Текст книги "Дорогой чести"

Автор книги: Владислав Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Правда ли, что Семен Степанович болел тяжело?

Пока Непейцын рассказывал, княжна смотрела ему в лицо так пристально, что даже стало неловко. Потом сказала:

– Ну, слава богу. Он теперь меня знать не хочет – наговорили, верно. А я его добро помню. Как же, сестру Аннушку грамоте учил и меня, малую, вместе. А потом крепостных ее мне оставил. Кто такое, кроме него, сделает? Может, жалеете, вам бы достались?.. Ну, прощайте, племянничек! Ведь вы мне племянником по сестре доводились… – Рассмеялась и пошла к дому, прямая, легкая на ногу.

– Прощайте, тетушка! – крикнул он и поехал прочь, подумав: «А ведь хороша… Сколько ей? Двадцать пять, верно… Как одна с хозяйством управляется?.. Надо у дяденьки подробней расспросить».

* * *

Несмотря на совет Семена Степановича, исполнение субботних наказаний не было переведено в сарайчик городнического дома. Их по-прежнему производили в канцелярии после окончания присутствия. Непейцыну решительно претило видеть под своим окном подавленных ожиданием порки дворовых людей. Но то ли господа, жившие зимой в городе, выехали на лето в деревни, то ли по Лукам прошел слух, что новый городничий не велит больно наказывать, но число присылаемых в полицию заметно сократилось. Ну что ж, посмотрим, что будет с осени. А в дощатый сарайчик перебрался на лето Филя с верстаками. На двор его влекло и то, что за забором у купца Ломакина стояла высокая тесовая голубятня и десятки белых, коричневых, сизых птиц лепились по ее карнизам, ворковали и без опаски разгуливали у раскрытых дверей сарайчика.

– Экие красавцы птицы господни! – восхищался Филя. –  А видали, Сергей Васильевич, как играют?..

Да, на это городничий любовался не раз. Сидя воскресным днем у себя в комнате, он слышал, как на голубятню взбирается сосед. Скрипят ступеньки, отдувается и пыхтит толстяк. Он в рубахе-распояске, босой, в руке длинная палка с навязанной на конце тряпкой. Вот добрался до сооруженной перед голубиным домиком площадки с перилами, отдышался, взмахнул шестом. И голуби не зря клевали его корм. Они умели тешить хозяина. Высоко-высоко взлетев в небо, белыми клубками, кувыркаясь много раз подряд, сыпались они вниз и вдруг раскрывали крылья над самой голубятней. А хозяин самозабвенно улюлюкал, вскрикивал, прыгал на скрипящей под ним площадке и вновь взмахивал шестом, хлопая, как бичом, тряпкой.

– У, шельмец! Герой! Суворов!.. Вот уважил… Ох, отец родной, ну еще разок! Ши-ши-ши! Да забирай выше! – стонал Ломакин.

Голубей в городе держали многие, и уже не раз к городничему являлись обыватели с жалобами, что сосед из зависти подшиб турмана, обкормил всю стаю отравленным зерном, выкрал лучших птиц. Приходилось вызывать обвиняемых, усовещать, порой грозить штрафом, даже холодной, чтобы водворить мир. Покорность великолучан в этих и других случаях Непейцын приписывал не своей мудрости, а тому, что почтмейстер растрезвонил, какие связи у него в столице, и что коли захочет, так «любого в порошок сотрет». Ну и ладно, правильно говорит дяденька, что здесь от Аракчеева польза…

В июле этот косвенный ореол еще увеличился. Нефедьев принес Сергею Васильевичу листок «Ведомостей» с высочайшим повелением: «Все объявленное графом Аракчеевым считать нашими указами».

– Вот, Сергей Васильевич, другу высокородному вашему какая неслыханная честь от монарха, – лепетал, шаркая ногами, почтмейстер. – Записано ли подобное на скрижалях гиштории?

