Луках, – отвечал он, – а до того командиром инвалидной роты при Тульском заводе, отчего знаю, сколь деятелен по артиллерийскому ведомству граф Аракчеев. Но именно он оттуда меня отставил как негодного для службы в мирное время, когда требуется особая красота фрунта…

– А из городничих ушли, чтоб на войну отправиться? – спросил Краснокутский.

– Нет, Семен Григорьевич, я вышел в отставку еще в запрошлом году, потому что неприятности имел, и губернатор меня честью просил. – Он замолчал и подумал: «Вот когда уверятся, что за взятки согнали. Рассказать им?» И начал: – Сначала я нагайкой откупных приказчиков отстегал за то, что на катанье лошадей гнали и девочку простого звания сбили. Понятно, начали меня по судам волочить. Но сие вытерпел бы, хоть и надоедливо. А потом проезжал один важнейший сановник и требовал такого унизительного поклонения, на которое я никак пойти не мог…

– Нашего прапорщика Шаховского батюшка во Пскове губернатором, – подал голос Чаадаев.

– Он там недавно, – отозвался Непейцын. – А отставку мою принимал Лаба де Виванс, нонешний провиантмейстер. Но я его не виню, раз был поставлен между высоким вельможей, который моего уничтожения требовал, и мною, который отказывался каяться без вины…

Наступило молчание, которое нарушил Краснокутский:

– Так что, Сергей Васильевич, вы немало испытали и видели, пока мы еще тетрадки марали…

Вскоре ровное дыхание возвестило Непейцыну, что его соседи заснули. А он долго еще смотрел на тусклый прямоугольник окна, за которым неслышно отсчитывала минуты снежная прусская ночь, и думал, что и правда, сколько у него за плечами: Очаков, Херсон, Тула, Луки. Вереницей идут давние и новые утраты: Осип, Никола, Машенька, Фома. И самая свежая, самая тяжкая – дяденька…

Потом стал думать о дневной стычке с прапорщиками. Хорошо, что они так судят об Аркащее, ведут счет его подлым словам и поступкам. А ведь дети сущие! Впрочем, как раз таким сам был под Очаковом… Что же станется с ними? Тоже, в городничих состоя, будут воевать с ветряными мельницами? Или богатство избавит от надобности служить? Значит, бездельные баре, живущие за счет мужиков? Но нет – Якушкин, Чаадаев, Толстой, Краснокутский на таких не похожи…

* * *

По недавним городническим интересам Непейцыну было на что посмотреть в прусских селах и городках с их исправными постройками, фонарями и тщательно вымощенными улицами. И люди были опрятны, вежливы, всё у них было в хозяйстве и в комнатах крепкое, аккуратное. Но до чего же любили деньги, как вовремя подавали офицерам счета за все взятое на постое эти теперь уже союзники-пруссаки, как сами говорили, освобожденные нами от ига Наполеона!

Из разговора молодых сослуживцев о состоянии Пруссии Непейцын узнал о предпринятых недавно реформах, об освобождении крепостных крестьян, происшедшем в 1807 году. Слушал и радовался, что юноши знают то, чего он не знал, думают о том, что ему так интересно…

В середине февраля встали на квартиры близ Калиша. Здесь после тяжело заболевшего капитана Окунева освободилась 3-я мушкетерская рота, и командир полка предложил ее Сергею Васильевичу. Он согласился с радостью, тем более что как раз в этой роте служили Краснокутский, Толстой и Якушкин. Вот и обязанности свои появились, канцелярия из двух писарей, ежедневный доклад фельдфебеля, заботы о новых сапогах и шинелях и постепенное знакомство с солдатами – которого как зовут и кто на что годен.

* * *

А в воздухе уже потеплело, снег почти сошел, дороги высохли, ручьи и речки сверкали по-весеннему. Больше месяца жили на постое в деревнях. Говорили, что Наполеон собрал новую армию и движется навстречу. Ну что ж, пусть сунется…

Все бы хорошо, но теперь письма шли очень долго. В середине марта получил отправленное в январе. Софья Дмитриевна писала, что здорова, ждет известий, как ему служится в гвардии, что с Филей и Ненилой сжилась, будто век их знала, и вместе тревожатся о нем, как, впрочем, и Петя Доброхотов, и Яша Тумановский, которые приходят по воскресеньям обедать. Писала еще, что отправила ему посылку, совсем небольшую: мундирное шитье – воротник и обшлага по форме Семеновского полка. Решили, что на чужбине трудно такое заказать, а полковые портные и на походе к его прежнему пришьют сии новые части. Кроме того, послала пару эполет гвардейских с галунным полем. Куплено все было еще в декабре, когда прочли в «Ведомостях» о его производстве и переводе. Отправкой задержалась потому, что Петя упросил дать ему перерисовать новую форму на портрет, с которого, оказывается, заказана гравюра, чтобы продавать среди других изображений героев войны. Теперь же наконец все послано, а в лавке на Невском, где продают гравюры, сказали, что вот-вот и его портрет выставят в окошке.

