Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Михайлов чувствовал себя уже совсем в своей стихии. Он внимательно осмотрел старую церковь на улице Бакунина, похвалил живописные развалины кафедрального котла, ратуши на площади Свободы и ту своеобразную, но чужую красоту, которую придавали эти здания силуэту города. Недовольно, точно рядом был виновник бед и зол, посетовал, что в городе нет архитектурно выявленного центра, плохо связаны между собой жилые районы, мало скверов, садов.
Василий Петрович не пропускал ни одного его слова и почти обожал уже "Старика", хоть что-то нет-нет да и смущало в нем, похожем скорее на ученого, чем архитектора.
– Вы бывали до войны в Минске? – спросил он, когда Михайлов бросил замечание, что город приспосабливался к природным условиям и совершенно не стремился их улучшить.
– Не приходилось… А что, обидно уже стало?
– Нет…
– Здесь, Владимир Иванович, – вмешался Понтус, недовольный, что тот, говоря, все время смотрит на Юркевича, – не так давно последним достижением техники конка считалась. И, к слову, вот тут, на повороте, где мы стоим, к ней третью лошадь припрягали. Кучер кричал, щелкал кнутом, а прохожие к стенам шарахались.
Для Василия Петровича как минчанина улица, перекресток, сквер существовали не сами по себе, а в связи с чем-то памятным. Они по-своему были дороги ему. Правда, любил он город с неким сожалением, даже пренебрежением, но любил, и слова Понтуса задели его.
– Над бедностью не смеются, – возразил он.
– Самая жестокая правда и та не насмешка, – с видом человека, который прощает слабости оппоненту, отозвался Понтус. – А в моих словах половина такой правды. Ведь когда конка подъезжала к Троицкой горе, припрягали не одну пристяжную, а две. И они – вы же помните? – так привыкли, что, заметив конку, сами подбегали к ней. А вон, видите, кусок здания? Это гостиница "Европа", бывший наш небоскреб. Так что славились мы больше по части минчанок.
Некоторые из, членов комиссии засмеялись.
– Полноте, – сдержанно сказал Михайлов. – У городов, как и людей, тоже есть душа. И скрывается она иной раз под скромнейшим обличьем. По-моему, задача наша, помимо всего, и состоит в том, чтобы найти гармонию между первым и вторым.
– Конечно…
– Я прошу, товарищи, прежде всего подумать о центре, – неожиданно предложил Михайлов.
Василия Петровича охватило ожидание. Чего? Чего-то важного, что вот-вот должно открыться всем и, кто знает" может быть, станет смыслом всей его будущей жизни… Представился город. Но не обесцвеченным, каким выглядит на плане-схеме, а с очертаниями зданий, с площадями и улицами, терявшимися в сизой дымке, будто Василий Петрович смотрел на него с высоты – как тот раз, с самолета.
Они стояли на перекрестке Советской и Ленинской улиц. Отсюда сквозь руины виднелись мощенная булыжником площадь Свободы, кафедральный костел, башня ратуши с отсеченным куполом и скелетом часов.
"Да, – всколыхнулись мысли, – городу в самом деле не хватало центра, который организовал бы его. Площадь Свободы? Ее уже давно обходит жизнь, хотя некогда и бурлила здесь. Круглая площадь? Нет, нет! Даже если на ней и скрестятся, как, видимо, предложит Михайлов, главные магистрали, все равно, отдаленная от политических и административных учреждений, она не станет тем местом, куда течет городская жизнь… Центр – это, краеугольный магнит, к которому стремится все: улицы, машины, люди, мысли людей. И пусть город по силуэту даже напоминает чашу, они в своем стремлении все равно как бы взлетают выше и выше. Потому что нет и не должно быть в городе ничего более дорогого, высокого и важного, чем это магическое сосредоточение…"
Вдруг сердце Василия Петровича, поднятое волной, замерев на мгновение, затрепетало, и словно само собой что-то осенило его.
– Мне кажется, центр можно решить… – растягивая слова, сказал он, – как систему площадей… Новой и Свободы…
– Нуте, нуте! – неопределенно, думая о своем, поинтересовался Михайлов.
