Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Из-за неоконченного дома на площади показался трамвай. Василий Петрович невольно – все равно не было на чем остановить взгляда – проследил за ним, пока тот не скрылся за руинами, и вздохнул: жизнь шла своим чередом и здесь. И хотя на улицах можно было перечесть прохожих, шла в определенном направлении. Оставляя клубы сизого дыма, по Садовой проехал грузовик. В кузове его, на кирпичах, сидели грузчики в брезентовых спецовках и будто жестяных рукавицах. В гору поднимался обоз ломовиков. На медведках – железный лом. Сюда звуки не долетали, но по тому, как размахивали руками возчики и напрягались лошади, Василий Петрович представил крики, лязг. И чем больше он смотрел, тем больше проникался преданностью к городу – и этому разрушенному, и тому, красивейшему в стране. Отдалялись, теряли остроту пережитые неприятности, а чувство преданности росло, охватывало его всего.
Когда же на глаза навернулись слезы, он неожиданно увидел окруженного молодежью Зимчука. Тот стоял на ступеньках театрального портика и тоже смотрел на город. Обок, прислонившись к колонне, стояла девушка, на которую когда-то на перроне вокзала Василий Петрович обратил внимание. Захотелось незаметно уйти, но его уже увидели, и он вынужден был подойти.
– Любуетесь? – спросил он.
– Есть на что, – неприветливо ответил Зимчук.
– Это студенты наши, – вмешалась Валя. – Иван Матвеевич рассказывал нам о разрушениях. А сейчас перехватили вашу роль и определяем когда и что можно будет восстановить.
– А между прочим, – не имея уже возможности так просто оставить их, сказал Василий Петрович, – важнее, пожалуй, другое. Не когда будет восстановлено то и то, а как оно будет восстановлено…
– Неужели вы вчера тоже руководствовались этим принципом? – бросил на него удивленный взгляд Зимчук.
Когда Василий Петрович превозмогал колебания и делал выбор, он бледнел. Так и теперь – кровь отхлынула от его лица.
– Нет, не только, – твердо сказал он, кроме всего решив, что сегодня же переедет от Сымона в гостиницу. – Там я исходил из статей уголовного кодекса. Самозастройщик, Иван Матвеевич, это преступник, вредитель…
– Взгляните вон туда, – показал Зимчук на главный корпус военной школы и застекленные окна на втором этаже. – Видите? Что это, тоже штучки вредителя?
– Нет, это бедность.
– А разница? Разница, понятно, есть… Ты знаешь, Валя, кто там живет?
– Знаю, – неохотно ответила та. – Алешка.
– Так вот, там Урбанович, а тут Алешка. Мастеря это жилье, он, будьте уверены, знал, что делал. Скоро война кончится, военное ведомство не из бедных, восстанавливать свои здания одним из первых примется. А советские законы в обиду человека не дадут. И прежде чем выселят из коробки, ему, Алешке, подготовят новую квартиру. Так что за четыре-пять дней из материала, который наволок оттуда, где плохо лежало, Алешка построил себе новую квартиру в новом доме. И, возможно, на проспекте… Так, кажется, вы называете Советскую улицу?
– Проспект здесь ни при чем.
– Это между прочим. А суть в том, что нахрап, оборотистость могут выглядеть как бедность, нелегкая же работа на себя – как преступление. Нет, извините, цена человека – это прежде всего его отношение к труду. И, по-моему, ежели прощать, то не комбинаторам…
Внизу, на тропинке, протоптанной по пустырю, показалась женщина в платке с бахромой, в замызганном паль" то и мужских сапогах. На плече она несла чем-то набитый мешок. В ее сгорбленной фигуре, покорной походке сквозило что-то монашеское.
Забыв о присутствующих, Зимчук сбежал по ступенькам театральной лестницы и, переняв женщину, стал трясти ей руку.
– Куда это вы? Как там Змитрок? – долетело до Василия Петровича.
– Ничего, спасибо. Вы же знаете, ему бы только работа… – ответила женщина. – А я далеко – в Западную. Может, выменяю крупы или хлеба на барахло. Дети, Иван Матвеевич, отощали…
– Кто это? – снова чувствуя слабость и досаду, обратился Василий Петрович к Вале.
