Текст книги "Савва Мамонтов"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

В конце 1886 года Театр Кроткова осуществил еще одну постановку русской оперы: «Каменного гостя» Даргомыжского. Декорации написал Василий Дмитриевич Поленов. Все исполнители были русские. Донна Анна – Салина, Лаура – Любатович, Дон Карлос – Малинин, Лепорелло – Власов, Монах – Гордеев. Партию Дон Жуана пел Лодий. Петр Андреевич был другом Мусоргского и Балакирева. Чайковский отдавал ему ответственные теноровые партии в своих операх. Готовили «Каменного гостя» тщательно, добиваясь особой ясности и четкости фразировки, ведь опера – сплошной речитатив.

Премьера состоялась 17 декабря. Собирался Савва Иванович покорить московскую публику, но зал оказался почти пустым. Но вот критика оценила подвиг театра. Было публично признано: Частная опера преследует не столько материальные интересы, сколько чисто художественные, ведь рассчитывать на успех постановкой «Каменного гостя» – верх наивности. Однако дирекция театра идет на риск. Ради чего? Цель единственная: пробить дорогу русской самобытной опере, послужить русскому искусству.

Три раза появлялся в афише «Каменный гость», и трижды московская публика не пришла в театр.

– Отец бил сына не за то, что в карты играл, а за то, что отыгрывался, – сказал Савва Иванович, собрав артистов. – Но что же нам делать, как не пытать своего счастья. Мы должны пробить серую гору, потому что в глубине ее живительные источники. У кого дрогнули нервы и кто готов опустить голову и отступить, знайте: наш спектакль замечательный. Понять это массам нынче не дано, но наступит время, и «Каменный гость» будет катехизисом драматических певцов.

Через несколько лет Савва Иванович писал Стасову об этой опере Даргомыжского на сцене Частной оперы: «Вам, конечно, интересно знать, как публика отнеслась к постановке. Просто – никак. Все, кто был, остались довольны, а масса публики и внимания не обратила, на этом и осталась. Есть и сейчас люди, помнящие эту постановку, которые захлебываются от удовольствия, но это такой малый процент, что грустно даже говорить».

11

В новогодние дни 1886 года, по обычаю дома Мамонтовых, была наскоро сочинена, срепетирована и сыграна сказка «Волшебный башмачок». Савва Иванович старался для подросших двух новых актрис – Веруши и Шурки. Костюмы девочкам изобрела Елена Дмитриевна Поленова, и это были чудо-костюмы. Но старания Елены Дмитриевны спектакля не спасли. Поленов сообщал в Киев Васнецову: «Савва написал не вполне удачную сценку для детей, которая была ими уже вполне неудачно разыграна, за исключением, впрочем, Веры и Шурки». Видимо, во всем этом деле отсутствовала душа Саввы Ивановича, ведь у него теперь был свой настоящий театр.

Любительские спектакли на Садовой и в Абрамцеве продолжали ставиться, но уже силами молодого поколения. Сергей Саввич взваливал на себя все режиссерские и постановочные заботы и хлопоты, но он был только тенью отца.

В 86-м году, кроме «Волшебного башмачка», играли «Снегурочку». 1 января 87-го года – «Иосифа» и «Черный тюрбан». 4 января 88-го года – «Волшебный башмачок», а в августе в Абрамцеве – «Женитьбу» Гоголя. В 89-м году зимних спектаклей не было, летом в Абрамцеве в который раз повторили «Иосифа» и «Черный тюрбан».

Чернила драматического пера Саввы Ивановича высохли, да, кажется, и свет Абрамцева для него если и не померк совершенно, то сильно потускнел.

Елизавета Григорьевна вступала в сорокалетие, для Саввы Ивановича она уже «мама». Он уважает жену, но для нее чужды его театральные дела, вся эта легкая, развязная, околотеатральная публика, льстивое итальянское жулье в образе Энрико Бевиньяни, все эти актрисы и актриски.

Елизавета Григорьевна уходит с головою в дела своей кустарной мастерской. Она молится Господу, соблюдает все посты.

