Текст книги "Савва Мамонтов"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

Аплодисменты все же были, и восторг был. «Подводное царство» очаровало, изумило.

Когда цветы и травы подводного мира колыхнулись, потекли по струям вод, открывая и закрывая русалочек, зал, забыв раздражение, разразился аплодисментами.

– Слава Мамонтову! – крикнули сверху.

Большая критика не заметила появления нового театра, рецензию поместила новая, только что открывшаяся газета «Театр и жизнь».

В рецензии за 11 января похвалы удостоилась одна Любатович. Постановка была названа «детским времяпровождением». Но 12 января рецензент все же признал: «В области театральной антрепризы всего дороже, когда она находится в руках людей, искренне любящих дело театра, и которыми (умело или неумело – это другой вопрос) руководит артистическое чувство, художественный вкус, а не барышнические инстинкты…»

Критик высоко оценил декорации спектакля, внимание художников к деталям. Поразило слюдяное окошко в тереме княгини, свет луны через слюду.

На «Русалку» публика все же пошла, хотя зрители, почитающие себя за больших знатоков оперы, тыкали пальцами в афишу и в программки, потешаясь над громким девизом театра: «Вита бревис, арс лонга эст» – «Жизнь коротка, искусство вечно».

«Русалку» до Великого Поста дали пять раз. «Фауст» выдержал только одно представление, «Виндзорские кумушки» прошли тоже один раз при совершенно пустом зале. Ни одного билета продано не было, но спектакль все-таки играли. Пустому залу. Савва Иванович приказал не сдаваться. Он знал – рано или поздно публика признает его театр, как и то, что опера – это искусство не только для услады, но и сопереживание, это – жизнь в ее сложных коллизиях, страстях, вековечной борьбе добра со злом.

В те январские дни 1885 года Мамонтов не чувствовал себя человеком из погорелого театра. Опера Даргомыжского состоялась! Ее приняли, запомнили. Наступила пауза, в России на сцене петь по-русски Великим Постом запрещалось. Савва Иванович отнесся к великопостному перерыву легкомысленно, однако все-таки приготовился. Пригласил из Милана группу гастролеров, положившись на порядочность и вкус своих итальянских друзей-дельцов. Звезд среди приглашенных не было, но голоса подобрались великолепные. Приехала Римондини – драматическое сопрано, тенор – Пиццорни, баритон – Поллиани, бас – Ванден.

Театр Корша сдавал Театру Кроткова свое помещение только на два дня в неделю. Поэтому поставили всего три оперы: «Гугеноты», «Севильский цирюльник», «Бал-маскарад».

На сбор русской труппы Савва Иванович, к удивлению сникших артистов, приехал бодрым, улыбающимся, уверенным.

– Что смолкнул веселия глас? – спросил он актеров. – Раздайтесь, вакхальны припевы! Да здравствуют нежные девы! Да здравствуют музы, любящие нас! Ничего страшного не произошло, господа. Новое вдалбливать в головы – дело сложное, рискованное.

Вдруг рассердился:

– Почему на ваших лицах – отсутствие выражения? Я, терпящий убытки, не паникую. Вы, имея на руках контракты на три сезона, в прострации. Что за панихида? «Русалка», пусть посредственная, как писал рецензент, но победа. 12 февраля начнется сезон приглашенных из Милана итальянцев. Касса пополнится… Что же до вас, господа, вы оказались не готовы, прежде всего, к борьбе… Я намерен оставить итальянскую труппу и после Великого поста, но не для того, чтобы умелые певцы заменили вас. У меня к вам предложение. Придется выучить партии на итальянском языке. Будем вводить готовых актеров в спектакли с итальянцами. Учиться так учиться. Лучшая учеба – петь дуэтом с сильным исполнителем, быть ему партнером.

Замолчал, глядя в пространство, гневно сжимая губы.

– Такого «Фауста» у нас провалили! Никто даже не заметил, у оперы новый текст, без всех этих чудовищных нелепостей. – Улыбнулся: – Обидно, господа! Перевод все-таки мой. Так сломим же косность! Сломим! Смотрите на меня. Весело смотрите! Мы взялись за хорошее дело, мы его сделаем. В апреле, господа, Николай Сергеевич Кротков обещает выпустить «Аиду».