– Система включила бы в себя и окрестные кварталы. А Советский проспект…
– Ага! Советский проспект! Минутку! – не дал ему говорить дальше Михайлов и, попросив у Дымка план, стал рассматривать его.
Василий Петрович немного подождал, но, видя, что "Старик" не поднимает головы, не сдержался:
– Проспект связал бы систему центральных площадей с Круглой площадью и парком, а с другой стороны – с площадями, что возле Дома правительства и у вокзала.
Все более волнуясь, он тоже склонился над планом, намереваясь показать, о чем говорил, но в тот же миг вздрогнул – Михайлов перенял его руку и несильно пожал.
Члены комиссии окружили их.
– Где вы предлагаете разместить новую площадь? – озабоченно спросил Понтус.
Его внимание почему-то обескуражило Василия Петровича. Он взглянул на его строгое лицо и показал на квадрат против ЦК и Театрального сквера.
– А все, что в квадрате?..
4
Когда в сорок третьем году при Совнаркоме было создано Управление по делам архитектуры и Понтусу предложили возглавить его, все приняли это как должное. Понтус поднимался по служебной лестнице не быстро, но без срывов и зарекомендовал себя администратором с цепкой практической сметкой. К тому же перед самой войной он в соавторстве с Барушкой закончил работу над проектом монументального здания исторического музея, одобренным на конкурсе. Все это, вероятно, и сыграло роль в его назначении. В то время, перед освобождением Белоруссии, на такие должности подбирали людей творческих: им предстояло работать и за себя и за тех, кто пока еще находился в действующей армии, – быть и руководителями и исполнителями.
Назначение обрадовало Понтуса: он ждал его, к нему стремился. Но приступил Понтус к работе как бы нехотя, убежденный, что сдержанность и неторопливость необходимейшие качества ответственного работника. И надо сказать, повел дело успешно. Собрал сведения о бывших сотрудниках своего ведомства – об архитекторах, конструкторах, инженерах-строителях, геодезистах, техниках-геологах и гидрологах, экономистах по планировке городов, сантехниках, буровых мастерах, чертежниках и даже копировщиках, снабженцах, машинистках и шоферах.
Большинство их было на фронте – в интендантствах, в саперных частях, меньшинство в тылу – на Поволжье, Урале, в Средней Азии. Понтус установил с ними связь, заручился согласием вернуться на прежнее место и даже добился демобилизации некоторых из них. Так что, когда правительство переезжало из Москвы в Гомель, с Понту-сом ехала довольно большая группа градостроителей.
Правда, сотрудники любили рассказывать о нем смешные истории, рисовали карикатуры. Но в шутках и насмешках не было непримиримой иронии: на Понтуса глядели как на что-то неизбежное и не самое плохое… Приблизить к себе недовольных, непримиримых, но способных, включить в обойму привилегированных, дать проявиться, блеснуть (успех, как ничто другое, гасит недовольство) – все это содержал в себе арсенал Понтуса. И пусть прозрачными были его фокусы-мокусы, они часто удавались: больно уж опасной была опала и заманчиво парение. Да и сам Понтус, человек искушенный, деловой, старался поддерживать веру в себя и умел показать, что за его спиной стоит некто более высокий и ответственный. Были у него и свои, подсказанные опытом способы, избегать поспешных решений.
Вот и теперь, чтобы не вызвать спора и в то же время, возразив на всякий случай, уйти от окончательного решения, Понтус примирительно предложил:
– Давайте, дорогой Василий Петрович, к этому вопросу вернемся немного позже.
– Когда? – спросил за того Михайлов. – И почему позже?
– Надо посоветоваться. Ведь в квадрате-то – коробки. А вокруг них даже страсти разгораются. Ведомства наперебой свои права на них доказывают.
– А с кем советоваться будем?
– С народом, Владимир Иванович.
– Ну что ж, пожалуйста, – будто не понял его Михайлов. – Но, видите ли, нам что-то тоже надобно делать… – Он энергично сложил план, вернул его Дымку и снова перевел взгляд на Понтуса. – А каково, собственно говоря, ваше мнение? Вы что, против?