Но та, погруженная в свои мысли, не услышала вопроса. Теребя рукав пальтишка, девушка смотрела в сторону главного корпуса военной школы и, щурясь, о чем-то думала.
– Не знаю, – сказала она спустя немного, – но, по-моему, Иван Матвеевич не совсем справедливо говорил и об Урбановиче. Вы же живете у них, видите…
Глава третья1
Смирилась ли Зося с тем, что и как делал Алексей? Вряд ли.
Но это был ее Леша – с открытым, знакомым до мельчайшей черточки лицом, с серыми, иногда совсем прозрачными глазами, глядя в которые она забывалась и чувствовала, как трепещет, томится от любви ее существо. Это был Леша, без которого она не представляла себя и чьего ребенка носила под сердцем. Он жил для нее во всем. Сыпанет ли в замерзшее, покрытое инеем стекло снегом или потянет дымом из маленькой печурки, сделанной для них лядой Сымоном, – и по какой-то самой неожиданной сняли вспоминается Леша. Не выучила ученица уроков, встала из-за парты насупленной, исподлобья поглядывая на Зосю, – и перед глазами всплывает Лешино лицо. Проехали по улице на лыжах парень с девушкой, зацепился протезом за порог Лочмель, входя в учительскую, сделал незаслуженное замечание директор школы – и опять мысли о Леше: надо передать, про что подумалось тогда, найти поддержку. Она любила его и не могла не любить.
На этот раз Зося направилась в больницу прямо из школы. Обрадованные, что могут проводить учительницу, ее окружили девочки, которым было по дороге. Их оказалось много. Каждая старалась идти как можно ближе, и потому, не помещаясь на тротуаре, пошли по заснеженной улице.
Небо свисало невзрачное, скучное. Падал пушистый, тихий снег.
Зося в своем вишневого цвета, еще партизанском кожушке, опушенном мехом по бортам и внизу, в кубанке, на которой остался след от когда-то пришитой красной ленты, в полученных с Валиной помощью из Красного Креста хромовых сапогах мало походила на учительницу. Она это чувствовала, но не смущалась. Наоборот, тихий снег, необычная одежда, в которой – Зося это знала – она выглядит интересной, даже воодушевляли.
– Моя мама к дяде Ване поехала, – боясь, чтоб ее не перебили, говорила худенькая нервная девочка, закутанная в большой платок, концы которого были завязаны на спине. – У дяди Вани на фронте Сергейку убили. Мы теперь с папой одни. Папа и готовит, и на работу ходит, и за мной присматривает. Он все умеет. Только косы заплетать никак не научится.
– А ты знала Сергейку? – спросила Зося.
– Нет. Но папа говорил, что он совсем мальчишка.
– А у нас обратно – папусю ранило, – сообщила другая девочка, кудрявая, с золотистыми завитками, непослушно выбившимися из-под плюшевого капора. – Где-то под Прагой. Мама говорила, есть две Праги: одна – в Чехословакии, другая – в Польше. Папусю ранило в Польше где-то.
Зося обняла девочку за плечи и пошла так с нею, стараясь, чтобы дети не заметили ее слез.
– Папуся в госпитале сейчас, – без особой печали продолжала рассказывать девочка, не замечая, как вздрагивает рука учительницы.
– Зося Тарасовна, а почему Лочмель такой? – неожиданно спросила девочка в большом платке.
– Какой?
– Ему больно, наверное, костью в протез упираться?
– Конечно…
Зося хотела и не могла отвечать. Убитый Сергейка, который ей представлялся подростком, и заботливый отец девочки, чья душа еще не научилась жить долго горем, и раненный под Прагою, и Лочмель – имели какое-то отношение к Алексею и камнем ложились на сердце.
– Завтра я приду к вам… – точно оправдываясь, поспешно пообещала она, не в силах больше говорить.
Возле коробки пожарного депо с башней, похожей на туру, Зося увидела Василия Петровича. Он шел, задумавшись, размахивая перед собою рукой и щелкая пальцами. Зося не встречала его с того дня, как он съехал от них, и если бы не девочки, обязательно куда-нибудь свернула.
– Приветствую, – виновато поклонился он.