«Вот так новость – в герои попал! Конечно, это Иванов придумал… Но где же посылка? Два месяца идет… Еще на походе завел фуражку Семеновского полка, с синим околышем, переменил воротник на шинели и сюртуке, теперь можно будет сшить мундир на случай смотра или генерального сражения… До чего же славно, что Соня о нем так беспокоится, заботится!»

Вскоре после выступления из Калиша генерал Потемкин спросил, не сможет ли Непейцын перед ротой обходиться без услуг Федора. Государь накануне осведомился, что за всадник в казачьей шапке едет в строю его полка.

– А вы что же ответили, Яков Алексеевич?

– Что камердинер, верно, подъехал, который помогает вам садиться на коня, – сказал Потемкин. – Такое объяснение государь принял, но боюсь, снова его увидев, сделается недоволен.

– Как же мне быть?

– Одеть его в шинель и фуражку, пусть едет, будто ваш ординарец. А то приучите кого-то из унтеров вам с конем помогать.

Услышав пересказ этого разговора, Федор предложил:

– Может, в немецкое платье мне одеться, как берейтору?

– Тоже не годится. В строю, да еще гвардейского полка, только чины его на походе находиться могут.

– Вот она, гвардия хваленая, как оборачивается! – закряхтел Федька. – Конечно, ежели прикажете, я хоть монахом выряжусь, однако солдатскую одежу вздевать вот как не охота…

– Ведь только для виду, чтоб со мной ехать рядом.

– Оно так-с, да кто своей волей солдатскую шкуру взденет?

– Предпочитаешь в обозе плестись? А еще кавалер!

– Как прикажете… Только уж лучше я буду вас на коня поутру сажать, на привале подбегу снять и опять подсажу до вечера, а своей волей под красную шапку аль под синюю…

«Какой в крепостном человеке страх сидит перед солдатчиной!» – думал Непейцын после этого разговора.

Посылка догнала полк в апреле, уже недалеко от Дрездена. Конечно, Федор немедля отнес мундир своего барина и полученное шитье в обоз к портным, но в эти дни о щегольстве не думалось. Догнавший полк после госпиталя офицер привез из Силезии известия о тяжкой болезни светлейшего. Оно встревожило всех, до последнего солдата. Старого полководца почитали как спасителя России, в него верили, и сейчас он был особенно нужен. Наполеон с новой армией находился в нескольких переходах от русско-прусских войск, которыми командовал Витгенштейн, генерал смелый и удачливый, но всё не Кутузов по опыту, мудрости, талантам.

А пока русская гвардия шла по Саксонии, любуясь цветущими плодовыми деревьями по сторонам гладких дорог, опрятными селами с каменными магазинами для запасов зерна и почтовыми станциями, рослыми крестьянами, пахавшими тучные поля, и городками, в каждом из которых находили бульвар для прогулок, фонтан перед ратушей, много лавок и ремесленных мастерских. И нигде обыватели, казалось, не думали о войне, которая грозно надвигалась на край.

В Дрездене Непейцын впервые в жизни услышал оперу. В сверкавшем позолотой королевском театре, куда отправился с молодыми офицерами, давали «Фиделио». Восхищенный пением, музыкой, костюмами и декорациями, Сергей Васильевич с уважением слушал критические замечания спутников, сравнивавших спектакль с тем, что видели в Петербурге и Москве. Расходясь по квартирам, условились завтра идти в знаменитую картинную галерею. Но в семь утра всех разбудили барабаны, и через час гвардия выступила к Лейпцигу.

По полкам говорили, что авангард наш встретился с корпусом Нея и Витгенштейн решил разбить его до прибытия главных сил Наполеона, по слухам бывшего где-то около Эрфурта.

