Текст книги "Савва Мамонтов"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Незабвенен голос Надежды Андреевны Обуховой, меццо-сопрано. Ее пение знало неведомые глубинные тайны бытия, но оно было согрето любовью, оно светило.

Народ не чаял души в песнях Лидии Андреевны Руслановой, обожал хрипотцу Леонида Осиповича Утесова, хотя эти величины в искусстве несравнимые.

«Синий платочек» Клавдии Ивановны Шульженко был воином в Великую Отечественную. Таким же воином-вдохновителем и самим памятником русскому духу стал Краснознаменный ансамбль Александрова.

Пели «Катюшу» Михаила Исаковского и другие его песни, пели песни Алексея Фатьянова.

Во время войны и когда страна поднималась из руин, песни были вторым солнцем для нашего народа.

Но отторжение на десятилетия церковного пения, православной музыки – потеря великая, ибо здесь живет вечность. Сейчас восстанавливается эта огромная прореха на самой душе нации. Сотни и тысячи православных хоров, ежегодные фестивали православной музыки – это вехи надежды. Народ должен вернуться к своим истокам, петь свои песни, сочинять свои песни.

Мы, русские, – певческий народ. Пой, Федя! Пойте, Иван да Марья! Пойте, Василиса с Василием – царственные люди. Споем собором всей земли нашей до слезы на глазах. Споем едино, чтоб враги сокрушились. Споем детям нашим, пусть спят сладко, сны видят легкие, пусть вздыхают блаженно от материнской ласки, от отцовской могучей и нежной любви.

– Пой, Федя, пой!

И обретем все, что у нас отобрано: душу, землю, самих себя.

Ну, потихонечку: «Пой, Федя, пой!»

За что уничтожили Мамонтова

1

Отправляясь на утренний моцион, пить воду, Савва Иванович прихватил томик Пиндара. Лечиться всегда скучно, особенно за границей, но Савве Ивановичу нравились и скука, и Карлсбад и мудреный Пиндар.

Любуясь колоннадой Мюльбрунна и Шпруделя, Савва Иванович открыл томик и прочитал не без удовольствия:

 
Нестерпимая боль, укрощенная, умирает,
Заглушаясь радостями удач,
Когда Доля, ниспосланная от Бога,
Возносит наше счастье до небес.
 

Вспомнил вдруг Авилова, директора гимназии, – врага своего, и пожалел, что так скверно учил древние языки.

К нему подошел незнакомый человек, коснулся рукою полей шляпы, а потом, как бы спохватясь, снял, поклонился, сказал почти заговорщицки:

– Сегодня мне удалось узнать – я это проверил – температура термы Шпруделя с 73,8 градуса упала на две десятые!

– И что следует из этого?

– Перемены, Савва Иванович! Простите, мы не представлены. Мое имя для вас нисколько не интересно, мелкий человек. А вас знаю, потому как не знать Мамонтова – наглость. Кстати говоря, Алексей Семенович Суворин сочувствует всем вашим великим делам и начинаниям, несмотря на то, что вы доставили ему нынешней весной серьезные неприятности. Впрочем, не берите мою болтовню в голову… Я из одного глупого тщеславия позволил себе заговорить с вами. Мы – песок истории, а вы – бриллиант. Испаряюсь, господин Мамонтов, испаряюсь!

Савва Иванович вины перед Сувориным за собой не чувствовал. Амфитеатров из «Нового времени» ушел по своей воле. Был всего лишь московским фельетонистом «Нового времени», а теперь он редактор. Алексей Семенович должен бы радоваться, как ценят его сотрудников, как они растут.

Знать бы Савве Ивановичу, что писал Суворин в своем дневнике.

«26 марта 1899 г. Вчера слышал, что Мамонтов с Морозовым затевают газету с капиталом 250 тысяч на первый год. Сотрудникам жалованье платят вперед на 9 месяцев. Хотят сыграть на неудовольствии против „Нового времени“ и спешат. Приглашали Амфитеатрова в редакторы.

27 марта. Амфитеатров ушел из газеты, написал мне обидное и фальшивое письмо.