Она ответила и, ища поддержки, взглянула на учениц. Те окружили ее и с любопытством уставились на Василия Петровича.
– Ну как Алексей? Поправляется?
– Немного лучше, – едва смогла поднять на него глаза Зося.
– Вы поймите меня и не думайте, что я безразличен к вам.
Зосино лицо потемнело, и возле рта обозначились упрямые складки.
– А мы и не думаем.
– Можно, Зося, по-разному заботиться о людях.
– Я передам ему. А вам скажу: вы не любите людей, товарищ Юркевич. Заботитесь, как говорите, но не любите их.
Ученицы внимательно прислушивались к разговору, стараясь его понять, но не понимали. Однако при последних словах заволновались. Кудрявая, в капоре девочка, взявшись за Зосин рукав, попросила:
– Пойдемте, тетя Зося!
Ненужная встреча с неугодным человеком еще больше развередила рану. И когда, попрощавшись с ученицами, она осталась одна, мысли ее были заняты только Алексеем.
В приемном покое ей пришлось ждать – собралось много посетителей, и не хватало халатов.
Здесь было чисто, тихо, пахло йодоформом. Посетители сидели на белых табуретках вдоль стены и вокруг овального столика, на котором стояли фарфоровая чашка и графин с блестевшей, как ртуть, водой. Сквозь стеклянные двери виднелись вестибюль, фикус-недоросток у лестницы и сама лестница, по которой поднимались озабоченные женщины в белом.
Одолеваемая печальной больничной торжественностью, Зося взяла свободную табуретку и подсела поближе к жующей санитарке, которая дежурила у вешалки. С нею Зося познакомилась, когда раньше приходила сюда, и как-то сразу доверилась ей.
– Как там Урбанович, не знаете? – спросила Зося, с удовольствием глядя на старую женщину, на ее морщинистое доброе лицо, которое бывает у хороших людей, видевших много человеческих страданий.
– Ходить уже пробует, – перестала жевать санитарка.
– Быть не может! – обмерла Зося.
– Да ты не волнуйся, дитятко! Он у тебя больно уж нетерпеливый. На костылях пробовал. А ночью… – старуха в нерешительности поджала губы. – Говорили, уткнулся в подушку и плакал.
– Леша плакал?!
Зося представила, как вздрагивали широкие плечи Алексея, как билось его сильное тело, и перед ее мысленным взором предстал заброшенный среди болот островок, госпитальная землянка, вымощенная жердочками, с потолком, обтянутым парашютным шелком. На нарах он, Алексей, и склоненная над ним в белом халате и косынке она. Зося. "Как тогда было хорошо!" – подумала Зося. И такая жалость, такое сострадание обдали ее, что она не могла произнести ни слова.
Санитарка испугалась и шепотом стала успокаивать ее, уверяя, что через месяц-два Алексей обязательно поправится.
А Зося, подперев рукой подбородок и не слушая старуху, думала: нет-нет, никогда она не будет жестокой с Алексеем, – не наказывать его надо, а помогать ему!
Что она сделала для того, чтобы он стал таким, как хочется ей? Как она могла допустить, что он отдалился от нее, очерствел? Если бы она боролась за свое счастье, как он за свое, все было бы по-иному. А она ведь не всегда даже понимала его и иногда сама подливала масла в огонь.
Когда очередь дошла до нее, Зося торопливо надела халат и открыла стеклянную дверь. Не чуя под собою ног, взбежала на второй этаж.
Больных было много, койки стояли даже вдоль всего коридора. Но Зося не замедлила шаг, пока не дошла до двери палаты, где лежал Алексей. Тут она остановилась и перевела дыхание.
Койка его стояла справа от двери, возле стены. Зося переступила порог, повернулась вправо, ухватилась руками за спинку койки и только тогда осмелилась взглянуть на мужа.
Алексей лежал с заломленными за башку руками, укрытый по грудь одеялом. Из-под одеяла белела ровная полоса простыни. И по тому, как аккуратно простыня была завернута на одеяло, Зося – она всегда замечала все, что касалось Алексея, – догадалась: он ждал ее и готовился к встрече. Это ожидание она прочла и на его лице, побритом, строгом, и по глазам, которые сразу заблестели и стали светлее. Алексея остригли еще в первый день, и вначале Зося не могла привыкнуть к нему, носатому и круглоголовому. Теперь же волосы немного отросли, и то, что он был острижен, лишь молодило его.
