Текст книги "Савва Мамонтов"

Автор книги: Владислав Бахревский

Ниспровергателей высшего света? Илья Ефимович был противником монархии, но охотником до милостей. Стасову он выговаривал, когда показалось, что тот поддерживает самодержавие: «Сильно сомневаюсь я в этом одном… Национальные дела слишком серьезны, чтобы их слепо доверять одному кому-то… И что это за страсть наша – лезть непременно в кабалу каприза одного… А эта пресловутая воля народа! И где Вы ее взяли? В чем она у нас выражалась, выявлялась? Право, это-то что-то похоже на наших московских мыслителей…»

И хоть уже очень была плоха Москва для господина Репина, и мыслители все заскорузли здесь на самодержавии и народности, но ведь нет-нет да и радовала.

У Мамонтовых к Новому году решили поставить «Снегурочку» Островского.

Поленов был в Палестинах, и Савва Иванович сказал Васнецову:

– Тебе декорации писать.

– Побойтесь Бога! – взмолился Виктор Михайлович. – Понятия не имею, что это такое.

– Сережа писал, а Васнецов уж как-нибудь напишет.

Зима была снежная, морозная, но в городе где увидишь царство деда Мороза? Поехал Виктор Михайлович в Абрамцево. А оно, царство-то, как раз в Абрамцеве!

Спектакль играли в ночь перед Рождеством. Зрители, глядя на картину Пролога, задохнулись от восторга. Нежная зимняя лунная ночь, искры инея на сугробах, а на деревьях снег уже влажный.

 
Конец зиме, пропели петухи.
Весна-Красна спускается на землю…
 

От декораций, осмысленных, самостоятельных, даже театралы отвыкли. В 80-м году дирекция императорских театров издала распоряжение: «При постановках новых опер не подготовлять новых декораций, а обходиться тем, что есть, а также следить за тем, чтобы один и тот же актер не появлялся в течение оперы в разных костюмах».

У Мамонтова на костюмы и декорации денег не жалели. Для домашнего спектакля на единое представление в Тульскую губернию был послан человек для закупки у крестьян старинных костюмов, вышивок, домашней утвари.

Декорация Пролога изумила, а там Ярилина долина, Берендеев посад, Берендеева палата.

Каждая декорация заслужила аплодисменты, да и сам дед Мороз, которого играл Виктор Михайлович, – тоже.

О «Снегурочке» разговоров было много. И все-таки зрители недоумевали. На сцене такая красота, такие изумительные костюмы на актерах, но играют все кое-как, со смешками, с оглядкой на суфлера.

Константин Сергеевич Станиславский вспоминал о тех мамонтовских постановках: «День спектакля был содомом. Все опаздывало, ролей не успевали выучить; Савва Иванович сам ставил декорации, освещал их, дописывал пьесу, режиссировал, играл, гримировал, при этом шутил, веселился, восхищался, сердился». На то он и любительский спектакль, чтоб любить даже промахи. Да, иные актеры говорили тихо, иные, оробев, не знали, куда девать руки, двигались бочком на деревянных ногах, но тут же блистал раскованностью, великолепием голоса, осмысленностью каждого жеста Берендей – Спиро, а если играл Савва Иванович, то он движением брови мог передать гнев и улыбкою – ужас.

Савву Ивановича не заботило, что спектакль трясло, как тарантас на кочках. Ему это нравилось. Несовместимость талантов, детскость, страх перед публикою начинающих, нелепая развязность в бывалых…

Мамонтовская «Снегурочка» при всех ее сбоях удивила Москву надолго. Спектакль остался в репертуаре кружка, и роль Мороза всякий раз играл Васнецов.

11

Поленов присылал письма из Каира, из Порт-Саида, из Иерусалима. «Лучше всего – это площадь Соломонова храма, теперь мечеть Омара, – делился он впечатлениями с матерью, с Марией Алексеевной. Она была детская писательница, ее книга „Лето в Царском селе“ к тому времени выдержала три издания. – Я торжественнее ничего не видал, разве только Эски-Сарайский холм в Стамбуле. Тоже очень хороши оливковые сады. Погода в эти дни была тоже особенная: шел все время мягкий мокрый снег, так что Иерусалим превратился в русский город. Один мужичок в тулупе стоит и крестится: „Слава Богу“, – совсем как у нас».