26 апреля. „Россия“ Амфитеатрова выйдет 28-го. Купцы во главе с Мамонтовым подписались на 180 тысяч. Но денег Амфитеатрову не дали».

– Вот она, дань известности, – бурчал Савва Иванович, болтовня незнакомца поселила в душе необъяснимую, раздражающую тревогу.

Дома ждали п и сьма. От Воки и от Пасхаловой.

– Что там птичка-певунья нащебетала? – Савва Иванович открыл надушенный конверт.

Фотография. Милое улыбающееся лицо. Ничего не скажешь – красивых женщин рождает русская земля. Письмо было совсем коротенькое: «Меня страшно мучит вопрос, на который Вы мне положительно ни разу не ответили: буду ли я служить у Вас?.. Я теперь начинаю учить Травиату, потом Офелию… Страшно соскучилась об сцене и опере… К тому же мне так хочется всех увидеть и зажить какой-то новой жизнью, что я сплю и вижу, когда выеду…»

Савва Иванович улыбался. Приятно, когда служить в Частной опере – спят и видят. Впереди – «Царская невеста», «Громовой» Верстовского, «Кавказский пленник» Кюи и нечто свое собственное: «Ожерелье». Музыка Кроткова, либретто Мамонтова. Да-с! Да-с!

Подержал в руках письмо сына, но не вскрыл. У Воки на уме, как и положено директору, – железные дороги, а хотелось подумать об искусствах, о том, что сделано только им, Саввой Грешным. О своем даре XX столетию. Превосходный XIX превосходнейшему XX, и наш пострел тоже кое-что успел.

Дурное впечатление от утренней встречи развеялось, Савва Иванович решил просмотреть последний акт «Ожерелья». Сюжет древнегреческий… Для вдохновения, для разбега мысли открыл сборничек Пиндара: «Над вращением людского ума несчетные нависают заблуждения».

Повернул несколько страниц: «Пагубное пресыщение сламывает острие торопливой надежды, слух о чужих подвигах больно ложится на скрытные умы, пусть! Лучше зависть, чем жалость».

– Не обо мне ли это сказано? – усмехнулся, открыл еще одну страницу: «Люби и служи любви, пока дано тебе время; не гонись, душа, за счетом старческих тягот»… – Молодцы были древние греки! Молодцы!

Писал, держа Пиндара в голове, а в сердце великий, канувший в Лету мир.

Закончил сцену. Поставил жирную точку.

Обедал, спал, гулял. И только вечером вспомнил о письме сына.

Письмо было очень тревожное.

Понаехали ревизоры, судебные следователи, копают так, словно им велено – найти вину во что бы то ни стало. И кое-что уже наскребли.

Савва Иванович распорядился укладываться в дорогу.

2

Комиссию, присланную товарищем государственного контролера сенатора Иващенкова, возглавлял инженер Шульц.

Савва Иванович знал: Шульц – человек Витте, его борзая. Видимо, господин министр финансов вынужден принять грозный вид, показать обществу суровое, воистину государственное лицо свое. При встрече улыбнется умной улыбкой, блеснет лукавыми глазами…

Комиссия Шульца основательно переворошила бумаги расходов по земляным и каменным работам на строительстве Северной железной дороги. Ничего противозаконного найти не удалось, но выводы были сделаны для Мамонтова неприятные: расходы искусственно завышены. По книгам проходит, что работы исполнены подрядчиками, а на самом деле в большинстве случаев они производились инженерами дороги, по более низким ценам, по договорным.

Пока Савва Иванович составлял объяснительную записку, дело о махинациях Правления железной дороги передали судебному следователю по фамилии Чистов. Хватка у господина Чистова была совершенно бульдожья.

«Интересы Правительства требуют, – написал следователь в своем заключении, – чтобы по этой линии были отнесены на облигационный капитал Общества лишь действительно произведенные, для дела необходимые расходы, так как платеж процентов и погашения по сему капиталу будет отнесен на чистый доход Дороги, остаток которого в определенной уставом Общества доле поступает в казну. Единственно возможным в этом случае средством мне представляется возбуждение по этому делу судебного исследования, при котором необходимые для выяснения стоимости постройки сведения могут быть пополнены свидетельскими показаниями и вообще такими данными, кои нынче для проверочной комиссии совершенно недоступны».