Этот день, 20 апреля, запомнился Непейцыну по чувству нетерпения и досады, которое испытывали, казалось ему, все чины Семеновского полка. С утра они поспешно шли к городку Люцен в колонне главной армии, состоявшей из гвардии, кирасир и гренадер. В полдень эти отборные войска были остановлены на холмистой равнине, верстах в трех от места боя, и постепенно вводились в дело. К четырем часам только одна их дивизия осталась близ перекрестка дорог, по которым двигались обозы с ранеными, зарядные ящики и патронные фуры. Холмы не давали семеновцам видеть поле боя, но канонада сотрясала воздух, и клубы порохового дыма определяли пространство, на котором происходило сражение.

Офицеры собирались перед ротами, разговаривали, прислушивались. Сергей Васильевич, сойдя с Голубя, сидел на большом валуне, который Федор застлал попоной. Часть этой подстилки занял Краснокутский. Рядом на траву сели Якушкин и Толстой.

– А все-таки интересно, что около сего ничтожного городишка снова льется кровь, как в тысяча шестьсот тридцать втором году. Вот что значит стоять на скрещении важных путей, – задумчиво сказал Якушкин.

«Тысяча шестьсот тридцать второй год? – подумал Непейцын. – Что за война? Тридцатилетняя?.. Люцен? Э, да не здесь ли Густава-Адольфа убили?»

– Только кровь стала литься щедрей, – заметил Краснокутский. – У нас и у пруссаков, сказывали, по тридцать тысяч здесь собрано, а тогда шведов, кажись, было четырнадцать тысяч, а у Валленштейна чуть больше… Я не ошибаюсь?

– Именно так, – подтвердил Толстой. – Жаль, что не видим поля боя. Вдруг идет на тех же высотах с мельницами, которые Шиллер описывает, и та же дорога разделяет врагов.

«Будто сами тогда воевали! – подумал с завистью Непейцын. – И что за Шиллер такой? Тот, про которого я слышал, поэт немецкий и пьесы писал, а тут будто историк. Или однофамилец?»

– Валленштейн приказал углубить канавы у дороги, и в них засели стрелки, – подхватил Якушкин, – но все-таки шведы прорвались и взяли батареи. Знаменательно, господа, что тогда здесь бились за свободу религиозную, а теперь за политическую…

– Во всех книгах пишут про огромный «шведский камень», около которого нашли тело Густава-Адольфа, – заметил Краснокутский. – Вот бы его увидеть!

– Разобьем Нея, так посмотрим, – сказал Сергей Васильевич, радуясь, что не ошибся насчет смерти шведского короля.

– Да, тут не то, что Шиллера в пансионе декламировать, – кивнул Толстой в сторону боя. – А все таки как верно в «Лагере Валленштейна» сказано:

 
Ohne Heimat muß der Soldat
Auf dem Erdboden flüchtig schwärmen,
Darf sich an eignem Herd nicht wärmen,
Er muß vorbei an der Städte Glanz…
Sagt mir, was hat er an Gut und Wert,
Wenn der Soldat sich nicht selber ehrt? [30]30
  Нет у солдата родимого крова,
  Нет у него своего очага.
  Быстро его пробегает нога
  Мимо приманок жилья городского.
  Что же, скажите, солдату опора?
  Что же он должен хранить и беречь?
  – Честь!..
  (нем… перевод Л. Мея).


[Закрыть]
 

И, помолчав, добавил уже по-русски:

– А когда же нас все-таки туда поведут?..

– Благодарите бога, что ядра нас не достают, как под Бородином… – отозвался Краснокутский. – А Сергей Васильевич у Витгенштейна в корпусе воевал и хвалит его.

– Против Удино он хорошо командовал, – подтвердил Непейцын. – Но сумеет ли против Нея и какие у того силы?

– Да не подошел бы к Нею на помощь некий Паппенгейм, как когда-то здесь уже было, – добавил Якушкин.

Скоро они узнали, что это замечание оказалось пророческим. И потому, что пруссаки пришли к месту боя с опозданием, и от нерешительности Витгенштейна войскам Нея удалось продержаться до середины дня, когда начали подходить подкрепления от главных сил Наполеона, шедших было к Дрездену, но повернувших на канонаду. Потом сам французский император принял командование армией, уже превосходившей числом союзников. С пяти часов вечера дотемна гвардейская пехота, передвинутая в ближний резерв, потеряла сотни людей от долетавших до нее ядер, но так и не была введена в бой. А на рассвете началось отступление пруссаков к Мейссену, для прикрытия Берлина, а русских – к Дрездену.