– Садись сюда, – пододвинул он табуретку и впервые при людях не постеснялся поцеловать ее.
Больные лежали и сидели каждый на своей койке, все остриженные, в нижних, с завязками вместо пуговиц, больничных рубашках, и потому похожие друг на друга. Только одна койка, рядом с Алексеем, была свободна.
– Выписали? – поинтересовалась Зося.
– Нет.
– А где же он?
– Умер.
– Здесь и умер? У вас на глазах?!
– Нет, перенесли в изолятор.
В груди у Зоси похолодело, и она с суеверным страхом взглянула на пустую койку, никак не припоминая больного, лежавшего тут.
– Постель сменили?
– Понятно.
– А твое как здоровье?
– Ничего.
– Почему, Леша, ты и здесь не бережешь себя?
Он недовольно потянул одеяло на грудь и положил на него руки.
– Донесли уже? Няня небось… Что я, маленький, не хозяин себе? Мешаю кому, что ли? Ты вот лучше скажи без утайки, как дом наш.
– Что дом? Стоит. Снегом засыпало.
– Вот видишь. А Пальма?
– Я уж говорила тебе, дядя Сымон привел. Бегает по двору на цепи, никто чужой зайти не может.
– Молодчина! С завода не спрашивали?
– Спрашивали, конечно.
– Ты права, буду просить Ивана Матвеевича, чтобы дал работу по специальности. Хватит уж неприкаянным слоняться.
– Сначала поправься вот.
– Поправлюсь.
– Ты обо мне, может, тоже спросил бы что-нибудь, – тихо проговорила Зося и подумала: Алексей ни капельки не изменился, а она толком и не знает, что надо делать, чтобы он изменился.
Вот спешила к нему, и казалось – придет, выскажет, что накипело на сердце, и все станет ясным. Но пришла, начала говорить – и словно уперлась в глухую стену. Что тут поделаешь! Что ты тут изменишь, если стена глухая и каменная!
К горлу подступили рыдания. Зося закрыла глаза, и между темными ресницами у нее заблестели слезы. Но в этот миг она вдруг почувствовала, как что-то нежное забилось в ней. Зося замерла и прислушалась. Оно стукнуло еще раз, другой и притихло. Но золотая струна, к которой прикоснулось, все звучала и наполняла Зосю чудесной музыкой. Музыка нарастала, захлестывала сердце. Слезы, блестевшие на ресницах, вдруг раздвинули их и покатились по щекам. Но это были уже слезы радости и забот.
Зося вытерла лицо, взяла руку Алексея и осторожно приложила к своему животу.
Думая, что это каприз, стыдясь Зосиных слез, Алексей насупился, задышал носом. Но в ладонь его стукнуло настойчиво, требовательно. Не принимая руки, он весь потянулся к Зосе, шепотом, будто шутя, спросил:
– Не рано ли?
Дурень…
И попросил:
– Ты меня прости. Это я так, Зось…
Обиженная, она не ответила, все еще прислушиваясь к себе и чувствуя в словах Алексея одно – желание помириться.
2
«Вы заботитесь о людях, но не любите их», – вспоминал Василий Петрович, шагая по тротуару.
Снег шел с самого утра и успел покрыть все вокруг. Укутанные им, как ватой, руины по сторонам улицы возвышались причудливо. Низко нависшее небо почти сливалось с заснеженными развалинами и с покрытой снегом землей. Было во всем этом нечто призрачное. И в медленном кружении снежинок реальными казались только люди, ссутуленные, с поднятыми воротниками, редкие грузовики с обвитыми цепью колесами да проворные "эмочки", "виллисы", которые сердито буксовали и которых далеко заносило на поворотах.
"А вы их не любите!.."