А при следующем визите Нефедьев принес письмо Михаила Матвеевича, в котором с огорчением сообщалось, что Пете Доброхотову пришла бумага от цехового старосты с копией распоряжения инспектора всей артиллерии, которым запрещены мастеровым всякие отлучки и отпуски от заводов, почему Пете приказано явиться в Тулу, а выданный ему билет считать недействительным. С такой бедой резчик прибежал к Иванову, они ходили к ректору профессору Гордееву, который уже узнал Петино искусство, но и тот более не мог сделать, как обещать Доброхотову, что буде от завода освободится, то двери в Академию ему всегда открыты.

«Порадовал друг Аркащей! Одним росчерком пера загубил мечты, которыми жил столько лет юноша, – думал Сергей Васильевич. – Но что делать? Написать ему? Просить за Петю?..»

Но со следующей почтой пришло письмо от Захавы, который писал, что бранит себя, как не вмешался в дело Доброхотова. Не следовало слушать Сурнина, а начисто откупить Петю от завода, что было возможно при знакомстве Непейцына с генералом Чичериным, а возраст гравера таков, что наборы ему не страшны еще несколько лет. Но, впрочем, все это не более как пустое рассуждение, ибо, приехав в Тулу, Петя нашел свою матушку столь хворой, что отлучаться никуда не может. В письмо была вложена записка самого Доброхотова.

В ней говорилось, что не теряет надежды на Академию, что виноват, взял у Марфы Ивановны деньги на проезд до Тулы, и обещает отдать, как заработает.

Непейцын тотчас написал генералу Чичерину, прося помочь Пете при случае вернуться в Академию, а буде можно выкупиться из сословия оружейников, то не затруднился бы написать, сколько и куда внести. Что еще мог он сделать?

Вскоре Семен Степанович прислал вторую верховую лошадь, и Непейцын занялся обучением Феди, без манежа, прямо в седле на полевых проездках. Ученик оказался способным, и пришлось заказать ему синий казакин, смушковую шапку, наборный пояс. Парень был на седьмом небе и, когда Сергей Васильевич брал его с собой в Ступино, не отходил от Моргуна, расспрашивая о разных тонкостях конного дела.

В августе от границ через Луки начали проходить войска. Размещая на постой, городничий одного-двух офицеров приглашал к себе. Горько было слушать их рассказы о недавней кампании. Распоряжения высших начальников в боях на реке Алле и при Фридланде представлялись трусливыми и бестолковыми. Но все говорили о храбрости и стойкости младших офицеров и солдат. Может, так казалось снизу, из рядов? Но ведь налицо был постыдный разгром, и в итоге – объятия государя на глазах всей армии с Наполеоном, которого так недавно величали с церковного амвона антихристом…

Поначалу Непейцын надеялся, что встретит старых товарищей, но оказалось, что мимо шли только части, назначенные на квартиры в Псковскую или Новгородскую губернии. Однако от своих гостей услышал обо всех, кто его интересовал.

Егерский полк, которым командовал Егор Властов – теперь он звался на русский манер, – прошел в Финляндию совсем близко, по дороге Себеж – Остров. О Егоре говорили как о храбрейшем офицере. Той же дорогой во главе гвардейской конной артиллерии проехал Васька Костенецкий. О нем рассказывали прямо чудеса. Особенно часто повторяли, как под Фридландом, увидев, что на одну из батарей наскакали французские латники и рубят канониров, он с трубачом и с двумя ординарцами ринулся на выручку, бился верхом, пока не убили его лошадь, потом пешком, пока не переломился клинок сабли, и наконец – схватив банник, дубовую палку с волосяным ершом на конце, которым чистят канал орудия. Но и банник уже сломался о какого-то француза, когда подоспели наши пехотинцы. За этот подвиг Ваську наградили Георгием, а он подал по начальству рапорт, что просит сделать банники на железных трубках. И будто сам государь начертал на том рапорте: «Железные банники сделать можно, но где сыскать Костенецких?»

В эту войну изюмские гусары Дорохова заслужили серебряные трубы, а командир их – Георгия и Владимира на шею. Они уже отдыхают где-то в Польше. А бригада мушкетерских полков Криштофовича марширует через всю Россию на Дунай, чтобы усилить тамошнюю армию, которая второй год ни с места, может, оттого, что войска мало, или оттого, что новым главнокомандующим туда назначен восьмидесятилетний фельдмаршал князь Прозоровский. А Михельсон в Бухаресте умер, так и не пожив в богатой вотчине под Невелем.

