Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Видя, как терзается Алексей, Зося вздохнула:
– Ты не одному Кравцу грубил, ты и Кухту чистил.
– Кухту? – с просьбой о пощаде, будто Зося могла сделать так, чтобы этого не было, уставился на нее Алексей. – Как я мог?
– У себя спроси… Сказал, что некоторым руководителям тоже не мешает у тебя поучиться. А хвастался как! А бюрократов как пушил! Жевал и свое вел…
– И Кухту?
– Инженер сталинградский, кажется, что-то записал даже, – с сожалением сказала Зося, бессильная прогнать воспоминание о Кравце. Как он глядел на нее! Что говорил глазами! А она? Опасалась – только бы не остаться с ним наедине.
Нет, она не боялась своего прежнего увлечения; от него защищали семья, Алексей. Но, как видно, не все можно забыть из пережитого, не все вычеркнуть…
– Ай-яй! – в отчаянии закачал головой Алексей. – Вот беда! У нас же и так бывало: погрозись в темную ночь кулаком, утром обязательно спросят, кому грозил. Да кабы я не уважал Кухту аль злобился на него… Обиделся, должно быть?
– Не знаю… – пожалела она мужа.
Он проводил Зосю со Светланкой до яслей, а потом одну Зосю до школы – как раз на пришкольном участке собирались ученицы – и попрощался очень неохотно, точно боялся остаться один.
На стройку он пришел с тревогой и, подозрительно присматриваясь к каждому, кого встречал, неохотно поднялся к себе на леса. Время шло медленно. Казалось, оно оставляет в башке тягучий, нудный шум, и этот шум только и живет в Алексее, а остальное притаилось. Руки работают как бы сами собой. Он даже не знает, какую операцию они вот сейчас выполняют. И Алексей несколько раз ловил себя на том, что словно просыпается, и каждый раз удивлялся: каким образом ему удается все делать как следует? К нему с вопросами подходили Сурнач, Прибытков. О чем-то смешном рассказывал подручный. Но надоедливый шум заглушал все, и сквозь него настойчиво и отчетливо пробивалась лишь одна мысль: надо идти к Кухте, объясниться и покаяться.
Алексей едва выдержал до обеденного перерыва и, когда ударили в рельс, тут же скинул фартук, умылся и побежал в Главминскстрой.
Встретил он Кухту на лестнице. Застегивая пуговицы пыльника, тот сбегал по ступеням. Сзади него, прихрамывая, едва поспевал главминскстроевский фотограф с длинными, как у попа, волосами.
– Ты ко мне? – не остановился Кухта и жестом показал, чтобы Алексей шел с ним. – Поговорим по дороге.
В третьем тресте умудряются кирпич на носилках носить. Видишь, дикарство какое! Будто тачек им не хватает. Вот хочу зафотографировать и на память работничкам приложить к приказу.
– Я по личному делу, – тайком взглянул Алексей на фотографа.
– А ты думаешь, носилки не личное дело! Это, братец ты мой, косность! Самая что ни на есть личная косность управляющего и прораба… Ты, наверно, про вчерашнее пришел объясняться? Ну, давай исповедуйся.
– Я хотел, Павел Игнатович, извинения у вас просить, – выдавил из себя Алексей, немного подбодренный тем, что Кухта начал разговор с неполадок на стройках.
– У меня? – поднял одно плечо Кухта. – Это почему же у меня? Коль уж просить, то у наших строителей.
Ты же от их имени демонстрировал себя: смотрите, мол, какие мы! Что, нет?
– Я был пьян.
– Полагаешь, ты один нашелся такой гостеприимный? Нет, братец, не полагай. А что получилось? Вообразил, оказываешь всем милость – и нам и им. Возомнил и начал куражиться…
Слова Кухты стегали Алексея. Он не мог обманывать себя – в них была правда. Она доходила до Алексея, но, доходя, вызывала одно чувство – тревогу. Перед ним раскрывалась мера его вины, и он прикидывал, искал по ней меру наказания. И о наказании, надо сказать, тревожился больше, чем о вине. Ему были уже дороги внимание и уважение других, и Алексей переживал, что может потерять их. Заглядывая Кухте в лицо, он просительно дотронулся до рукава его пыльника и растерянно спросил:
– Что же мне делать, Павел Игнатович?