Это был крепко, умело слепленный снежок, но Савва Иванович не сразу понял: снежок уже пустили с горы. С высокой горы! Стало быть, жди лавину.

9 августа Валентин Александрович Серов писал Илье Семеновичу Остроухову из Петербурга: «А какие дела-то в Москве, а? Жаль мне по-своему и Савву Ивановича и Елизавету Григорьевну, говорят, она может пострадать. Напиши мне, как там обстоит, сколько знаешь – положение их меня тревожит – все-таки более 20 лет Мамонтовский дом для меня кое-чем был. Грустная история, но, быть может, всё это и не так ужасно, как об этом говорят здесь».

Крах великого богача, знаменитости – ярмарка болтовни. Всем было интересно, как богач вывернется, кому даст взятки. Но лавина уже рухнула и накрыла дом Мамонтовых.

Следствие «обнаружило» фиктивные сделки, фиктивные счета. Огромные суммы денег перекачивались из кассы железной дороги в кассы убыточных заводов, Невского в Петербурге, Николаевского в Нижнеудинске и обратно. Бумаги Правления свидетельствовали о благополучии и кредитоспособности всех предприятий Общества. На самом же деле в финансах зияла дыра. И в этой дыре уже мелькали крысиные морды.

Обнаружить запрещенные государством финансовые выкрутасы бухгалтерии Мамонтова было очень несложно. Савва Иванович, почитая Витте за человека близкого, трудящегося ради блага Отечества, не скрывал своих трудностей. Ярославско-Архангельская железная дорога была бездоходная, дорога будущего. Первый шаг к мечте – сотворить на Русском Севере новую Норвегию. Возместить затраты могла концессия на строительство высокодоходной дороги. Министр финансов такую концессию своему соратнику предоставил. Линия Петербург – Вологда – Вятка обещала огромные прибыли. Указ Государственного Совета, подпись царя подтвердили права Мамонтова на это строительство. Доходы акционерного Общества железных дорог, возглавляемого Саввой Ивановичем, за 1898 год составили более пяти миллионов рублей. Акции Общества пошли вверх. Незачем было Мамонтову скрывать от Витте явного. И разве Сергей Юлиевич не понимал: бухгалтерия Ярославско-Архангельской дороги совершает нарушения не ради наживы хозяев, а ради государственной пользы. Понимал и другое: проложив путь через топи, разрешив немыслимые инженерные задачи ради пользы Отечества, Мамонтов почувствовал себя одним из предпринимателей, в руках которых – будущее страны.

Вулкану, извергающемуся добрыми деяниями, имя которому Савва Иванович Мамонтов, нужен был подходящий кратер. И он сыскал место для нового кратера. Мы уже говорили, что в «Новом времени» инженер и писатель Гарин-Михайловский напечатал статью о проектируемой железной дороге вдоль западной границы Китая от Томска через Барнаул, Семипалатинск, Верный до Ташкента, длиною с лишком в две тысячи верст, стоимостью до ста пятидесяти миллионов рублей. Этот проект, очень важный не только для страны, но и для Китая, Гарин-Михайловский посвящает Витте, о чем письмо Савве Ивановичу от 23 июля 1898 года: «Я докладывал министру о Ташкентско-Томской дороге после его возвращения. Он весь за эту дорогу и собирался делать государю доклад. Я передал ему наши записки. Слыхал, что и военный министр за эту дорогу».

Казалось бы, о чем беспокоиться? Впереди сложнейшая, замечательная работа, новый уровень богатства – мировой уровень! – мировое значение имени, дома.

А вместо этого через год всего великий строитель, радетель о благополучии страны оказался в положении заурядного растратчика, жулика средней руки.

Ударили в спину. Ударил Витте. Уже во время судебного разбирательства был пущен слух, позже подхваченный всеми биографами Мамонтова. Дескать, Савва Иванович – жертва вражды между всесильным министром финансов С. Ю. Витте и восходящей звездой русской политической жизни министром юстиции Н. В. Муравьевым. Это тот самый Муравьев, за которого вышла замуж актриса Климентова, любовь Василия Дмитриевича Поленова.

