Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
– Я их раньше только в садах видела, – наблюдая, как будет реагировать Прибытков, сказала Алла. – Не было – и вдруг сидят нахохленные. По два… Они тоже не дураки…
Прибытков рассердился.
– Я сам тогда пойду… – положил он кельму.
Студентки прыснули смехом, подхватили носилки и, как нашкодившие школьницы, бросились по настилу. А через несколько секунд Валя уже слышала, как Алла кричала: "Товарищи спортсмены, скворцы прилетели! Вам это о чем-нибудь говорит?"
Неожиданно Валины мысли оборвались. Она почувствовала, что где-то недалеко Алешка, может, даже тут, за ее спиной. Это ощущение было до того необоримым, что она, продолжая работать, спросила:
– Ты, Костусь?
– Я, – ответил тот, как и ожидала она.
– Ты что-нибудь хочешь сказать?
– Ничего особенного. Девчата скворцов видели… Ты не видела?
Он переступил с ноги на ногу, ожидая ответа, и, не дождавшись, отошел. А у нее каждый его шаг отдавался в груди.
Окончив работу, Валя все же решилась, Она злила, где должен находиться Алешка, и сразу направилась к сарайчику, в котором он принимал от студентов носилки, лопаты и тачки. Опершись плечом о косяк, Алешка стоял возле дверей и паясничал со студентками, встречая и провожая каждую шуткой.
– Аллочка! – кричал он раскрасневшейся Алле Понтус, которая в одежде строительницы чувствовала себя очень вольно. – Беда! Аллочка!
– Какая? – смеялась та, подбоченясь и широко расставляя ноги.
– Недавно за тобой приходили.
– Кто?
– Двое с носилками, а один с лопатою, ха-ха!
Вале стало обидно. "Вечно со своим смехом и вечно с такими, как Алла. Вчера, кажется, даже домой провожал. Будто нарочно выбирает… А у самого же кошки на сердце скребут…"
Студенты ныряли в двери сарая и сразу возвращались. Отряхивая одежду, расходились: парни – жестикулируя, по двое, по трое, девушки – группками, взявшись под руки или обнявшись. И грустно было, стоя одной, наблюдать за ними со стороны. Это даже как-то отчуждало от Алешки.
– Костусь! – все же окликнула Валя, когда тот повесил замок на дверь и стал увязывать обрезки досок, которые, видимо, собрался нести домой.
– Ты звала? – не поверил он, подходя.
– Проводи меня…
Он посерьезнел и, принимая это как испытание, пошел рядом. И по тому, что никак не попадал в ногу и, меняя шаг, все толкал ее то локтем, то плечом, было видно, как он взволнован.
Сумерки сгущались. Холодало. Лужицы на тротуарах с краев затянулись ледком. Но все равно повевало весною: от земли – готовой забродить силою, от неба – особенно ядреной свежестью. Валя вдыхала эту предвечернюю свежесть, и ноздри ее вздрагивали, а на щеках проступал румянец.
Их обогнал трамвай. В вагонах уже горело электричество, и люди, сидевшие вдоль окон и стоявшие в проходе, держась за висячие ручки, были видны, как на экране. Там шла своя и, как казалось, необычная жизнь.
Этот маленький, иной мир, с грохотом куда-то стремившийся по рельсам, потянул Валю за собой. Появилось желание быть там, среди света, ехать вместе с людьми, с Костусем. Куда?.. Разве не все равно?
Она сказала об этом Алешке. Тот охотно, обрадовавшись ее словам, как открытию, тоже признался: в канун весны его вообще, словно кочевника, тянет катануть куда-нибудь – в полевые просторы, побродяжничать.
– Хорошо цыганам: столько видят…
Исколесив ближайшие улицы, они попали в Театральный сквер.
Черные голые деревья вздымали сучья в звёздное небо. Ветви четко вырисовывались на его фоне, и на них можно было видеть сидящих грачей и галок. Где-то тут же, невидимые, гомозились и скворцы. Между деревьями поблескивал синеватый снег. Пролегали и перекрещивались, как ручейки, тропинки. Там-сям темнела земля. И хотя сверху снег прихватил морозик, под ним что-то шуршало, крошилось – это трудилась весна.