У Саввы Ивановича – железные дороги, театр, обворожительная Любатович. У Елизаветы Григорьевны – Абрамцево, дети, чистая вера в Иисуса Христа, мастерская резчиков.

Трещинки пробежали и по старым друзьям. Одни сохраняли верность Елизавете Григорьевне, прежнему неделимому Абрамцеву, другие теснились вокруг Саввы Ивановича. Сам же он души не чаял в Костеньке Коровине.

Талантливый шалопай мог месяцами бездельничать и в считанные дни исполнить месячную работу десятков людей.

Костенька невольно заставлял нянчиться с собой. Коровин не только бывал у Мамонтовых, писал картины и декорации в Большом кабинете Саввы Ивановича, он часто ночевал в этом же кабинете.

В январе 1887 года ему, художнику-декоратору, Дирекция Частной оперы предоставила бенефис. Событие для театров необычайное.

«Бенефициант, получивший в Москве художественное образование, – писала газета „Новости дня“, – в течение трехлетней своей деятельности при театре написал массу декораций… Каждая новая опера давала случай художнику проявить свой талант, он вызывал всегда шумные овации и одобрения со стороны публики»…

Савва Иванович ценил талант и преданность не только рублем, но и товариществом. Дружба с миллионером для многих была притягательна, но позже оказалось, что эта дружба имеет высший смысл, она – испытание на человеческую порядочность. Не все «друзья» это испытание выдержали достойно…

1887 год для русского искусства счастливый, но и горький. 15 февраля внезапно скончался академик и композитор А. П. Бородин. 5 марта у мольберта умер Иван Николаевич Крамской. Слабым утешением ученикам и товарищам художника-подвижника был триумф XV Передвижной выставки, триумф его дела, его жизни…

XV Передвижная выставка открылась 23 февраля. Стасов в письме брату Дмитрию Васильевичу не сдерживал своего восторга: «Просто чудеса!!! – писал он. – Такой, мне кажется, у них никогда не было за все 15 лет. Суриков – просто гениальный человек. Подобной „исторической“ картины у нас не бывало во всей нашей школе… Эта картина привела меня давеча в неистовый восторг… перешибла всю остальную выставку до такой степени, что даже портрет Листа Репина, который я обожаю, поблек для меня. Я весь день под таким впечатлением от этой картины, что просто сам себя не помню. Тут и трагедия, и комедия, и глубина истории, какой ни один наш живописец никогда не трогал. Ему равны только „Борис Годунов“, „Хованщина“ и „Князь Игорь“».

В газетной статье Стасов восторги поумерил. «Боярыню Морозову» Сурикова хоть и называл «первой из всех наших картин на сюжет из русской истории», но, пускаясь в размышления, нашел в ней отсутствие мужественных, твердых характеров и объявил: «Я никогда не считал эту картину верхом совершенства».

Стасова можно понять. XIV выставка передвижников вызвала ликование в стане противников русской реалистической школы. Картин, подобных репинскому «Ивану Грозному», суриковскому «Утру стрелецкой казни», на этот раз не было. Самой выдающейся оказалась работа Поленова «Больная». Было много неплохих пейзажей: Аполлинария Васнецова, Вжеща, Дубовского, Волкова, Кузнецова, Беггрова, Шишкина, но ничего выдающегося, поражающего. Противники Товарищества тотчас решили: реализм выдохся, сказать ему больше нечего. И вот, к радости Стасова, XV выставка устроила перед толпами зрителей парад замечательных творений. Полные жизни и мысли сцены городской и деревенской жизни представил Владимир Маковский. Мясоедов выставил «Страдную пору», мужиков и баб по пояс в золотом поле: косят высокую рожь. Среди нескольких картин Шишкина особенно выделялась «Дубовая роща», Ярошенко показал портрет Салтыкова-Щедрина, Крамской – Струве. Репин – портреты дочери, Глинки, Листа, Гаршина, Беляева, Самойлова и две картины: «Прогулка с проводником на южном берегу Крыма» и «Собирание букета». Впечатляли работы Прянишникова, особенно его «Спасов день на Севере».