Нет, это неправда. Разве мог бы он так работать и жить, не любя людей? Он архитектор, а это значит – человеколюб по самой своей природе. Ни одно искусство в мире так не связано с благополучием и счастьем людей, как архитектура. В ней невозможны даже карикатуры… И что значит – любить людей? Неужели это – потворствовать им во всем? Мириться с их отсталыми вкусами, близорукостью? Нет, настоящая любовь требовательна и даже жестока. Вот пройдет пять – десять лет, когда его непримиримость пробьет сквозь эти омертвелые руины проспект, и тогда будет видно, любил ли он людей. Проспект ляжет широкий, строгий, прямой, с шепотливыми липами и стремительными взлетами башен… И пусть вокруг многое останется на время прежним – люди под вечер, после работы, станут приходить сюда как на обетованную землю будущего.
Он думал об этом несколько иронично, словно объяснял очевидное, но понимал, что доказывает Зосе не совсем то.
"Вы заботитесь о людях, но не любите их…"
Вероятно, она признает лишь ту любовь, которую принимают сами люди. Ты любишь людей только тогда, когда они признают, что ты их любишь. И ты, в сущности, не любишь их, если они не чувствуют твоей любви, если она их не согревает. В этом, безусловно, есть доля правды… Поэтому-то он и представляется Зосе неуживчивым, мелочным…
Задумавшись, Василий Петрович не заметил, как с ним поравнялась горкомовская "эмочка". Проехав с разгона метра два на заторможенных колесах, она остановилась, и из ее открытой дверцы высунулась голова Ковалевского в шапке-ушанке.
– На ловца и зверь бежит! – крикнул он насмешливо. – Садись, архитектор, подвезу.
Василий Петрович отряхнул от снега пальто, шапку и без особого желания полез в "эмку".
В машине рядом с шофером сидел Зимчук. Это не понравилось Василию Петровичу, но, не показав виду, он пожал ему руку, которую тот протянул через плечо.
– А где ваш "козелок"? – покосившись на секретаря горкома, спросил Зимчук. – Далеко куда ходили?
По его тону Василий Петрович догадался – о нем недавно говорили, и, давая понять, что знает это, ответил:
– Одному подполковнику в отставке взбрело в голову строиться на прежней усадьбе. И обязательно на пепелище, где погибли жена и дети. Чтобы одновременно, как он выражается, построить дом и памятник. Разве не уважительная причина?
– Ну и как?
– Там – район капитальной застройки. И если сможет поднять четыре этажа, пусть строится.
– Занятно, – улыбнулся одними глазами Ковалевский. – А мы тоже только что побывали на усадьбе одного из твоих крестников. И решение о нем тебе все же придется отменить.
Снег облепил стекла. В "эмочке" стоял матовый полумрак. По ветровому стеклу отчаянно метались "дворники" и с трудом раздвигали снег то вправо, то влево. Наклонившись, будто заинтересованный тем, что он видит в веер, очищенный "дворником" с его стороны, Василий Петрович спросил:
– А почему, если не секрет?
– Решение твое неприемлемо по политическим соображениям. Значит, неприемлемо вообще.
"Вот оно, начинается", – подумал Василий Петрович и заметил:
– Но город мы строим не на один день…
– К тому же, насколько мне известно, генеральный план еще и не думал выходить за пределы района капитальной застройки. Откуда же ты знаешь, что будет там, где строится Урбанович? Ты же сам заявлял: при составлении генплана отдаленных районов будешь учитывать уже существующие постройки. А чем этот новый домик хуже старых? Почему ты не хочешь его учесть?
– Существующие – это неизбежное зло, а новый домик пока не существует, и зла можно избежать.
– Вот это ладно! – передернул плечами Ковалевский. – Послушай тебя, получается, будто наше главное несчастье, что гитлеровцы не успели уничтожить все дотла.
Василий Петрович не умел спорить, горячился, и слова в защиту своего мнения приходили к нему позже, когда он оставался один и мысленно продолжал спор. Сейчас же его так и подмывало.
– Зачем жонглировать словами, – полез он напролом. – В нашем деле, к сожалению, не бывает, чтобы и козы оставались целы, и нелюди были сыты…
Завернув за угол, "эмочка" остановилась у подъезда горсовета. Недовольные друг другом, Василий Петрович и Ковалевский вылезли из машины, а Зимчук остался сидеть рядом с шофером. Сердясь почему-то на Зимчука больше, чем на секретаря горкома, полагая, что Ковалевский продолжит с ним беседу у себя, Василий Петрович первый зашагал к подъезду. Но на втором горсоветовском этаже Ковалевский слегка толкнул его в плечо к коридору, гудевшему от человеческих голосов.