В чаше фонтана тоже лежал снег. Но вокруг его притоптали, он подтаял и обледенел. Валя с Алешкой обошли фонтан и остановились против каменного мальчика с лебедем. В синих ночных сумерках лебедь в радостном порыве, взмахнув крыльями, готовился взлететь, а мальчик, нежно обняв своего неразлучного друга, прощался с ним, а возможно, и просил, чтобы тот взял с собой его, бескрылого.
– Тут в сорок втором повесили Славика, – надтреснутым голосом сказал Алешка. – Какой человек был!..
Валя не отозвалась. Да и вообще говорить не хотелось. Они стояли рядом, касались плечами друг друга, и это прикосновение делало слова ненужными. Когда же молчать стало мучительно, Валя подхватила Алешку под руку и потянула из сквера. Он прижал ее руку к себе, обжег очарованным взглядом, и они пошли быстро-быстро. И чем дальше шли, тем быстрее.
5
Минуло недели две. На угол Советской и Ленинской улиц пришел экскаватор и сразу стал Валиной страстью. Старенький, запыленный, он весело развернулся, заворчал и почти с ходу бросил стрелу с ковшом вниз, Потом сделал несколько наступательных движении и, поворачиваясь, взметнул её вверх – из ковша посыпалась первая пригоршня поднятой земли и кирпича.
Его тут же окружили – дети, взрослые, старики. Посмотреть приходили даже с окраин. Что их тянуло сюда? Конечно, не только любопытство – не такие чудеса техники видели советские люди. Привлекало их, наверное, начало и, как они ожидали и угадывали, большое начало. Экскаватор ворчал то ровно, то натужно, ковш с грохотом падал вниз, черпал неподатливый грунт, взлетал вверх, поворачивался и, послушно раскрывшись, высылал землю и битый кирпич. А люди стояли как зачарованные, провожая глазами каждое его движение. Карьер проходил вдоль старого фундамента. Зубцы ковша, упираясь в стену, взламывали кирпич и со скрежетом отрывали большие куски. Тогда люди, спохватившись, начинали оживленно разговаривать между собою, с одобрением что-то кричали испачканному экскаваторщику, ловко орудовавшему рычагами. Всех удивляло и тешило, что где-то там, далеко на западе, еще полыхает война, а уже здесь, на углу любимых улиц, озабоченно урчит эта умная машина, уничтожая следы войны. Во всем этом был огромный смысл жизни каждого и всей страны.
По крайней мере так воспринимала виденное Валя, Она наблюдала за работой экскаватора и от души радовалась.
Неожиданно ее окликнули. Валя обернулась и увидела Урбановича. Алексей с палкой, в шинели, пилотке, худой и тщательно выбритый, стоял на краю котлована и улыбался. Валя подбежала к нему и чуть ли не бросилась целоваться – такой он был слабый и худой.
– Вот оно, Валя, как, – сказал Алексей, незнакомо шевеля губами. – Наше вам!..
– Ты из больницы? Один? Выписали или убежал? Учудил что-нибудь, наверное? – с трудом привыкая к такому Алексею, засыпала его вопросами Валя.
– Выписали… Отремонтирован с большего… Доехал сюда без билета. Кондукторша в трамвае даже орденской книжки не спросила. Значит, видик хозяйский… Но ничего, отсюда пешком доберусь. Как снег на голову.
– Вот Зосе радость!
– Кто вас знает…
– Она недавно у меня была – только и разговору что о тебе. – И, проверив, не подслушивает ли кто их, добавила: – Она недавно в консультацию ходила. Врачи говорят, скоро в декрет идти.
– Ну и разговоры же у вас!.. Всегда такие?..
Алексей осклабился и что-то приглушил в себе.
– Плохо мне, Валя, – признался он тоном человека, который ничего не хочет скрывать. – Эта болезнь многому научила, но и скривила многое. Иду домой и не ведаю, как переступлю порог. Что скажу Зосе? А она, знаю, чего-то ждет.
– Тебя она ждет, а не чего-то.
– Я понимаю…
– Слушаться надо ее, Алексей.
– Дитя ты горькое! Как же ты будешь слушаться, если она сама не больно знает, что ей надобно. Ее самое нужно за руку водить. Особенно когда улицу на перекрестке переходит.