7

«Аиду» Верди написал для празднования открытия Суэцкого канала. Опера торжества. Два слившихся моря соединили древний величавый Египет с новым расторопным миром. Слиток царств, спекшихся в горниле времени. Само забвение оказалось бессильным перед гением человека.

– Базиль! Без тебя «Аида» не состоится! – Мамонтов глядел невинными золотыми глазами.

– Люблю эти твои взоры, Савва, – сказал Поленов, обнимая друга. – Но грешницу уже привели к Иисусу, Иисус чертит на песке перстом, люди ждут ответа…

– «Когда же продолжали спрашивать Его, Он восклонившись сказал им: кто из вас без греха, первый брось в нее камень». Видишь, знаю. – Сильно сжал руку Василию Дмитриевичу: – Ты не оставишь меня в трудный час. «Аида» – громада. Публика должна видеть эту громаду. Ну кто меня спасет, как не рыцарь красоты! Вася, ты создашь эту чудовищную красоту.

– Господи, как они меня тащили! – рассмеялся Поленов.

– Кто? Куда?

– Бедуины. На пирамиду Хеопса. Двое тянут за руки, двое подсаживают в зад. Не восхождение, а полет. Да, были мы на том великом верху. Вид, я тебе скажу, замечательный. Изумрудная долина, Нил, хребет Мокотали, море подвижных песков. А внутри пирамиды – нехорошо. Душно, темно, коридоры наклонные, скользко… Но знаешь, Савва, что более всего удивило меня. Бедуины признают русских за людей, за равных себе. Инглизы для них – полулюди.

– Все понял. Ты сделаешь эскизы. – Савва Иванович снова пожал руку Василию Дмитриевичу. – О, я теперь на шкуре своей испытал, что это такое – подлинное искусство. Каково ему служить.

На другой день Поленов приехал на Садовую с новым учеником. Жгучий брюнет, глаза веселые, в них озорство.

– Константин Александрович Коровин. «Аида» – это по его плечам. Выдюжит.

Савва Иванович ничего не сказал, посмотрел на молодого человека доброжелательно, а на Поленова с досадой. Пошли в столовую пить чай.

Савва Иванович был переполнен чувствами от спектаклей мейнингенцев и спешил поделиться своими восторгами:

– Какого они Шекспира привезли! Я был на «Орлеанской деве». Есть там сцена: английские послы в присутствии придворных оскорбляют короля. Оскорбляют тоном, выправкой, торжеством лиц. Победители. Король вынужден отдать приказ, который унижает не только королевское, но и человеческое достоинство. Однако он король, он терпит. Что тут делает со зрителем королевский слуга – пером не описать. Казалось бы, действие самое примитивное, проходное: выслушал приказ, поклонился и пошел. Но слуга этот только пытается поклониться… Он ведь не заныл, не взрыднул, у него слезы хлынули из глаз. Он убегает, чтобы не разрыдаться. Публика чуть с ума не сошла. Весь зал плакал… Вот что такое режиссер. Ни одного бездействующего лица на сцене. Каждый – нерв действия. Нервы напрягаются – воздух звенит, а потом видишь, как нервы-люди становятся эластичными и как свободно им дышится, и зал тоже тотчас умиротворен… Подобного чуда на нашей сцене не было. Был – Щепкин, есть Федотова, но подобной сценической дисциплины, лучше сказать, сценического организма, я не видывал. Спектакли театра герцога Саксен-Мейнингенского – живое существо! – Вдруг предложил: – Поедемте в Частную оперу… Сегодня репетиция. Хочу представить госпоже публике ораторию Россини «Стабат Матер». Не пожалеете.

Поленов не поехал, а Коровин согласился.

Возвращаясь из театра, Савва Иванович заглянул Константину Александровичу в глаза:

– В месяц декорации можете написать?

– Могу, – сказал молодой человек беспечно.