И все-таки самыми потрясающими картинами XV Передвижной выставки стали два полотна, огромных по размеру и по сути своей – национальной, художественной, нравственной: «Боярыня Морозова» Сурикова, «Христос и грешница» Поленова. Название картины «Кто без греха» не прошло цензуры. Цензура примерялась вообще снять картину с выставки, и сняла бы, да у нее нашелся очень сильный поклонник. «Дорогая мамочка, сегодня на выставке у нас был государь, – писал Василий Дмитриевич из Петербурга 24 февраля 1887 года. – Он был необыкновенно мил и деликатен; перед каждой картиной, которую он желал приобрести, он спрашивал, не заказана ли она кем-нибудь, и когда получал отрицательный ответ, говорил, что оставляет ее за собой. Увидав меня, обрадовался, подал мне руку, спросил, отчего я совсем не бываю в Петербурге. Я ему рассказал, что живу в Москве, где работаю.

В субботу поутру был у нас цензор Никитин, который, осмотрев выставку, не сказал ни слова, но поехал к Грессеру и сообщил, что есть картина Поленова, которую он пропустить не может. Грессер прислал какого-то полковника, своего чиновника особых поручений, для проверки; тот отозвался об картине Поленова положительно, т. е. что он в ней ничего непозволительного не видит… В два часа приехал Вл. Алекс, (великий князь. – В. Б.); увидав меня, закричал: „Сколько лет, сколько зим не виделись!“, и начал расспрашивать: долго ли я работал над этой картиной, откуда материал и т. д. Через двадцать минут приехал государь, государыня, наследник, Георгий Александрович и Константин Константинович. Пошли осматривать выставку, она у нас помещается в двух этажах. Государю очень понравилась картина Мясоедова „Косцы“, и он ее приобрел, потом Шишкина маленькую вещь, Маковского. Наконец, пришли к моей картине. Первое, что он сказал, как интересно, но жаль, что так плохо освещена. Потом стал подробно рассматривать и расспрашивать, я стал рассказывать, подошла государыня и заметила…, что выражение Христа превосходно. „Правда, правда, – сказал государь, – издали он мне показался немного стар, но выражение чудесное“. Я стал объяснять картину государыне. Уходя, государь сказал, что для такой картины тут свету мало и что было бы очень интересно ее увидеть в хорошем освещении. Пошли они в следующую залу, я остался у себя. Вдруг бежит Владимир Александрович и зовет: „Поленов, что Ваша картина, свободна?“ – „Никому не принадлежит, ваше императорское высочество“. – „Государь ее приобретает“. Я поклонился. В это время показывается государь: „Ваша картина никем не заказана?“ – „Никем, ваше императорское величество“. – „Я ее оставляю за собой“. Я низко поклонился. Когда государь уехал, Грессер подскочил к Вл. Ал. и спрашивает: „Ваше высочество, как же насчет картины?..“ На что великий князь сказал: „Государь ее не только одобрил, но и приобрел, следовательно…“ Грессер шаркнул ножкой и исчез. Итак, моя картина осталась на выставке. Теперь ее благодаря любезности Лемоха и Мясоедова перенесли на другое место, где она будет гораздо лучше освещена…»

К сообщению Поленова можно добавить, что Александр III купил не только «Страдную пору» Мясоедова и пейзаж «Дубы» Шишкина. У Владимира Маковского он приобрел четыре работы: «Рыбачки», «Пастушки», «Перед купанием», «Пейзаж», у Волкова – «Церковь» и «Сельцо», у Павла Брюллова – «Утро», у Беггрова – «Севастопольский рейд во время пребывания государя императора», «Прибытие государя императора в Севастополь».

Картина Поленова была оценена в тридцать пять тысяч рублей. Это самая высокая цена, какую только получали русские художники того времени. Павел Михайлович Третьяков желал приобрести «Христа и грешницу», предлагал Поленову какую-то странную сделку. Если государь пожелает купить картину, Василий Дмитриевич должен был сказать, что картина куплена. В этом случае Третьяков обязывался заплатить двадцать четыре тысячи рублей. Если же государь не пожелает купить картину, то тогда художник получает только двадцать тысяч.