– Я этого не сказал, – возразил Понтус с удивленным и немного обиженным выражением лица. – Да и там, – брови его многозначительно поползли вверх, – не рекомендовали спешить. Война ведь идет еще.
– Вот именно, что идет! И закончится она нашей победой…
На мгновение все замолчали.
– А вы как находите? – уже не скрывая, что сердится, обратился Михайлов к Дымку, который слишком долго складывал план, а потом несколько раз завязывал и развязывал папку.
Дымок перестал возиться с папкой, поднял голову и часто заморгал. Погасив виноватый блеск в глазах, ответил:
– Мне кажется, что лучше начинать с большого. Так? А уступать будем потом.
– Кому уступать, если не секрет? – иронически спросил Понтус.
– Нет, это я вообще… – торопливо поправился Дымок. – Хорошо, если знаешь, что работаешь для большого дела. Так? Тогда легче работать… Коррективы же всегда можно внести. Тут важен запев…
Возле них начали останавливаться любопытные прохожие. Слегка отстранив Дымка, в круг, образованный членами комиссии, в клешной крепсатиновой юбке и яркой, полосатой безрукавке протиснулась Алла. Семеня мелкими шажками, грациозно неся правую руку с оттопыренным мизинцем, она подошла к Понтусу и, словно он был один, взяла под руку.
– Вы скоро? – спросила, разглядывая всех по очереди.
Понтус натянуто улыбнулся и похлопал ладонью по ее руке.
– Моя дочь, – отрекомендовал он.
– Мама просила поторопить вас, – сказала она отцу, когда обошла круг и стала рядом с Василием Петровичем, как со старым знакомым.
С застывшей улыбкой тот взглянул на нее, очень похожую на мальчика-подростка, но от мыслей своих отвлечься не смог. То, что недавно овладело им, начинало как бы раскрываться перед ним, точно он всматривался в малознакомую картину, подлинный смысл которой проступает исподволь, вместе с неожиданными деталями.
– Мне кажется, действительно пора подумать о себе, – услышал он голос Понтуса и обрадовался. Значит, можно будет одному осмотреть еще раз кварталы против Театрального сквера и пройтись по Советской, которая стала вдруг по-новому близкой.
– Я вас, Василий Петрович, поведу сама, если разрешите. Можно? – щебетала Алла, беря его под руку и полагая, что этим смущает его. – Мама ждет всех. А вас с академиком в первую очередь.
– Спасибо, Аллочка, ты ведь убедилась уже, что я разучился в гости ходить…
– Что вы! Неужели все помните? Я тоже. Но из наших знакомых только вы будете, – обвела она глазами членов комиссии, – да Барушка. Он сильно соскучился по равных и хочет поговорить с вами. Вы ведь недоговорили что-то. Правда? А он друг нашей семьи и нас не бросал даже в войну.
– Нет, Аллочка, прости, не могу… Потом как-нибудь… – уже твердо отказался Василий Петрович, одновременно удивляясь колишнему наваждению.
5
Он с головой ушел в работу. Днем мыкался по городу, готовил для комиссии материалы, принимал участие в ее рабочих заседаниях; ночью, оставшись в управлении один, корпел над расчетами, чертил.
Домик, где жили Юркевичи, стоял вблизи хлебозавода. И когда на электростанции восстановили первую турбину, удалось подключиться к заводской линии. Это дало возможность работать дома. Склонившись над листом ватмана, Василий Петрович думал, прикидывал, рисовал. Но, как ни странно, обычное самозабвение, когда существуешь только ты и работа, все же не приходило.
На кушетке лежал сын. Набегавшись за день, он спал как убитый, раскинув ручки, ножки; иногда даже казалось, что он не дышит. И тогда Василий Петрович с тревогой поднимался со стула и на цыпочках подходил к малышу. Сдерживаясь, чтобы не погладить вихрастую головку, поправлял, надо или не надо, одеяло и возвращался к письменному столу.