– Как что? – сердито вытаращил глаза Кухта. – Думать, что делаешь! И думать с высоты того этажа, на котором работаешь…
У Алексея отлегло от сердца. Значит, ни о каком наказании Кухта не думает, хотя, конечно, недоволен и сердится. Ну и пусть… Да так ли он, в самом деле, виноват? Что он особенного сделал? Зося всегда и во всем такая. У нее вечно предосторожности и страхи за его честь. Он своим трудом купил себе право делать замечания кому захочет. Еще никто не видел работы Кравца, и пусть тот не очень-то задается. Да и Кухта… Пусть любит критику. А его, Алексея, работа видна каждому, Вон она и на проспекте и на других улицах. За нега нечего краснеть! И все-таки, пытаясь окончательно выведать настроение Кухты, Алексей спросил опять:
– А как с моей просьбой, Павел Игнатович? Я ведь просил сталинградцев, чтобы разрешили дом построить у них. Там я оправдаю, будьте уверены…
Было жарко. От быстрой ходьбы грузный Кухта вспотел. Он снял кепку, вытер подкладку носовым платком, обмахнулся кепкой, как веером.
– Придется пока подождать, Урбанович, – ответил он, помедлив.
– Почему это?
– Видишь ли, – подыскивая слова, щелкнул пальцами Кухта. – Вскоре для тебя, да и не только для тебя, будут другие важные дела. Сегодня сообщили, что мы получаем пополнение из ФЗО, и твою бригаду придется расформировать.
– Стращаете? – отшатнулся Алексей. – Как расформировать?!
– Очень просто. У тебя все мастера. Матерые. Вчера ты хорошо об этом сказал. Каждый сам может быть бригадиром. А тебе дадим новых, из фабзайцев. Подучишь – подумаем и про Сталинград.
– С пацанами вождаться? – остановился Алексей. – А?…
Стал и Кухта. Он, вероятно, ожидал такой реакции, потому что спокойно взял Алексея за пуговицу пиджака и притянул к себе.
– Ты не горячись, а рассуди сначала. Выйди на проспект, посмотри. На движение, на людей, на афиши – на всю эту благодать. А зданий – раз, дна и обчелся. Что это такое? Отставание, брат ты мои, наше отставание. А выход где?
– За чужой счет легче всего выкраивать. Охочие у нас на это.
– Я тебе говорю, что другого выхода нет.
– А я тоже не согласен, чтобы на моем горбу в рай въезжали. И никто не согласится. Делайте тогда это гвалтом, коль право такое есть…
Алексей повернулся и, ссутуленный, с опущенными плечами, словно ему было трудно нести свои большие руки, зашагал от Кухты.
Глава четвертая1
Несколько ночей подряд шли дожди. Как по расписанию, каждый раз в одно и то же время.
Перед заходом солнца на небосклоне появлялась туча. Выглянув из-за горизонта, останавливалась и ожидала, пока ослепительное солнце пряталось за нее. Бирюза переливалась, меркла, а туча росла. От этого темнело быстрее, чем обычно, и казалось, туча вот-вот пройдет над городом. Но она еще долго гасила звезды и только к полуночи, невидимая, проливалась теплым, спорым дождем.
Ровно и весело дождь лил до самой зари. Он падал откуда-то из хлябей на город. На его пока не замощенные площади, на пустые по-ночному, часто не обозначенные еще домами, улицы, на расчищенные от руин пустыри, новостройки, скверы и тихие окраины.
Город замирал, как необитаемый. Кругом царил только неумолчный шум дождя, который лопотал по крышам домов, рвался из водосточных труб, журчал по водостокам. Лишь в свете редких уличных фонарей было видно, как, оставляя тонкие, похожие на нити следы, дождь падает на землю, в лужи, на которых вскакивают и сразу куда-то плывут мутноватые пузыри. Да вокруг матовых шаров где-нибудь на Комсомольском бульваре или в Театральном сквере можно было видеть, как капли дождя пригибают листья и с них стекают уже струйками. Там же, где еще не было зданий и открывался невидимый простор, сами городские огни напоминали звезды. Немигающие поблизости и трепещущие, мерцающие вдали, они горели, не давая света. По их негустой россыпи только и можно было угадать, где кончается земля и начинается небо, – звезды светились на земле, а над ними чернела кромешная, неохватная тьма.