* * *

В Луках войскам не было назначено постоянного постоя, но в старых крепостных зданиях, по приказу городничего наскоро отремонтированных, разместился госпиталь на пятьсот раненых и больных. Не многие выздоравливали и спешили за своими полками, гораздо больше умирало. Обходя город, Непейцын ежедневно встречал некрашеные гробы, трясшиеся на телегах к окраинному Коломенскому кладбищу. Помня виденное когда-то в Херсоне, городничий делал что мог, чтобы улучшить пищу выздоравливающих. Обошел богатых купцов, просил отправлять в госпиталь всякое съестное, говорил о том же многим чиновникам и зажиточным мещанам, сам наведывался туда же, чтобы убедиться, как приносимое доходит до тех, кому предназначено.

Однажды, идя по палатам с главным лекарем, Непейцын увидел на грязной подушке совсем юное бескровное лицо – широко раскрытые глаза уставлены в потолок, запекшиеся губы сжаты. А в ногах горестно застыл усатый денщик улан, мявший в руках засаленную фуражную шапку.

Когда переходили в другую постройку, Сергей Васильевич спросил спутника, что с уланским офицером.

– Понос. Скоро конец придет. А жаль, юноша, видать, добрый. Денщик за ним как нянька ходит. Доставили, дурни, поздно, как бричка его сломалась, а то все за полком ехал.

– Неужто ничего сделать нельзя?

– Можно б, наверное, кабы сразу пищу тонкую да уход, чистоту, покой. Но у нас ничего этакого невозможно, сами видите…

– А ежели я к себе домой его возьму?

– Поздно, пожалуй. И кто у вас ходить за ним станет?

– Люди на то сыщутся, ежели научите, что и как делать.

– Я-то скажу. Рейнвейн хороший бы, телятину, желе…

Через два часа больного перенесли в дом городничего, и Ненила взялась лечить его. Она выслушала, что передал со слов штаб-лекаря Сергей Васильевич, посмотрела на свет и отвергла вино, которое купил для больного, и начала с того, что напоила офицера каким-то настоем «с семи трав», потом крепчайшим бульоном, всего один стакан которого выпарила из целой курицы, потом медом с горячей водой. Все понемногу и через каждые два-три часа круглые сутки. На третий день они с денщиком вымыли улана в корыте, одели в чистое белье, и когда Сергей Васильевич зашел к больному, тот сказал:

– Правда, ужасно, господин полковник, от поносу помереть?.. В бою был три раза, в пикетах без счету, и все ничего, а тут брюхо извело совсем… Однополчане меня, конечно, увидеть не чают, и боюсь, как бы матушке не написали…

– Так сами ей скорей пишите, что поправляетесь.

– Пробовал, да рука еще пера не держит.

– Так давайте я под вашу диктовку.

– Вы того про свой дом не напишете, что я диктовать стану.

Через неделю поручик сидел в кресле у окна, а через две, войдя в кабинет в полной форме, уже прощался с Сергеем Васильевичем и говорил взволнованно:

– Благодарю за кров, за заботы, за самую жизнь, но пуще всего за обогрение души моей… Знал я двух городничих – отца своего и его приятеля. Оба были мздоимцы, драчуны, сквернословы – наказание и горе обывателей. Спасибо, что другого мне показали. Слышал сто раз, что в России честным быть нельзя. По вас увидел иное… А сей пакетик, прошу, отдайте Ненилушке, как я уеду…

– Что в нем, Владимир Петрович?

– Образок, материнское благословение. Не бойтесь, на себе я крест, ею же данный, оставил, а сей хочу, чтобы та надела, которая меня ночами, как дитя, выхаживала. Дороже ничего нету, а подарка настоящего купить не на что. На прогоны до полка хватило бы.

– Так возьмите у меня, потом пришлете.