– Начинайте завтра. Рисунки костюмов тоже сами сделайте. С Поленовым, конечно, посоветуйтесь, он был в Египте. Но сделайте все свое, чтоб вас ничто не стесняло… Солистки костюмы имеют, но все это мишура. Сделайте так, чтоб они свою рутину в чемоданы спрятали, на самое дно, чтоб им стыдно стало. Декорации надо писать, как Васнецов «Снегурочку» написал. Виктор Михайлович теперь в Венеции, древнюю стенопись изучает. В театр его не скоро удастся залучить… Декорации к «Аиде» тоже будут замечательные. У красоты много работников. А потом напишите «Лакме» Делиба. Я для «Лакме» пригласил Марию ван Зандт [3]3
  Мария ван Зандт – американская певица голландского происхождения. Лирико-колоратурное сопрано, покорившее лучшие театры мира. Гастролировала в России с 1885 года.


[Закрыть].

Коровин засмеялся. Савва Иванович удивленно вскинул брови:

– Вам не нравится ван Зандт?

– Я никогда не писал декораций.

– Напишите, не сомневаюсь. В вас я вижу славную и родственную русскую природу.

– Я из рода ямщиков. Мой дед был купец первой гильдии. Отца железная дорога разорила.

– Отцы наши были конкуренты, а мы будем друзьями, – просто сказал Савва Иванович.

Эскиз к одной из декораций Коровин делал по этюду Поленова «Храм Изиды». Мощные каменные колонны, египетская купоросная синева на капителях, в тенях – тайна, солнце на колоннах – пылающее, а тайна – ледяная, чужая. Для остальных эскизов пришлось пользоваться фотографиями. Особенно удачно получились «Лунная ночь на берегу Нила», «Преддверие храма» для сцены судилища над Радамесом.

Серые, чудовищно огромные, во всю сцену каменные громады, из которых сложены фигуры египетских богов, и на этом сером – пронзительно изящная фигурка Амнерис.

Эскизы Мамонтов одобрил, а Костенька Коровин стал в доме своим человеком.

В эмиграции, на чужбине, зарабатывая на хлеб воспоминаниями, Константин Александрович грезил благословенными днями ранней весны 1885 года: «Забавно, что когда я шел в мастерскую писать декорацию, то думал: „Как-то я буду на лестнице писать на такой высоте?“ – полагая, что писать так же придется, как картину, на мольберте, но удивился остроумию: холст лежал прибитый и загрунтованный на полу…»

Мастерская помещалась за Крестовской заставой, в помещении брошенной фабрики.

«В мастерской были маляры, – вспоминал Коровин. – Размерив холсты на квадраты, я нарисовал углем, в общем, контуры, формы колонн и фрески… Долго составляли маляры цвета, переливая в горшок из горшка; мешая краски, подбирая по эскизу.

– Вот это для фундуклеев, – сказал один бойкий маляр, Василий Белов.

– Каких фундуклеев? – спросил я.

– Вон для энтих самых, которых нарисовали.

– Почему же фундуклеи?

– А кто же они? Видно, что народ такой.

В мастерскую пришел Поленов.

– Как я люблю писать декорации! – сказал он. – Это настоящая живопись. Превосходно. Сильные краски.

– А как фундуклеи вам нравятся, Василий Дмитриевич? – спросил я.

– Как? Фундуклеи? Что такое? – удивился Поленов.

– Вот я пишу фундуклеев, а вы в Египте были и не знаете. А вот он знает, – указал я на Василия Белова.

– Что такое? – рассмеялся Поленов. – Сейчас приедет Савва.

Поленов взял синюю краску и сказал:

– Я немножко вот тут колонну… лотос сделаю…

Мамонтов приехал с Дюран, остановился, смотря на декорации. Его веселые, красивые золотые глаза весело смотрели на меня.

– Это что же вы делаете? – сказал он мне. – Чересчур ярко.

– Нет, так надо, – сказал Поленов, – я сам сначала испугался».

Молодые художники видели мир молодыми глазами. То, что их учителям казалось чересчур ярким, для них было недостаточно солнечным. Им нужен был иной свет, иной звук красок. Через полгода Коровин для оперы «Лакме» напишет деревья синими. Мамонтов ужаснется:

– Разве бывают деревья синими?

Иностранные артисты будут удивляться, пожимать плечами, но Поленов декорации одобрит, а критика даже и не разглядит, что деревья синие. В рецензии газеты «Театр и жизнь» читаем о «Лакме»: «Декорации, работы художника г. Коровина, и костюмы художественно прекрасны. Такая постановка по роскоши и знанию может считаться почти образцовой».