Ковш экскаватора ринулся вниз, несколько раз напрягся и, набрав земли, битого кирпича, понес их к нарытому холму. Из ковша свешивались покореженные железные прутья.
– Этот не надорвется, – похвалил Алексей. – Вот человеку хоть бы немного его силы…
Он заметил подводу, которая переезжала Советскую улицу, и, забыв пригласить Валю, чтобы та заходила к ним, заковылял наперерез. Переговорив с возницей, сел на телегу и, только тогда снова вспомнив о Вале, отсалютовал ей поднятой палкой.
"Что сталось бы с ним, не будь Зоси?" – наивно подумала Валя, невольно вспоминая Алешку.
Сердце забилось сильней. Костусю тоже необходима помощь. Его от многого нужно устеречь, многому научить… Ей, как и Зосе, надо выбирать дорогу… Ну что ж, она вольная в своих чувствах!.. В воображении промелькнула неясная картина: Алешка в чем-то каялся и за что-то благодарил, припав лбом к ее ладоням. Лоб у него был горячий, обжигал, знобил.
В таком немного химерическом настроении через несколько часов она и встретилась с Алешкой. Тут же, на углу Советской и Ленинской.
Он взял ее под руку, и они подошли к неподвижному экскаватору, стоящему в котловане, будто в засаде. Стрела у него была опущена и казалась ненужной. Алешка нащупал ногою камешек, поднял и бросил в ковш. Послышался удар о железо, и почему-то сразу же запахло керосином и неостывшим маслом.
– Уральский, – без особого уважения сказал Ллешка, – берет кубометр.
Луна, которая была видна и днем, набирала силу. Руины под ее светом засеребрились. По небу плыли высокие перистые облака. И когда луна попадала в их прозрачную мережу, вокруг нее появлялся многоцветный радужный круг. Тогда становилось, пожалуй, светлее, потому что тени от развалин редели, теряли свои очертания, а сами руины по-прежнему были залиты рассеянным светом. И эта радуга, и удивительная игра лунного света, и руины, что вдруг становились, как в сказке, – все это воспринималось Валей остро, казалось необычным, совершающимся специально для нее. Она предчувствовала, что в эту полную изменчивых теней и света ночь к ней обязательно придет внезапная радость. Но, ожидая ее, она не спешила ей навстречу и чуть-чуть побаивалась. Вале было жалко уходить отсюда, от неподвижного, уставшего за день экскаватора, жалко и страшно. Он словно от чего-то ее оберегал. Чтобы побыть еще хоть немного здесь, она сказала:
– Днем встретила Урбановича…
– Ну и как же этот исхудавший битюг чувствует себя? – засмеялся Алешка.
– Зачем так, – взмолилась Валя. – Я и не подозревала, что ему нелегко. Смотрела и думала: вот он тут, весь на ладони. А оказывается, мучается, чего-то ищет.
– Не мудри на мелком месте.
– Я раз к Зимчуку заходила, и его домработница, – понимаешь, Костя, бабушка, считавшая меня своею, – отнеслась ко мне как к незнакомой. Обидно? Конечно! А потом оказалось, что в тот день она похоронную получила: под Шлахау, в Померании, ее последний сын погиб… А что о тебе говорят? Я и думать не хочу. Разве ты такой? Ну, скажи!
– Тебе виднее. Хоть отбить охоту от всего можно… Пойдем лучше на реку посмотрим, а то ты уж загадками начинаешь говорить.
Движения на улице не было, прохожие встречались редко, и они пошли по мостовой.
Ночь была теплая, по-весеннему хмельная. Где-то далеко, в лесу, творились весенние чудеса: трескались еловые шишки, и крылатые семена летели на землю, чтобы встрепенуться и прорасти; набухали почки, цвели ольха и орешник, зацветало волчье лыко, за лиловые цветы названное ласково и точно – лесная сирень; пел уже во сне свои песни глухарь. И хотя все это было далеко, трепет проснувшейся жизни плыл сюда по воздушным путевинкам, трогал и заставлял трепетать сердце.