У многих биографов объяснение причин краха Мамонтова укладывается в одном абзаце.

Установив крупную недостачу в кассе Ярославской железной дороги, Муравьев решил, уничтожив Мамонтова, подкосить Витте, уличить министра финансов во взяточничестве. Витте, чтобы спасти собственную шкуру, ничего не оставалось, как выдать Мамонтова на заклание.

Все это чепуха. А вернее, сокрытие истины. Ревизоров к Мамонтову послал сам Сергей Юлиевич, его люди установили недостачу в кассе Ярославской дороги. Документ о взятке директору Железнодорожного департамента был следствием найден. Но Витте отнюдь не погиб, замял без особых хлопот это неприятное для себя и для министерства дельце. А вот коммерции советника, купца в третьем поколении, знатока человеческой натуры Савву Ивановича Мамонтова надули, как мальчишку. Облапошили на глазах всей честной публики, раздели догола при полном сочувствии царя, царских советников, купечества, деятелей отечественной культуры, всего русского народа. Потянули за ниточку, смотали в клубок все нажитое Саввой Ивановичем и отпустили с миром доживать. Может, потому и не добили до конца, чтобы примером был для неслухов, для залетающих высоко, куда русскому человеку залетать не следует.

О деле Мамонтова и впрямь можно рассказать совсем коротко.

Чтобы продать казне Донецкую железную дорогу, Савве Ивановичу пришлось купить паровозо– и судостроительный завод Семенникова. Как было не согласиться на такое условие, когда ставил его сам Витте, министр финансов. Большая часть вырученных за продажу дороги средств канула на восстановление завода, этой огромной развалины. А завод-то изготовлял не только гражданские, но и военные суда, поставлял на рынок отечественные паровозы. Завод был куплен в 1890 году. С той поры он именовался Невским. Мамонтов поднял его из руин финансовых, производственных, сделал доходным, очень нужным стране.

Добившись концессии на строительство Ярославско-Архангельской железной дороги, Савва Иванович довеском получил завод промышленника Глотова, в долгах, как в шелках, тот самый Нижнеудинский, Николаевский. Чтобы возродить это производственно-финансовое ничтожество, пришлось брать деньги из кассы Северной дороги. Разумеется, власти «не замечали» подобного нарушения финансовой дисциплины.

Мамонтов, взваливая на себя махины-развалины, думал о будущем. О едином концерне. Николаевский металлургический завод – это сырье для Невского. Свой металл, свои рельсы, свои шпалы, свои паровозы. Нужно и вагоны свои иметь. Начинается строительство в Мытищах вагоноремонтного завода.

Сколько веревочке ни виться, говорят в народе…

1826 верст Ярославско-Архангельской бездоходной дороги, дороги будущего, истощили семейную казну Мамонтовых, но это был не крах, ступенька к новому благополучию. Деньги должны были вернуться со строительством линии на Вятку. Сибирско-Средне-Азиатская железная дорога превратила бы дом Мамонтовых в могущественную финансово-промышленную империю.

На все эти грандиозные затеи реакция Витте, который до сих пор ходит у нас в государственниках, была зловеще быстрой.

Концессию на строительство железнодорожной ветки Петербург – Вологда – Вятка у Мамонтова отобрали и передали в казну. Государственный указ отменил постановление Комитета министров, органа декоративного и неправового. Николай II, впрочем, бумажку подмахнул.

Дело было настолько нечистое, противозаконное, что министр финансов даже не пытался отмыться от грязи. Он влез в нее с головой: организовал судебное дело Мамонтова.

На бирже поднялась паника, акции Мамонтова упали ниже некуда.

Спасти от банкротства Савву Ивановича мог только солидный денежный заем. Пришлось заложить акции железной дороги в Московский банк Общества взаимного кредита – детище Чижова. Но из Петербурга последовал приказ: прижать Мамонтова. Банк послушно потребовал доплату, очень солидную. Савва Иванович, еще не понимая, для какой кошки стал он мышкой, кинулся за помощью к умнейшему, к справедливейшему Сергею Юлиевичу. Витте предложил обратиться к А. Ю. Ротштейну, директору Петербургского международного коммерческого банка, товарищу министра финансов.