– Не могу-с, матушке слово дал никогда не должать…

* * *

В конце августа к городничему пришел тощий человечек в очках с оправой, связанной ниткой. Его, кажись, ни разу не встречал на улице, а может, и не замечал, такой был серенький, в обдерганном сюртучке. А тут, покашляв в кулачок, твердо назвался – учитель Кукин, и сказал, что просит его высокоблагородие заглянуть в уездное училище. Не нарочно-с, а когда мимо пойдете. Но обязательно нужно, раз образование юношества есть государственная необходимость…

– Да что у вас там? – спросил Непейцын.

– То, что начало классов по закону пятнадцатого августа, а стекла биты и дверь не закрыть. Помещаемся, если изволите знать, у Староречья…

Через час городничий зашел в училище. Да, в таком помещении нельзя заниматься с детьми. Не было целого стекла в окнах, а все проклеены полосками бумаги, на двух стенах зеленела плесень, потому что тесовая кровля, видно, прохудилась. А полы! А двери!

– Я знаю, что Аггей Савельич меня со свету сживет, – говорил человечек, следуя за городничим, – но больше молчать не могу-с… Пусть сживет, я человек одинокий, но совесть…

– Аггей Савельич – смотритель ваш? – остановил Непейцын.

– Они-с самые.

– А средства отпускались на ремонт, на столы новые?

– Должны отпускаться, ежели просить, писать то есть…

– А он пишет?

– Того не знаю-с. Они не заходят и меня не принимают…

– Ну, вот что, – решил городничий. – Я его завтра к себе приглашу, а вы, ежели спросит кто, говорите, что нынче и вас я сам требовал. Встретил на улице и позвал. Поняли?

– Понял-с. Недаром, значит, Настасья Ивановна говорила…

– Кто такая Настасья Ивановна? – изумился Непейцын.

– Птицына, вдова, которую с дочкой от Квасова оборонили. Я у них квартирую, комнату сымаю…

– Здоровы ли они?

– Настасья Ивановна здоровы, а Пранюшка так себе.

– Пранюшка? Что же имя такое?

– Евпраксия, значит, Герасимовна.

– Так она хворает?

– Да-с, с тех самых пор, как ночь в арестантской пробыли.

На другой день Непейцын вызвал Аггея Савельевича, просил садиться и рассказал, что увидел, зайдя в класс, а затем прочел донесение, какое набросал по сей части губернатору. Слушая, смотритель училища вспотел, будто оказался одетым в жаркой бане, и тут же сознался, что вот, честное слово дворянина, только нонче получил на ремонт училища запрошенные весной из губернии сто рублей и что сейчас же сговорит десятника и с ним побегут на Староречье, а уж завтра, честное слово дворянина…

В тот же день, встретив почтмейстера, Непейцын осведомился, когда смотритель получал казенные деньги, и услышал, что тому минуло полгода. А через день проковылял к училищу и увидел артель плотников, отдиравших гнилые тесины с крыши и выкладывавших с воза новый лес. Из растворенной двери выскочил учитель Кукин.

– Чудо-с, чудо-с, ваше высокоблагородие! – восклицал он. – Право, волшебство!.. И ученикам велю вас славословить!..

– А я вас прошу ни им, ни кому другому о нашем разговоре не сказывать, – молвил Непейцын строго. И добавил: – Я еще зайду на днях, чтобы волшебство продолжилось.

«Так неужто все удается оттого только, что за мной маячит Аркащей? – думал он. – Похоже… И как же оно мерзко!»

* * *

Пришла осень, зарядили дожди. Ранняя тьма накрывала город, и после вечерни улицы пустели. Лишь изредка слышался окрик дежурного будочника: «Кто идет?» И ответ подвыпившего мастерового: «Обыватель!» – дававший право беспрепятственно идти дальше.

В конце октября дяденька перебрался на зиму в Луки и привез много книг для вечернего чтения. А днем в сухую погоду по-старому вместе обходили город. Только теперь Сергей Васильевич уже знал многих обывателей в лицо, по занятиям и характерам. Уже к нему заходили ездившие по делам купцы, чтобы передать новости.

Приехавший из Невеля рассказал, что прах генерала Михельсона привезли в село Иваново и под пушечную пальбу похоронили в склепе под церковью. А учил дворовых заряжать пушки, когда-то от Пугача отбитые, и на границе уезда встречал тело единственный сын покойного, офицер гвардии, прибывший из Петербурга. Он теперь всему хозяин и, слышно, в отставку идет, чтобы в Иванове жить.