Жена Поленова, Наталья Васильевна, очень хотела, чтобы «Христос и грешница» попала к Павлу Михайловичу, но, видимо, торговля покоробила Дмитрия Васильевича, и он, всегда назначавший невысокие цены на свои работы, на сделку с Третьяковым не пошел.

Мы недаром так много и подробно говорим об этой картине, важнейшей в творчестве Поленова.

Мамонтовы от мала до велика были страстными поклонниками «Христа и грешницы». Василий Дмитриевич написал это огромное полотно в кабинете Саввы Ивановича. Лучше младших Мамонтовых никто и никогда не знал этой картины, ибо каждый из героев ее появлялся на их глазах, кого-то из этих древних иудеев они любили, а кого-то ненавидели.

Детство есть детство, для него второстепенного не существует, все важно, все требует внимания и чувства.

Что же до самой картины, то можно сказать: создание этого замечательного для русской живописи полотна без участия Мамонтова не обошлось. Были споры, советы, был свет Большого кабинета, его простор, необходимый для такой-то громадины. Было ободряющее дружеское слово, оно так необходимо творцу, когда работа кажется неодолимой и вечной… О великие творения русского духа! Редкость, когда у создателей наших русских были условия, достойные величия их дивных произведений. Самое жгучее русское слово, сказанное Аввакумом, записано в тюремной земляной яме. Поленов писал свою большую картину в чужом доме, а Суриков «Боярыню-то Морозову»! – впервые увидел, какая она у него, – на выставке. Полотно взял большое, в одной комнате не помешалось, так он писал ее частями, а хоть как-нибудь издали поглядеть – ставил между двумя дверьми – для этого две квартиры снимал – смотрел на полотно из коридора.

Чему суждено быть, будет. Стены не заслонят, тюрьмы не запрут, немота молчания превратится в речь и величание. Ложь жаждет слепоты, истина – прозрения. И то прозрение – свет и Бог. Любовь.

12

Контракт с русской труппой Частной оперы заканчивался весной 1887 года. Театральная прихоть стоила Мамонтову потери трех миллионов рублей. По тем временам – целое состояние. У Сапожниковых, жалея Елизавету Григорьевну, говорили:

– Надо над Саввой-преподобным опеку устроить. Совсем голову потерял, умник стоеросовый!

Всей Москве было известно: миллионщик Мамонтов держит оперу ради своей пассии – певички Татьяны Любатович. Публика не прощала певице ее ворованного счастья у другой, у законной, у достойной.

«Вчера мы были на „Лакме“, – писал 26 марта 87-го года Антон Серов в Петербург сыну Мамонтова Сергею. – Был бенефис Арнольдсон. Встречена была шумной овацией: венки, цветы сыпались на нее, на пол, в оркестр, так что пыль с полу поднималась; она была очень тронута и целовала пыльные венки, посылала неловким жестом поцелуи в публику, личико у нее сделалось такое, будто еще немножко, и она заплачет… Спектакль вообще был удачный. Была, впрочем, одна глупая выходка со стороны Любатович. После дуэта в 1 действии они, пропев его на бис, удалились, публика орет „Арнольдсон“; последняя выходит (конечно) за руку с Любатович, раскланялись, ушли. Публика опять орет „Арнольдсон соло“ – опять та же история, т. е. появляются обе: публика сильно недовольна, чуть не шикает, опять орет „Арнольдсон соло“. Труффи бесится, несколько раз принимался махать своей палочкой, а публика свое – орет да орет – „соло“ да „соло“. Выходят опять вместе. Как это не иметь настолько чувства такта и выходить? Хотя, может быть, из вежливости, может быть, и еще по другим причинам, Арнольдсон и тащила ее за собой…»

Из этого письма ясно, что Серов не поклонник Любатович, и Сергей Мамонтов, конечно, тоже не сторонник «молодецких» увлечений отца. Однако какого-то резкого разрыва в семье Мамонтовых не случилось. Увлечение Саввы Ивановича воспринималось как постыдное несчастье, о нем молчали.