Мария Алексеевна вздыхала: сыну тридцать восьмой год, а все холостяк. Младший Алексей женат и счастлив. А Вася – золотое сердце, умница, красавец – неприкаянный, по белу свету мыкается.

В Москве зимняя жизнь шла своим чередом. В доме Анатолия Ивановича Мамонтова, издателя, – музыка, пение. У Саввы Ивановича рождественские спектакли отыграли – взялись за художества.

Сохранился рисунок Репина: художники в доме Мамонтова. За столом – Кузнецов, Бодаревский, Остроухов, Суриков и Савва Иванович.

Дружба Сурикова и Мамонтова впереди, а этот рисунок подписан 1 февраля 82-го года.

Репин привел Василия Ивановича чуть ли не в день его рождения 12 января.

– Послать за шампанским! – распорядился Савва Иванович, но оказалось, художники принесли с собою корзину бутылок.

В поясе Василий Иванович был тонок, как подросток. Лицо чуть с вызовом, брови поставлены широко, лоб из непробиваемых, широкий, спрятанный с двух сторон под тяжелыми прядями волос. Упрямство в посадке головы, в тяжеловатых скулах, в массивной шее, в налитых силой плечах.

– Сколько же вам стукнуло?

– Тридцать четыре.

– Уже не зелено, но очень еще молодо.

Суриков покачал головой:

– У меня двое детей, Савва Иванович. Нет, не молодо. Как оборочусь назад, – много осталось позади. А вот сделанного – нет ничего. Так что впрямь молодо.

– А «Стрельцы»?

– «Стрельцов» я своими руками загубил. Хотел, чтоб свечи были видны. Темноту развел.

– Мне Павел Михайлович рассказывал, его дочка Вера во время болезни бредила ужасным Петром. И крови-то, кажется, нет ни капли в картине.

– Ни единой! От красного бархата на земле блики, но мне самому кровь снилась, когда писал.

– Воистину русская картина. Без крови, но кровавая.

– Правда? – быстро спросил Суриков и победоносно стрельнул зоркими глазами на Репина. Тот рассмеялся.

– Я ему советовал хоть одного казненного нарисовать.

– И ведь уговорил! – недобро хмыкнул Василий Иванович. – Повесь! Я мелом нарисовал одного висельника, а тут нянька вошла. Глянула да хлоп – без памяти. Я сам-то крепко знал, что нельзя этого! Нельзя!

– У меня-то висит! – сказал Репин.

– Под окном Софьи трое висело или даже четверо, а всего в монастыре, куда ее заточил Петр, повешено было, не соврать бы, двести пятьдесят человек… Тоже картина. У меня все живы! Оттого и страшно. В тот день как раз, когда я мелком-то нарисовал, Павел Михайлович смотреть приезжал. Он даже испугался, глядя на повешенного… С понятием человек.

Василий Иванович спохватился: один он говорит… Савва Иванович понял его и чокнулся бокалами.

– Ходят слухи, вы теперь не показываете своих новых картин?

– Не показываю. Только не картин, а картину. Я долго пишу, – и опять разоткровенничался. – Сглаза боюсь. В прошлый раз, как стрельцов писал, чуть Богу душу не отдал. Ветер, дождь… Пальтишко легенькое было, а я телеги писал, грязь на колесах, дуги… Словно дуг этих для меня и не было ничего важнее.

– А может, и так, – сказал Репин. – Убери у твоего солдата, что стрельца ведет, блеснувшую шпагу – полкартины как не бывало. Ибо деталь!

– Деталь! Два месяца я лежал в горячке. Кумысом только и спасся в Самарских степях. Что это все обо мне!.. Баха бы теперь послушать.

– О ком же еще нынче говорить, – возразил Репин. – У тебя день рождения. Савва Иванович, поглядите вы на этого скромника. Ведь ему сразу две награды пожаловано: «Анна» и золотая медаль на Александровской ленте. За храм Христа Спасителя.

– Третьей степени моя «Анна», – сказал Суриков.

– Дворянство дает 1-я степень, – возвел глаза к потолку Репин, – но лиха беда начало.

– А зачем мне дворянство?! – У Сурикова даже брови сошлись. – Я – казак. Мой дед Александр Степанович полковой атаман. Суриковы с Ермаком в Сибирь пришли. Красноярский острог закладывали и в нем же бунтовали. Суриковы, Илья да Петр, названы среди воровских людей, с царскими воеводами за правду бились. У нас в Сибири своя старина и своя честь… Я, к примеру, с Многогрешными учился, с потомками гетмана.