Следующие шесть дней арьергард Милорадовчча отбивался от преследования французов. Впервые такой натиск вела пехота. Конницы у Наполеона было очень мало, он берег ее. И вен его армия состояла на три четверти из молодых, необстрелянных солдат. Если бы Витгенштейну стремительной атакой удалось утром 20 апреля разбить корпус Нея, то первое сражение 1813 года, а может быть, и вся компания были бы выиграны. Эти предположения сообщил семеновцам наехавший на их колонну Паренсов. Отвозил бумаги от своего «ученого филина» в штаб гвардии и на запруженной войсками дороге наскоро перекусил с офицерами 3-й роты. От него же услышали грустную весть: несколько дней назад в силезском городке Бунцлау скончался Кутузов.

– Вот потеря, которую некем возместить, – сказал Краснокутский, зашедший в этот вечер в палатку Непейцына. – Но умер светлейший, свершив великое предназначение. Теперь, что ни говори, а только добивать французов приходится. Хребет их Кутузовым сломлен. И какая жизнь славная: боевой офицер, трижды раненный, дипломат, корпуса шляхетного директор, губернатор разных губерний, все чины до фельдмаршала прошедший в служении родине и, как Пожарский, от поработителей ее спасший…

Вскоре он ушел. Федор уложил Сергея Васильевича, лег поблизости на свой войлок и мигом захрапел. А Непейцын не думал, как все последнее время, о ротных делах, а вспоминал, вспоминал… Вот два юноши на деревенской улице представляются приветливому генералу, вот он диктует приказы после учения бугских егерей… Еще памятней два ночных разговора – на переправе через Буг и после того, как отказался идти в ординарцы к Потемкину. А вот забинтованная голова качается на носилках после вылазки турок под Очаковом… И последнее – тучный старец ласково расспрашивает о службе, о Соне, царит крест и, прервав беседу, идет совещаться с царем о кампании. Истинно Пожарский наших дней. С честью войдет в летописи России. А другой светлейший, которого видывал, Потемкин, многим ли памятен? Прах его Павел Петрович с землей смешал, но дела-то остались ли? Войдет ли в историю с похвалой?.. И ближе всех знает третьего сановника, труды которого защищал недавно перед прапорщиками… Этого чем помянут в будущем?..

* * *

За десять дней французы заняли всю Саксонию, и семеновцы вспоминали недавно виденных сытых лошадей, коров и полные зерном деревенские амбары – все, что теперь досталось врагу и подкрепляло его силу к будущим боям. Но прусские войска снова соединились с нашими, и армия заняла позицию при Бауцине, куда непрерывно подходили из тылов подкрепления. 8 мая Наполеон атаковал здесь союзников. И снова гвардия стояла в резерве, а потом русские и пруссаки отступили. За две недели дошли до крепости Швейдниц и встали лагерем, закрыв врагу путь на Польшу. Генерала Витгенштейна сменил Барклай де Толли, возвратившийся к армии после долгой болезни. И тут вместо ожидаемого сражения вдруг заключили перемирие.

Оно было одинаково нужно противникам. Наполеон подтягивал резервы, давал отдых молодой армии и внушал Франции, что готов на мирные переговоры, начатые в это время. Союзники тоже отдыхали, и, что особенно важно, на их сторону встала наконец-то осторожная Австрия с более чем стотысячной армией.

Во время перемирия главная квартира расположилась в Рейхенбахе, а Семеновский полк – поблизости от нее, в богатом селении Ланг-Билау. Эти летние месяцы 1813 года Сергей Васильевич целиком отдал своей роте, готовя людей, снаряжение, обмундирование и обоз к новой кампании, в которой никто не сомневался.

Из Петербурга Непейцын получил здесь целых три письма. Одно, писанное в феврале, с грустной вестью о кончине Маркелыча. Накануне добрел в гостиную и просил Софью Дмитриевну поиграть Гайдна и Глюка. А утром, когда зашла его покормить и предложила снова играть – он лежал в своей комнатке рядом с гостиной, – старик ответил чуть слышно: «Нет, Сонюшка, я ноне сам музыкой оправдаться должен…» И до полуночи, когда отошел, все двигал холодеющими пальцами, будто играл и играл на клавесине.