Тьма и дождь… После таких дождей меняется даже лес. Между деревьями поднимается и, достигнув крон, стынет не то туман, не то синяя дымка. Стволы сосен теряют медный цвет, седеют, и на них вырастает похожий на грибы лисички косматый мох…
На заре дождь утихал. Небо быстро очищалось. И хотя везде и всюду поблескивала вода, и дома, заборы, мостовая были темнее обычного, рассвет наступал ясный-и чистый. Трепетное сияние поднималось из-за горизонта, разливалось по небу и уже оттуда струилось на землю. Овеянный свежестью, но удивительно тихий и даже немного сонливый рассвет опускался на город, словно тихая песня. И, как это бывает, пожалуй, только на заре, после дождя все успокаивалось в ожидании неизведанного…
Под шум дождя спалось хорошо. Дождь барабанил по крыше барака гулко, настойчиво, и, как только он кончался, Валя просыпалась от тишины. Она вскакивала, как по сигналу, и открывала форточку, когда звонкие капли еще падали с крыши.
В комнате Валя опять жила одна – подруги разъехались кто куда. Каждый раз она включала электричество, наспех делала физзарядку, умывалась и, не застлав кровати, садилась за стол.
Третьего дня, когда она в полночь возвращалась с дежурства в редакции, тоже линул дождь. Выйдя из автобуса, Валя пробежала полквартала и шмыгнула в первый попавшийся подъезд. Здесь было темно, как в печи, и она не сразу заметила, что вблизи стоит кто-то еще. Да и внимание ее отвлекли характерные для проходных помещений запах и сырость.
Но, освоившись, Валя в нескольких шагах от себя рассмотрела пару. Обняв за шею парня, девушка висела на нем и заискивающе мурлыкала:
– Ты, Костя, умеешь. Зинка и та от тебя без ума, дура, говорит, если уступишь кому-нибудь…
Валю и раньше многое раздражало в Алешке: его вызывающая мстительная наглость, его отношение к другим девушкам… К тому же тяжесть, которая гнела его, передавалась и ей. А трудно любить, если не радоваться вместе.
После случая же в парке Валя вообще решила пока не встречаться с ним. И все же этот пошепт ошеломил Валю. Боясь оглянуться, она ринулась из подъезда и, услышав, как засмеялись ей вслед, под проливным дождем побежала домой.
Не было сомнения – Алешка искал утех с другими. Зося, ее добрая Зося, тоже страдает. От гордости она пока об этом не говорит, но разве скроешь, если что-то гложет тебя. Тяжело и Юркевичу. Ему нужны поддержка, сочувствие. И надо писать…
О чем? Конечно, о жизни, о ее красоте… Сделать город – а это ведь тоже жизнь! – как можно краше. Увенчать здания скульптурными группами. На площадях, в парках поставить обелиски, статуи. Триумфальными арками отметить въезды в город…
Разве это не заставит людей больше думать о себе и других? Разве утоляемая жажда красоты, данная человеку природой, не сделает свое?
Всякий раз, собираясь на работу, Валя прятала исписанные, помаранные листочки в сумку и несла их с собою в редакцию. Однако так и не решалась прочитать написанное даже заведующему отделом Исааку Лочмелю, который сам недавно стал газетчиком.