Савва Иванович улыбался, и Суриков улыбнулся.

– Расшевелили… Ты, Илья, меня не замай!

– Да я ведь тоже казак!

– Сибирские казаки – особая стать, – и такая гордость в глазах Василия Ивановича полыхнула, куда дворянской.

– За «Меньшикова в Березове»! – поднял тост Савва Иванович.

Суриков так и подскочил:

– Знаете?!

– Как мне теперь не знать. Не положено. Ко мне аж барышень привозили: «Хороша ли?» Скажу «хороша», так и хороша.

– Я про вас мало знаю, – сказал Суриков, – а вот Павел Михайлович ужасно глазаст. Ни одной стоящей картины не упустит, хотя стоящих-то по великому счету – одна и есть в русской школе: «Явление Христа народу». Вот за кого выпить не грех. За Иванова, за славу его вечную. За вечное его учительство!

12

На Передвижной выставке в 82-м году Васнецов выставил «Витязя на распутье». Пророческая картина.

Птенцы гнездовья Мамонтова вставали на крыло. Репин, хоть и снял дачу в Хотькове, но дорогу себе избрал прямоезжую, как стрела, – в Петербург.

Прахов накрепко оседал в Киеве.

Васнецов писал своих огромных богатырей 295,3 х 446. Он и сам не ведал, что тоже на перепутье, что перед ним две дороги: одна в «Каменный век», другая в святой Киев. И выбора не будет, но он пройдет обе эти дороги.

Поленов привез из Палестины множество этюдов: «Храм в Эдфу», «Храм Изиды на острове Филе», «Харам-эш-шериф. Мечеть Омара». «Харам-эш-шериф. Часть дворика», «Парфенон», «Эрехтейон. Портик Кариатид». Этюды эти Василий Дмитриевич показывал у Мамонтовых, но выставил только в 1885 году. Илья Остроухов позднее скажет о том восторге, который испытывали он и его друзья-художники: «Поленов в этих этюдах открывал русскому художнику тайну новой красочной силы и пробуждал в нем смелость такого обращения с краской, о котором он раньше и не помышлял».

Сразу после возвращения в Москву Василию Дмитриевичу предложили вести в Московском Училище живописи, ваяния и зодчества пейзажный класс и класс натюрморта вместо Саврасова. И Поленов предложение принял. Занять надо было себя. Климентова, пока он одолевал горы и пустыни, вышла замуж за человека с положением, за чиновника высокого ранга, за Муромцева.

Для Абрамцева 1882 год трудовой. Перестраивали сенной сарай под мастерскую для Васнецова, для многосаженного «Каменного века».

В середине апреля установили в церкви иконостас, но было сыро, работы отложили до тепла. Тепло пришло в июне. Тогда и написала Вера Алексеевна Репина образ «Вера, Надежда, Любовь и матерь их Софья», Неврев – «Николу Чудотворца». Поленов на Царских вратах – «Благовещение».

Церковь освятили в июле.

Первым большим священным действом было здесь венчание Василия Дмитриевича Поленова и Натальи Васильевны Якунчиковой. Бедная Наташа пять лет ждала своего счастья. Ее молитвы были услышаны, и 6 сентября Василий Дмитриевич встал с нею перед алтарем и священником. Одного не пожелал, чтоб венец над ним держали. Венцы были сделаны по его рисункам, копия древних. И свой венец он надел на голову.

Летом же волной накатило на Абрамцево новое увлечение. Поленов затеял создать хор, пошли спевки, вещи брали сразу трудные, Савва Иванович, может, и в пику солидным хористам, из одних детей устроил оркестр мандолинистов. Концерты – благо тепло – устраивали на берегу Вори, состязались с лягушками.

Но если есть хор, есть оркестр, то почему бы не поставить… оперу. Событие предстояло замечательное – свадьба Володи Якунчикова и Маши Мамонтовой. Вот им и подарок.