– А будет ли он по хозяйству радеть? – осведомился дяденька.

– Одно слыхал, что запьянцовский, – отвечал купец.

Другой приезжий повествовал, что во Пскове сгорели льняные амбары, отчего владелец их, купец, разом обеднел. Думают, что поджег приказчик, за которого дочь не выдал. Горело, будто смолой облито. Приказчика взяли в полицию, бьют сильно, да не сознается.

Третий рассказал, что в Витебске губернатор поссорился с откупщиком и оба выехали в столицу жаловаться. Чья-то возьмет?..

– Верно, губернатору каюк, – сказал дяденька по уходе купца.

– Неужто откупщик сильней? – усомнился Сергей Васильевич.

– А знаешь ли, сколько с откупов государство доходу получает? – вместо ответа спросил дяденька. – Князь Щербатов пишет, что при Елисавете семьсот тысяч рублей поступало. При Екатерине – под десять миллионов. А теперь, Юрьевич сказывал, за пятнадцать миллионов перевалило – четверть дохода государственного. Как такую золотую жилу не беречь? В губернаторской инструкции прямо сказано, что откупщик и его служащие состоят под особым покровительством власти и любой ущерб им карается как ущерб казне. Недаром на кабаках герб государственный ставят… Знаешь ли ты, что при Екатерине Алексеевне в Воронеже было?

– Откуда же мне знать, дяденька?

– Там епископ некий вздумал в праздник большой, когда народ особенно разгулялся, выйти на площадь и проповедовать, чтобы пить бросили. И как его паства почитала, то тут же разбили выставленные откупщиком на площадь бочки с сивухой, разогнали приставленных к ним целовальников и разошлись все по домам. Так что ж ты думаешь? Добился откупщик, что святого отца в дальний монастырь в ссылку отправили…

– Ну, то давно уж случилось, – заметил Сергей Васильевич.

– А теперь, полагаешь, иначе? Ужо узнаем, как слетит витебский губернатор ежели с откупщиком не помирится. А в Луках все пристойно оттого, что приказчиком откупным Юрьевич состоит, который тебя и меня уважает да скромно живет, только что обжора. А в других городах разве так? Там первый человек не городничий, не предводитель дворянства, а приказчик откупщика. Вот на рождество станет подарки рассылать, так окажется, что и у нас все вроде как на его службе. Ты, сударь, подполковник и кавалер, конечно, первый, потом предводитель, капитан-исправник, судья, лекарь, соляной пристав, смотритель училищ. Расписание чинам твердое, кому сколько деньгами или водкой. Таков обычай уже заведен пятьдесят лет.

– Так неужто без откупов государство наше и жить не может?

– Говорят, что из двух зол надобно меньшее выбирать, – ответил дяденька. – Откупа будто потому ввели, что иначе народ сам вино курит, втридорога по тайным корчмам продает и от того великий вред здоровью приключается. А тут, видишь ты, и состав вина, по закону-то, под досмотром находится, и винокуров одиночных откупщиковы стражники заарестуют. У них ведь свое войско целое.

– Воля ваша, но ежели мне Юрьевич что пришлет, я назад отправлю да еще обругаю, – решительно сказал городничий.

– Ругать за обычай, который не им установлен, по-моему, нечего. Но можешь загодя ему по-приятельски сказать, что водки сам мало потребляешь и оттого просишь, чтоб следуемое тебе количество Квасову и квартальным разослал.

– Вот не думал, что такое мне посоветуете!..

– Да, может, они меньше с купцов да с обывателей драть станут. И так ты им крылья подрезал. И еще я тебе посоветовать хочу…

– Не Заречную ли часть Квасову под смотренье отдать?

– Как ты угадал? Впрочем, не впервой одно думаем…

– Но сумею ли там его в руках держать?

– А кто обирать себя позволит, знаючи, что узда на него надета? Сряду к тебе жаловаться побегут. И на той стороне лавок нет, кроме мелочных. Пусть тянет с мещан гривенники да порядок наводит. К тому же вправду женится, надо на свадьбу угощенье.