Она догадывалась – Лочмель тоже пишет и не только то, что печатает в газете, – отчеты, репортажи, заметки. Он вообще нравился ей: что б там ни говорили – фронтовик! Нравилось, что, неохотно вспоминая о войне, он живет ею; нравились его темные печальные глаза и даже то, что он редко встает из-за стола и всегда на спинке стула висит его трость. Рассказывали, когда начались восстановительные работы и на Старо-Виленской улице стали строить несколько деревянных домов, Лочмель, инвалид, зачастил туда и очень радовался, видя, как на склоне горы они растут, как рабочие ставят на улице изгородь, выравнивают земляные террасы и обкладывают откосы дерном. В портфеле у него всегда лежала библиографическая редкость о Минске, и он знал множество интереснейших фактов из его прошлого. Валя завидовала и удивлялась – откуда такое можно выкопать, каким образом можно сколлекционировать и сберечь в памяти? Видимо, это было главным, что связывало его с жизнью, питало надежду, давало силы. И он аккуратно посещал публичные выставки архитектурных проектов, был в курсе различных конкурсов, участвовал в слетах и общегородских собраниях строителей. Все это сближало Валю с Лочмелем. Но даже и ему она не осмеливалась показать то, что писала…
Валя проснулась, как и все эти дни, оттого, что стало тихо. Во сне она не переставала думать о статье и встала с ощущением, что ей приходили интересные мысли. Пытаясь вспомнить их, она подошла к окну и протянула было руку, чтобы открыть форточку, но вдруг отпрянула, Промокший до нитки, под окном стоял Алешка.
Еще не совсем ободняло.
– Костя! – испуганно прикрыла она на груди вырез ночной сорочки. – Чего тебе?
– Открой, – простуженным голосом попросил он, приблизив лицо к стеклу и опираясь руками на раму. – Я не могу, Валя, больше! Я места себе не нахожу. Ну ладно, пусть я никудышно вел себя тогда. Но это же любя. Что я, прощелыга какой? Оттуда я тебя, может, на руках понес бы к себе… Прости…
Лицо у него было землисто-серое, глаза лихорадочно блестели.
Валя, босая, с голыми плечами и распущенными волосами, беспомощно стояла посреди комнаты.
– Почему молчишь?.. Тогда возьми вон свою финку и режь лучше!..
Она растерянно окинула взглядом комнату, ища, где можно бы спрятаться. И не найдя такого места, попросила:
– Отойди сейчас же от окна, Костусь!
Алешка стукнул кулаком по раме, соскочил с завалинки.
– Прогоняешь? Накачали, значит, идеализмом? – уже не обращая внимания, что его могут услышать посторонние, выкрикнул он. – Как собаку шелудивую гонишь! Раньше нужен был, а теперь нет? Чистюлька несчастная! Недотрога! Что же ты со мной делаешь?
Валя отыскала халат, надела его и снова подошла к окну. Открыв форточку, уверенная в это мгновение, что поступает правильно, сказала:
– Пеняй на себя, Костусь. Я же тебя и в подъезде видела. Ступай к своей Алле! Ну и нашел!.. Не нужен ты мне такой. Я ведь тоже партизанка и гордость имею…
– Что Алла? – остервенел Алешка. – Мужчина же я. Неужто и этого, чистюлька, понять не можешь?
– Замолчи и убирайся отсюда!
Если бы у Алешки было что-нибудь под рукой, он, безусловно, пустил бы его в ход. Пистолет – поднял бы стрельбу: на возьми, съешь; палка – начал бы крушить все вокруг; граната – вырвал бы чеку, бросил под ноги: пропади оно все пропадом!.. Но у него ничего с собой не было, и он, схватившись, как оглашенный, за голову, матерясь, кинулся прочь.
Припав к окну, Валя выждала, пока Алешка скрылся за углом соседнего дома, и вернулась к кровати. Но сил сразу убавилось, и она, прижав руку к горлу, упала лицом в подушку. Ее душили слезы жалости, ненависти и обиды.
Она проплакала с полчаса, сама не понимая, чего плачет, и смутно чувствуя, что виновата во всем и сама. Но постепенно ей стало легче – сердцем овладевал щемящий покой…
Однако, когда поздно вечером Валя вернулась из редакции, тоска с новой силой охватила ее. Ей опять захотелось плакать и жаловаться. Она попыталась чем-либо заняться. Взяла книгу, но буквы мелькали перед глазами, и смысл прочитанного не доходил до сознания. Попробовала писать, но мыслей не было, да и все это вдруг показалось ей никчемным, пустым: разве исправишь людей статейками? Задернув занавески и прикрепив над ними кнопками газеты, Валя ничком легла в кровать. Но сон не приходил, пока ливмя не хлынул дождь, как и во все эти ночи, спорый, теплый.