Савва Иванович, подкидывая дровишек в костер сплетен, не торопился проститься с труппой. Он не только до конца выдерживал контракт, но и финансировал гастроли на все лето 1887 года в Харькове, с выездами в Одессу и Киев.

Скоро он доказал, что не любовь к женщине ввергла его в жестокие убытки, но любовь к мечте. Ему горько было отказаться от театра, созданного ради русской оперы, русской музыки, русских голосов.

Как никто другой, он видел, что его артистам еще не хватает мастерства, профессионализма, но это дается практикой и учебой. Главное уже есть. Провозглашены новые принципы, которые лягут в основу русской оперной школы – петь играя; перевоплощаться в образ, диктуемый сюжетом и музыкой, создавать не только певческий ансамбль, но и общий ансамбль постановки, где все будет в единстве и гармонии – музыкальный рисунок, вокальная выразительность, сценография.

И первые постановки показали, что Мамонтов на верном пути. Уже была «Снегурочка», были «Русалка», «Аида», «Кармен». Пусть только для нескольких истинных любителей – был «Каменный гость». Такой «Каменный гость», что для всего мирового искусства – новость. Увы, время торжества еще не поспело. Беда в том, что публика была не готова воспринимать ни новаторского взгляда на оперу, ни новую русскую музыку, которую принесли на оперную сцену Мусоргский, Римский-Корсаков, Даргомыжский. Оказалось. что публику тоже надо готовить, воспитывать, учить и переучивать, как и самих певцов. На это требовалось время. А пока, пока… В спектаклях Частной оперы господствовали теперь гастролеры. Приехал тенор Антонио Сильва. Для него Мамонтов поставил «Нерона» Рубинштейна. Партия Кризы была отдана Марии Дюран, но Сильва пожелал, чтобы с ним пела Салина. Савва Иванович ликовал: не так-то уж и плохи его русские певцы.

На «Дон Жуана» Моцарта билеты стоили втридорога, но публика раскошеливалась. Партию Донны Анны исполняла обладательница необъятного драматического сопрано немка Мария Вильт. Партию Оттавио пел Лаццарони, пухленький, с круглым животиком, но с замечательным голосом. Дон Жуана исполнял Арто Падилла. Ему было под шестьдесят, но он вел свою партию столь выразительно и проникновенно, что пение казалось чудом, хотя слушатели понимали – это только остатки великого голоса. Салиной в «Дон Жуане» была отдана роль Эльвиры, итальянцам нравилась ее искренность на сцене, ее свежий голос. Каждая из постановок зимы-весны 1887 года по-своему хороша, и каждая слеплена наскоро. Задача – не спектакль создать, а чтоб знаменитость просияла. Ставили оперы Доницетти «Фаворитка» и «Дон Паскуале», «Фенеллу» Обера, «Джоконду» Понкиелли, «Эрнани» и «Бал-маскарад» Верди. В операх Верди пел баритон Броджи. Закатывал такие фермато, что женщины толпами ждали певца у выхода из театра и осыпали цветами.

Кстати сказать, в бенефис Константина Коровина была поставлена опера Пуччини «Виллисы» – первая опера композитора. Этой постановкой Пуччини пришел в Россию.

Сезон закончился. Итальянцы отбыли на родину. Русская труппа вместе с Мамонтовым и Коровиным переехала в Харьков.

Надежда Васильевна Салина поминала эти первые в жизни гастроли добрым словом. «Везли исключительно итальянские оперы и одну русскую „Снегурочку“, как новинку, нигде еще не шедшую… Мы пели в театре Коммерческого собрания. К нему примыкал старинный барский парк с длинными заросшими аллеями, с буйным кустарником, с овражками, через которые кое-где были перекинуты обветшавшие мостики… Коровин всегда носил с собой ящик с красками, и как только перед нами появлялось живописное место, мы сейчас же делали привал, и Коровин набрасывал эскиз, для которого позировали все, кто желал… И Коровин и мы были беззаботны и совсем не думали о том, чтобы сохранять наброски, написанные шутя, мимоходом».