– Давай, сперва посмотри, что творится там. Познакомься с жизнью хоть в коридоре. А потом заходи, поговорим.
Василий Петрович с самым серьезным видом подождал, пока Ковалевский поднимется на свой этаж, и свернул в коридор. Минут пять он толкался между возбужденными людьми, прислушиваясь, о чем они говорят, и думал…
– Познакомился, – зайдя затем в кабинет Ковалевского, сказал он. – Я слушаю вас.
Ковалевский уже сидел за письменным столом и просматривал бумаги. Услышав Василия Петровича, он поднял голову и несколько секунд смотрел на него пустыми глазами, но ответил впопад:
– Заметил, что весь этот поток людской – в жилотдел и в собес? И ни одной души к тебе. Прокурор говорил, что чуть ли не девять десятых судебных дел – квартирные. Понятно?
– По, по-моему, не нынче – завтра и я нужен буду. Поймите и вы меня. Разве я для себя стараюсь?
– Полно мстить. Немедленно подбирай участки для индивидуалов и готовь типовые проекты.
Василий Петрович собрался возразить, но Ковалевский нажал кнопку звонка, и на пороге появилась секретарша.
– Позвоните на машиностроительный, – попросил он, – и передайте – в пять пусть приедет парторг.
И то, что Ковалевскому было недосуг и он уже думал о другом, осадило Василия Петровича больше, чем самые строгие слова. Обиженный, он вышел из горкома с окончательно испорченным настроением. Чтобы успокоиться, не пошел в управление, а побрел куда глядели глаза.
Снег все еще падал и стал даже гуще. Но Василий Петрович его не замечал. Он шел по тротуару и никак не мог закончить беседу с Ковалевским.
"Слепота, – думал он словно в недуге, почему-то уверенный, что Ковалевский как старший обязан ему простить, простить и упорство и непочтительность. – Так можно все оправдать требованием времени.""
Снег и свежесть остудили его. Возле драматического театра он остановился, но, так и не решив, куда идти дальше, свернул в Театральный сквер.
Вокруг стояли заснеженные, как в лесу, старые высокие деревья. Снег лежал на сучьях, на ветках, тонкую рябину он согнул совсем и, присыпав ее отяжелевшую вершину, заставил стоять послушно склоненной. Занес он и фонтан посредине сквера. Голый каменный мальчик и лебедь стояли в сугробе. И казалось, что лебедь взмахнул крыльями, чтобы взлететь, освободиться из этого снежного плена, а мальчик, обняв его рукою, держит, боясь, чтобы не остаться одному.
А снег все падал и падал.
На Советской улице Василий Петрович опять увидел горкомовскую "эмочку". Шофер, вероятно, только что протер ветровое стекло, и сквозь него Василий Петрович заметил Валино лицо. Она сидела рядом с шофером и разговаривала с кем-то на заднем сиденье.
3
Валя вбежала в палату, широко улыбаясь. Ни больничная обстановка, ни то, что шла к больному, не печалило ее. Она вообще не очень верила, что Урбанович может серьезно болеть, не понимала его терзаний и видела со всем этом только мимолетную и случайную неприятность, наперекор которой все равно всем хорошо. Заметив, как поспешно Алексей отнял руку от Зоси, как вспыхнула та, Валя немного смутилась, расцеловала подругу и пожала обе руки Алексею.
– Какой снег! – восторженно проговорила она. – Он, видно, хочет засыпать весь свет. Чистый, белый, как… Я даже не придумаю, с чем сравнить.
– Прелесть! – согласилась Зося, поправляя халат. – Такой густой и тихий больно любят дети.
– Когда смотришь на него, остро-остро ощущаешь время… И вообще становится хорошо. Сыплется и сыплется…
– Нехай идет, – сказал Алексей, – весной больше воды будет. Нам хлеб нужен.