Ротштейн был рад оказать услугу. Савве Ивановичу предложили перевести заложенные акции в Петербургский международный банк без доплаты, поставив всего одно условие: продать 1650 акций по цене, за какую они были заложены, и таким образом согласиться участвовать в банковском «синдикате».

В архиве Мамонтова, хранящемся в ЦГАЛИ, есть машинопись на французском языке без подписи, озаглавленная «Через десять лет после процесса». Читаем: «Как только синдикат был подписан, акции, благодаря баснословному таланту фокусника – директора банка, перешли в исключительную собственность названного банка… Общее собрание акционеров Ярославской ж.д., собрание исключительно русских людей, внезапно увидело в своей среде целый ряд интернациональных типов-брюнетов, представивших акции вышеназванного банка, которые не только перевернули все вверх дном, но и сняли даже висевший на стене зала портрет Мамонтова».

Снятие портрета не самое страшное в этом финансовом шабаше. Правление Ярославско-Архангельской железной дороги ушло в отставку еще в конце июля 1899 года. Директорам Правления Анатолию Ивановичу Мамонтову, Всеволоду Саввичу Мамонтову, Сергею Саввичу Мамонтову, председателю Правления Савве Ивановичу Мамонтову было предъявлено обвинение в растрате кассы железной дороги. Обвинение справедливое, но не смертельное. Деньги пошли на дело, на производство. Это были свои деньги, истраченные на восстановление и строительство своих заводов. Незаконно, но на свои, ради интересов государства. Ужасало другое. Акции Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги были принудительно отчуждены в казну по убыточной цене. И тотчас проданы чиновникам банка. Разорение. Ротштейном и Витте. На министра финансов управы не доищешься.

3

Смеркалось. Савва Иванович сидел в Большом кабинете за огромным, пустым, как пустыня, столом, смотрел на фотографию жены – единственное, что оставил на столе.

Сердце щемило, как в детстве, когда хочется расплакаться и плакать, плакать, заливая слезами весь Божий свет.

Подумалось – предал ангела своего, Лизу, – и получил сполна.

Поднял глаза на «Ковер-самолет». Иван-царевич держал в руке фонарь, словно хотел посветить русской земле.

Выдвинул ящик стола, но тотчас задвинул. Принес с другого стола бумагу, чернильницу, перо. Написал быстро, не задумываясь над словами:

«Тянуть далее незачем: без меня все скорее и проще разрешится. Ухожу с сознанием, что никому зла намеренно не делал, кому делал добро, тот вспомнит меня в своей совести. Фарисеем не был никогда».

Вдруг подумалось: мог бы за тем столом все это написать. Привычка к столу. Привычка жить.

Записку спрятал во внутренний карман.

Снова открыл ящик, достал шкатулку. В шкатулке лежал револьвер. Пачка с патронами. Вставил в гнездо барабана один патрон, другой, потянулся за третьим и отдернул руку. Виновато улыбнулся. Почувствовал эту виноватость.

Положил револьвер в карман брюк, в специально вшитый карман. Почти во всех брюках были у него такие карманы.

Подошел к картине «Битва русских со скифами». «Хряснуть бы… Да кого? Кого?!»

Под одеяло захотелось, в теплое гнездышко.

Лег на диване, подобрав ноги к груди, рукой ощупывая револьвер.

Не желал ни борьбы, ни справедливости… Лучше всего было бы и впрямь… Но не хотелось Витте обрадовать. Вампира. Ах, как он ухмыльнется. И не при людях, наедине.

Задремал. Почудилось: диван покачивается, как вагон. Колес не слышно, паровоза не слышно, а скорость нарастала, нарастала. И вдруг понял – впереди тупик. Конец рельсам!

«Вот и хорошо, – сказал он себе, пробуждаясь. – Греха не надо брать на душу».

И пощупал карман.

– Савва Иванович! Савва Иванович! – Перед ним стоял Фотинька. – Полиция пришла.