Свислочь вышла из берегов, разлилась. Освещенная от самого моста прожекторами, она мерцала и переливалась. Поблескивая в изломах, по ней плыли небольшие льдины, мокрые и зеленоватые или заснеженные и голубые. Они двигались медленно, величаво, но, приближаясь к мосту, становились проворнее и уже стремглав, со вздохами, ныряли под него, во тьму. На мосту, по обе стороны возле перил, толпились люди. На построенных помостах дежурили солдаты-саперы. Шум воды, вздохи льдин, возбужденные голоса сливались в одно, что-то весеннее.
Пройдя немного по берегу, Валя и Алешка остановились. Берег тут был невысокий, и вода плескалась у самых ног, темная, густая. Она долго смотрели на реку.
Но так стоять наконец стало не в мочь. Чувствуя, как растет сердце, Алешка взял Валю за плечи и повернул к себе. Покорная, она, однако, опустила голову, не давая ему заглянуть в глаза. Тогда он торопливо обнял ее и притянул к себе.
Последнее время она всегда была несколько встревоженной. Обычное – тихое утро, лесная просека с далеким просветом в конце, извилистая тропинка вдоль железнодорожного полотну, заводской гудок – пробуждали в ней беспокойное ожидание. Но теперь, когда Алешка обнял ее, она притихла, и большой, как мир, покой опустился на Валю. Алешка почувствовал это, с силой сжал девушку и припал к ее губам. Она тоже поцеловала его и, легонько отслонив, пошла вдоль реки к освещенному мосту, над которым витал людской гомон.
Алешка свистнул, но видя, что она не останавливается, догнал ее.
– Ну куда ты? Чего?
– Прости, Костя, я хочу побыть одна.
– Теперь-то?
– Ага…
Недоумевая, он прошел следом за ней еще несколько шагов, но когда она сказала "я прошу тебя", резко повернулся и зашагал во тьму, не то в отчаянии, не то в радости закинув на затылок руки.
6
Валя брела, глядя под ноги, и как бы прислушивалась к себе. Грудь полнилась гулом, который она будто вынесла оттуда, от раскованной реки.
Вдруг что-то насторожило Валю.
От карьера, где стоял экскаватор, ей наперерез шли двое. Невдалеке от угла остановились. Одни из них, как показалось Вале, подал знак рукой, подзывая к себе. Вокруг, кроме этих двух, не было ни души, и Валя тоже остановилась. "Что за люди?" Тревога заставила ее оглянуться. Шагах в пятнадцати увидела третьего – длиннорукого, мордастого, который, отделившись от руин, преградил ей дорогу назад.
Сомнений быть не могло. Ей захотелось крикнуть, позвать на помощь, но, еще на что-то надеясь, она сказала:
– Я студентка, товарищи. У меня ни часов, ничего нет…
Ее, вероятно, не услышали. Мордастый, держа руки за спиной, стал медленно приближаться.
– Ты кричать не вздумай, – пригрозил он, – а то так наверну, что десятому закажешь.
Необходимо было что-то делать.
Не осознав как следует, на что она решается, стараясь видеть всех троих, Валя предупредила тоже:
– Лучше, товарищи, не подходите! Я все равно не позволю прикоснуться к себе. Слышите?
Не переставая приближаться, мордастый презрительно сплюнул.
– Стой! – крикнула Валя.
В тот же миг из черноты руин на противоположной стороне улицы вынырнул четвертый – верткий, невысокий. Он бросился было к Вале, сбежал с тротуара, но передумал и испуганно замахал руками.
– Хлопцы, своя! – выдохнул он. – Своя! – Потом, помедлив, словно проверяя, поняли ли его, прыгнул назад, в темноту.
Голос, фигура подростка показались Вале знакомыми.
– Тима! – оторопело окликнула она. – Тима!
Но никто не отозвался. Вокруг уже никого не было.
Глава пятая1
Когда в оперативных сводках Совинформбюро появилось Берлинское направление, война с новой силой ворвалась в жизнь каждого. О войне не забывали, разумеется, и раньше, но к ней привыкли, тем более что события развертывались счастливо и беспокоило лишь упорство немцев в Прибалтике.
