Текст книги "Савва Мамонтов"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Похоронили Веру Саввишну возле Абрамцевской церкви. Кончилась земная жизнь светлой души. Осталась среди людей на радость всему белому свету – «Девочка с персиками».

Года не прошло, и разверзлась новая могила.

25 октября 1908 года ушла из жизни Елизавета Григорьевна. Когда-то она была нужна лучшим художникам России, а в последние годы только внучатам своим…

На похороны приехали Поленовы, Серов, пришли к могиле крестьяне соседних сел и деревень.

Антона попросили нарисовать Елизавету Григорьевну, он долго сидел у гроба, смотрел в лицо усопшей, а когда поднялся, был бледен, как мел.

– Не могу, – сказал он, – не могу.

Над могилой Валентин Александрович плакал, как ребенок, и крестьяне, не знавшие художника, спрашивали друг у друга:

– Это сын?

Утраты сказались на здоровье Саввы Ивановича. Он начал забываться, путать имена близких людей, в лице появилась отрешенность. Но в это тяжкое время, когда жизнь перестала быть желанной, Бог послал ему Сурикова. Василий Иванович тоже чувствовал себя одиноким, спасался гитарой. Мог играть с утра до ночи, сам для себя. А тут слушатель сыскался.

Бежали пальцы по струнам, извлекали из самой тонкой, серебряной, пронзительную сладкую грусть. И видел себя Василий Иванович в белом, в чистом поле, когда ехал он на санях за славою через всю Сибирь. Ехал и ехал, пока не влетел головой в окошко, выпав из раскатившихся розвальней. А Савва Иванович под ту музыку на коне себя представлял, рядом со своим Ала-Верды, в такой далекой, в жемчужной от давности Персии.

– Было ли это? – спрашивал Савва Иванович Сурикова, и тот уверенно отвечал:

– Приснилось! Всё приснилось! Вся наша жизнь – сон.

– А «Боярыня Морозова»? А «Покорение Сибири»?

– Вот это не сон. Это явь. За «Покорение Сибири» государь мне отвалил сорок тысяч. Ни один из русских художников таких денег за картину не получал.

– Деньги – сон, Василий Иванович, а вот железные мои дороги – это явь. Мы сидим с тобой, песни поем, а поезда-трудяги бегут, вагоны тащат. Рельсы подрагивают, колеса постукивают. Жизнь, верно, приснилась, а дороги железные – явь.

– Савва Иванович, сколько же было у тебя денег, когда тебя разорили?

– Денег-то как раз и не было. Деньги под замком грех держать, они работать должны. А было у меня два дома в Москве, имение во Владимирской губернии, недалеко от Абрамцева. Земля на Черном море, на самом побережье, боры, лесопильные заводы на Севере. Претензий кредиторов набралось на 2230 тысяч рублей, а я имел недвижимости, не считая дороги и заводов, на 2660 тысяч.

– И ограбили?!

– И ограбили.

– Кто-то ведь очень постарался!

– Да уж постарались.

– Отчего же в тебе зла нет на твоих грабителей?

– Да ведь сам виноват. Деньги не знают дружбы. Они – змея, а я забыл.

– Тогда давай песни петь. – И трогал струны.

Суриков открыл Савве Ивановичу заветный сундучок народного богатства, сундук с песнями.

В Москве как раз всходила звезда Надежды Васильевны Плевицкой, курской крестьянки, с душой, вместившей всю русскую землю, все времена ее, со всеми печалями, со всеми радостями.

Когда пела Плевицкая, русскому человеку не стыдно было, что он русским рожден.

 
Соловей кукушечку уговаривал,
Молоденький рябую все сподманивал,
Полетим, кукушечка, во мой зелен сад,
Во моем садике гулять хорошо.
 

Савва Иванович подружился с Надеждой Васильевной на самом ее взлете, а взлет ее был, как у белого сокола, всем видно и у всех дух захватывает от высоты, от красоты лёта.

Сначала Плевицкую принял народ, а потом царь.

Плевицкая – автор замечательной книги «Мой путь с песней». Она пишет о первом своем выступлении перед государем на празднике Сводного Его Величества полка.

«С моим другом Марией Германовной Алешиной, которая умела меня уберечь от лишних волнений и усталости, я приехала в Петербург, а оттуда в Царское Село…

Через несколько мгновений я увижу близко Государя, своего Царя.

И вот распахнулась дверь, и я оказалась перед Государем. Это была небольшая гостиная, и только стол, прекрасно убранный бледно-розовыми тюльпанами, отделял меня от Государя.