– На ком же?.. Как вы всё узнаете раньше меня?

– Научись по душам с тем, другим поговорить. А то барином ходишь, известно, что с графом на дружеской ноге, – посмеиваясь, говорил дяденька. – На вдове писца судейского, бабенке ловкой, оборотистой, у которой в том же Заречье домик исправный.

На другой день в ответ на приказ городничего Квасов сказал свое обычное:

– Слушаюсь.

Но по выражению лица Сергей Васильевич увидел, что такое решение ему вполне по нутру.

Пожертвование водкой в пользу подчиненных произвело на уездных чиновников сильнейшее впечатление.

– Полициантам брать не велит, но об них заботится. Благородно поступает! – восторгался соляной пристав Сарафанчиков.

* * *

Перед рождеством, читая «Ведомости», дяденька воскликнул:

– Прыток твой Аркащей! Только и читай – там государя сопровождал, то через него государь приказал. Быть ему министром!

И напророчил. В январе 1808 года он же прочел вслух известие, что граф Аракчеев назначен военным министром с оставлением во всех прежних должностях.

Сергей Васильевич снова написал поздравление. И снова почтмейстер с торжественной миной принес ответ. Конец его на этот раз был неожиданный. Писарской рукой выведено, очевидно, под диктовку графа: «Будучи 7-го числа сего месяца расспрашиваем Высокомилостивым Монархом о детских моих годах, упомянул и ваше имя как своего защитителя в кадетские годы, а затем и то, почему и в какой должности ноне обретаетесь. На сие его императорскому величеству угодно было приказать зачислить ваше высокоблагородие, яко тяжело раненного, в пенсионеры капитула ордена святаго великомученика Георгия, с тем, чтобы, пока продолжаете служить в городнической должности, оное добавочное содержание бывало пересылаемо по третям, о чем на другой же день, 8-го сего генваря, и было мною послано именем его величества приказание».

«Похоже, что Аркащей и городничество мне золотит, – подумал Сергей Васильевич. – А все спасибо ему…»

Почтмейстеру, который сгорал от любопытства, пока Непейцын пробегал глазами письмо, он прочел все, кроме слов: «…пока продолжаете служить в сей должности…»

– Боже мой, Сергей Васильевич! Сам государь знает о вас! Быть вам генералом! – восклицал Нефедьев, пятясь к двери, чтобы скорей разнести весть по Лукам и отписать о ней во Псков.

– А ведь Аркащей твой тончайшая бестия, – сказал дяденька.

– Из чего вы заключили? – полюбопытствовал городничий.

– Ну как же! Ведь сим упоминанием он себя перед государем благородным человеком выставил: вот, мол, все доброе сколь долго не забываю. А значит, уж вашего-то величества благодеяний вовек не забуду. Таков, верно, смысл в сем поступке.

* * *

В зимние воскресенья у городничего была особенная забота – ходить на кулачные бои. И здесь на льду сражались разделенные рекой части города, и порой так ожесточенно, что бойцов уносили замертво. Память о Фоме не давала Непейцыну покоя. Еще с осени думал, как сделать, чтобы не случалось хоть смертных исходов.

– Одни молодечеству на ристалище сем выход дают, – философствовал, слушая его, Семен Степанович, – а другие злобу на жизнь несчастливую на чужой морде вымещают. Разве их уймешь?

С первого же боя городничий распорядился, чтобы в часы сражений – а они начинались, как отойдет обедня, – на берег выходили дюжий квартальный Пухов и два самых смелых будочника. Во главе такого отряда он садился на складной стул на берегу, наблюдал за происходящим и, случалось, посылал подчиненных отбивать того, кому, казалось, грозила гибель от ударов обступивших его противников.

Вплоть до масленой такое вмешательство не вызывало возражений. Но тут после боя, в котором будочники едва вытащили из свалки и отвели домой залитого кровью дюжего кожевника, вечером в городнический дом пришли трое – цирюльник, пекарь и кузнец, которые, назвавшись кулачными старостами, просили поговорить с его высокоблагородием. И когда Непейцын вышел, пекарь сказан:

– Так что мы к твоей милости с просьбой.