8

17 марта Частная опера проняла слушателей ораторией Россини.

1 апреля с грандиозным успехом прошла «Аида». Партию Аиды исполнила Ремондини, Амнерис – Любатович.

21 апреля в сборном спектакле был дан второй акт «Вражьей силы», где пели молодой Державин, Любатович и, главное, Леонова – ученица Глинки, друг Мусоргского.

У Мамонтова вся жизнь сосредоточилась на театре, а его друзья-художники шли к своим вершинам, и кто-то из них достигал вершин, но кто-то обнаруживал: истина в туманной дали, и надо снова отправляться в путь, еще более сложный и рискованный, выше, выше.

Начало 85-го года было радостным для Валентины Семеновны Серовой. Большой театр поставил «Вражью силу» и приступил к репетициям ее собственной оперы «Уриель Акоста». Валентина Семеновна писала своей сестре Аделаиде Симонович: «Вчера была первая оркестровая. Такого страху я в жизни не испытывала. У меня запрыгали какие-то круги темные перед глазами. Я замерла от первого звука оркестра…» Из другого ее письма узнаем, чем в марте 85-го года был занят Поленов. Василий Дмитриевич, видимо, дал себе отдых от большой картины. Валентина Семеновна сообщает родственнице: «Антокольский вчера (среда) уехал в Петербург и остановился у Мамонтова. Тоня знает его квартиру… Скажи Тоше, что Поленов мне делает рисунок для синагоги. Познакомилась я с Суриковым, он мне очень понравился…»

В конце года от бодрого настроения Валентины Семеновны не останется следа. Отношения с сыном обострятся до крайности. Тоша, разочаровавшись в Академии, решил покинуть ее. Как было матери не впасть в отчаяние от такой несерьезности сына. «Я боюсь, что и Тоня станет во враждебный лагерь, – писала она родственнице. – Я ему предлагаю два выбора: или строгую жизнь со мной и Академией, или дилетантскую, разгильдяйническую жизнь с разными погрешностями, которые его характеризуют, – тогда пусть он не живет со мной! Я не хочу нянчиться и не хочу прощать распущенности…»

Дело, разумеется, было не в трудном возрасте юного Серова, не в его шалопайстве, но в тяге к самостоятельному творчеству. Учеба уже не открывала в нем его же способностей и дарований… Молодости свойственно преувеличивать свои знания и умения.

Для Виктора Михайловича Васнецова 1885 год – год успеха и перемен в жизни и в творчестве. Началось с приезда Александра III в Москву, на открытие Исторического музея. Осмотрев «Каменный век» с большим вниманием, государь спросил у свиты:

– А кто автор этого замечательного произведения?

– Васнецов.

– А почему его нет в этой зале?

Оттертого в дальний уголок художника тотчас сыскали и поставили перед монархом.

– Помните, как я был у вас в мастерской в Париже? – изумив Виктора Михайловича и сиятельную свиту, обрадовался Александр Александрович встрече. – Помните, как мне понравились ваши «Акробаты»? И нынче рад вашему успеху. Очень рад!

И пожал руку.

«Каменный век» понравился не только царю, но и простым посетителям Исторического музея. Художникам его работа казалась грандиозной.

Но что такое «Каменный век» по сравнению с громадой Киевского Владимирского собора? А в соборе уже ставили леса для художника Васнецова.

И все-таки в 85-м году громогласнее других была слава Репина. Он выставил на XIII Передвижной выставке картину «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Народ дал картине название попроще, не приметив некоего намека в авторском наименовании: «Иван Грозный убивает сына». А намек был. Репин начал своего Грозного в 81-м году. Он был в Петербурге, на открытии очередной выставки, когда 1 марта был убит царь-освободитель. Кровавое место, где революционеры уложили двадцать человек, Илья Ефимович посетил. Он вернулся с выставки домой, в Москву, но через несколько дней снова помчался в Петербург смотреть казнь. 3 апреля он был на публичном повешении убийц царя: Желябова, Перовской, Кибальчича, Михайлова, Рысакова… Рассказывая много лет спустя об этой казни, Репин вспоминал, что на Желябове были серые брюки, а на Перовской черный капор. 1581 год, хоть и далекая, но аналогия 1881 года. Не царя, разумеется, пожалел Репин, но неразумную молодость, пошедшую на убийство и погубившую самою себя.