Савва Иванович сел.

В кабинете было несколько полицейских и чиновник. Видимо, следователь.

– Господин Мамонтов! – не сказал, а почти прокричал чиновник. – По причине растраты в кассе Правления Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги дом, принадлежащий вам, санкцией прокурора города Москвы подлежит обыску! Вам же вменяется в обязанность немедленно вернуть в кассу недостающую сумму, а именно, сто тысяч рублей!

Савва Иванович развел руками:

– Таких денег у меня нет. Деньги потрачены не на какую-то наживу… На строительство потрачены, на паровозы, пароходы, вагоны… Ищите, господа, ищите.

Господа искали. Нашли пятьдесят три рубля пятьдесят копеек.

Подвергся обыску и сам Савва Иванович. У него изъяли револьвер – заряженный! – кредитный билет в сто марок, сорок рублей по курсу сентября 1899 года и записку: «Тянуть далее незачем…»

– Я налагаю арест на весь домашний архив и на всю переписку, – объявил следователь.

Бумаги тотчас начали сваливать в мешки.

– Позвольте, господа! – взорвался Савва Иванович. – Вы хозяйничаете в моем доме хуже грабителей. Большинство писем – от известных всему миру художников, от артистов. Зачем вы забираете это?

– Для производства судебного расследования.

– Господин чиновник, я протестую. О ваших действиях я немедленно сообщу прокурору.

– Сколько угодно, господин Мамонтов. Но сообщите вы свою жалобу не господину прокурору, а тюремному надзирателю. Ввиду того, что вы собирались сбежать от правосудия, я вынужден избрать для вас мерою пресечения арест, содержание под крепкой стражей, в тюрьме. Господа полицейские, доставьте обвиняемого в «Каменщики», на Таганку.

– Но это же произвол! Выдумка! Откуда вы взяли, что я собираюсь бежать?

– Не хитрите, господин Мамонтов. Мы поспели вовремя. Вот билет Варшавско-Венской дороги, вот иностранный паспорт, иностранные деньги и, главное, экипаж у крыльца. А это? – Следователь, тонко улыбаясь, показал на револьвер и записку.

– Не сходится. Со ста марками в бега не ударяются… И зачем бежать, если человек зарядил оружие.

– Вот-вот! Охладитесь, подумайте хорошенько. Тюрьма пойдет вам на пользу, господин Мамонтов. – И приказал полицейским: – Уведите злостного растратчика!

Почему-то у полиции не нашлось для коммерции советника, кавалера ордена Святого Владимира даже худого тарантаса, вели пешком, через всю Москву…

Ночь 11 сентября 1899 года Савва Иванович Мамонтов провел в одиночной камере знаменитых «Каменщиков».

4

В архиве Мамонтова сохранился черновик прошения к судебному следователю по особо важным делам от 15 сентября 1899 года. Прошение написано от имени сына. Всеволод Саввич его автор. Сергей Саввич жил в Италии и не успел приехать, хотя о случившемся уже знал.

По всей видимости, адвоката форма письма не удовлетворила, он посоветовал подать прошение не от имени сына, оставшегося на свободе, а от имени арестованного. Читаем: «Господин следователь, Вами признана, по роду преступления, в котором обвиняется мой отец, применимая мера, указанная в 6 п. 416 ст. У.У.С. с заменой ея залогом в размере 763 000 рублей». Слова «обвиняется мой отец» зачеркнуты, и вписано слово «обвиняюсь».

Приведем документ полностью, он свидетельствует прежде всего о том, что Мамонтовы, отец и сын, сознавали свою виновность перед законом и ходатайствовали о перемене меры пресечения на более гуманную не гордыни ради и не помышляя уйти от ответственности, от суда, замять дело – Савва Иванович действительно был очень нездоров.