Берлинское направление! Приближался конец войны. Тем паче что следом начались штурмы пригородов Берлина – решающие схватки, за которыми, как было ясно, маячила победа. О ней говорило все – и резко возросшие трофеи, и приятные поправки о количестве пленных, взятых согласно уточненным данным, и добровольная сдача в плен немцев, и медленное угасание воздушных и танковых боев. В конце апреля войска Первого Белорусского фронта, перешедшие в наступление с плацдарма на западном берегу Одера, прорвав оборону противника, овладели несколькими городами и ворвались в Берлин. Начались жестокие уличные бои. Замелькали знакомые по книгам названия – Тегелер-Зее, Силезский вокзал, Тельто-канал, Темпель-хоф… Недовольный тем, что многих населенных пунктов и городов, упоминаемых в сводках, нет на его карте, Василий Петрович отмечал кружочками все, что можно было отметить, и часто ходил к окружному Дому офицеров, где были вывешены огромные карты Европы и Берлина. Стоя, в толпе и рассматривая их, он загодя радовался тому, что произойдет, и пытался угадать направление дальнейших ударов.
Так проявлялись не только его человеческие тревоги и заботы, но и нетерпение архитектора. Он чувствовал, победа откроет возможности, которые трудно предвидеть, принесет новые масштабы делам.
Спрятав в карман газету с последним сообщением Совинформбюро, Василий Петрович пошел в Управление по делам архитектуры. "Нагряну, и пусть ответ держит…"
У Понтуса сидел Барушка. Этого Василий Петрович не ожидал. Но, решив, что так, может быть, и лучше, – "Ударю одним махом по обоим, неужели не пройму?" – вынул газету и протянул ее Понтусу.
– Читайте, Илья Гаврилович, – сказал он как о новости, которой тот еще не знал.
– Что-нибудь неприятное, конечно? Или лирика? Где?
– На первой странице.
Понтус взял газету, посмотрел ее, догадался и отложил в сторону. Не подавая вида, что попал впросак, почесал левую руку выше локтя.
– Вы, уважаемый, как всегда, недооцениваете начальство. Оно не только читает газеты, но и радио слушает.
– Пс-с-с! А разве он не начальство? – засмеялся Барушка, на которого иногда находило желание подхалимничать, особенно если он перед этим сделал человеку гадость.
Это еще больше рассердило Понтуса, он бросил мрачный взгляд на бумаги, лежавшие перед ним, и перелистал некоторые из них.
Будучи в приподнятом настроении, Василий Петрович, однако, не придал особого значения ни словам Барушки, ни официальности, вдруг проявленной Понтусом. "Пустяки!.."
– Теперь уже настоящий конец! – разоткровенничался он. – А тактика! Окружают, раскалывают и уничтожают. В Тиргартен врезались с юга и с севера, пока не соединились на Шарлоттенбурген-шоссе.
– Блестяще!.. Вы по делам?
– Я думаю, нам тоже следует сделать выводы.
– Из чего? Из военной тактики?
– Нет, я имел в виду победу. Она принесет возможности, пройти мимо которых – преступление.
Понтус скривился и протянул перед собой руку, словно защищаясь или останавливая кого-то.
– Ну вот, с этого и начинали бы! Хоть тоже выспренно, но зато уже можно догадаться. Если преступление, значит речь пойдет о коробках. Так?
– Дело не в коробках, а в городе…
– Вот именно, – встал со стула и взялся за спинку Барушка. – И потому Минск должен остаться Минском.
Будто не услышав его, однако более твердо, чем перед этим, Понтус переспросил:
– Значит, о коробках?.. Но кто так решает вопросы? – Однако, увидев близко лицо Василия Петровича, уже желчно бросил: – Ну ладно! Вы знаете, я человек открытый. И чтобы между нами не было обиняков, предупреждаю: я спекулировать на победе не собираюсь, Такое, имейте в виду, отрыгается.
– Что? – понимая, куда тот гнет, удивился Василий Петрович.
– Конечно, с точки зрения психологии, расчеты произведены неплохо. Взорвать коробки под грохот салютов наиболее безопасно. Разве тогда до них? Но это, батенька, называется… хитрить с государством. А оно всегда остается самим собой, и поэтому его не обманешь. Не разберется сразу – разоблачит отсебятину потом. Это, батенька, недремное око.
– Мм… Я никого не собираюсь обманывать.