Первыми зрителями «Ивана Грозного» стали художники. По четвергам Репин принимал гостей, и в один из четвергов он сбросил занавес со своей картины. Илья Ефимович много лет спустя вспоминал: писать картину он начал под воздействием симфонии Римского-Корсакова «Антар»: «Захотелось в живописи изобразить что-нибудь подобное по силе его музыке… Чувства были перегружены ужасами современности… Никому не хотелось показывать этого ужаса… Я обращался в какого-то скупца, тайно живущего своей страшной картиной…» В тот четверг картину видели Крамской, Шишкин, Ярошенко, Павел Брюллов… В мемуарах Репина читаем: «Гости, ошеломленные, долго молчали, как очарованные в „Руслане“ на свадебном пиру… Я наконец закрыл картину. И тогда даже настроение не рассеивалось, и долго… Особенно Крамской только разводил руками и покачивал головой».

В первые же дни XIII Передвижной выставки «Грозного» купил Третьяков. На картину шел весь Петербург. Ждала этой встречи и Москва. В Москве выставка открылась 1 апреля, но через несколько дней по ходатайству обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева картина была снята. С Третьякова официальные власти взяли подписку: не показывать «Убийство сына» посетителям галереи. Павел Михайлович очень боялся, что картину вообще прикажут уничтожить… Однако все обошлось, ходатаем за «Ивана Грозного» стал Боголюбов, через три месяца запрет сняли.

На этом приключения картины не кончились. В 1913 году душевнобольной Балашов изрезал «Ивана Грозного» ножом. Художник Хруслов – первый хранитель Третьяковской галереи – не пережил вандализма и покончил с собой. Выходит, Репин – родоначальник «хичкоков» и чернухи. Далеко не все современники видели в «Иване Грозном» шедевр. Стасов о картине ни слова не сказал. Не принял картину Суриков. Он так говорил: «Вот у Репина на „Иоанне Грозном“ сгусток крови, черный, липкий… Разве это так бывает? Ведь это он только для страху. Она ведь широкой струей течет – алой, светлой…»

Правительственные круги попытались нейтрализовать воздействие картины. Ведь убийца – царь, царь пролил кровь. В Академии Художеств профессор Военно-медицинской академии Федор Петрович Ландцерт прочитал лекцию и издал брошюру, доказывая, что картина Репина изобилует ошибками в пропорциях и анатомии. В газете «Минута» в заметке «Блески и изгарь петербургской жизни» некий «Шуруп» писал, что Репин перевел на полотно мысль одного студента. Позже, правда, газета извинилась. И вот что любопытно! У Репина вдруг объявился большой почитатель «Ивана Грозного», сам Алексей Сергеевич Суворин. Он писал в «Новом времени»: «Ничего более сильного, страшно реального и смелого не создавал Репин. Даже по силе и сочности красок она оставляет за собой другие произведения даровитого художника… Ей почетное место в картинной галерее, в особой комнате… Это – русская живопись, это русская школа, русское искусство».

Шум, поднятый картиной Репина, был велик, а уж как запретили – подавно.

Куда менее заметно прошло для общества другое событие, происшедшее во Владимирской губернии, на границе с Московской. В январе 1885 года в местечке Никольском были бунт и стачка. Ткачи Никольской мануфактуры Тимофея Саввича Морозова бросили работу, погромили фабрику, квартиры англичан-инженеров, дом мастера.

А потом был не менее знаменитый судебный процесс. На сто один вопрос обвинений присяжные сказали: «Нет, невиновны, действовали в свою защиту». Мало кто приметил, разве что Ленин, – в России появилась новая сила, имеющая волю постоять за себя: рабочий класс.

9

Пришла осень. Открылись театры. Время премьер.