Последним спектаклем Частной оперы Кроткова стала «Снегурочка», поставленная в Харькове 16 сентября 1887 года. Спектакль этот был бенефисом Салиной. 17-го актеры разъехались кто куда.

Татьяна Любатович, благодаря протекции Мамонтова, получила приглашение в итальянскую Королевскую оперу, которая гастролировала в Лондоне, в театре «Ковент-Гарден». Савве Ивановичу надо было доказать, что его пассия – актриса европейского уровня и поет заглавные партии не по прихоти доброго дяди.

Тенор Н. П. Миллер получил приглашение в Большой театр. Позже он с успехом гастролировал в Барселоне, пел в миланском Ла Скала.

В Большой театр отправились также бас-профундо С. Г. Власов, контральто В. Н. Гнучева, сопрано Н. В. Салина.

Тенор Г. О. Ершов понадобился Петербургской императорской опере, получил должность режиссера. Баритон Г. Ф. Гордеев уехал в Одессу, где пел, а позже стал серьезным и очень интересным режиссером.

Все эти приглашения, успех на сценах России и за рубежом – признание и похвала школе Мамонтова. Посредственностей у него в театре не водилось, были очень молодые люди, новички сцены, которые за два с половиной года стали профессионалами и – художниками. Салина в своих воспоминаниях пишет, как боролась она с рутиной Большого театра, как изнемогала от интриг и чиновничьего равнодушия. И чего-то все-таки добилась. Знаменитый баритон П. А. Хохлов настоял, чтобы ей была отдана партия Татьяны в «Евгении Онегине». Сам Чайковский вручил Надежде Васильевне роль Лизы в «Пиковой даме».

Театр Кроткова кончился, и Елизавета Григорьевна вздохнула с облегчением. Она снова обретала своего неуемного Савву. Так ей казалось. Но Савва Иванович без театра остался, как без души. Заботы железной дороги целиком его не забирали, а энергии с годами не убыло… Радость и надежда на выздоровление мужа от его увлечений скоро померкли в Елизавете Григорьевне.

Савва Иванович оставался верен своей непозволительной любви и, вполне возможно, чтобы не потерять Татьяну Спиридоновну, начал держать театральную антрепризу. На Великий пост 1888 года он набрал труппу из итальянцев, которая пела в том же театре Корша. В этой труппе были не просто хорошие актеры, а высший класс. Тенора: Анджело Мазини, Лечо, де Фалько, Дерюжинский, Яльберт, баритоны: Маэстрини, Полли, басы: Ротоль, Ванден, сопрано: ван Зандт, Торриджи, Кетли-Ролли, меццо-сопрано: Сюннербер, Марченко и, конечно, Любатович. Репертуар, как всегда, соблазнительный и широкий: «Миньона», «Травиата», «Кармен», «Севильский цирюльник», «Динора», «Трубадур», «Лакме», «Фра-Дьяволо», «Фауст». Оркестром дирижировал Труффи.

О драматургической целостности спектаклей говорить не приходилось. Из нового Мамонтову удалось поставить только оперу Флотова «Марта», но все делалось в такой спешке, что не о глубине образов пришлось думать, а о том, как довести спектакль до финала. Текст певцы знали плохо, хор сбивался, пропускал свои номера.

Итальянцы пели по-итальянски, хор – по-русски, немец Яльберт – по-немецки. В «Травиате» Яльберт явился перед публикой в пенсне, и Савве Ивановичу оставалось только рукой махнуть. Одно было не в пример русской Частной опере – считали не убытки, а барыши.