23 августа в честь молодоженов в Абрамцеве состоялось театральное действо. Была представлена романтическая поэма Жуковского «Камоэнс» о благородном полуслепом поэте – португальце, его роль сыграл вдохновенный Поленов, а роль юноши Васко Квеведо – его невеста Наталья Васильевна. Костюм у нее был чудо! Вася сочинил. Вторым номером – пьеса Саввы Ивановича Мамонтова «Веди и Мыслете», в которой роль Репина исполнял Репин, Поленова – Поленов, Васнецова – Васнецов и Неврева – Неврев. И, наконец, – опера! Третий акт «Фауста». Декорацию, сад Маргариты, шпили немецкого городка написал Василий Дмитриевич. Мефистофеля пел Савва Иванович, Фауста – Спиро, на роль Маргариты пригласили профессиональную певицу С. Н. Вентцель, сестру Н. Н. Вентцеля. Мандолинистам Гуно оказался не по силам, пели под аккомпанемент фортепиано, за которым сидел профессор Московской консерватории В. Ф. Фитценгаген.

Гостей было много, прием восторженный. Вспомнили, что 24 марта государь отменил государственную монополию на зрелищные предприятия.

– Савва Иванович, вам и карты в руки, – предложил кто-то из доброжелателей. – Императорскую оперу тошно слушать.

– Театр – это прорва! – не согласился Савва Иванович. – Рискнуть было бы можно, но для кого стараться? Наша публика свое не любит, всякий частный театр прогорит в считанные месяцы. Вот любительские спектакли – по нашим силам, по нашим деньгам, по нашей претензии.

Заканчивалось еще одно счастливое лето Абрамцева. Репины уже складывали вещи, квартира в Петербурге была снята заранее.

В самом конце августа Илья Ефимович написал портрет Васнецова. Сказал, закончив:

– Великих пишем, а сами ведь тоже с усами! Да не оставит нас Бог, а мы, чтоб Его не гневить, верны будем себе и своему дару.

1882 год для Саввы Ивановича и для всего клана Мамонтовых особо памятный. Завершилось строительство Донецкой каменноугольной железной дороги. Связав Донбасс с Мариупольским портом, дорога эта двинула промышленность на юг страны.

Петр Антонович Спиро подарил Савве Справочник купеческого общества за 1873 год. Справочник сообщал: «Мамонтов Савва Иванович, 31 год, купец I гильдии, потомственный почетный гражданин, в купечестве с 66 года. Жительствует в Сретенской части в приходе церкви Святого Панкратия у Сухаревой башни на Садовой улице в собственном доме. Торгует лесом. Состоит выборным от Московского купечества с 1869 года».

Савва Иванович сиял.

– Лесом мы и теперь приторговываем. Дом, правда, расстроился, было пятнадцать комнат, стало тридцать. Гласный Городской думы, действительный член Общества любителей коммерческих знаний, директор Правлений, попечитель того и сего, а слава – отцу моему! – подошел к бюсту Ивана Федоровича и поклонился. – Батюшка с деньгами расставаться очень не любил, но в Троицкую дорогу не побоялся вложить большую часть нажитого – 460 тысяч рубликов. И победил! Уже в 65-м году, когда дорога заработала с полной нагрузкой, прибыль составила 476 тысяч. Я эти цифры всегда в голове имею, господа!

13

С. И. Мамонтов не уставал удивлять московских обывателей. Всякое видели от своих богачей, но тут что-то особенное: и железные дороги строит, и театральные представления выдает, и художников привечает.

А дело творится огромное, миллионы прокручиваются страшные. И все-то у него ладится. Тут нельзя не призадуматься: художников приваживает к себе безымянных, а они оказываются Васнецовыми, Поленовыми, а сам Савва Иванович – провидцем и знатоком отменным… Разгляди-ка в гадком утенке лебедя!

Заканчивая погодовую летопись мамонтовской жизни, не обойдем все же главных событий 1883 года. Начался год постановкой «Алой розы». Этот спектакль не был особо выдающимся. Ставился он так же наспех, как и все прочие театральные творения Саввы Ивановича.

Воспользуемся снова свидетельством Константина Сергеевича Станиславского, участника большинства фестивалей на Садово-Спасской.