«Я надеюсь, что близкие (отцу) мне люди в течение нескольких дней найдут эту сумму, – писал далее автор прошения. – Но есть причины, которые дают мне основания просить Вас, господин следователь, о замене до залога принятой меры переходом к мере по 5 п. 416 статьи. Основания эти следующие. (Отец) Я дал себе слово и сдержу его – ни единым словом не затемнять истины, не умалять вины (своей) моей и долгом своим счесть не переносить на чужую голову (своих) моих незаконных поступков. Отсюда свобода (отца) моя не страшна для следствия, (он) я не буду злоупотреблять ею в целях извращения процесса… (Отцу гибельно) Мне невыносимо преждевременное тюремное заключение по состоянию (его) моего здоровья: мое сердце (его) и припадки грудных болезней требуют постоянной заботы и присутствия около (него) меня преданной (ему) мне личности».

Только через неделю, 22 сентября, следователь соизволил наложить резолюцию на прошении: «Замены содержания под стражей в тюрьме домашним арестом допущено быть не может».

Елизавета Григорьевна, жившая в Абрамцеве, узнав о несчастье, кинулась к родственникам. Сапожниковы, Мамонтовы, Морозовы – Сергей Тимофеевич, Савва Тимофеевич, начали хлопоты, стали собирать деньги на залог.

Но кому-то Мамонтов нужен был в тюрьме. В одиночке держали. Величину залога с 763 тысяч подняли до пяти миллионов. Таких денег, свободных, не нашлось ни у родственников, ни у компаньонов, ни у друзей.

Но ведь и в тюрьме живут.

Вот письмо Саввы Ивановича Поленову от 21 сентября 1899 года, написанное на казенной бумаге со штампом Московской Городской Тюрьмы, камера номер… Номер не поставлен. «Дорогой друг Василий Дмитриевич! Никогда я не сознавал так глубоко великого значения искусства, как сейчас. Я всегда искренне любил его, и оно в тяжелые дни спасает мой дух. У меня к тебе есть трогательная просьба. Я сочинил оперный сюжет, Щепкина-Куперник написала его в красивых стихах, а Кротков сделал, кажется, недурную музыку. Я слышал первый акт, мне нравится – благородно и деликатно. Называется опера „Ожерелье“. Фабула взята мною из времен греческих колоний на юге Италии. Бедная Частная опера хочет поставить „Ожерелье“, и надо по возможности помочь им справиться с художественной частью. Она незамысловата, но требует такого благородного художника, как ты, т. е. тут должен быть дан тон, который ты сумел так недосягаемо высоко поставить в „Афродите“ и „Орфее“. Будь великодушен и сделай рисунки трех актов».

Письмо нашло Василия Дмитриевича в деревне, он жил в Борках. Откликнулся тотчас: «Об отказе, конечно, не может быть и речи. Я с особенным вниманием постараюсь исполнить твою просьбу. Мы ведь часто понимали друг друга на поприще искусства, оно нас связывало, и на нем главным образом основана наша дружба. Нет человека, который имел бы для меня, в моей художественной деятельности, такое большое значение, и прямо скажу, что без твоего сочувствия и помощи я не мог бы исполнить моей большой работы. В твоем жизненном отношении к искусству я почерпал бодрость; мажорность твоего настроения всегда оживляюще действовала на меня. Но рядом с этим в тяжелые минуты жизни, когда у меня случились личные невзгоды, ты всегда приходил ко мне на помощь…»

Письмо замечательно простодушием, искренностью. Василий Дмитриевич перечисляет все доброе, что сделал для него Савва Иванович, и ради этого доброго сам готов платить добром.

Савву Ивановича не покоробили счеты, пусть в добром, но счеты. Оценил детскую бесхитростность Василия Дмитриевича. Было дорого сочувствие. Поленов – человек солнечный, алмаз его совести – незамутненный.

«Что бы там ни было, – писал Савва Иванович из тюрьмы в ответ, – но то чистое, святое, что мы видели и видим в искусстве, дает нам такую связь, которая может быть нарушена только смертью».