– Ехали мы вот теперь и не могли налюбоваться. Иван Матвеевич говорит, что, если нарисовать, никто бы не поверил – так красиво.
– Ты с ним? Где он? – нетерпеливо приподнялся Алексей.
– А с кем же мне быть, – как-то сразу переменилась Валя. – У меня ведь, кроме него и вас, никого нет… – Но тут же обняла подругу, прижалась к ней и выбежала из палаты.
Зося встала и тоже направилась за нею, кивнув мужу так, будто говорила: "Подожди немного, я сейчас".
Они увидели Зимчука в коридоре. Он сидел на краю одной из коек и, склонившись над худенькой, без кровинки в лице девочкой, разговаривал с ней. У изголовья стоял подросток, насупленный и комичный, в длинном, не по росту, халате. Истощенное лицо девочки и ее болезненно-внимательные глаза были взволнованы. Она готова была заплакать, особенно когда встречалась со взглядом подростка.
– Почему все же? – допытывался Зимчук. – Ну, почему?
– Да, да, пусть он скажет, – попросила девочка, видимо, тревожась, чтобы не обиделись ни Зимчук, ни подросток. – Он, дядя Ваня, у меня старший, я его слушаюсь всегда.
Подросток упрямо молчал, сердито косясь в окно. Из окна на него падал свет, и в этом свете продолговатое, худое лицо мальчика казалось очень бледным.
– Тимка, скажи, ну чего тебе!
Паренек даже не взглянул на девочку, он будто окаменел.
– Вот видите! – пожаловалась она и тут же снова попросила. – Ты, Тимка, ты не злись, я же еще ничего не сказала.
– Кто это? – подошла Валя.
Зимчук погладил девочку по голове.
– Это Оленька, а это Тимка, подпольщик, что убежал тогда. Помнишь, в первый день? Вот когда обнаружился!
Почувствовав сразу симпатию к ершистому, упрямому подростку. Валя протянула ему руку и, как равному, предложила:
– Давай знакомиться. Я тоже подпольщицей была.
Прищурив глаза, подросток смерил ее, и тонкие губы его презрительно скривились.
– Ты, конечно, знаешь Алешку? – словно не заметила враждебности Валя. – Так вот я командовала им когда-то. Понимаешь? Твоим Алешкой командовала. Правда, Иван Матвеевич?
– Тимка! – с отчаянием взмолилась Олечка.
Паренек переступил с ноги на ногу и взял Валину руку.
– Иван Матвеевич, вас Леша ждет, – напомнила Зося.
– Сейчас, – замахал на нее пальцем Зимчук. – Как же вы теперь живете? Где?
– Рассказывать долго…
– Решил в молчанку играть? А еще заслуженный человек. Но как себе хочешь, а убежать на сей раз я не позволю. Хватит, тогда удалось…
Тонкие Тимкины губы снова шевельнулись, и он с вызовом спросил:
– А что, милицию вызовете? Или уши надерете?
Будто не услышав этого, Зимчук поднялся с койки, потрепал по щеке девочку и пошел за Зосей в палату.
Олечка проводила его взглядом, тайком вытерла слезы и, схватив Валину руку, прильнула к ней.
– Тетя Валя, что же теперь будет? Тимка знаете какой? У-у-у! Никогда не уступит. Раз палец начал нарочно резать и разрезал…
Валя тоже хлебнула горя. Война лишила ее, как и этих горемычных детей, самых дорогих людей. И, относясь почти безразлично к тому, что переживали Алексей с Зосей, она сразу прониклась сочувствием к Тимке и Олечке. Ей были близки и Тимкина гордость, жестокая к себе гордость несчастного, который считает, что лучше отказаться от всякой милости, чем принять какую-то, и трогательное Олечкино мужество, с каким сна все переносит. Валя чувствовала: если бы ей пришлось очутиться на месте Тимки, она грубила бы так же, как он, а если на месте Олечки, то так же страдала бы, пытаясь примирить непримиримое.
Это Тимка ощутил. Лицо его стало мягче, и он, совсем как мальчишка, шмыгнул носом.
– Не нужен он мне со своим приютом. Мы и без него проживем… Отбрил и молодец, – похвалил он себя.
– Перестань! – возмутилась Валя, как возмущается человек, уже имеющий на это право.