– Говорите, ребята, – разрешил Сергей Васильевич.

– Пришли мы от всех бойцов, – начал цирюльник, – как твое благородие за справедливость уважаем. А ноне ты неправое дело сделал, когда бутошников на нас наслал.

– Так ведь пятеро одного увечили, – сказал городничий.

– А известно твоему благородию, за что его били? – осведомился цирюльник И сам ответил: – У него в рукавице свинчатку сыскали, когда по злобе Степану Филину переносье проломил. Такого и надо бить-колотить, раз правила не сполняет.

– Вот что! – удивился Сергей Васильевич, – Ах, подлец какой!

Оратор оглянулся на товарищей.

– Я ж толковал, что нас послушают, – сказал он. – Они наших делов не знают, вот и мешаются.

– Но постойте, – сказал городничий. – А вот у меня в Туле кучера как убили. – И он рассказал о смерти Фомы.

– Мы за Тулу не ответчики, – пробасил доселе молчавший кузнец.

– У нас до смерти не бьют, – подхватил цирюльник. – Нос расквасят, ну ребро, другое сломят, так заживет ведь. А до смерти редко бывает, и всё за подлость против своего же брата.

– А прошлые разы, когда я людей посылал?..

– И тогда все зря. Как мы обманщика учим, так твоя милость и шлет своих. А у нас другой раз пятак в рукавицу не возьмет.

– Что ж мне, на бой вовсе не ходить? – спросил городничий.

– Нет, ходи, сделай милость, с горушки любуйся, мы не против, и буточники пущай на случай непорядку при народном стечении, но чтоб в драку их не слать.

– А вы мне ручаетесь, что до смерти никого не забьете?

– На том хоть крест поцелуем, – сказал цирюльник.

– Истинно так! – подтвердил пекарь.

– Как бог свят! – прогудел кузнец.

– Да когда народ в раж войдет, то и вас небось не очень слушает, – не сдавался Сергей Васильевич.

– Ничего, нас-то уважат, – внушительно заверил пекарь.

– Ладно, – закончил аудиенцию городничий. – Но помните, коли убьют кого, то, честное слово, от губернатора приказа добьюсь, чтоб вовсе вашу потеху запретил.

* * *

В следующее воскресенье, выйдя на берег Ловати, Непейцын только разговаривал со знакомыми да посматривал на сходившиеся на льду стенки и слушал сопровождавшие сражение устрашающие вопли.

– Еще римляне говорили: «Крик разит не хуже меча», – щегольнул ученостью стоявший около почтмейстер Нефедьев.

– И что, ваша милость, кулачное смотрите? – сказал подошедший купец Овчинников. – Дело грубое, суматошное. А нонче редких бойцовых гусаков стравляют. Вот уж что богатыри в песнях…

– Я не прочь поглядеть, – отозвался Непейцын. – Где? У кого?

– У соседа вашего, Ломакина, подле амбара. Я его вчерась спросил: «Чего господина городничего не попросишь?» – «Совестюсь – говорят, они такие благородные, всё книги читают, вечерами мне в окошко видать…» А я ему: «Так они всякий бой должны понимать, как на кулачников кажное воскресенье любуется и ноги в сражении решились…» И время самое бойцовое – гусыни клохчут, яйца кладут, а гусаки в бой рвутся. Ноне будет впервой выставлен, которого из самого Почепа Анисим Глушков привез, две недели его на парной конине держит. Заклады немалые купцы готовят.

– В Англии тоже гусаками занимаются, – сказал почтмейстер.

– Так, может, пожалуете, честные господа? Я туда сейчас иду.

Они поспели к началу боя. Посредине двора была устроена круглая гладкая снежная арена, обнесенная барьером в аршин высотой, сделанным из бересты, укрепленной кольями. Вокруг на скамьях сидели человек тридцать в шубах, шапках, валенках. При появлении гостей все встали. Ломакин засуетился, приказал принести городничему кресло из дому, почтмейстера усадили среди купцов.