Савва Иванович Мамонтов на осенний и зимний сезон пригласил в свою Частную оперу вместо слабохарактерного Труффи Энрико Бевиньяни. Труффи остался, но уже не дирижером, а капельмейстером. Получили ангажементы блистательная Либиа Дрог, Мария Дюран, обладательница красивого голоса, она поразит слушателей в «Гугенотах», из Швеции приехала Мария ван Зандт. Эта была певица с мировым именем. Делиб оперу «Лакме» написал ради нее и для нее. Прозрачное лицо с огромными детскими глазами, бледность, летящая походка, тонкие руки, милая доверчивая улыбка. Имя, как гром, а проста, дружественна. Зритель мог идти наверняка в Частную оперу. Его ждали чудесное пение, выразительная игра, праздник.

Устроилась Частная опера и с помещением. Здание театра в Старогазетном переулке перешло к труппе Кроткова. Корш выстроил для своего театра новое здание. (В нем размещается теперь филиал МХАТа.)

Работать нужно было, как всегда, быстро, но по крайней мере без ночных бдений, без генеральных репетиций на заре.

В первых числах октября в Петербург ушла телеграмма: «Стасову Владимиру Васильевичу. 8 октября на сцене Частной оперы идет первый раз „Снегурочка“ Корсакова, не решитесь ли приехать на этот день, считаю лишним говорить, насколько присутствие Ваше как заступника русского искусства благотворно повлияет на дух всех искренне и горячо потрудившихся. Мамонтов».

Стасов на телеграмму не ответил, не откликнулся на приглашение и Римский-Корсаков.

«Снегурочка» была написана в 1880 году. К весне следующего года композитор инструментовал оперу, а в 1882 году ее поставили в Петербурге, но с многочисленными купюрами.

Критика, как водится, отнеслась к «Снегурочке», по выражению композитора, «мало сочувственно», упрекая несправедливо «в скудости мелодической изобретательности, сказавшейся в пристрастии моем к заимствованию народных мелодий»…

Римскому-Корсакову казалось, что вряд ли какой-то современный театр, даже не предубежденно относящийся к русской опере, сумеет поставить «Снегурочку» на достойном уровне. И он ошибся, к счастью.

Все лето 1885 года Абрамцево вдохновенно готовилось к постановке. Васнецовское «сидение» здесь завершилось самым замечательным образом: все эскизы декораций и костюмов были готовы. В конце лета Виктор Михайлович уехал в Киев, но в Абрамцеве работа продолжала кипеть. «Я работаю над „Снегурочкой“, – писал Мамонтов Васнецову в сентябре 1885 года, – и все больше и больше увлекаюсь музыкой. Есть балласт, но очень и очень много хорошего. К концу сентября, вероятно, она будет готова и должна составить в некотором роде эпоху для музыкальной Москвы, так говорят газеты, а не я. Коровин кончает декорации Берендеевского посада – я не видел еще. Палата Берендеев почти была написана, но Левитан уехал, и, пока не вернется, ее не трогают».

В отличие от Мариинки Мамонтов решил ставить оперу без сокращений и был по-своему прав: опера, как ее написал композитор, ставилась впервые.

Роли разошлись очень удачно. Партию Снегурочки исполняла Салина, Леля – Любатович, Мизгиря – Малинин, царя Берендея – Ершов, Деда Мороза – Власов, Бобыля – Кассилов, Бермяту – Бедлевич.

Итак, 8 октября – премьера, ставшая счастливым праздником для Частной оперы.

Москва узнала в русской опере душу свою, радовалась ее красоте, призадумывалась.

В Петербурге декорации и костюмы были заказаны Клодту. Он почему-то представил берендеев скифами. В Москве «Снегурочка» каждым вздохом своим, каждой нотой и краской была русской.

Не снизошли до мамонтовской «Снегурочки» ни оба ее творца, ни Стасов, но на спектакле все-таки были дорогие гости – четырнадцать передвижников.

Уже в прологе, когда толпа берендеев, провожая Масленицу, вышла с настоящей старинной козой, когда Бобыли-ха пустилась в пляс с Бобылем, Василий Иванович Суриков в восторге вскочил и так неистово аплодировал, что заразил своей радостью весь театр.