Я поклонилась низко и посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Государь будто догадывался о моем волнении, приветил меня своим взглядом.

Словно чудо случилось, страх мой прошел, я вдруг успокоилась…

Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его.

…Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что было мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечания мне не сделал…

А песни-то про горюшко горькое, про долю мужицкую, кому же и петь-рассказывать, как не Царю своему Батюшке?

Он слушал меня, и я видела в царских глазах свет печальный.

Пела я и про радости, шутила в песнях, и Царь смеялся. Он шутку понимал простую, крестьянскую, незатейную.

…После моего ямщика Государь сказал А. А. Мосолову:

– От этой песни у меня сдавило горло.

Стало быть, была понятна, близка Ему и ямщицкая тоска.

Во время перерыва В. А. Комаров сказал, что мне поручают поднести Государю заздравную чару.

Чтобы не повторять заздравную, какую все поют, я наскоро, как умела, тут же набросала слова и под блистающий марш, в который мой аккомпаниатор вложил всю душу, стоя у рояля, запела:

 
Пропоем заздравную, славные солдаты,
Как певали с чаркою деды наши встарь,
Ура, ура грянемте, солдаты,
Да здравствует Русский наш сокол Государь.
 

И во время ритурнеля медленно приблизилась к Царскому столу. Помню, как дрожали мои затянутые в перчатки руки, на которых я несла золотой кубок. Государь встал. Я пела ему:

 
Солнышко красное, просим выпить, светлый Царь,
Так певали с чаркою деды наши встарь!
Ура, ура грянемте, солдаты,
Да здравствует Русский, родимый Государь!
 

Государь, приняв чару, медленно ее осушил и глубоко мне поклонился.

В тот миг будто пламя вспыхнуло, заполыхало, – грянуло громовое „ура“, от которого побледнели лица и на глазах засверкали слезы.

Когда Государя уже провожали. Он ступил ко мне и крепко и просто пожал мою руку:

– Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такою, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашей передаче становится значительной и проникает вот сюда.

Государь слегка улыбнулся и прижал руку к сердцу».

После такого приема «деревенщина» Плевицкая стала желанной для европейца Петербурга. Пришлось отечественным полуиностранцам вспомнить о своих корнях, где-нибудь на рязанщине, на тамбовщине. А сила пения, проникновенность русской речи окатывала захолодавшие петербургские души живым теплом, как живой водой.

Надежда Васильевна вспоминала:

«Тенишевский зал, где был мой первый петербургский концерт, блистал в тот вечер диадемами, эполетами, дорогими мехами.

Князь Ю. И. Трубецкой, командир Конвоя Его Величества, отечески позаботился о моем концерте и превратил его в большое событие петербургского дня.

В высшем обществе столицы каждый день той зимы приносил мне новую почетную встречу и новые знакомства, новую ступень вверх и новые радости, которые дает только прекраснейший труд художества.

В ту зиму Савва Иванович Мамонтов познакомил меня с Ф. И. Шаляпиным.

Не забуду просторный светлый покой великого певца, светлую парчовую мебель, ослепительную скатерть на широком столе и рояль, покрытую светлым дорогим покрывалом. За той роялью Федор Иванович в первый же вечер разучил со мною песню – „Помню, я еще молодушкой была“.

Кроме меня, у Шаляпина в тот вечер были С. И. Мамонтов и знаменитый художник Коровин, который носил после тифа черную шелковую ермолку.

Коровин, как сегодня помню, уморительно рассказывал про станового пристава на рыбной ловле, а Федор Иванович в свой черед рассыпался такими талантливыми пустяками, что я чуть не занемогла от хохота.

Удивительная в нем сила, в Шаляпине: если даже расскажет чепуху, то так расскажет, что сидишь с открытым ртом, боясь проронить хотя бы одно его слово.

На прощанье Федор Великий охватил меня своей богатырской рукой, да так, что я затерялась где-то у него под мышкой. Сверху, над моей головой, поплыл его незабываемый бархатный голос, мощный соборный орган.

– Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, – у меня таких нет, – я слобожанин, не деревенский.

И попросту, будто давно со мной дружен, он поцеловал меня».

Ничего случайного нет ни в судьбах, ни во встречах, даже мимолетных.

Любовь к русской песне, обожание русской певицы офицерами царского полка были пророческими. Небо над Россией заволакивало тучей войны.