– Пусть сам туда идет…
В палате Валя подсела на табуретку к Зосе, собираясь заговорить о Тимке, но, увидев, что Зимчук и Алексей увлечены беседой, решила подождать.
Возбужденный, обрадованный, Алексей сидел на койке, не спуская с Зимчука благодарных глаз. Зимчуку тоже было приятно, и он время от времени потирал лоб и залысины. Улыбалась и Зося, но грустно, будто радовалась счастью других.
Не догадавшись сначала, что их могло так увлечь. Валя стала слушать, да вспомнив, о чем рассказывал в машине Иван Матвеевич, и услышав несколько их фраз, разочарованно вздохнула.
– Неужели это так важно, товарищи? По-моему, вас тревожат не те чувства. И я уверена, что цель у вашего архитектора более благородная. Ну, отлично, вы добились своего. А дальше что?
– Я человек выносливый, – как ребенку, объяснил ей Алексей, – выдержал бы все. Жил бы даже, кабы мой дом снесли. Но как жил? А?
– Ты же сам поставил себя в такое положение…
– Оставь, Валя! Дай порадоваться хоть больному, – не дослушав ее, серьезно сказал Зимчук.
В палате привыкли к посетителям. Но на его слова обратили внимание, повернулись, чтобы посмотреть, кто говорит. Заметив это, Зимчук добавил:
– Достойных людей, Валя, стоит жалеть.
– А я, например, обиделась бы, если б меня жалели. Вот и Тимка обиделся. Скажите лучше, что будем делать с ним?
На нее обрушились сразу все, и она подняла руки вверх, не совсем сознавая, чем накликала такое бурное негодование. Но внимание больных погасило спор.
Зимчук встал и потер ладонями лоб.
– Оленьку… посоветуюсь с женой и возьму к себе. А этого огольца… Мы вчера как раз спецдом открыли, придется туда отдать. Иначе все равно человека не получится…
Побеседовав еще немного, Зимчук и Валя попрощались и вышли из палаты. Однако Тимки в коридоре уже не было.
4
За окнами посинело. Кто-то щелкнул выключателем, но электричество не загорелось. В палате стало тише. Скрипнув дверью, вошла няня, принесла лампу. В полумраке ее фигура в белом халате почти беззвучно проплыла от двери к столику. Только слышно было, как тарахтят спички у нее в кармане.
– Зажигать? – спросила она.
– Пусть так пока, – отозвался кто-то из больных. – Все одно читать нельзя. Полежим, посумерничаем.
Няня поставила лампу и так же неслышно вышла из палаты.
Сумерки сгущались и в то же время оставались беловатыми.
Алексею не лежалось. Хотелось помыкаться по палате, посмотреть в окно, увидеть, что творится на дворе. Радость его требовала движения. Все в нем пело.
Опять можно трудиться с дорогой надеждою. Сымон говорит, что Алексей двужильный. Он найдет в себе силы работать и за троих. У него ведь сейчас трое – сам, Зося и сын. Сын уже живет, растет, чего-то требует. Ему, Алексею, даже тогда показалось, что он нащупал малюсенькую пятку, которой тот недовольно уперся в его ладонь. Вот он уже какой – сам с наперсток, а, как отец, с характером; ему что-то не нравится, что-то нужно. Так как же не заботиться о нем, как не радоваться теперь?!.
От мыслей приятно постукивало в висках, и грудь наполняло тепло. Не в силах больше лежать, Алексей сел, спустил здоровую ногу на пол, нашел шлепанец и надел его. Потом дотянулся до халата, висевшего на спинке койки, взял костыли и попытался встать. Забинтованную, как кукла, ногу пронизала боль. Голова закружилась. Алексей прикусил губу, превозмог слабость и поднялся. Дрожа всем телом, радуясь, что побеждает боль и слабость, с минуту постоял и сделал шаг на костылях. Костыль зацепился за табуретку и отодвинул ее. И потому, что никто не обратился к нему и не сказал ни слова, Алексей догадался – все с беспокойством следят за ним. Это прибавило упорства. И он решительно заковылял к окну. Подойдя, прижался лбом к холодному стеклу и перевел дыхание.