В других письмах сообщалось о летнем житье на Песках, что Филя принялся за ремонт мебели и у него есть уже ученик-подросток, что Ненила взяла в руки хозяйство и Софье Дмитриевне «просто делать нечего», отчего она с Глашей часами щиплют корпию из старого белья для армии и молят бога, чтобы подобная не понадобилась Сергею Васильевичу. Петя Доброхотов вырезал ей из двухслойного камня профиль, очень похожий на одного полковника, и его уже отдали заделать в перстень, а Яша Тумановский научился писать левой рукой и выхаживает себе должность. В последнем письме было рассказано, как средь вещей покойного Маркелыча Соня нашла тетрадь с нотами его сочинения, писанными лет тридцать назад. Музыка кажется ей очень красивой, почему отдала сделать с них копию и обе тетради переплесть для сохранности.

Развлечением во время стоянки в Ланг-Билау были прогулки по окрестностям и хождение друг к другу в гости. Однажды в палатке Непейцына вместе с его субалтернами появился юноша, красивое лицо которого показалось хозяину знакомым.

– Вот, господин полковник, поручик Чичерин, который просил вам его представить… – сказал Якушкин.

– Ежели сами меня не припомните, – добавил офицер.

– Неужто вы тот музыкант, который так славно играл на фортепьяно в тульских гостиных? – спросил Непейцын.

– И добавьте, господин полковник, так ревновал вас к красавице Куломзиной…

– Которая нам обоим предпочла ловкого фон Шванбаха, – рассмеялся Сергей Васильевич.

– На счастье, я в то время был уже в Пажеском корпусе и не столь трагически принял новость, – продолжал в шутливом тоне Чичерин. Потом сказал уже серьезно: – Не откладывая, позвольте объяснить, как сделался виновником неприятного вам разговора, нынче мне пересказанного. Еще в Вильне командир полка, прочитав приказ о назначении вашем, спросил, не слышал ли кто о сем офицере. Быв свидетелем, как на обеде у моих родителей граф Аракчеев аттестовал вас другом юности, я рассказал…

– Полноте, кажется, все на сей счет уже разъяснилось, – прервал Непейцын.

Когда Федор в белых перчатках, натянутых ради сына тульского генерала, подал чай и закуску, вспомнили общих знакомых.

– А знаете ли, Сергей Васильевич, что добряк доктор Баумгард добился-таки разрешения бесплатно отпускать лекарства мастеровым завода? Помню, как он с этим к отцу приставал и бумаги сочинял не совсем по-русски для направления в Петербург. Но тогда все отказывали, а теперь, может по случаю войны, разрешили. И от кого я узнал? В Плоцке, где провел больным два месяца, встретил тоже поправлявшегося сына полковника Никеева. Так вот Вася Никеев и рассказывал из писем тульские новости.

– А батюшка ваш здоров ли?

– Он нынче в Московском ополчении и Владимирскую звезду за Бородино получил… Но я имею вам и грустное сообщить.

– Что ж такое?

– В плоцком госпитале, куда я ходил, как начал из дома выбираться, чтоб наших, семеновских солдат проведать, были и офицерские палаты для тех, кто не мог на частной квартире себя содержать. И вот один ополченец просил письмо в Луки отправить…

– Сарафанчиков? – догадался Непейцын.

– Он самый. Ну, а я, слышав, что вы там после Тулы служили, и спросил, не знаком ли. Тут откуда и красноречие взялось.

– Наговорил невесть что? – улыбнулся Сергей Васильевич. – Но грустное-то где же?..

– Так умер ведь, бедняга.

– Ранен, что ли, был?

– Да нет же! И пороху не понюхал. Понос его извел. Уж мы с Никеевым и вина, и сухарей белых, и бульоны ему носили, да, видно, поздно. Воруют в госпиталях ужасно на таких скромниках да на солдатах. Никеев не стерпел – чиновника одного гошпитального прибил, когда за картами деньгами хвастаться стал.

– Федор! – позвал Непейцын. – Слышал, что Александр Васильевич рассказывал? Бедный Сарафанчиков в госпитале помер.

– Слышу-с. Жалко их очень, – отозвался Федор.

– Вот и воздаяние за патриотизм, – вздохнул Сергей Васильевич. – Сидел бы в соляном магазине и был бы цел…

– Ничего, скоро французов добьем, и с тем горе все кончится, – уверенно сказал Якушкин. – Нынче генерал от штабных слышал, что в Пруссии поголовное ополчение, из Англии оружие на кораблях привозят, порох, пушки, седла. Австрийцы уже на марше…

– Я тоже слышал, – кивнул Чичерин. – Но представьте, как сердце сжималось хоронить людей, от горячки или поноса погибших, когда могли в бою с пользой для отечества помереть.