10

Гончарная мастерская на Бутырках выросла в небольшой керамический завод. Изделия завода имели хороший сбыт в Москве и даже в Тифлисе. Мастер Вакулин ушел, основал в Миргороде свое керамическое предприятие, но завод не пострадал: у Саввы Ивановича недостатка в талантливых людях никогда не было.

Жили Мамонтовы не богато, но и не бедно.

Снять этаж в центре Рима «заводчик» Мамонтов не мог, но денег хватало, чтобы отправить Александру Саввишну с детишками Веры в Ниццу. В марте 1910 года Савва Иванович приезжал навестить внучат, а потом отправился дорогами своей молодости – в Неаполь, в Сорренто, а там и на Капри, в гости к Горькому.

Возвращаясь в Россию, был в Берлине, писал оттуда Евгении Николаевне Решетиловой, другу своему: «Верчусь среди финансистов и веду переговоры об осуществлении железной дороги». Коммерции советник Мамонтов был уже на пороге семидесятилетия, а надежда вернуться к большим делам не покидала его.

Щедрым людям Бог дает радости вдвое, чем скупым. Не получалось со своими делами, у друзей – удача.

В 1911 году устроители Всемирной выставки в Риме предоставили Серову целый зал. Впрочем, этот зал был не очень велик, Валентин Александрович прозвал его «спальным вагоном». Но к торжеству – вот как наши, ребятки из Абрамцева, пошли – примешивалась тревога. Серов перекинулся к декадентам.

– Может, шалит? – спрашивал Савва Иванович. – Антон может зло шутить.

Репин о его картине «Ида Рубинштейн» писал с ужасом: «Что это? Гальванизированный труп? Какой жесткий рисунок: сухой, безжизненный, неестественный; какая скверная линия спины до встречи с кушеткой; вытянутая рука, страдающая – совсем из другой оперы – голова!! И зачем я это видел!.. Что это с Серовым???

…И колорит: серый, мертвый… труп, да, это гальванизированный труп…»

Много шума наделала «Ида Рубинштейн». Наконец, все сошлись на мысли: доскообразная танцовщица – судорожная гримаса и подачка тонкого и благородного реалиста Серова его смутителям, сиятельным декадентам-дегенератам.

И вдруг молва, в которую уж никто не поверил, не посмел поверить: Серов умер. Не поверил и Савва Иванович, но Ост-роухов прислал за ним извозчика, просил быть на панихиде.

23 ноября 1911 года газета «Русское слово» сообщила: «Академик живописи Валентин Александрович Серов скончался 22 ноября в 9 час. утра. Панихида в 2 час. дня и в 8 час. вечера. Вынос тела в церковь Крестовоздвиженского женского монастыря, на Воздвиженке, 24 ноября, в 9 час. 30 мин. утра. Начало литургии в 10 час. утра. Погребение на кладбище Донского монастыря».

Корреспондент рассказал и о первой панихиде в доме усопшего, на которой были только близкие люди семьи: «художники Переплетчиков, Ульянов, Остроухов, Мешков, президиум Школы живописи в лице кн. Львова и Гиацинтова, С. И. Мамонтов и человек двадцать учеников».

Над могилой Серова речей было множество. Говорили Репин и Шаляпин, от учеников – Владимир Маяковский.

Андрей Белый так писал о Серове: «Непоказной человек; с вида – дикий, по сути – нежнее мимозы, ум – вдесятеро больший, чем с вида; талант – тоже вдесятеро больший, чем с вида».

Последний портрет, над которым Валентин Александрович работал перед смертью, – Генриетты Гиршман. За несколько часов до кончины он шутил, разглядывая этот портрет: «Чем я не Рафаэль, чем вы не Мадонна?» Портрет остался неоконченным. Утром 22 ноября зазвонил телефон, и сын Серова сказал Генриетте Александровне: «Папа сегодня не может прийти, так как он умер».

Со смертью Антона Савва Иванович потерял себя наполовину. Мальчик, явившийся в Абрамцево на пир его, Саввы Мамонтова, жизни, нарушил все правила. Ушел из-за стола раньше патриархов.

Савва Иванович чувствовал себя уже не участником жизни, а только ее символом. Ему оказывали почет, ему аплодировали. Но – за прошлое!

Савва Иванович пишет Евгении Николаевне Решетило-вой: «На днях был торжественный юбилей знаменитой актрисы Федотовой. Собралась вся интеллигентная Москва приветствовать старуху. Много было адресов и речей. В конце вышел я и был неожиданно встречен энергичными и продолжительными аплодисментами всей залы. Значит, Москва меня любит, это хорошо».

Как Елизавета Григорьевна стала в последний год своей жизни только бабушкой, так становился только дедушкой и Савва Иванович. Для внуков, детей Всеволода, который обосновался в Туле, посещение дома на Бутырках было походом за тридевять земель, в страну царя Берендея.

– Ну, Катенька, какое чудо сотворить для тебя? – спрашивал Савва Иванович, вел внучку в мастерскую.

Пускал гончарный круг. Бесформенный ошметок глины на глазах превращался в чудесный кувшин. Дедушка призадумывался:

– Чем бы его украсить? Хочешь, вылеплю паука, который ткет солнышко?

И появлялся на кувшине добрый ткач-паук.

– А ты чего желаешь? – спрашивал Савва Иванович тихо стоящего Андрея.

– Я желаю смотреть сокровища! – Глазки у Андрея блестели от ожидания чуда.

Савва Иванович гремел ключами, находил нужный и отпирал кладовую.

– Выбирайте! – предлагал хранитель чудес.

Дети выбирали самое волшебное, а потом шли смотреть врубелевские картины: «Богатыря» на огромном коне и «Принцессу Грёзу».

– Это панно теперь посреди Москвы красуется, – говорил с гордостью Савва Иванович. – На «Метрополе». Картина может пожухнуть, сгореть, а вот майолика – вечная.

В феврале 1913 года семья Мамонтовых понесла очередную горькую утрату. Похоронили Сережу Самарина – любимого внучка Саввы Ивановича.

Чтобы отцу не было одиноко, к нему переселился Сергей Саввич с женой. Флигель заняли.

Это было весной 1914 года, а в августе грянула война с германцем.

Сергея Саввича мобилизовали. Отправили в Варшаву военным корреспондентом.

Война началась 14 августа, а 31 августа Савва Иванович звал Евгению Николаевну Решетилову к себе на завод, где Александра Саввишна устраивала лазарет.

Евгения Николаевна оставила Торжок, и отныне жизнь ее посвящена Савве Ивановичу.

Мамонтов снова становился знаменитостью. 22 мая 1915 года газета «Русское слово» опубликовала статью писателя Дорошевича «Русский человек».

В 1915 году в незамерзающей Екатерининской бухте на Кольском полуострове, куда вел дорогу Мамонтов и не достроил из-за краха, основали порт и город Романов-на-Мурмане, нынешний Мурманск. Этот порт, эта дорога стали жизненно важными для воюющей России.

«Два колодца, в которые очень много плевали, пригодились, – писал Влас Михайлович Дорошевич. – Интересно, что и Донецкой, и Архангельской дорогой мы обязаны одному и тому же человеку. „Мечтателю“ и „Затейнику“, которому очень много в свое время доставалось за ту и за другую „бесполезные“ дороги – С. И. Мамонтову. Когда в 1875 году он „затеял“ Донецкую каменноугольную дорогу, протесты понеслись со всех сторон. „Бесполезная затея“. Лесов было сколько угодно. Топи – не хочу. „Дорога будет бездоходная“. „Не дело“. „Пойдет по пустынным местам“. Но он был упрям. Слава Богу, что есть еще на свете упрямые люди. И не все еще превратились в мягкую слякоть, дрожащую перед чужим благоразумием. Когда С. И. Мамонтов на нашей памяти „затеял“ Архангельскую дорогу, поднялся хохот и возмущение. Было единогласно решено, что он собирается строить дорогу – вопреки здравому смыслу. Возить клюкву и морошку? У „упрямого человека“ выторговывали: хоть узкоколейку построить. И вот теперь мы живем благодаря двум мамонтовским „затеям“. „Бесполезное“ оказалось необходимым. Что это было? Какое-то изумительное предвидение? Что надо на всякий случай? Застраховаться? Какая-то гениальная прозорливость? Или просто – случай?

Но все-таки два изумительных случая случайно случились с этим человеком. Построить две железные дороги, которые оказались родине самыми необходимыми в самую трудную годину. Это тот самый Мамонтов, которого разорили, которого держали в „Каменщиках“, которого судили. Оправдали. А на следующий день к которому многие из его присяжных явились с визитом: засвидетельствовать свое почтение подсудимому.

Я помню этот суд. Было тяжко. Было лето и была духота. Недели две с лишним сидели мы в Митрофаньевском зале. Звон кремлевских колоколов прерывал заседание. Мешал. Словно не давал совершиться этому суду. Как над связанными, смеялся над подсудимыми гражданский истец казны: „Г. Мамонтов „оживил“ Север? Он все прикрывает патриотизмом“. И вот сейчас – то, что… казалось пустыми затеями, в 1915-м оказалось самым жизненным, самым насущным государственным предприятием. С. И. Мамонтов думал 40 лет тому назад, 20 лет тому назад. Мы узнали об этом только теперь. Какой счастливый „случай“. Каких два счастливых „случая“!

И как с благодарностью не вспомнить сейчас „Мечтателя“, „Затейника“, „московского Медичи“, „упрямого“ старика С. И. Мамонтова. Он должен чувствовать себя теперь счастливым. Он помог родине в трудный год. Есть пословица у нас: кого люблю, того и бью. Должно быть, мы очень „любим“ наших выдающихся людей. Потому что бьем мы их без всякого милосердия».

Уже на следующий день после выхода газеты со статьей «Русский человек» старый друг Саввы Ивановича Николай Сергеевич Кротков писал из Боровичей: «С восторгом прочитал Дорошевича… Да здравствует наш Савва Иванович! Честь, слава и хвала ему». И подпись: «Старый и верный».

1915 год, так хорошо начавшийся для Мамонтовых, принес семье большое горе. Заболел Сергей Саввич. Его отпустили из армии, но болезнь почек оказалась запущенной, смертельной.

Похоронили поэта, драматурга, военного журналиста Сергея Мамонтова в Москве. Журнал «Рамка и жизнь» поместил фотографию: Савва Иванович Мамонтов на могиле сына Сергея Саввича.

И снова пришло письмо от верного Кроткова.

«19 августа… Ведь я знал Сережу Мамонтова мальчиком. На моих глазах он стал юношей. Я помню его первые шаги в творчестве, когда он вносил свою лепту в либретто „Алой Розы“. Я помню минуты, когда Вы, всматриваясь в него, узнавали в нем себя…»

11

Война называла героев. Война погребала и калечила миллионы русских людей, принужденных царем и государством надеть солдатские шинели. Но смерть и страдания, оказывается, приносили доход. Война была выгодным предприятием денежному мешку, который стал царем и богом земли. В этом были ужас и трагедия. Страна, народ нищали. Россия катилась в пропасть.

Но разве это видно по письму, полученному Саввой Ивановичем из Тулы от внучат?

«1916 г. 2 дек., пятница, Тула, Пирогова, 7.

Милый дедушка! Сердечно тебя поздравляем с твоими именинами. К нам собираются тетя Шура, Лиза и Юша, и мы очень рады. Квартира у нас в пять комнат. Комнаты большие и высокие, конечно, для Тулы даже роскошные. Учимся мы в тульской гимназии. Андрей – в дворянской, а мы. девочки, – в Арсеньевской.

Твои Соня, Катя, Андрей».

– Кто это? – спрашивал Савва Иванович Евгению Николаевну.

Евгения Николаевна терпеливо объясняла, и Савва Иванович вспоминал наконец:

– Катенька! Я паука ей вылепил.

Жесточайший склероз не пощадил светлую голову жизнелюбивейшего из людей.

Февральская революция 1917 года прошла мимо сознания Саввы Ивановича.

С ним стало трудно.

Старость убивает в человеке ум, но оставляет ему хитрость. Старики опасны…

Сохранилась записка от Александры Саввишны Евгении Николаевне: «Простите, что заленилась сегодня к Вам придти. Посылаю кусочек булки для Саввы Ивановича. Приду завтра утром. Ал. Мих. и Юша рассказали мне о случившемся. Прошу Вас, успокойтесь и не смущайтесь слишком. Любящая Вас А. Мамонтова».

Савва Иванович дожил до блаженного беспамятства, а Россия – до голода.

Людям чудилось: пришел конец света. Вот-вот разверзнутся небеса, затрубит архангел Гавриил и явится с небесными силами Иисус Христос – Великий Судия Страшного суда. Но жизнь шла себе.

Летом Александра Саввишна продала завод. Савва Иванович и Евгения Николаевна перебрались в Абрамцево.

Он снова видел перед собою темные от елей горы. Ворю, терема, им построенные. Стоял под могучими дубами, над могилами родных людей – и когда разум светлел, слезы бежали из его глаз, неудержимые.

Сколько же дано человеку от Господа! И как поздно прозреваем. Восславить, возблагодарить за милость, за жизнь силы нет. Только заплакать.

Последний художник, с которым виделся Савва Иванович и которого узнал, был нелюбимый Нестеров. Михаил Васильевич писал своему другу Турыгину в начале октября 1917 года: «Лето прошло сносно. Жили в Абрамцеве, много работал, написал двойной портрет ваших философов-богословов отца Павла Флоренского и проф. Булгакова. Сейчас пишу архиепископа Антония Храповицкого, возможного патриарха всероссийского».

Осенью Евгения Николаевна Решетилова поселилась в Москве, в Спиридоньевском переулке. Здесь, неподалеку жил Александр Дмитриевич Самарин, муж Веры Саввишны, вдовец. Евгения Николаевна поступила работать на летное поле, к авиаторам.

В гостях в их маленькой квартирке бывал лишь Михаил Дмитриевич Малинин с женой, с дочерью, будущей летчицей-героиней, которую мы знаем как Марину Раскову. Эта маленькая девочка была последним великим человеком в жизни Саввы Ивановича.

Однажды зашла Татьяна Спиридоновна. Савва Иванович ее не узнал. Не узнавал он и Александру Саввишну.

В воспоминаниях Константина Коровина «Последние годы Мамонтова», написанных в иммиграции, читаем: «Когда Савва Иванович был болен – это было в 1918 году – я навестил его: „Ну, что ж, Костенька, скоро умирать. Я помню, умирал мой отец, так последние слова его были: „Иван с печки упал“. Мы ведь русские“. Через неделю Савва Иванович скончался».

Хороший был писатель художник Константин Алексеевич, только веры ему нет. Выдумал и про печку с Иваном, и про саму встречу. Мамонтов, когда был в ясном уме, заповедал дочери Александре не пускать к своему гробу Шаляпина и Коровина.

Умер Савва Иванович Мамонтов 24 марта (по старому стилю) 1918 года.

Хоронить повезли в Абрамцево.

На вокзале рабочий-путеец спросил:

– Кого хоронят?

– Мамонтова, – ответили ему.

– Эх, буржуи! – сказал рабочий. – Такого человека похоронить не можете как следует.

В Центральном Государственном архиве литературы и искусства хранится листок, написанный торопливою рукой, – Погребальные венки.

Их было немного. «Савве Ивановичу Мамонтову от семьи Серовых», «Дорогому Савве Ивановичу Мамонтову от любящей семьи Шаляпина», «Савве Ивановичу Мамонтову вдохновителю и строителю пути по соединению Москвы с Архангельском», «От признательных служащих Северных железных дорог».

Люди искусства все-таки встрепенулись и в сороковой день собрались в Художественном театре и чествовали память почившего Саввы Ивановича Мамонтова. Константин Сергеевич Станиславский болел, его речь зачитал Иван Михайлович Москвин. «Это он, Мамонтов, провел железную дорогу на север, в Архангельск и Мурман, для выхода к океану, и на юг – к Донецким угольным копям, – читал артист, – и это он же, Мамонтов, дал могучий толчок культуре русского оперного дела: выдвинул Шаляпина, сделал при его посредстве популярным Мусоргского, забракованного многими знатоками, создал в своем театре огромный успех опере Римского-Корсакова „Садко“ и содействовал этим пробуждению его творческой энергии и созданию „Царской невесты“ и „Салтана“, написанных для мамонтовской оперы и впервые здесь исполнявшихся. В его театре мы впервые увидели вместо прежних ремесленных декораций ряд замечательных созданий кисти Васнецова, Поленова, Серова, Коровина, которые вместе с Репиным, Антокольским и другими лучшими русскими художниками того времени почти выросли и, можно сказать, прожили жизнь в доме и семье Мамонтова».

Помянула Савву Ивановича добрым словом артистка Большого театра Надежда Васильевна Салина. Александра Александровна Яблочкина зачитала письмо Василия Дмитриевича Поленова, выступил Михаил Дмитриевич Малинин, сказал слово о друге, о незабвенном Савве Ивановиче, Виктор Михайлович Васнецов. «Для нас, художников, – говорил автор „Аленушки“ и „Трех богатырей“, – он был родной – свой человек… Он был надежный друг в самых рискованных и стремительных художественных полетах и подвигах… С ним художник не заснет, не погрузится в тину повседневья и меркантильной пошлости… Сам Савва Иванович не был в тесном специальном смысле художник, певец или актер, или скульптор, а была в нем какая-то электрическая струя, зажигающая энергию окружающих. Бог дал ему особый талант возбуждать творчество других… Мир ему, вечная бессмертная слава и память!»