2
И все-таки Валя, конечно, написала статью.
Она как раз перечитывала ее, когда раздался телефонный звонок – вызов к редактору. Готовился номер, посвященный восстановлению Минска. Надо было побеседовать с главным архитектором и проехать на недавно принятые объекты, чтобы собрать материал о недоделках строительных организаций. Задание немного смутило Валю: статья, в сущности, задевала Василия Петровича, и встречаться с ним сразу показалось неловко. Но радость часто бывает нерассудительной. И вскоре Валя не только согласилась, но и нашла во всем этом что-то занимательное. "Пусть любит правду, – подумала она и представила, каким сдержанно-официальным будет лицо у Василия Петровича. – Нам, хлебнувшим в войну, не привыкать…"
Выйдя из редакции, она развернула газету и на ходу стала еще раз просматривать статью, которую знала уже наизусть. На нее озирались, а она, углубившись в газету, шла и шла, не обращая ни на кого внимания. Даже удивилась, как попала на автобусную остановку.
В приемной у Василия Петровича сидели два посетителя – полный, с бритой головой мужчина и бесцветный молодой человек. Секретарши за столом не было, и когда звонил телефон, бритоголовый по-хозяйски снимал трубку и с видом, что ему это надоело, отвечал.
На Валю они не обратили внимания и продолжали громко разговаривать. Поблескивая глазами, бритоголовый жестикулировал и, словно кропил изо рта водою, прыскал смехом. Молодой человек сдержанно кивал и часто поправлял очки, бережно дотрагиваясь до них безымянным и большим пальцами.
Валя прислушивалась к их беседе, и чувство, которым она шла сюда, стало пропадать.
Хлопая собеседника по колену, наклоняясь так, что затылок и шея краснели, бритоголовый костил Валину статью:
– Это огульщина! Фантасмагория! Ну хорошо, памятники, бюсты и статуи. Это мы приветствуем. Но айн момент, как говорили немцы. Кому памятники? Ну, скажем, Скарине, Калиновскому. Но их же нужно где-то поставить, включить в ансамбль, вписать в пейзаж. Как?
Где? Не рядом ли с будущим универмагом? Пс-с-с! Вот было бы оригинально: Скарина – и универсальный магазин!
– Весело, – согласился молодой человек, но лицо его осталось печально-серьезным. – Помню, после войны один энтузиаст тоже через газету требовал срочно возвести пантеон. Да не какой-нибудь, а непременно лучше Агрипповского в Риме. И когда? На Долгобродской улице еще росла рожь, и по ночам зайцы в трампарк забегали.
– А триумфальные арки! Новая околесица. Когда народ наш ходил под ними? Они же как фиги будут торчать. Не понимает даже, что у каждого народа свой ритм и формы.
Кровь приливала и отливала от Валиного лица. Стало больно, стыдно, обидно. Больно, ибо легко развеивались выношенные ею мысли. Стыдно потому, что она в самом деле выглядела наивной девчонкой. Обидно: не находилось слов, которые можно было бы противопоставить услышанному. Вспомнился почему-то и Алешка.
Она так была поглощена всем этим, что не заметила, как открылась дверь кабинета и в ней показался Василий Петрович.
– Заходите, – пригласил он ее. – Прочитал вашу статью…
У Вали захватило дух: "Неужели вот так, при них, тоже начнет издеваться?"
– Заходите, чего же вы? – повторил он, ожидая ее. – Для нас, архитекторов, очень важно хорошее чувство. Материал неподатливый – кирпич, дерево, бетон, – а идешь от чувства. Гете утверждал, что архитектура – окаменелая музыка. Прошу вас!
– У Янки Купалы есть тоже нечто вроде этого, – немного воспрянула Валя и прошла в кабинет. – Купала назвал один княжеский замок пламенем окаменевших сердец.
– Я представляю его. Всегда, как в тумане, серый, проклятый и… все равно прекрасный. В муры ведь заложены труд и талант народа. Окаменелое пламя сердец…
Он не заметил, как слегка изменил купаловские слова, и указал Вале на кресло.