Когда гости ушли, Федор сказал:

– Небось Михельсонов барин в ополчение не пошел.

– А ты почем знаешь? – удивился Непейцын.

– Как же-с! Через Невель когда ехал, псарей его видел, которых в солдаты сдавать прислал, таково его ругали…

Через день Якушкин привел к Сергею Васильевичу заехавшего на их бивак Паренсова, одетого во все новое – от шляпы до сапог.

– Здравствуйте, дорогой штабс-капитан! – обрадовался Сергей Васильевич. – Каким вы франтом!

– Поздравьте его капитаном, господин полковник, и с тем еще, что от отца зависеть больше не будет, – сказал Якушкин.

– Неужто батюшка ваш скончался?

– Что с ним в Костроме сделается? – отозвался Паренсов. – А, к печали моей, убили под Вязьмой двоюродного брата, офицера пехотного Вот тетка, вдова, в горе, детей более не имея, и отказала мне все, что муж ее, чиновник, наворовал, путь обогащения сейчас обычный. За убитых отцов дети раньше срока наследуют, после братьев сестры невестами выгодными становятся. Посоветуйте, кому мне завещать, чтоб папеньке не досталось?

– Ну, зачем так мрачно? – возразил Непейцын – Лучше расскажите, что о друге моем Егоре Ивановиче слышали?

– У него все ладно, а вот в другой бригаде ихней дивизии противное совести случилось… У вас-то в гвардии, на глазах государя, и поставка продовольствия порядочная, а там на неделе шестерых солдат расстреляли за грабеж. Свели корову – да в котел. Скота месяц не пригоняли, на каше да на сухарях люди измаялись. Благородно выражаясь – оборотный лик войны… А один из казненных, заслуженный унтер, кавалер знака отличия, все повторял, что не для себя, для роты радел… Словом, с тех пор никак не разберусь, кого расстреливать нужно, – закончил Паренсов.

Якушкин слегка откашлялся и продекламировал:

 
Wie die Feuerflamme bei dunkler Nacht
In die Häuser fähret, wenn niemand wacht –
Da hilft keine Gegenwehr, keine Flucht,
Keine Ordnung gilt mehr und keine Zucht. –
Es sträubt sich – der Krieg hat kein Erbarmen [31]31
  Пламенем вспыхнем, потоком нахлынем,
  Сзади нас нет ни кола, ни двора,
  Все разорим, истребим, опрокинем,
  А потому, что такая пора,
  Дело военное, пахнет добычей.
  (нем, перевод Л. Мея).


[Закрыть]
 

– Опять Шиллер? – спросил Непейцын. – Переведите, Иван Дмитриевич, я по-немецки двадцать слов знаю.

Якушкин перевел и добавил:

– Поэт не воевал, а как все верно!..

– Именно Шиллер пишет, – отозвался Паренсов, – что в сих краях в Тридцатилетнюю войну население в десять раз уменьшилось.

– Вот и утешайтесь, что хоть такого теперь нет, – посоветовал Сергей Васильевич.

Вечером, раздевая барина ко сну, Федор сказал, видимо вспомнив этот разговор:

– Правда, не нашего полку а бывает, что и грабят мужиков здешних.

– От кого же знаешь?

– Намедни хозяин один жаловался – половину гусей у него перекрали. А поймал одного, так тесаком пригрозился…

– А ты чего с немцами знакомство свел? – внимательно посмотрел Сергей Васильевич. – Нет ли дочки? Эльзы какой-нибудь?

– Как в воду смотрели, Эльза и есть! – сознался Федор.

– Гляди, за нее бока крепче, чем за гуся, наломают, – сказал Непейцын. – Уймись до греха. Ты ведь тесаком не погрозишь…

* * *

В конце июля Сергей Васильевич с Краснокутским поехали верхами к замку Петерсвальде, в котором во время перемирия жил император Александр. Замок был только что освобожден, и многие офицеры спешили взглянуть на его расположение, пройтись по парку, куда недавно впускали только штабных. Краснокутский не раз стоял здесь в карауле и вызвался сопровождать Непейцына. Ехали больше шагом, расстояние было невелико, а вечер красив и мягок.