Жена спала на кровати рядом со столом. Чтобы свет не падал ей в лицо, Василий Петрович загораживал лампу книгами. Все же Вера спала беспокойно. А когда муж смотрел на нее, хмурилась, словно чувствуя, что за ней наблюдают. Василий Петрович старался не глядеть, хотя жена пробуждала желание жалеть ее и ласкать. На лице, побледневшем, по-детски капризном во сне, резче обычного очерчивались темные брови, длинные ресницы и яркие губы.
Однажды под его взглядом она даже раскрыла глаза. Смущенный, Василий Петрович спросил;
– Ты не спишь, Веруся? Давай поговорим…
Она неприветливо, враждебно взглянула на него. Но тут же лицо ее потеплело, она потянулась и, точно от нестерпимой неги, снова закрыла глаза. Он ждал, надеясь, что сейчас наступит чудо и придет примирение, и лишь через минуту понял – жена вовсе и не просыпалась.
Внешне их отношения мало менялись. Идя на работу, Василий Петрович, как и прежде, целовал жену в лоб, а она провожала его до ворот и просила, чтоб не задерживался. Когда же он возвращался с работы, целовала она и, как обычно, стыдливо вытирала с его лица губную помаду. Но, чего не было раньше, в глазах у Веры появился нездоровый блеск. Часто уголки ее рта скорбно опускались, и в голосе звучала обида. Она чего-то не договаривала, таила в себе. В присутствии Василия Петровича вдруг начинала кричать на Юрика, выдавая себя за очень заботливую мать, или, наоборот, печально вздыхала, жалея сына, словно сироту.
Еще не остыв от впечатлений дня, Василий Петрович снова и снова пытался заговорить с ней о работе, о своих мыслях. Вера слушала молча, однако было видно, что думала совсем о другом. Это коробило Василия Петровича, он нервничал, но был не в силах что-либо изменить. Отступать он не мог, она же не хотела да и считала обидным для себя.
Помог случай…
Как обычно в последнее время, он вернулся домой под вечер. По в комнате не застал ни Веры, ни Юрика. Не было их и во дворе.
Василий Петрович вышел на улицу.
Дневная жара спала, улицу окутывали предвечерний холодок и тишина. Совсем как в деревне, бегали босоногие ребятишки. С коромыслом на плечах, пересекая дорогу, шла старуха. Сосед, бородатый мужчина в пропотевшей нижней рубахе, зеленовато-мышиного цвета брюках и в немецких сапогах с широкими голенищами, возился у дзота, построенного немцами на его усадьбе. Он ломом поддевал венцы и таскал бревна на свой двор.
На улице друг друга знали. Василий Петрович поздоровался с соседом и спросил о Вере Антоновне. Узнав, что та недавно прошла на кладбище, подался туда.
Кладбище когда-то было закрыто, и хоронить на нем стали только в дни войны. Это было довольно уютное местечко, куда бегали играть дети и приходили посидеть в тени тополей и кленов взрослые. Редкие кресты из железных труб, могильные плиты и камни никого не смущали. Кладбище входило в быт окраины как сквер. Чаще всего гуляли возле этих огромных тополей, в узловатые стволы которых вросли железная ограда, и у небольшого болотца, где печально серел камень на могиле Пулихова – студента, который в мятежном девятьсот пятом бросил бомбу в генерал-губернатора Курлова.
Василий Петрович направился к могиле Пулихова и тут увидел жену.
Белая как мел, с Юриком на руках, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, она бежала по тропинке.
Он бросился к ней. Но Вера только метнула на него гневный взгляд и попыталась обойти. Он схватил ее за руку и глянул в лицо сына. Глаза у мальчика были закрыты, на бледном личике запеклась кровь.
– Что с ним? – ужаснулся Василий Петрович.
Движением плеча Вера освободила руку и крикнула срывка:
– Гулял в твоем городе! Нравится?..
Вдвоем они положили Юрика на кушетку. Не помня себя, Вера опустилась на колени и, как по покойнику, запричитала:
– Сынок, милый!..
Дрожащими пальцами Василий Петрович расстегнул ворот Юриной рубашки, долго на вялой ручке нащупывал и не мог найти пульс. Затем мокрым полотенцем осторожно, боясь причинить боль, вытер лицо.