13

В конце 1888 года Савва Иванович поехал в Италию и взял с собой Коровина. Есть художник, есть путешественник, владеющий пером. Значит, надо создать книгу «Путевые заметки». И такая книга была создана. Вернее, не книга, а рукопись с рисунками на полях. «Пока не сел в вагон и покуда не тронулся, все еще не верилось, что можно уехать за границу, хотя на короткое время, – так начинает Савва Иванович свою „одиссею“. – Пошли разные Вязьмы, Смоленски, Мински и неизбежный тоскливый пейзаж. Тощая земля, тощий белорус на своей тощей клячонке. Только березка родимая да елочка неприхотливо живут себе, не мудрствуя лукаво, довольные и солнышком холодным и серым небом и тощей землицей. Но нет, что я говорю? Где же найдешь столько задушевной прелести, простоты и шири, как в русском пейзаже?»

Обычный школьный зачин, в котором проглядывает стилистика Гоголя. Но глаз у Саввы Ивановича цепкий.

«Курьерский поезд идет не спеша, развозя по маленьким станциям юрких еврейчиков в лапсердаках и бархатных картузах. На этот раз, впрочем, была суббота и еще пристал какой-то большой праздник, так что еврейчики кое-где только показывались на станциях, без обычной суетливости, торжественно… прогуливались по платформе».

И вот Варшава. Прежде через Варшаву ехали в экипаже, теперь же надо пересесть из вагона в вагон.

«Меня почему-то очень занимала мысль, – признается Савва Иванович, – увижу ли я на станции моего старого знакомого еврея – менялу Манассха. Почтенный старец не заставил себя дожидаться… Я увидел симпатичную голову седовласого сына Израиля. Откуда берется такая изумительная выдержка? В течение по крайней мере 20 лет Манассх приезжает в каждую ночь из своей деревеньки, для того, чтобы услужить приезжающей публике разменом денег и при этом, конечно, наживет несколько рублей. Никто никогда не жаловался, что Манассх обманул или невыгодно разменял, и 70-летний старец этим гордится. Костенька приготовился было зарисовать его, но Манассх очень ловко увернулся и избегнул этой чести…»

Далее Савва Иванович пишет о пассажирах, приятных и неприятных, и не забывает помянуть о своем спутнике, который пересек границу Российской империи впервой. «Юный мой спутник Костенька, – записывает Савва Иванович, – как только мы перешагнули через австрийскую границу, начал приходить в неописуемый восторг от всего иностранного, он почувствовал себя свободным от угнетающего и испытующего взгляда русского жандарма».

В Вене путешественники прежде всего отправились в собор Святого Стефана. «Могучий готический старец-великан, – записал Савва Иванович. – У одного из приделов, слабо освещенного восковой свечой, сидела немолодая женщина, погруженная в благоговейное созерцание… Патер при произнесении имени Христа жеманно и с утонченной вежливостью снимал и тотчас надевал свою шапочку, как будто кланяясь хорошему знакомому. В течение каких-нибудь 3 минут он поклонился раз 8. Толпа человек в 50 слушала проповедника, и я глубоко уверен, так же как я ничего не понимала. С начала до конца весь католицизм основан на этой церемонной элегантной лжи».

Портье всучил русским билеты в оперетту, но представление оказалось пошлым и нехудожественным. Однако пора прощаться с австрийской столицей, и следует итог:

«Общее впечатление от Вены осталось неприятное, во всем виден характер головокружения, мелкой погони за грошем, за мишурным удовольствием, все и везде шуршит и топорщится, а еврейский хандель изо всего извлекает свой барыш, который в расчет на массу потребителей всегда несомненен. Деньги в руках еврея, продажный ум, т. е. пресса тоже, театр, музыка – еврейское царство, только высшая отвлеченная наука, чиновничество, военная карьера да мелкое ремесло вероятно великодушно предоставлены коренным христианам. – А далее Савва Иванович садится на своего конька: – В России мы не имеем понятия о здешней железнодорожной эксплуатации, – пишет он с явным удовольствием. – Точность и быстрота поистине изумительные, все разработано до самого мелкого деления, здесь минута является уже несомненной и серьезной единицей времени. Личный состав службы почти не виден, они функционируют молча, в строгом порядке, видимо, весь проникнутый строжайшими инструкциями, правилами и угрожаемый такими же штрафами, поэтому лентяй, зевака или пустомеля здесь не мыслим».