Первой парой выпускали почепского гусака против здешнего, который раньше всех побеждал. Оба хозяина бойцовых птиц выложили седому купцу Филиппову по сто рублей ассигнациями заклада. Сидевшие вокруг арены тоже спорили на деньги. Молодцы подали хозяевам гусаков. Они рвались из рук, шипели, вытянув шеи. Почепский весь белый, великолуцкий – с серыми крыльями.

Но вот Филиппов сказал негромко: «Пущай!» – и оба владельца высадили своих питомцев на арену. Гусаки сшиблись грудью, щипля друг друга за шею. Потом отскочили, остановились, как бы прицеливаясь, злобно гогоча, и снова бросились в бой, подпрыгивая, взлетая, норовя вскочить врагу на спину. Пух полетел во все стороны. Великолуцкий боец поскользнулся, но тотчас выровнялся. У обоих уже видна была кровь на перьях. Вцепились друг другу в шею, рвут из стороны в сторону, топчутся по кругу…

А у зрителей куда девалась нарочитая купеческая степенность! Улюлюкают, хватают друг друга за плечи, ахают, вскакивают с мест, дергают себя за усы, за бороды. Старик хозяин великолуцкого гуся читает молитву, крестится. Хозяин почепского выпучил глаза, побагровел – сейчас удар разобьет.

Но не помогли молитвы. Минут через десять боя серокрылый упал. Перебитая шея вытянулась, из клюва хлынула кровь…

– Куда ж, ваше высокоблагородие! – засуетился Ломакин около поднявшегося Непейцына. – Сейчас вторую пару спущать станем…

– Спасибо, друг любезный, мне обедать пора. Спасибо, господа купцы, за компанию. Желаю здравствовать…

Сам не ожидал, что смерть какого-то гусака так взволнует. Но и следующие дни опять, как въяве, виделась длинная недвижная шея на окровавленном снегу, затянутые белой пленкой глаза. И над ним лицо хозяина с дергающейся щекой в седой бороде: «Ох, сынок! Ох, птица любезная! Так и забил тебя хохол проклятый..»

Нет, пусть уж лучше тешатся голубями или теми покорными медведями, которых приводят странствующие литовцы и заставляют на потеху толпе делать артикулы палкой и реветь, выпрашивая гроши.

* * *

В середине зимы в Луках наконец-то появился уездный предводитель дворянства. Говорили, что с осени жил в Петербурге и сильно там проигрался. Сергей Васильевич не торопился делать ему визит. В самом деле, отставной подполковник, а он на действительной службе считается тем же чином. Должно быть, почтмейстер и предводителю нарассказал о высоком друге Непейцына, – через несколько дней господин Цветков подкатил на щегольских санках к городническому дому, хотя жил всего в двух кварталах. Принял его Сергей Васильевич с полным вниманием, в следующее воскресенье отдал визит и был представлен молчаливой предводительше со скучающим выражением лица. А супруг ее оказался истинной пустой башкой, в которой могла, как сухая горошина в дешевой погремушке, кататься одна-единственная мысль. По крайней мере, и при визите городничему, и при ответном его посещении он твердил о темноте на великолуцких улицах. Будто ему приходилось беспрерывно ходить по ним с вечерней до утренней зари!

– Помилуйте, мы в Петербурге разве к тому привыкли? Там через пятьдесят шагов – и опять фонарь. А тут как в Турции…

Выслушав такое сообщение раз десять, Непейцын подумал, просто ли дурак вспоминает свои поездки по гостям в Петербурге или намекает, что городничему надлежит заняться освещением города? Сколь мог вразумительно, он сказал, что на это в уездных городах правительство не отпускает ни копейки. Только сами обыватели могут ставить у жилищ фонари, но таковых в Луках еще нигде нет, кроме как у собора, дома присутственных мест и городнической квартиры. Даже в гостином дворе из боязни пожара лавки запирают при наступлении сумерек, и сторожа с собаками сидят около них в полной тьме.

При повторном толковании сей истины господин Цветков вдруг оживился. Поднял вверх палец с гербовым перстнем и воскликнул:

– Par bleu! [11]11
  Проклятие! (франц.)


[Закрыть]Какова мысль! – после чего глубоко задумался, предоставив Непейцыну беседовать с предводительшей.