«Спектакль репетировался, обставлялся в смысле декорационном и костюмерном в течение двух недель, – писал он в своей знаменитой книге „Моя жизнь в искусстве“. – В этот промежуток времени днем и ночью работы не прекращались, и дом превращался в огромную мастерскую… Кто растирал краски, кто грунтовал холст, помогая художникам, писавшим декорации, кто работал над мебелью и бутафорией… На женской половине, тем временем, кроили и шили костюмы под надзором самих художников… Вся эта работа дома протекала под грохот и стук плотницких работ, доносившихся из большой комнаты-кабинета – мастерской самого хозяина. Там строили подмостки и сцену. Не стесняясь шумом, один из многочисленных режиссеров спектакля тут же, среди досок и стружек, проходил роль с исполнителями. Другая такая же репетиция устраивалась на самом проходном месте у парадной лестницы. Со всеми недоразумениями по актерской и режиссерской части бегали вниз к главному режиссеру спектакля, то есть к самому Мамонтову. Он сидел в большой столовой, у чайного и закусочного стола, с которого весь день не сходила еда. Тут же толпились постоянно приезжающие и сменяющие друг друга добровольные работники по подготовке спектакля. Среди этого шума и гула голосов сам хозяин писал пьесу, пока наверху репетировали ее первые акты. Едва законченный лист сейчас же переписывался, отдавался исполнителю, который бежал наверх и по непросохшей еще новой странице уже репетировал только что вышедшую из-под пера сцену. У Мамонтова была удивительная способность работать на народе и делать несколько дел одновременно. И теперь он руководил всей работой и в то же время писал пьесу, шутил с молодежью, диктовал деловые бумаги и телеграммы по своим сложным железнодорожным делам…»

«Алая роза» – пьеса по сказке Аксакова «Аленький цветочек». Савва Иванович ради живописности перенес действие в Испанию, поменял скромный российский аленький цветочек на пышную розу.

Поленов написал две изумительные декорации: «Вечер. Летний сад с видом на Кордову» и «Лунная ночь в парке». Об этой постановке сохранился отзыв сестры Василия Дмитриевича художницы Елены Дмитриевны. «Декорации были удивительно удачны, – писала она своей знакомой, – костюмы великолепны, да и пьеса талантливо поставлена… А что всего милее, это то, что главные роли были исполнены детишками и подростками».

Пьеса так хорошо сладилась, в ней столько пели, что Савва Иванович загорелся переделать ее в либретто оперы. Среди служащих Донецкой дороги нашелся композитор Николай Сергеевич Кротков. Он имел музыкальное образование, учился в Венской консерватории у знаменитого Брамса. Кротков взялся написать музыку, а Савва Иванович начал готовить труппу.

Для драматического спектакля артистов найти проще, половину алфавита человек выговаривает – и ладно. А в опере – петь нужно. Зарываться Савва Иванович не стал, выбрал для начала что полегче, комическую оперу О. Николаи «Виндзорские кумушки». Впрочем, для репетиций пригласили двух профессоров Московской консерватории госпожу М. М. Милорадович и уже известного В. Ф. Фитценгагена. Савва Иванович пел трудную партию Фальстафа. Получалось не просто хорошо, но и с блеском, каждая фраза отточена, слово, как кристалл, гранями сияет… Сил любителей не хватило, но когда есть деньги – трудности одолимы. Пригласили молоденьких учении консерватории, и среди них талантливую Татьяну Любатович, пригласили струнный квартет Большого театра.

14

Пришла весна. Мамонтовы перебрались в Абрамцево, туда же наезжали для репетиций певцы и музыканты. Дом стал звучащим.

Спектакль объявили на 20 мая, и снова началась безалаберная кутерьма: нужно было успеть пошить костюмы, переделать сцену в сарае, научить хористов не стоять и петь, а петь и участвовать в действии.

А тут и сама Москва пришла в необычайное движение. Охорашивалась, скреблась, отмывалась, и все как на пожар. Да и было отчего поспешать. 15 мая – коронация! Александр 111, после двух лет борьбы с террористами, согласился наконец, что страна успокоена, безопасна, и потому возможно и нравственно совершить древний обряд венчания шапкой Мономаха.

На коронацию приглашались гости, слава и гордость Отечества, а в Абрамцеве был свой праздник. 11 мая приехал Антокольский. Едва он вошел в дом, как разразился ливень. Небо сотряслось от первого грома, сияло солнце, и стихи Тютчева сами собой слетали с языка.

На пир весны прикатили вечером Прахов и Кривошеин.

Милых сердцу друзей Савва Иванович угостил обедом, меню которого он составил сам: суп из лебедя, щуки и рака, телячья головка, дичь из «Московских ведомостей», каша из манны небесной. На десерт: дули и фиги. Вино из погреба Ноя…

– Савва! – несмеющиеся глаза Антокольского смеялись. – Савва! В Абрамцеве я снова Мордух. А ведь я приехал в Россию не только для того, чтобы поставить в Петергофе Петра Великого, но и получить пенсию.