На этот раз и критика не смолчала. Влиятельный для Москвы музыковед С. Н. Кругликов спектакль оценил со своего критического Олимпа: «Костюмы и декорации свежи, характерны и красивы, даже волшебные превращения не лишены эффекта. В общем, впечатление любительского спектакля в очень богатом доме. Но все-таки, хотя бы и такая несостоятельная постановка „Снегурочки“ в Москве – явление самое выдающееся изо всего, что нам до сих пор дала московская музыка с начала нынешнего сезона». Опять не забыто, что ставил купец, опять подчеркнуто: хорошие костюмы и декорации – внешнее великолепие денег стоит, шальному богачу не все ли равно, по какому ветру их пускать…

Добрее и проницательнее оказался рецензент «Театра и жизни». «Со стороны художественно-сценической постановка „Снегурочки“, – писал он 10 октября, – является новым словом, сказанным в театральном деле. Со времени пребывания у нас в прошлом сезоне Мейнингенской труппы нам не доводилось видеть ничего подобного в отношении художественности ни на одной из русских сцен… Костюмы и декорации, сделанные при посредстве талантливых русских художников, блещут поразительной красотой».

Современники слеповаты, а про нашего отечественного современника и говорить бывает тошно. Мы свое золото принимаем за золото, когда оно просияет на весь белый свет. Во Франции ахнут, тогда и мы очнемся. Нет более прижимистого на славу человека, чем русский. Что говорить о рядовой публике, если такой тонкий ценитель искусства и красоты, как А. П. Чехов, писал своей сестре из Ниццы в 1897 году, когда Частная опера Мамонтова завоевала признание Москвы:

«Здешние уличные певцы, которым платишь по 10 сантимов, поют из опер, поют гораздо лучше, чем в мамонтовской опере, и я думаю, что здешний уличный тенор, во всяком случае, более талантливый и более изящный, чем, например, Петруша Мельников, получал бы у Мамонтова по 500 р. в месяц. Я не преувеличиваю и с каждым днем все убеждаюсь, что петь в опере не дело русских. Русские могут быть разве только басами, и их дело торговать, писать, пахать, а не в Милан ездить».

Почему так? Да потому, что не умеем любить себя и ценить не научились. Уж очень высоки наши мерки. Может, и впрямь мы с Гималаев сошли на нашу русскую равнину?..

10

По сообщению В. П. Россихиной, автора книги «Оперный театр С. Мамонтова», 22 октября 1885 года «Снегурочку» слушал Петр Ильич Чайковский. В письме к фон Мекк он оценил исполнение оперы Римского-Корсакова как «очень порядочное».

За сезон «Снегурочка» – самая удачная из русского репертуара Частной оперы – прошла четырнадцать раз, но никогда не делала полных сборов. «Жизнь за царя» Глинки ставили одиннадцать раз. Сусанина пел Власов, Антонину – Салина. Большинство декораций к этой опере написал Левитан: «Село Дамнино», «Ипатиевский монастырь», «Дремучий лес». Декорации публике нравились, а своя русская музыка и свои русские певцы восторга не вызывали.

Савва Иванович понимал, на какой бой он вышел. Силенок своего воинства не переоценивал, но и сдаваться не хотел. В «Фаусте», который теперь делал сборы и прошел за сезон восемнадцать раз, партии Фауста и Мефистофеля исполняли итальянцы, но рядом с ними пели Салина, Гнучева, Малинин, Гордеев. В «Лакме» – ван Зандт и Ванден, но и Любатович с Салиной.

26 декабря была премьера «Кармен». Вот участники этого спектакля: Дон Хозе – Антонио д’Андраде, Эскамильо – Франческо д’Андраде, Иль Данкайро – Карбоне, Иль Ремендадо – Ершов, Цунига, лейтенант – Бедлевич, Моралес, бригадир – Бортолотто, Кармен – Любатович, Микаэла – Салина, Франскита – Пальмина, Мерседес – Ториани.

Братья д’Андраде – баритон и тенор – пели изумительно, на них шли, перекупая билеты у барышников. Но Кар-мен-то была русская. Татьяну Спиридоновну Любатович природа наградила красивым голосом и статью. Ослепительная белизна декольте, сверкающие ярко-коричневые глаза, розы в темных волосах и на платье. Она казалась публике истой испанкой.

Декорации к опере «Кармен» написал опять-таки свой человек – Илья Семенович Остроухов. Он побывал в Испании, проникся ее духом и создал декорации, дышащие негой и сладострастием юга.