Сын шевельнулся, раскрыл глаза, и только тогда Василий Петрович заметил, – ран на лице нет.
– Что с ним?
По щекам Веры текли слезы. Приголубив сына, не отвечая на вопрос, она вытерла ребенку лицо и зашептала с радостным отчаянием:
– Бедный ты мой! Глупенький мой! Разве так можно? Надо дома играть, не бегать. Надо слушать маму…
Василий Петрович положил на его лоб полотенце и присел на кушетку. Мальчик слабо улыбнулся и опять закрыл глаза. Стало слышно, как в соседней комнате кто-то прошел на цыпочках. В сенях скрипнула дверь.
– Я больше не буду, – неожиданно сказал Юра. – Ты, мам, не плачь.
– Милый мой! – всплеснула руками Вера. – Умница ты моя!
– Успокойся!
– Мне нечего успокаиваться. Скажи спасибо и так! – надрывно выкрикнула она. – Ты же называешься отцом! Что ты сделал, чтоб мы могли жить по-человечески? Чтобы опасность не висела над твоим ребенком?..
Когда, слабо вздрогнув, Юрик заснул, Вера, не глядя на мужа, через силу, начала рассказывать, как сын играл с ребятами на кладбище и как один из них, видимо, угодил на мину.
– Ну, а тот как? – холодея, спросил Василий Петрович.
Она, не понимая, развела руками.
– Я не заметила. Его отбросило к Юрику, и Юрок потерял сознание.
– А тот?
– Я же сказала – не знаю!
Василий Петрович схватил полотенце и побежал на кладбище. За могилой Пулихова увидел дикую сцену. Простоволосая, с закатанными рукавами и подоткнутой юбкой женщина била мальчишку.
– Вот тебе! Вот! – ополоумевшая от отчаяния, вопила она, поднимая за руку сына и изо всей силы шлепая его по спине.
Мальчишка не кричал, а только извивался и ручонкой прикрывал окровавленное лицо.
– Что вы делаете?! – бросился к ней Василий Петрович.
6
Они договорились, что Вера поедет вместе с Михайловым. Выводы комиссия уже сделала, материал, который их обосновывал, был подготовлен. Осталось лишь передать его правительству.
Вера сразу изменилась. Стала спокойной, внимательной и бесконечно заставляла Юрика целовать отца.
– Поцелуй папу! Видишь, как он устал! – с упреком говорила она и подталкивала сына в плечо. – Ну!..
На совещание Совнаркома Василий Петрович пошел со сложным чувством, вроде там должны были решаться и судьба города, и его личная судьба. Таилась надежда, что там обязательно произойдет что-то такое, после чего все изменится к лучшему. Вместе с тем Василий Петрович не был уверен, что выводы комиссии примут. Очень резким казалось несоответствие между тем, что было, и тем, что должно быть. Очень горячими еще были руины и очень глубокими раны войны. И последние ли раны? Вспоминались Понтус со своим трезвым, практическим подходом к делу, робкий Дымок… Вызывая улыбку, на память приходили далекие идеальные города Вазари, Скамоцци – удивительных мечтателей Возрождения. Их проекты тоже выглядели безупречно красивыми. Но их порок как раз и заключался в том, что они были слишком красивы, слишком идеальны и совсем не считались с возможностями времени и людей. А правильно ли учла эти возможности комиссия?
Нечто подобное, видимо, чувствовал и Михайлов. Входя в центральный подъезд Дома правительства, он задумчиво щипал бородку и хмыкал. Приветствий часовых, вытянувшихся у двери, не заметил и, не осмотрев вестибюля, первым стал подниматься по мраморной лестнице, застланной ковровой дорожкой.
В приемной Василий Петрович механически оглядел себя и следом за Михайловым вошел в просторный, залитый солнцем кабинет председателя Совнаркома. Кондратенко стоял у глухой стены, возле мольберта, на котором висел план довоенного Минска, и внимательно рассматривал его. Был он в военной форме с погонами, и это придавало его фигуре строгость и собранность. На стульях вдоль стены сидели члены бюро ЦК, наркомы. За круглым столиком в углу кабинета примостилась стенографистка. Все это Василий Петрович охватил как-то сразу, и сомнения нахлынули на него с новой силой.