– Так ведь не по старости.

– Пока что не по старости. Савва, мне в ноябре будет сорок лет.

– А мне в октябре еще только сорок два!

Ночью грянули соловьи.

– Господа! – вдруг догадался Савва Иванович. – Эти двое, что друг перед дружкой… Это у них учеба идет! Молодой перенимает у мастера. Вот! Это молодой! А это… Это маэстро! Патти, Лукка и Виардо, слитые воедино.

– Да это же самцы поют! – засмеялся Прахов.

– Серебро у них женское. Тургенева жалко, – сказал вдруг Савва Иванович. – Ох, Россия, Россия! Кого постреляют, кого в тюрьму упекут, а этого умыкнули, как красну девицу… Большой писатель пропал.

– Во всех этих повестях, написанных за границей, в этих «Дымах», «Новях» от прежнего Тургенева – только тень: ни языка нет, ни мысли – не возражайте! – русской мысли там не ночевало. Русского человека тоже там нет, одни имена русские, одни догадки о русском человеке. Свистнул его соловей и улетел между ног. Помните?

– Я слышал, Иван Сергеевич очень плохо себя чувствует, – сказал Прахов.

Все посмотрели на парижанина Антокольского.

– Да, я тоже слышал… Он очень плох.

Принесли свет, но читать расхотелось.

– Достоевского уже нет, – сказал Савва Иванович. – Как мало его ценили, когда он был… А я вот на Тургенева нападаю. Глупые мы люди, современники… Среди всего человечества глупее современников не бывает.

15

15 мая ранним утром Сергей отправился в Москву. Савва Иванович достал ему билет в Кремль, на коронацию. Чуть позже уехала в стольный град Елизавета Григорьевна с детьми. Смотреть иллюминацию.

Савва Иванович остался в притихшем Абрамцеве с Антокольским. Шел дождь, и Савва Иванович в блаженной тишине и радости лепил барельеф со своего великого гостя.

– Я тоже два горельефа начал, – сказал Марк Матвеевич. – Один – «В неволе»… Что-то в виде окна, женщина за железным прутом, другой – «Офелия». Красивое тонкое лицо. Из тех, что нельзя забыть, а позади листья в виде бамбука или камыша.

– А «Мефистофель»?

– Перевел в бронзу. Я бы хотел его на Передвижной выставке показать. Не получается… Мефистофель – не Христос. Цензура. Да и с передвижниками не договоришься. Стасов хлопочет.

«Мефистофеля» Петербург увидит только в 1886 году, в «Эрмитаже», а еще через несколько лет им будут восхищаться в Вене, в Берлине. Австрияки наградят «Мефистофеля» Большой золотой медалью, немцы изберут автора Почетным членом Берлинской академии художеств.

– Ты Елизавете Григорьевне написал о Мефистофеле так же сильно, как сработал, – сказал Савва Иванович. – «Мефистофель есть продукт всех времен и нашего в особенности». Он есть «загадочность, чума, гниль, какая носится в воздухе», «злоба без дна, способность гнездиться в больном теле с разлагающейся душой».

– Разве это не так, Савва? Мне в Париже очень хорошо видно, что происходит с миром. Он – там, но он скоро будет и здесь.

– А мы его крестом! А мы его любовью! Ты меня любишь? И я тебя люблю. Нас-то он не возьмет… По крайней мере, он сегодня не здесь, не в Абрамцеве, – усмехнулся Савва. – Мы о высшем, а бедному народу моему Господь полковничка послал в цари. Говорят, пятаки пальцами гнет. Уж кто сегодня в восторге, так это Суриков, казак монархолюбивый.

Суриков получил приглашение быть в одном из залов Кремлевского дворца для лицезрения венценосца. Он рассказывал позже об Александре: «Я ждал, что он с другого конца выйдет. А он вдруг мимо меня: громадный, – я ему по плечо был; в мантии, и выше всех головой. Идет и ногами так сзади мантию откидывает. Так и остались в глазах плечи сзади. Грандиозное что-то в нем было».

Своеобразное участие в праздновании принимал Васнецов, он нарисовал красочные меню царских обедов: 20, 24 и 27 мая.