На фоне этой яростной, яркой природы дразнящая, игривая, сама радость в любви, смерть – в охлаждении, Кармен-Любатович увлекала партнеров, и отвечать на ее игру рутинным отбыванием на сцене было нельзя. Татьяна Спиридоновна очень нравилась Савве Ивановичу, но выдающейся актрисой она так и не стала, хотя роли получала самые заглавные и выигрышные. В мастерстве, в проникновенности зримо уступала Марии ван Зандт. «Трудно было удержаться от слез, – пишет в своей книге В. П. Россихина, – когда ван Зандт исполняла молитву Миньон в последнем акте оперы Тома. А при первой встрече с чужеземцем в роли Лакме поражала яростью тигренка. Пререкания же ее Розины с Бартоло в „Севильском цирюльнике“ заставляли весь зал хохотать». Но вот что писал Василий Дмитриевич Поленов Виктору Михайловичу Васнецову в январе 1886 года: «В частном оперном театре последнее время пленяла любителей восторгов ван Зандт, но чем именно пленяла, доподлинно не знаю. Только ни голосом, ни красотой, ни даже талантом, ибо она этими тремя качествами не особенно обладает. Марья Александровна Мамонтова без ума от нее, поднесла ей особенную куклу из магазина (ее магазин игрушек „Детское воспитание“ находился в Леонтьевском переулке. – В. Б.)и меня обругала за мою светскую бесчувственность и чопорность. Антон пишет с нее же, с ван Зандт, портрет и, кажется, имеет успех».

На всех, как говорится, не угодишь, но именно иноземные наемники приносили доход, и общий дефицит Театра Кроткова не казался столь угрожающим.

Приваживая публику, спектаклей ставилось множество. 2 марта 1886 года прошла «Динора» Мейербера. Роли исполняли итальянцы и русские. 20 марта «Алая роза». Искру пела Любатович, чудовище – Франческо д’Андраде. Пели итальянец Ванден и русский Миллер, Лаццарини и Самарина, Карбоне и Гнучева, Руссель и Салина.

Появились в театре знаменитости с мировым именем. Анджело Мазини был приглашен Саввой Ивановичем, чтобы осуществить постановку вагнеровского «Лоэнгрина». Пока опера готовилась, Мазини пел в «Фаворитке» и по разу в «Севильском цирюльнике» и «Риголетто». Михаил Дмитриевич Малинин, администратор и артист Частной оперы, вспоминал об этом замечательном певце: «Едва ли когда-нибудь он учился искусству пения. Природа наделила его исключительным по красоте голосовым органом. Это была чудная птица, слушать которую можно было с непрерывным наслаждением… Везде один и тот же, с типичными рутинными жестами, без грима, с обычным своим видом, без всяких движений надменного лица, часто он был смешон там, где так или иначе нужно было входить сценически в свою роль. Да и не нужно было на него смотреть, нужно было его слушать, наслаждаться красотой его голоса и мастерством пения».

Мамонтов к знаменитому певцу относился с почтением, заказал Серову портрет, но Мазини повел себя высокомерно и капризно. Однажды приехал к началу спектакля, попробовал голос – и то ли впрямь был простужен, то ли чем-то не угодили – повернулся и уехал домой, никого не предупредив, а публика-то на Мазини пришла.

Савва Иванович вспылил, отстранил певца от исполнения роли в «Лоэнгрине». Мазини тотчас порвал с Мамонтовым деловые отношения и ушел к другому антрепренеру.

Вызов был принят. На роль Лоэнгрина Савва Иванович вызвал из Байрейта певца Шейдвеллера, который слыл истинным вагнеровским исполнителем.

Посрамить Мазани Бог не попустил. Шейдвеллер оказался безголосым толстячком. На репетициях он пел, храня свое драгоценное горло, – для гастролеров дело обычное и принятое, но вагнеровское чудо и на спектакле не распелся. А тут еще и конфуз произошел в самой трогательной и величественной сцене, когда Лоэнгрин уплывает на лебедях. Лебеди застряли, рабочие за сценой их дергали, короткие ножки толстячка Лоэнгрина от этих толчков взлетали вверх. Певец судорожно цеплялся за деревянных своих птиц, зал хохотал. Савва Иванович убежал в кабинет и так и повалился на диване.