– Неправда! Вы делаете все зависящее от вас, чтобы обмануть историю! – напыжился Барушка, который уже отошел к окну и стоял там, заложив руки за спину. – Вы – талантливый человек, а у вас нет национальной гордости!
– Минуточку, товарищи, – заперечил Василий Петрович. – Тут просто недоразумение. За что вы меня в тюрьму толкаете? Так же нельзя, Илья Гаврилович!
Сузившиеся глаза Понтуса уставились куда-то в сторону, лицо стало намеренно глухим. И, как тогда, после приезда, когда он высунулся из окна, у чувственного, резко очерченного рта обозначились жесткие складки. Он знал, что его обвинения далеки от правды, но они были выгодны ему, ими можно было припугнуть Юркевича – не больно ерепенься, а то вон что ожидает тебя. Да и поскольку эти обвинения пришли ему на ум, значит, они могут также прийти другим. И уже потому их надо высказать. Иначе, может случиться, будешь отвечать за то, что не высказал их. Не доверять человеку легче, чем доверять. Обвинять более безопасно, чем оправдывать.
Эти премудрости он усвоил давно, и они приносили успех. Но на этот раз позиция получалась шаткая, и Понтус счел за благо подкрепить ее, а заодно подготовить пути к отступлению.
– Вы знаете, какое мнение муссируется в кулуарах? – покосился он на Барушку. – Говорят, что вашу борьбу с коробками легко попять, если учесть судьбу ваших собственных здании…
Василий Петрович всегда пасовал, когда ему приходилось сталкиваться с бесстыдной наглостью. Да и в самом деле, что можно было ответить Понтусу? Встать и уйти? Но сейчас шла речь о том, что становилось смыслом его жизни, и он сказал:
– Ведь это не больше, как сплетни…
Раздражаясь главным образом от того, что его игнорируют, Барушка вернулся к своему стулу и, став боком к Василию Петровичу, театральным жестом выкинул руку.
– Тут вообще и во всем криводушие, Илья Гаврилович!
Побледнев, Василий Петрович поднялся тоже.
– Я не хочу и не допущу, чтобы вы обвиняли меня, – сказал, бледнея все больше и больше.
– Это почему ж?! – сорвался на фистулу Барушка. – Новый ход?
– Ваше прошлое не дает вам права оценивать поведение других.
– Пс-с-с!
– Не горячитесь, – вмешался Понтус. – Лучше, если мы сами исправим ошибки. Хуже будет, коль нам на них укажут сверху. И хуже не только потому, что будет больше виноватых, – он, безусловно, имел в виду себя, – но усложнится и процедура разбора. Больше будет шума, принципиальности. Дела тогда принимают показательный характер… А пока, Василии Петрович, вторично предлагаю выдать разрешение Наркомздраву – пускай начинают работы, и никаких…
– Наркомздрав уже сам отказался от коробки. Ему выгоднее строиться заново, чем начинать бессмысленную реконструкцию.
– Как? – вскочил Понтус, закипая бешенством. – Уже успели походить и там? Я… не позволю, чтобы за моей спиной совершали махинации!..
Больше делать здесь было нечего. Василии Петрович взял со стола газету, спрятал ее в карман и стал искать шляпу, которую оставил в приемной.
2
Надо было немедленно принимать решение.
Василий Петрович считал, что у него было три возможности. Первая – согласиться с Понтусом и капитулировать. Вторая – оставаясь самим собою, с достоинством отказаться от должности главного архитектора. И, наконец, третья – действовать напропалую, как под-сказывает совесть.
Самое легкое, понятно, было согласиться. Но что бы это означало? Делать все наперекор убеждениям. Правда, можно было успокаивать себя тем, что это до поры до времени, и когда страна побогатеет, все можно переделать заново. Возводят же временные бараки для строителей… Но, веря в будущее страны, Василий Петрович знал и то, что временные постройки стоят, пока не обветшают совсем, что неотложные нужды были, есть и всегда будут. Вот, например, в магазинах огромные очереди. Сигналы дошли до Москвы, и оттуда категорически предлагают срочно расширить торговую сеть. А как? Надо наспех восстановить несколько коробок. Занятия в школах идут в три смены. Значит, жди распоряжения о коробках для школ, потому что так легче всего ликвидировать трудности.