– А насчет остального надо вот что сказать. Мы не так богаты, Валя, чтобы строить дешевое. Мы тоже хитрые… От стандартных фигурок дискоболов да баскетболисток, каких и мы успели наставить возле парка и в парке, радости мало. А при нашем климате… вообще стыд. Стоят зимою в одних трусиках. Босые, белые. На плечах снег. Вокруг снег. Просто жаль бедных. От их голой красоты мороз по телу пробегает. А каждую весну штукатурь, окрашивай… – И опять направился к двери.
С большой папкой, злой от смущения, вошел бритоголовый. Хмурясь, продефилировал к письменному столу. Молча стал развязывать папку.
– Вы не знакомы? – спросил Василий Петрович.
– Барушка, – неохотно отрекомендовался тот и с видом, что предугадывает возражения и загодя отвергает их, положил развязанную папку на стол.
– Здания стали лучше, – просмотрев чертежи и тщательно подбирая слова, сказал Василий Петрович. – Удачнее завязалась основа. Но вот незадача… Мне кажется, главное преодолеть не удалось.
Барушка дернулся и побагровел.
– Я думаю, что мы имеем право на свои взгляды. В правах искать и, если хотите, даже ошибаться.
Угадывалось: его сдерживает и подмывает присутствие Вали.
– Неужели вы думаете, мы не чувствуем времени?
– В Горьком, говорят, есть дом, где, чтобы попасть на первый этаж, сначала надо подняться на второй, – возразил Василий Петрович. – Однако я полагаю…
Зазвонил телефон. Василий Петрович снял трубку и, прикрыв мембрану, закончил:
– …что это не лучшие поиски и не такое уж оригинальное решение. Я много думал, Семен Захарович… Но, извините, иначе не могу. Так и передайте начальству… Не могу…
Когда же Барушка вышел, а за ним и молодой человек, оказавшийся сотрудником треста зеленых насаждений, Василий Петрович неожиданно предложил:
– Знаете что?
– Нет.
– Пока не задержали, поедемте-ка вместе. Покажу недоделки сам. Вот сюда, например, на Понтусовку… Все равно отступать некуда.
Взяв со стола один из свертков, он развернул его.
Это был эскизный проект новых кварталов у Театра оперы и балета. Чтобы скрыть приязнь, что светилась в глазах, прищурился и стал объяснять.
– Это, Валя, тоже отдушина. При такой разрухе на высоком штиле не удержишься. Странным тут, пожалуй, является только одно – непонятные крайности Понтуса. Неужели он и здесь искал? Хотя… как говорится, на месте виднее. Да и не о нем сейчас речь…
Не доезжая до Комсомольского бульвара, они встретились с водополивочной машиной. Обтекаемая, серозеленая, она напоминала усатое живое существо. Из нее во все стороны вырывались струи. На них играла радуга. "Москвич" проскочил мимо. Брызги ударили в бок и в стекла окон. Валя невольно сожмурилась и даже поправила волосы. Взглянув на Василия Петровича, увидела, что он тоже улыбается и протирает платком пенсне, словно на него попали брызги.
3
Сколько раз проходил или проезжал Василий Петрович по этим улицам! Он наперечет знал их размеры, проценты уклонов, помнил историю каждого нового здания. И все же не уставал смотреть на то, что видел десятки раз. Наоборот, непременно замечал что-нибудь незамеченное. То недовольно хмыкал, что улицы плохо убирают, и начинал развивать мысль – следовало бы поднять заинтересованность дворников и в больших домах планировать специальные дворницкие. То жалел, что, когда был в доме отдыха, вместо лип на Садовой посадили дубки, а они очень поздно распускаются, и осенью, до самого снега, на них зябко трепещут желтые, жестяные листья. То радовался, что приближается пора, когда можно будет пустить на слом бараки на Троицкой горе, которые рядом с театром как бельмо на глазу.
– Улица любит порядок, Валя. Она должна быть по-своему строгой, как прямая линия. Вы посмотрите на Невский… – И он начал рассказывать о Невском и улице Росси в Ленинграде.