О делах даже не поминал. Искусство всю жизнь вело с горы на гору, открывая новые и новые сияющие вершины. Дела же до тюрьмы довели. Вчера – герой и гордость государства, а сегодня – жулье. Станешь доказывать, что все-таки не жулье, – не поверят. Василий Дмитриевич тоже не поверит…

Поленов и впрямь не верил в невиновность Саввы Ивановича, не осуждал, но душою болел очень. Вот его письмо Виктору Михайловичу Васнецову из Борков, отправленное 1 ноября 1899 года: «Думаешь, думаешь – и ничего не придумаешь! Что это было? Легкомыслие увлечения или непоколебимая вера в свое счастие, в свою звезду? Нам-де все возможно, все сойдет! Или что-то умышленное и тогда преступное? Но для последнего слишком просто, откровенно и глупо. Как бы то ни было, но так обидно, так скверно, что лучше бы и не думать. Ведь как хорошо, как счастливо можно было жить, как много хорошего можно было еще сделать, как много драгоценного было дано! Так нет же… фантазия разыгрывалась, мания размаха все росла!.. Как-то тускло на душе от всего этого».

Беда светлого человека для живущих в свету людей – общая беда.

Вот как современники приняли крах Саввы Ивановича, его падение, арест…

Поэт В. Я. Брюсов записал в дневнике 28 сентября 1899 года: «В городе только и говорят, что о двух громких делах: о Кредитном обществе и С. Мамонтове. Директоров Кредитки общественное мнение считает грабителями, о Мамонтове все жалеют, говорят, что его недочеты – это взятки, которые он дал в высоких сферах».

Любопытно, что в тот же день, 28 сентября, хозяин и редактор «Нового времени» А. С. Суворин тоже сделал запись в дневнике: «Сколько происшествий – Дрейфус, Мамонтов, биржевой крах. Банки затрещали. Петербургские дамы, гвардейские офицеры, Трансваль, заговор в Париже, форт Шаброль… А у нас дождь, дождь, дождь и золотая валюта трещит. Шарапов, кажется, прав. Витте трещит вместе с нею. Муравьев – в Париже».

Суворин был недоброжелателем Мамонтова, его подручные всегда искали криминал в действиях Саввы Ивановича: то дорогу плохо строит, то капитал Чижова растратил. (На самом деле капиталы Чижова были утроены. Правда, со строительством костромского промышленного училища Савва Иванович не поторопился, но в 1891 году все-таки построил его.)

А вот В. А. Теляковский сочувствовал своему конкуренту по опере, писал об аресте Саввы Ивановича с негодованием: «И после того, как многие финансовые тузы по часам дожидались у него в передней благословенного приема, его провели для большего назидания православных москвичей по улицам Москвы под конвоем, как арестанта-преступника».

Даже Нестеров, очень не любивший Савву Ивановича, откликнулся сочувственно.

«Глубокоуважаемая Елизавета Григорьевна, – писал он из Киева 6 октября 1899 года. – Событие последнего времени, несчастье, постигшее Савву Ивановича, – вызывает к Вам и семейству Вашему общие симпатии. Те же, которые, как и я, имели возможность узнать Вас лично, иногда быть свидетелями Вашей тихой жизни, добрых дел Ваших, – те опечалены случившимся еще более. Глубокая вера и присущее Вам мужество духа, конечно, и в настоящем исключительном случае утвердят Вас, помогут пережить столь тяжелое испытание… Абрамцево и жизнь моя там остаются в моей памяти чем-то столь юношески привлекательным, что хотелось бы впечатления этого хорошего былого поддержать и сохранить еще надолго».

А вот письмо А. М. Керзина – человека малоизвестного в нашей культуре – ценное потому, что это мнение чиновника, присяжного поверенного. Письмо Керзина помечено 17 февраля 1900 года, это последний день, проведенный Саввой Ивановичем в тюрьме.

«Позвольте принести Вам искреннюю благодарность за память обо мне, за вылепленный Вами рельеф Н. А. Римского-Корсакова. Иногда… участие бывает очень тяжело – вот единственная причина, почему я и жена моя до сих пор молчали. Пусть делают свое дело „те, коих дело обвинять как иных книги сочинять“, а имя Саввы Ивановича Мамонтова не умрет, и всякий, любящий родное искусство, вспомнит о том, что было сделано Вами для этого искусства… Располагайте мной по Вашему усмотрению и само собой разумеется ни о каком материальном эквиваленте не может и не должно быть речи».