Снять с себя ответственность? Уйти? Но что это изменит?
Оставалось одно…
Стараясь быть как можно спокойнее, Василий Петрович направился в трест разборки и восстановления строительных материалов. В доме, где расположилось это учреждение, был обжит только цокольный этаж. В коридоре, темном и извилистом, как в катакомбах, двери то вовсе не, открывались, то открывались прямо в черную бездну.
Управляющего трестом Кухту Василий Петрович нашел в сырой, уставленной шкафами и столами комнатушке чуть ли не в конце коридора. Поставив ногу на табуретку и облокотившись о колено, Кухта курил и что-то диктовал машинистке, сидевшей возле единственного в комнате окошка.
– Петрович, какими судьбами! – удивился Кухта, заметив в дверях товарища. – Проходи, проходи, не бойся! Должно быть, в лесу медведь сдох? Ты же нам вот так, – он провел ладонью по короткой шее, – нужен. Искали, искали тебя сегодня…
Он энергично потер руки, будто мыл их, и, бросив машинистке "потом", пошел навстречу.
– Видимо, что-нибудь важное? Что, нет?
– Небогато живете, – не решился начинать с ходу о главном Василий Петрович.
– Зато весело. Ты посмотри только сюда. – Кухта кивнул круглой головой в сторону окна и засмеялся. – Говорят, что в Париже когда-то был такой театр. Занавес там поднимался на каких-нибудь полметра, и, когда начинали показ, зрители видели только, ноги. По зато самые разные – женские, мужские, в опорках, в сапогах, в туфлях…
В самом деле, за окном кто-то прошел – над машинистской протопали огромные сапоги с кирзовыми голенищами.
– Милиционер! – сказал Кухта, и его грузное тело затряслось от смеха. – Мне теперь возглавлять бы сапожную артель. Изучил это дело, ей-богу, на "пять" – досконально. Дефекты, узкие места, все!
Мешковатый, фамильярный, он обнял Василия Петровича и повел его к ближайшей табуретке.
– Чего это я вам так срочно понадобился? – спросил, садясь, Василий Петрович.
– Объекты давай!
– Пожалуйста, хоть все.
– Я кроме шуток. Мы, Петрович, первый раз в жизни месячный план в апреле выполнили. И разобрали и восстановили. А май – вот с праздников начали. Два дня нерабочих. Я хотел чего-нибудь отменного у тебя просить. Очень приятно план выполнять. Раскланиваются хотя все.
– В этот раз на Советской дам. Как литые! – сказал Василий Петрович и почувствовал, что сжалось сердце. – Бери только…
Столы в комнате стояли тесно, и в проходах между ними ходить можно было только боком. Но, охваченный тревогой, Василий Петрович все же встал и попытался пройтись возле стола управляющего.
Его попытка оказалась комичной. Чтобы скрыть улыбку, машинистка вынула из сумочки носовой платок и стала осторожно, чтоб не размазать помаду на губах, сморкаться. Кухта многозначительно откашлялся.
"Неужели догадывается? – настороженно подумал Василий Петрович. – Ну и пусть. Ему же не отвечать". И все же, гадая – сразу Кухта попросит письменное распоряжение или пришлет за ним сотрудника, – посчитал лучшим сказать с деланной щедростью:
– Подчистишь квартал против Театрального сквера, А также… разберешь коробку лечебницы на Володарского и коробки на углу Советской – Комсомольской, Советской – Ленинской. Хватит пока?
Опершись о стол руками, Кухта откинулся назад и с веселой решимостью потер свою полную шею.
– Вот это по-моему! – одобрил он. – С глаз долой – соблазну меньше. Как это у Маркса? Мертвые могут хватать за ноги живых… Так?
– Не совсем точно. Но…
– То-то! А у меня как раз минеры завтра будут, они покажут нм, как хватать. Что, нет?..
Однако, прощаясь, Кухта все-таки задержал руку Василия Петровича в своей.
– Согласовал с кем? Или сам надумался?
Опять щемящая тоска охватила Василия Петровича. Захотелось еще немного побыть тут, в этой сырой, сплошь заставленной шкафами и столами комнатушке, поговорить с Кухтой открыто, признаться во всем. Но рядом сидела завитая, неприятно любопытная машинистка, и это сдерживало.