Свернули в новую улицу, и "Москвич", подскочив, заковылял по выбоинам. В некоторых местах колея была настолько глубокой, что он кузовом чертил по земле и вздрагивал от ударов. До этого молчаливый шофер зачертыхался, озираясь назад при каждом ударе.
По обеим сторонам разбитой, в рытвинах, улицы стояли дома, похожие на финские. Белые, новенькие, они, однако, выглядели приземистыми, неуклюжими. Ни тротуаров, ни оград между ними не было. Слева тянулась глубокая траншея, поперек которой кое-где были положены доски.
– А что тут творится в дождь! – возмутился Василий Петрович. – Видите, вдоль домов даже набросали камней. А кто виноват? Метр! Обычный квадратный метр жилой площади. Кухта молодец, но и он хочет, как сам говорит, ходить среди выполняющих план!
Он попросил шофера остановить машину посредине квартала, напротив дома с шатровой крышей. Дом стоял не на линии улицы, а немного в отдалении, и через всю площадку перед ним к одному из подъездов были положены доски.
– Недурно сюда бы зайти, – сказал Василий Петрович. – Тут, скорей всего, кто-то из строителей живет. Видите доски? Интересно, как он будет оправдываться.
Хотя всюду было сухо, они все же пошли по доскам. В подъезде Василий Петрович пропустил Валю вперед и, поднимаясь по лестнице уже следом за нею, предупредил:
– А теперь смотрите.
Стены лестничной клетки были побелены, но панель, отмеченная синей чертой, так и осталась непокрашенной. Перил вообще не было. На верхней площадке, откуда дверь вела на чердак, стояли облепленные известью и глиной козлы.
Постучав в первую попавшуюся квартиру на втором этаже и не дождавшись ответа, Василий Петрович толкнул дверь и вошел в узкий коридор. Отсюда была видна одна из комнат – чистая, светлая. Но чем-то таким знакомым повеяло от ее обстановки на Валю, что она испугалась. "Неужели они живут здесь?" – подумала она, не желая и страшась встречи с Костусем и его матерью. О чем сейчас говорить с ними? Неужто о недоделках строительных организаций? И как она вообще будет смотреть в глаза старухе? Разве можно доказать матери, что сын ее недостоин любви? Да и как ты будешь это доказывать в присутствии постороннего человека?
– А боже ты мой, снова забыла замкнуть дверь! Кто там? – послышалось с конца коридора.
Конечно, это была она, худенькая прозорливица, сказочница-мастерица с ласковым, певучим голосом. Осторожно касаясь рукою стены, она неуверенно приблизилась к Василию Петровичу и Вале. Лицо ее било спокойным, но в широко раскрытых глазах простучали болезненная беспомощность и какая-то вина. И смотрели они не на вошедших, а дальше их.
– Кого вам? – спросила она более громко, чем требовало расстояние.
Пораженная догадкой, Валя удивленно втянула о себя воздух и быстро прикрыла рот кулаком.
– Мы из горсовета и редакции, – заторопился Василий Петрович, по-своему поняв Валин испуг. – Мы хотели бы знать, нет ли каких жалоб на строителей.
– И-и-и, детки, – протяжно проговорила старуха, – им кланяться надо, а не жаловаться на них… Вот что они нам дали. Светло хоть жменями бери. – Она в самом деле словно что-то зачерпнула пригоршней и выплеснула вверх, от чего в темноватом коридоре, как почудилось Вале, посветлело.
– Тогда хоть квартиру посмотреть разрешите. Все равно через год-два заявления писать начнете.
Старуха промолчала и повела их по комнатам. Валя шла последней, ничего не видя и механически записывая, что говорил Василий Петрович.
Но ходить с ними молча и бояться, чтоб не вырвалось слово, было маятно, стыдно. И когда опять вернулись в коридор, Валя не выдержала.
– Это я… – не зная, как назвать старуху, призналась она и проглотила слезы.
Старуха недоверчиво вытянула шею, с осторожностью слепой подошла к Вале и, как это делают дети, когда играют в "отгадайку", провела ладонью по ее волосам, щеке и шее.
– Валечка!.. А я ждала тебя, ненаглядную. Ох, как ждала-то! Кто это с тобою, родная?