В Болонье Коровин, не знавший ни одного языка, кроме русского, потерялся, сел в поезд уже на ходу. Для него остаться посреди чужой страны без языка и денег было сплошным ужасом, а Мамонтов только посмеивался. Ему было хорошо. Он был в своей милой, в своей великой Италии. Во Флоренцию приехали на восходе солнца.

«Сколько раз мне ни приходилось бывать в этом городе великих творцов XVI столетия, – записал Савва Иванович, – каждый раз душу мою охватывало особое чувство благоговения».

Стиль повествования становится высоким, автор пытается быть достойным гения города. Он пишет: «Искусство не было прихотью, приятной забавой, оно руководило жизнью, политикой, на него опиралась церковь, религия. Золотой счастливый век! Мы вошли в капеллу Медичей. Никогда с таким благоговейным чувством не приходилось мне стоять перед молчаливым мрамором Микеланджело. Кругом не было никого, царила мертвая тишина, и только великий дух могучего творца, заставивший навек задуматься неугомонного Медичи, витал под сводами здания…»

Ни рукопись Мамонтова, ни рисунки Коровина света до сих пор не увидели, да и писалось все это ради узкого круга друзей, которым можно было разочек прочитать сие сочинение и показать талантливые рисунки. Забава и прихоть богатого человека.

14

22 декабря 1888 года Илья Семенович Остроухов писал Серову в Петербург: «Ну вот и поздравляю тебя, наконец, милый Валентин Александрович, с получением, так сказать, патента: твое имя в Третьяковской галерее». Речь идет о покупке за 300 рублей работы двадцатитрехлетнего художника «Девушка, освещенная солнцем». В этом же письме Илья Семенович сообщал: «У нас объявлена итальянская опера. Участвуют: Арнольдсон, Фигнер (Отелло), Никита, Франден (знаменитая Кармен)…»

Зигрид Арнольдсон – лирико-колоратурное сопрано – хоть и считалась звездой итальянской оперы, была шведкой, «шведским соловьем». Красивая, прекрасноголосая, она только еще начинала свою сценическую жизнь, успех в России ее окрылял. В своей книге «Жизнь на сцене» Надежда Васильевна Салина писала о зрелой Арнольдсон: «Грудь ее по числу орденов, которыми ее украшают при всяком случае, вероятно, напоминает грудь дивизионного генерала».

Русский певец Николай Николаевич Фигнер был первым исполнителем партии Отелло на отечественной сцене. Луиза Никольсон-Никита была американкой, но русской по крови. Позже она стала примадонной Парижской оперы. Ею восхищались и ей отдавали заглавные роли композиторы Массне, Абруаз Тома. Лизон Франден – была знаменитой французской певицей. Среди новобранцев Мамонтова Остроухов не помянул очень хорошую шведскую актрису – сопрано Шер, которая пению училась в Петербурге. Так что «итальянцы» мамонтовской антрепризы оказались русскими, шведами, французами. Все звезды были очень молодые, не испорченные славой, и Савва Иванович ставил спектакли, полагаясь на свое чутье, добиваясь от артистов проникновения в глубинную драматургию образов. За словом – мысль и действие. Действие может совершаться вопреки чувству, вопреки желанию, и зритель должен все это видеть, а главное – слышать.

Зигрид Арнольдсон была благодарна Савве Ивановичу, что он прошел с нею роли в операх «Дон Жуан» Моцарта и «Фра-Дьяволо» Обера. Даже капризный, захваленный прессой, заласканный столичной петербургской знатью Фигнер подчинился режиссерскому диктату Мамонтова. Подчинился и блеснул новыми гранями своего дарования в «Гугенотах» Мейербера и в «Отелло» Верди. Об «Отелло» в постановке Мамонтова критик «Московских ведомостей» сожалел, что такая чудесная, высокохудожественная работа пройдет только четыре раза.

У антрепризы Мамонтова оказался конкурент, сам Анджело Мазини с труппой настоящих итальянцев, но его виртуозы пения не смогли превзойти русско-скандинавскую антрепризу Мамонтова. Критика и, главное, публика были на стороне думающего театра.