– Мм… Как всегда, – развел он руками. – Нам не привыкать. На бога надейся, а не плошай. Советников много, а сам все решай.
– Серьезно?
– Я же сказал. Будешь свободен – заходи. С генпланом познакомишься. Месяцев через шесть в основном завершим, тогда и побеседуем.
– Ну, коли так, добро, – усмехнулся Кухта. – На рассвете слушай и мою работу.
3
Ночью Василий Петрович спал неспокойно. Все время он пытался что-то додумать и никак не мог. А когда казалось – решение вот-вот будет найдено, появлялся Понтус и грозил пальцем. Палец был большой, а сам Понтус унылый и вытянутый, как рисуют на карикатурах или каким можно увидеть человека в кривом зеркале комнаты смеха. И каждый раз он произносил одни и те же слова: «Дудки, уважаемый! Мы тоже кое-что могём!» – и это въедливое, умышленно искаженное «мо-гём!» глушило, отнимало волю.
Наконец злым усилием Василий Петрович прогнал надоедливый кошмар и открыл глаза. Сильно билось сердце. Из вестибюля долетели три мягких удара часов. Он сосчитал их, несколько минут бездумно полежал и попытался снова-таки заснуть, но уже не смог. За стеною жалобно заплакал ребенок – почти всю гостиницу заселяли такие же бесквартирные жильцы. Жалобный детский плач напомнил о жене, сыне, и сон отлетел окончательно.
Убедившись, что все равно не уснет, он оделся, сел за стол и принялся было за работу. Но мысли вертелись вокруг разговора с Понтусом, с Кухтой, и в голову ничего не шло. Рассердившись на самого себя, он накинул плащ и спустился в вестибюль.
За стойкою, положив голову на стол, дремала дежурная. На диванах и в креслах в самых разных позах, с изможденными, бледными лицами спали, приезжие. Услышав шаги Василия Петровича, дежурная подняла голову и торопливо вытерла слюну, набежавшую в уголок рта. Щека ее была помятая, красная, и Василий Петрович почувствовал себя неловко: помешал ей дремать.
– Отдыхайте, отдыхайте! – заспешил он смущенно. – Это я так, хочу отлучиться на одну-две минуты.
На улице было по-утреннему холодно, серо. Едва занималась заря. Это сказывалось пока на очертаниях домов, руин, мягко выступавших из сизого сумрака. В синем небе еще дрожали звезды. Их стало меньше, и мерцали они как-то прощально, но зато были ясные-ясные и крупнее обычных.
Зябко поеживаясь, Василий Петрович глянул в один конец улицы, в другой и, замечая, как гулко отдаются собственные шаги, пошел в сторону Советской. Понял, что и поднялся, и оделся, и вышел с одной целью – пойти к опостылевшим коробкам.
Через квартал он увидел пикет. Высокий усатый солдат шел ему навстречу и знаками показывал, что надо возвращаться.
– Нельзя, товарищ, – сказал он, загораживая дорогу. – Сейчас тут взрывать начнут!
– Я главный архитектор, – замялся Василий Петрович.
Солдат с любопытством посмотрел на него, и усы его насмешливо натопырились.
– Все одно, товарищ архитектор. Он, кирпич, глупый, может угодить и в главного. Вам, если что срочное, придется квартала два обойти.
– А лечебницу, не слышал, взрывают? На Володарского, – слабея от радостной тревоги, спросил Василий Петрович.
– Вам лучше знать.
– Тогда я отсюда посмотрю. Можно с тобою?
– Рыгор, поди сюда! – окликнул пикетчик другого солдата, стоявшего на противоположной стороне улицы у стены дома.
Небо на востоке светлело, и трепетная бирюза поднималась над горизонтом все выше. Дул легкий ветерок, и мгла, словно развеваемая им, начинала редеть, и все – мостовая, руины, стены, крыши домов – пояснело.
Поглядывая на небо, солдаты закурили.
– Интересуетесь? – спросил тот, кого пикетчик назвал Рыгором. – Оно и впрямь занимательно. Но тут поблизу дома целые, и взрывать осторожно будут.