– Главный архитектор…
– А-а-а! – пропела та, будто ей стало понятно все, и поджала губы. – Вы, видать, кончили что надо? Записали? Он, может, сделает милость и уйдет на минутку?
Не ожидая Валиного согласия, догадываясь о случившемся, Василий Петрович повернулся и вышел из квартиры. Когда же Валя, расстроенная, с красными глазами и распухшими веками, через минуту подбежала к машине, он хрустнул пальцами и сам открыл ей дверцу.
– Зачем вы повели меня в этот дом? – обиженно спросила Валя.
Он опустил голову.
– Поверьте, я ничего не знал…
Василий Петрович оправдывался! Ему бы возмутиться, одернуть ее – какая дикая выдумка! Но в том-то и дело, что во тушение не приходило, Валя обезоруживала его, и это заставляло чувствовать вину, какой не было. Не было? Нет, значит, он в чем-то все-таки виноват. В чем? Не в том ли, что ему приятно быть с этой девушкой? Его влечет к ней. И тем сильнее, чем больше растет неурядица в семье. И когда он видит ее, ему мечтается настоящая любовь…
Чтобы скрыть замешательство, он, когда сели в машину, взял свой портфель, с которым не расставался, и принялся сразу что-то искать. Не особенно уверенно достал несколько книг.
– Мм… Это я подготовил утром, – поспешно объяснил он, – когда прочитал вашу статью. Это о градостроительстве, Просмотрите, если будет время.
Обратную дорогу они почти все время молчали. И когда, выехав на проспект, увидели Зимчука, обрадовались оба. Размахивая руками, тот шагал по мостовой в направлении Центральной площади. Видя, что полнеет, он стал избегать мучного, сладкого и ежедневно совершать послеобеденную прогулку. Василий Петрович знал это, и как только догнали Зимчука, отпустил машину.
Пошли втроем. И взвинченная Валя сразу заговорила о виденном.
– А вывод? – не совсем доброжелательно перебил ее Зимчук. – Какой вывод?
Валя упрямо тряхнула головой.
– Я согласна: виноват прославленный метр, который многим представляется куском пола. А по-моему, это и тротуар, и водопровод. Даже липа перед домом и магазин…
– Возможно, – снова прервал её Зимчук, – но я еще не слышал, чтобы рабочий или инженер приходил в заводоуправление и требовал расчет, потому что поблизости нет магазина или Дома культуры. И, к сожалению, был свидетелем, когда рабочий покидал завод, если его не могли обеспечить квартирой.
– А я не хочу, мне не нужно такой правды! – повысила голос Валя. – Зачем мне она?..
Нет, жизнь была сложнее, чем казалось.
4
Зимчук привык чувствовать ответственность за других. Вероятно, это пришло вместе с сознанием ответственности за порученное дело. Это понимали. К нему шли с жалобами, с предложениями, уверенные – Зимчук поддержит, посоветует. И он, действительно, принимал к сердцу их беды и радости. Правда, не все – некоторые: время наложило и на него отпечаток. Выслушав, скажем, тогда по телефону Алешку, он возмутился – и только, не уловив в его крике просьбу о помощи. Хотя позже никому так и не рассказал об этом разговоре – значит, чувствовал в глубине души, что не совсем прав… И все-таки было очевидно – в служении людям он поступался даже своей свободой…
Катерина Борисовна и Зимчук, встретившись, поначалу были почти как чужие. Слишком много и своего довелось им пережить за эти годы. У разлуки есть тоже граница, за которой начинается отчуждение. Однако их согласие нужно было не только им. Они были на виду, на них смотрели. И согласие, сперва внешнее, а затем и настоящее, восстановилось.
Кто в этом был повинен? Прежде всего характер Зимчука и еще, пожалуй, прошлое. Оно как бы возвращалось к ним, восстанавливая когда-то дорогой строй жизни, былые привычки, привязанность, чувство. Помогла и дочь Алеся, связывающая их невидимыми, но прочными нитями.
Поэтому понятно – Зимчуки любили вспоминать прошлое и часто говорили про Алесю, с которой Катерина Борисовна промыкалась всю войну и которая после окончания института работала далеко – в Сталинграде…