Через три года Репин по заказу из дворца о днях коронации напишет огромную картину «Прием волостных старшин Александром III во дворе Петровского дворца в Москве».

– Знаешь, Мордух, – сказал вдруг Савва Иванович, – я внутренне чувствую – это пока что не мой царь. Мой царь впереди. Я в смысле того, чтобы стать где-то поблизости от трона, упаси Боже, не для регалий или титулов, а чтобы делать государственное дело, чтобы размахнуться по-петровски. Думаю, ты представляешь, сколько бы я мог принести пользы.

– А что мне тогда сказать? – грустно улыбнулся Марк Матвеевич. – Александр Александрович, сколько известно, не переносит евреев. К его брату, цесаревичу Николаю, умершему, даже светил-врачей из евреев не приглашали… Романовы все такие. И однако именно Александр Александрович дал мне профессорскую пенсию.

– Кошмар с этой коронацией! – В сердцах Савва Иванович обидчиво сел и скрестил руки на груди. – Двадцатого спектакль, а все мои консерваторочки и весь оркестр на коронации! – И засмеялся: – Как-нибудь вывернемся.

До премьеры в Абрамцеве отметили еще одно праздничное событие – 18 мая. День рождения Дрюши. Ради праздника Дрюше дали отпуск из его Кадетского корпуса.

 
Сережа в этот день приподнес брату стихи:
Нынче генералу Дрюше 14 лет,
И ему поздравление приносит поэт.
Желает счастия и благополучия
В грядущие годы самые лучшие.
Генералом-фельдмаршалом пусть будет Андрей,
Пусть идет по военному поприщу бодрей,
Пусть скорей достигнет величья и славы
Юный кадет Андрей, сын Мамонтова Саввы.
 

Итак, один сын собирался быть поэтом, другой – фельдмаршалом… А Савва Иванович – артистом… «Виндзорские кумушки» прошли с успехом. Савва Иванович всех удивил своим пением, но еще более игрой артистов. Пели и жили, пели и проказничали… Слушателям было смешно, а от музыки и пения радостно.

Абрамцевское лето покатилось радостное, трудящееся. Васнецов написал для храма икону Сергия Радонежского с тоненькой березкой. Поленов – «Тайную вечерю» и покровителей Шуры и Воки – «Царицу Александру», «Князя Всеволода».

Раскрашивали и обжигали изразцы для внешнего убранства храма. Васнецов все лето творил «Каменный век», двадцатипятиаршинное панно для только что выстроенного Исторического музея, но он нашел время и для портрета Антокольского, для портрета Тани Мамонтовой. По его рисункам построили беседку в виде языческого капища. Дети эту беседку тотчас узурпировали у взрослых и назвали по-своему: «Избушка на курьих ножках».

Великолепные успехи сделал за лето Аполлинарий Васнецов. Написал чуть ли не сотню этюдов. А Поленов принялся за акварель, заказанную Александром III еще во время Балканской войны.

16

2 сентября умер Тургенев. О последних часах Ивана Сергеевича писало «Новое время». Тургенев в предсмертные часы говорил только по-русски, по-мужицки, ему представлялось, что он простолюдин. Потом он стал звать к себе: «Ближе, ближе, пусть я всех вас чувствую около себя. Настала минута прощаться… как русские цари. Царь Алексей… Алексей второй…» Увидел Полину Виардо, встрепенулся: «Вот царица цариц, сколько добра она сделала».

Елизавета Григорьевна попросила священника отслужить в Абрамцевском храме панихиду по усопшему. Савва Иванович, Васнецов, Поленов, Остроухов устроили тургеневские чтения. Декламировали стихи, стихи в прозе… Савва Иванович читал «Порог», стихотворение было написано после выстрела Веры Засулич в Трепова.

Металлически-звеняще произнес Савва Иванович конец стихотворения:

«– Знаешь ли ты… что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

– Знаю и это. И все-таки я хочу войти.

– Войди!

Девушка перешагнула порог – и тяжелая завеса упала за нею.

– Дура! – проскрежетал кто-то сзади.

– Святая! – пронеслось откуда-то в ответ».

– Да, господа! – сказал Савва Иванович. – Завеса упала еще за одним из великих… Можно издавать полное собрание сочинений.

И прочитал горестно, отчаянно, до слезы:

 
Вспомнишь обильные страстные речи,
Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые.