Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
На улице Янки Купалы, на деревянном мосту через реку Свислочь, Юрик, высвободив руку, подбежал к перилам.
Обмелевшая за летние месяцы до межени речка текла медленно, нехотя. Дно возле моста тонуло в страшноватом темно-зеленом мраке. Из него поднимались поросшие мохом старые сван. Дальше по течению, тоже под водой, лениво шевелились зеленые пряди водорослей. По обоим берегам, склонившись, росли вербы, которые обычно расщепляет молния или выжигают мальчишки, но которые растут наперекор всему. Одна из верб упала поперек речки. Упала, но росла, и вверх тянулись ее молодые побеги. Листья на них были более сочными и зелеными, чем на других.
Внезапно Василий Петрович почувствовал, что рядом с ним стоит еще кто-то. Он с досадой оглянулся и увидел Кухту. Подняв воротник серого пыльника, тот со спокойным видом тоже смотрел на речку и вербы.
– Откуда ты взялся, Павел? – обрадовался Василий Петрович. – Ты всегда, как фокусник: нет – и есть.
Кухта потрепал Юрика по голове и широко улыбнулся.
– А что ты думаешь? Я и в самом деле того… Рабочих не хватает, в главке всего два башенных крапа, а мы, брат ты мой, полугодовой план выполнили. Сталинградцев, которые приехать собираются, опять обставим. Пусть знают, с кем соревнуются.
Он смешно вертел круглой головой и энергично жестикулировал – совсем неожиданно для его грузной комплекции.
– А за что предупредили на бюро? – в тон ему спросил Василий Петрович.
– Это другое дело. Предупредили за сдачу готовых объектов.
– Скажи – за несдачу.
– Пускай так. Большим штанам положен такой же утюг. – Он редко унывал и с легким сердцем шутил над всем: над своей полнотой, над тем, в чем ему повезло. И это, вероятно, потому, что не очень думал о своем счастье, но всегда как бы чувствовал его.
– Это называется нетребовательностью, Павел.
– Мы, брат, подрядчики. Сколько дают, столько и отдаем. А у вас ведь еще хуже. Планируете, скажем, сквер. Ладно. Но вот такому, как ты, не понравилось что-либо. Раз – и забраковал. А жизнь идет. И пока какой-нибудь бедняга доводит проект, начинают разбивать сквер безо всякого проекта.
– Подожди! – удивился Василий Петрович, зная, что если Кухта намерен что-нибудь сообщить, то начинает издалека. – Это же Понтуса слова.
Через мост, шурша по деревянному настилу, проехал самосвал, груженный землей. В конце моста кузов его подскочил и загремел. Кухта проводил его взглядом и шумно вздохнул.
– А ты думал! Был сегодня, развивал эту мысль. А потом попросил написать, что мешает в работе со стороны проектных организаций и твоего ведомства. Понимаешь, гражданин? – обратился он к Юрику. – Это называется ход конем. Ты в шахматы, надеюсь, играешь?
– Ошарашить хочешь? Боишься, что перед выговором спорить придется?
Кухта комично наморщил шишковатый лоб.
– Какой ты, Петрович, спорщик, если на два хода вперед не видишь! Это, наверно, и Юрке ясно. Ясно, гражданин? Ну вот… Дай пять! – Он широко размахнулся и осторожно ударил своей пудовой пятерней по его ладони. – Ты мне сначала скажи: строители план выполняют? Выполняют. Вы проектную документацию задерживаете? Задерживаете. Так кто же виноват, что объекты не вводятся в строй? А людям нужны виноватые люди. С ними легче. Так что, наивная душа, озирайся, а не то, как на вешалке в ресторане – и оденут и разденут, только руки подставляй…
Кухта обнял Юрика за плечи и потянул с моста. Потом отпустил и обернулся.
– И еще имей в виду: Понтус до войны не одного живьем съел. Откроет хайло и глотает. Талант и принципиальность для некоторых тоже подозрительными представляются…
4
Валя вбежала в общежитие. Подруг по комнате еще не было. В щели между плинтусом и полом нашла ключ. Прикрыв за собой дверь, припала лицом к цветам.
Комнатушка мало чем напоминала ту, в которую Валя вошла несколько лет назад. Кроме ее кровати были еще две, аккуратно застланные пикейными одеялами, с беленькими подушками, поставленными на угол. На окнах белели мережчатые занавески. Над столом свисал самодельный абажур. Под ним на столе стояли вазочки с ковылем, маленький бюст Маяковского, зеркало, лежали книги. Все было обжито, и на всем были видны следы девичьих рук. От прошлого остались только пилотка и финка в чехле, висевшие на гвозде у изголовья Валиной кровати.
Нет, прежним осталось и чувство, будто Валя стоит на пороге чего-то неожиданного и важного.
К работе она начала готовиться давно – может, с первого дня учебы в университете. И все же, сдавая последний экзамен – по литературе, почти ужаснулась, что это ее последний университетский экзамен. Председатель государственной комиссии, профессор с седым хохолком, который он все время приглаживал, долго, придирчиво опрашивал Валю. А потом вышел за ней в коридор и взволнованно принялся доказывать, в чем она ошибается. Но это как раз и поразило – он не делал замечаний, а спорил, возражал, как человек, который считается с твоим мнением.
Студенты есть студенты, и даже способные из них остаются по отношению к своим преподавателям только учениками. Ошибка студента обычно – ученическая ошибка, хоть она и проистекала бы из убеждений. Необычный разговор с профессором показал Вале, что место ее среди людей вдруг изменилось. Она получила новые права.
Стоя на пороге и глядя на комнатушку, Валя подумала о том, что изменятся теперь и условия жизни, изменится все-все и надо прощаться с дорогой порой, цена которой до этого почему-то не ощущалась.
Раньше она мало задумывалась даже над своим отношением к Алешке. Теперь же стало ясно – нельзя переступить порог в новую жизнь, не решив и этого.
Валя положила цветы и села на кровать.
Что делать?
Еще в прошлом году, в парке, под сосной со странной, как на китайских рисунках, кроною. Алешка упрекал Валю, что она не любит его. И когда они сели на сухую, усыпанную шишками землю, он, неуемный Алешка, схоронив в ладонях лицо, вдруг зарыдал. Вале стало по-матерински жаль его. Она положила его кудрявую голову себе на колени и прикрыла ему глаза. Всхлипывал и не снимая ее руки, Алешка утих.
Вокруг не было ни души. Вале стало страшно. Но пугало и то, что кто-нибудь, проходя мимо, может увидеть их. А главное все-таки – охватывал страх одиночества, страх от лесного шума сосен, какой-то нутряной, непонятный. Поглядывая на побледневшее Алешкино лицо, Валя даже сжалась: кто он? Неужели ей суждено прожить с ним, бунтующим неудачником, жизнь? Почему?
Наконец Алешка снял ее ладонь и долго смотрел на Валю. Затем поднялся и потянулся обнять. Но она перехватила его руки и, отряхивая платье, встала.
– Уйдем отсюда…
Он озлился. Понимая его злость, Валя опять опустилась рядом. Над головой шумели сосны. Сквозь их шум она немногое услышала из того, что говорил ей Алешка, но поняла – он требует, чтобы она назначила срок.
Заходя к Алешке, Валя последнее время заставала его мать за необычным занятием – она то щипала гусиные перья, то расшивала бисером платье. Ласково поглядывая на Валю, вздыхала, жаловалась на свои глаза и заводила разговор о сыне. "Учить его, Валечка, надо, – певуче тянула она. – Словом и шелковой плетью. Держать изо всей силы-моченьки. Без этого он пропадет…" Когда Валя сдавала государственные экзамены, Алешка добился ордера на квартиру и, переговорив со знакомым прорабом, вселился в нее, когда еще на лестничной клетке работали маляры…
Расстроенная Валя сходила в кухню, налила воды в махотку и поставила в нее цветы. Букет сразу стал пышнее. Даже показалось, что цветы встрепенулись, стали ярче, и она уже знала, что, входя в комнату, каждый раз будет смотреть на них, как на неожиданность. Поглядывая на цветы, переоделась: надо было еще съездить в Дом печати и хоть мельком посмотреть, где придется вскоре работать.
Были как раз часы "пик", но повезло. К остановке подошли два автобуса, и Валя легко вскочила во второй и уселась возле окна. Она любила это место. Рядом разговаривали люди, кондукторша настойчиво и бесконечно требовала, чтоб пассажиры проходили вперед, где было свободнее. А здесь, у окна, можно было спокойно сидеть, поглядывая на улицу, и думать о своем. Автобус мягко покачивался. Улица бежала, словно на киноленте.
Город строился, и, проезжая по Советскому проспекту, можно было наблюдать весь строительный поток. Тут разбирали старую брусчатку, снимали трамвайные рельсы, выкапывали шпалы – трамвайная линия переносилась на кольцевую магистраль. Там рыли траншеи для подземного хозяйства, и на желтой насыпи чернели трубы, стояли огромные катки с кабелем. Немного дальше бульдозеры уже разравнивали новую трассу улицы – широкую, сорокавосьмиметровую, и грузовики-самосвалы один за другим принимали из ковшей экскаваторов лишнюю здесь землю. На спуске к Свислочи выпрямленная улица-проспект должна была пройти значительно левее прежней, и половину ее перегораживало уцелевшее белое здание бывшего педагогического техникума. Дальше проспект поднимали на несколько метров, и те же неутомимые самосвалы подвозили и подвозили щебень, землю, кирпичные глыбы от взорванных руин. Новый мост через речку еще не начали строить, но земляные работы шли и на другом берегу. Строительные заборы опоясывали целые кварталы. Там и тут поднимались красные стены. И уже не верилось, что когда-то начинали с расчистки тротуаров и мостовых.
5
После торжественной части и самодеятельного концерта в зеленом театре они пошли по прибрежной аллейке. Здесь было меньше людей. От речки веяло свежестью. На противоположном берегу ярко светились окна электростанции. Свет падал на черную водяную гладь дорожками. Речку на этом месте перегораживала плотина, и шум воды на спаде покрывал все звуки.
Валя еще жила слышанным. Секретарь горкома комсомола поздравлял студентов с окончанием учебного года. Ректор говорил о заботах, которыми окружает их народ. И из каждого выступления что-либо западало в Валину душу. Потом выступали чтецы, музыканты, пел хор университета. И Вале, какую бы песню ни исполнял хор – веселую или печальную, – хотелось плакать.
Алешка же, подстриженный, надушенный, был скучным. Он подтрунивал над речами, над тем, что люди без шпаргалок даже выступать разучились, хохотал не там, где было смешно, или сидел насупленный, унылый.
Дойдя до главной, широкой аллеи, они не возвратились, а пошли под фонарями, свисавшими с серебристых мачт, как плоды на склоненных ветках. Парк заполняли студенты, и знакомых встречалось много. У "комнаты смеха" подбежала нарядная Алла. Пожала руку Алешке, схватила Валю за талию, закружила.
– Вот это я понимаю! – заахала она, стреляя игривым взглядом в Алешку и поправляя платье. – Наконец-то! Никого не надо бояться – ни декана, ни председателя профкома…
Она стала рядом с Алешкой, прильнула к его плечу и ущипнула за руку.
– Не ревнуешь, Валечка? Не надо. Его хватит на многих. А ты, Костя, тоже не особо ей доверяй!..
– Ты, кажется, в Витебск? – не ответила Валя, взглядом требуя от Алешки, чтобы тот положил конец Аллиной игре.
– Чего я там не видела? Папа сегодня сказал, что остаюсь дома, при нем. Ведь я у него распронаединственная, – засмеялась она. – Ты рада? Давайте через часик закатимся к нам и отметим это обстоятельство, чем тут слоняться. Муть! Ковшов! – увидев стройного, в белых брюках и светло-синем пиджаке парня с черными усиками, окликнула она и, не попрощавшись, устремилась к нему. – Так мы ждем… Не сабантуй – мечта будет! Утонченнейший!..
Алешка купил эскимо и, кусая его, как хлеб, повеселел.
Постояли возле качелей. Шесть лодок взлетали вперемешку. Из них раздавались смех и визг девушек. Лодки поднимались вровень с перекладинами. Девушки протестовали и, когда парашютом надувались их юбки, стыдливо и смешно приседали. Дежурный время от времени покрикивал и тормозил. Вокруг разносился глухой, басовитый стук. Тут же огромная стрела поднимала в небо привязанных к сиденью любителей острых ощущений, опускала вниз головой до земли и снова взмывала вверх. Некоторые даже не держались, а, расставив руки, летали, как ласточки.
Во всем этом было не так уж много затейливого, но Вале тоже стало хорошо. И, катаясь, она все больше проникалась чувством какой-то окрыленности. А когда выбралась из лодки и сошла с помоста, сердце у нее билось толчками – тук! тук! тук! Алешка угадал это. Не спрашивая согласия, потянул на танцевальную площадку. Но как только они подошли к ней, взвился фейерверк. Музыка и шарканье ног стихли. Россыпь разноцветных звездочек – зеленых, желтых, красных – повисла над вершинами деревьев. Трепетный свет залил людей, деревья. Через мгновение звезды покатились вниз, а навстречу им взлетели тени.
Танцевать расхотелось. И они побрели песчаной дорожкой по склону пригорка.
Огни фонарей, мерцавшие между деревьями, не доносили сюда света. В кустах, в кронах деревьев притаилась темень. И хотя от танцевальной площадки долетала музыка, от качелей – глухие удары лодок о доски-тормоза, а на Первомайской улице то и дело звенел трамвай, – и музыка, и удары, и трамвайные звонки казались далекими и нездешними.
– Тут хорошо, – сказала Валя, подставляя лицо теплому повеву.
Не желая дальше слушать ее, Алешка ухмыльнулся:
– Пойдем к этой коллективистке? Отметимся? Верно, деликатесы разные будут. Рванём?
– Нет, конечно…
– Ну и черт с ними!.. У матери с глазами плохо, – зашептал Алешка. – А я и про это думать не могу… Чего волыним? Неужто не видишь, как тяжело мне?
Он подался к ней, но Валя откинула голову. Обняв и поддерживая ее за спину, Алешка все же дотянулся до Валиных губ и припал к ним. Страх заставил Валю слегка отстраниться и закрыть их ладонью. Но Алешка пересилил ее и снова привлек к себе. В такой неудобной позе, замерев, но борясь, они остались на долю минуты.
– Не надо, Костусь, пусти, – слабо попросила она.
Однако Алешка отвел от губ ее руку и опять начал целовать.
Она грудью чувствовала, как бешено бьется его сердце, и это кружило голову. Воздух, который вдыхала теперь Валя, обжигал губы. Таким же горячим казалось прикосновение Алешкиных рук. А тот прижимал Валю к себе и все ниже опускал по ее рукам свои руки, судорожно перебирая пальцами.
По когда он, потеряв над собой власть, порывисто дыша, попытался клонить ее к земле, Валя вдруг уловила запах водки. Он выпил перед тем, как идти сюда! Зачем? Чтобы приглушить что-то в себе и быть смелее? Значит, он заранее готовился к этому!..
Уже и раньше вместе с отнимающим силы томлением в ней было желание сделать Алешке больно, за что-то отомстить. Смириться она могла, только протестуя против того, что ожидала и что надвигалось на нее. Были и мысли: "Ты ли это, Валя? Опомнись! Иначе завтра – кто знает! – опостылеешь себе и тогда трудно будет глядеть на свои голые плечи, руки, которые радовали прежде. Доведется кусать пальцы, плакать, боясь, что тебя услышат, и страдать от бессилия что-либо изменить. А сквозь слезы в душу будет закрадываться страх: а что если?.. Разве уже решено все? Наоборот… А если выберешь другого? Ты же принесешь страдания и ему. Простит ли он тебе? Да и любовь, когда прощают, не та любовь…"
Правда, потом мысли исчезли, но желание противиться осталось. Сейчас же оно охватило Валю всю, пробудило даже ярость. Почти бездумную, но лютую.
Она рванулась и оттолкнула Алешку, И, сбегая среди редких сосен с пригорка, слыша топот Алешкиных ног, лихорадочно думала, куда ей сейчас бежать. Куда?
Обессиленная, Валя добежала до домика Урбановичей. В окнах горел свет. Занавеска в одном окне была приоткрыта, и она увидела их всех – Зосю, Алексея, Светланку. Они сидели за столом, занятые каждый своим. Подперев рукой щеку, погруженная в себя Зося читала книгу. Рядом с ней, неумело держа ножницы и высунув от старания язык, девочка резала бумагу. Положив на стол длинную, чуть ли не на всю комнату, рейку, Алексей прикреплял к ней ватерпас и, что-то обдумывая, склонял голову то на одну, то на другую сторону. "Как это хорошо!" – с завистью подумала Валя. И, услышав, что во дворе цепью загремела собака, крикнула через весницу:
– Зося! Выйди сюда! Пожалуйста!
6
Чувствовать себя оскорбленным может не только тот, кого оскорбили. Алешка рвал и метал, более чем убежденный, что Баля все перекрутила по-своему.
"Чистюлька! – возмущался он. – Кого ты из меня делаешь? Мне ведь и так хватает. Разве я не хотел, чтобы ты мои была?.. Ну ладно!.."
Найдя фонтанчик питьевой воды, Алешка умылся и решительно зашагал из парка.
Он не знал номера Аллиной квартиры: до того, если приходилось, провожал лишь до подъезда. Однако поднялся на второй этаж, послюнявил пальцы, пригладил брови и позвонил в первую попавшуюся дверь. Когда щелкнул замок и в приоткрытой, взятой на цепочку двери показалось женское лицо, нагловато сказал:
– Я к Алле. Она тут живет?
– Заходите, – грустно пригласила женщина.
За стеклянной дверью, в гостиной, на рояле заиграли туш. В переднюю выбежала Алла, не удивилась, зааплодировала, помогла ему раздеться и, держа за концы его белый шарфик, придирчиво оглядела. Потом забросила шарфик за его голову и так потащила не в гостиную, а в свою комнату. Там царили голубые сумерки. Горел ночничок на тумбочке у кровати, и от трельяжа исходил рассеянный свет, дробясь в алмазных гранях флаконов и пудрениц.
– Один? Поссорились? – дурашливо засмеялась Алла. – От тебя за версту несет парикмахерской.
Она взяла пульверизатор, сжала в ладони голубую грушу с кистью и обдала Алешку душистыми брызгами.
Нарочито грубо, не отвечая, он взялся за мочку ее уха, привлек к себе и поцеловал, чувствуя, что Аллины зубы с хищной осторожностью впиваются в его губы.
– А что, больно? – через минуту спросила она, растирая укушенное место пальцем и, как ни в чем не бывало, ведя Алешку в гостиную.
Там было четверо: бледнолицый, с усиками, длинными, зачесанными назад волосами Ковшов; горбоносый рыжеватый артист филармонии Прудник – тоже в широкоплечем пиджаке и в узких брюках, и две девушки с причудливыми прическами, одетые ярко, но со вкусом. Одна из них студентка консерватории, тонкая, безгрудая, вероятно, только что кончила играть и шла от роняя к остальным, что стояли у круглого столика. Походка у нее была медлительная, вялая. Она едва поводила плечами и держала руки по швам.
Нового гостя дружно приветствовали и расселись вокруг столика. Только Алла осталась стоять, облокотившись на спинку кресла, куда сел Алешка.
– Мы говорили тут, Аллочка, про тебя, – сказал Ковшов, бережно поправляя волосы на висках и переводя глаза на полную, с застывшим, будто нарисованным, лицом девушку. – Зина вспомнила о прошлогоднем курорте.
– Ха-ха-ха! – утробно захохотал Прудник.
– Очень нужно, пусть она сначала о себе расскажет, – безразлично ответила Алла. – О купальнике, в котором в очереди за нейлоновыми манишками стояла. Или как ходила на пляж с двумя полотенцами, словно Иисус Навин.
– Непонятно, – приподнял широкие плечи Ковшов.
– А ты расспроси. Одно полотенце для головы, а другое вместо юбочки. Дошло? Сила!
– Что в этом особенного? – спокойно удивилась толстушка. – Я просто была постельно больной…
– Ха-ха! Два – ноль в твою пользу!
– Два – это не так уж много, – вставил Алешка, набираясь, как и они, игривого нахальства.
– Мерси, тоже очко, ха-ха!
Перешли в столовую.
Нельзя сказать, чтобы Алешке понравились его компаньоны. Особенно прыщеватый от вожделения Прудник, который из-за пустяка хохотал громче всех, считая это признаком собственного достоинства. Безгрудую же ломаку, с походкой, как у загипнотизированной, – ни кожи, ни рожи! – он возненавидел сразу. И поэтому, когда стали пить, пьянел тяжело, стал показывать клыки и все больше наливался свинцовым упрямством.
Алла заметила это, и, когда Алешка, подняв вилку, как оружие, скосил свои страшноватые глаза на Прудника, осторожно взяла под руку и потянула в кабинет отца. Усадив на тахту, по-кошачьи примостилась рядом и положила руки ему на колено.
В столовой звенели рюмки, было слышно, как хохотал Прудник и медлительная студентка рассказывала анекдот о каком-то пустыннике, его искусительнице, эликсире и знаменитой башне в Пизе. Алешка как бы впитывал это в себя и, хмелея, делался все более мрачным.
– Хорошо Урбановичевой Пальме, – сказал он, – гавкнет, скажем, на тебя, а никому ведь и в голову не придет обижаться или поправлять ее. А тут и перекрутят еще…
– А мне хоть бы что, – отозвалась Алла. – Я просто не обращаю внимания. Пускай себе.
– Ого, не обратишь!
На письменном столе зазвонил телефон.
Торопливо чмокнув Алешку в щеку, Алла вскочила и подбежала к столу.
– Алло! – как можно спокойное сказала она, игриво глядя на Алешку, который тоже встал с тахты и, шатаясь, подходил к ней. – Я вас слушаю. Иван Матвеевич?.. Нет, папы нету…
– Зимчук? – хрипло спросил Алешка. – Вот еще один праведник… Дай!
– Ты с ума сошел! – крикнула она, испуганно зажав мембрану в кулаке.
– Дай, говорю!
На него стало жутко смотреть.
Алешка вырвал из ее рук трубку и поспешно проглотил слюну.
– Эй, вы, Иван Матвеевич! – надорвался он. – Я говорить с вами хочу… Что? Пьяный? А на кой черт я кому, если все в норме. Про меня, может, и вспоминают только, когда провинюсь и критиковать надо. Попал на язык, то уже не надейся, что спустят…
Испуг, вызванный его странным поступком, у Аллы проходил.
– Зачем он тебе, Костя? Охота связываться! – шепнула она, показывая, видимо Зимчуку, нос.
Алешка отстранил ее и более спокойно сказал в трубку:
– Ой ли! Такая помощь тоже не мед. Мне ни нянек, ни надзирателей не нужно. Тем более, если они тебя за преступника считают. А какой я преступник? Я только сам до всего дотронуться хочу. А разве крамола это? Привыкли, чтоб все на вас были похожи. Чтобы ваше слово законом служило. И мне теперь дозволено одно – каяться и оправдываться" А что, если я не умею оправдываться? Если для меня на миру и смерть красна? Понятно это вам? Доходит?
– И не лень тебе? – тихо, но уже более настойчиво попросила Алла, пренебрежительно глядя на телефонный аппарат. – Неужели не осточертело еще? – и нажала на рычаг указательным пальцем.
Алешка не обиделся, устало положил руку на ее плечо и опустил кучерявую голову. Ластясь, Алла взлохматила ему волосы, сняла с плеча его руку и заставила обнять за талию. И эти расчетливые уверенные, немного торопливые движения замутили мысли Алешки, переключили на другое. Он сжал Аллу и почувствовал, как шумит кровь в голове.
– Папа улетел в Москву, – зашептала она, пряча лицо на его груди. – Ты, если хочешь, можешь остаться… До утра…
Когда гости ушли, она проводила его в свою комнату. Принесла графин с коньяком, нарезанный тонкими ломтиками лимон на блюдце. Как-то таинственно и торжественно поставила все это на тумбочку возле кровати и, не погасив ночника, стала раздеваться.