Заметив вошедших, Кондратенко пошел им навстречу, поздоровался и, выждав, пока все рассядутся, вернулся к мольберту.
– Чрезвычайная комиссия, товарищи, установила, что гитлеровцы в городе уничтожили семьдесят пять процентов коммунального жилого фонда. А это значит, что нам, в сущности, придется строить на руинах новый город.
Он медленно отошел от мольберта и сел за письменный стол.
– Принесите постановление о генеральном плане Москвы, – попросил в селектор, стоящий перед ним на столе. – Это тридцать пятый год.
– Слушаю, – откликнулся из селектора чей-то близкий голос.
– А мы, товарищи, начнем. Прошу, Владимир Иванович. Смелость, говорят, не только берет города.
Василий Петрович взглядом проводил до мольберта высокую, сутуловатую фигуру академика и задумался. Как понять замечание о том, что города фактически нет и его надо строить заново? Одобрение это или упрек в адрес выводов, с которыми Кондратенко, безусловно, знаком и уже имеет свое мнение? Не хотел ли он, чтобы присутствующие трезво взглянули на будущее и не строили на пепелищах воздушных замков? "Видите, какие разрушения! Надо все начинать заново. Не будьте маниловыми". Не это ли таится в его словах?..
– Ну-с, сначала об общих моментах, – излишне просто начал Михайлов, перебирая листы бумаги, которые держал в руках. – Что определяло направление нашей работы?.. – Постепенно он вдохновлялся, и голос его начинал звенеть, особенно когда Михаилов отвечал на самим же поставленные вопросы, будто он полемизировал с кем-то и отвечал тому. – Что предлагаем мы? Для связи отдельных районов запланировать новые радиальные и кольцевые магистрали. Провести некоторое перемещение промышленных предприятии. Все? Нет. Надо будет увеличить сеть скверов, бульваров, создать новые парки культуры и отдыха, упорядочить реку и озеленить ее берега. А что с центром? Его мы предлагаем перепланировать и застроить монументальными домами, которые чередовались бы с зелеными массивами, украшенными мемориальными сооружениями…
Кондратенко слушал внимательно, иногда заглядывал в бумаги, которые принес ему помощник, и что-то быстро записывал цветным карандашом на страничке настольного календаря. Он любил думать шагая и потому вскоре поднялся с кресла и стал ходить между столом и окном. Затем остановился у стола и стоял там, пока Михаилов не кончил.
– Согласен, нам необходимо прежде всего определить цель, – проговорил он с нетерпением и рукою, в которой держал трубку, сделал движение, будто ставил точку. – Я думаю – белорусский народ завоевал право на столицу, что была бы одним из красивейших городов страны.
Чувствуя, как от растерянности захолонуло внутри, Василий Петрович взглянул на Михайлова и Понтуса. "Старик" серьезно в знак согласия кивал головой. Понтус же сидел с озабоченным лицом и сосредоточенно думал.
– Однако, – понизил голос Кондратенко, – говорить о масштабах конкретно пока рано. Во многом это зависит от промышленности, которая будет запланирована для столицы. Но…
Василий Петрович понял: наивно ожидать, что соображения комиссии будут отклонены или могут стать директивным документом. Дело совсем не в этом. Важно приковать внимание к городу, к его судьбе, выявить различные точки зрения, дать им скреститься.
– Но, – подался вперед Кондратенко и, словно что-то от себя оттолкнув, продолжал. – Это совсем не значит, что нельзя сделать некоторых выводов. Работа, проделанная комиссией, по-моему, полезна. И, бесспорно, в будущем генеральном плане будет учтена. А также совершенно ясно, что городу нужен главный архитектор, который стоял бы на его страже. Верно, Илья Гаврилович?
Вопрос был внезапным и застал Понтуса врасплох. Но со стула поднялся он решительно, вытянул руки по швам и ответил с обычной верой в свои слова:
– Абсолютно! Мне кажется, размеры задач разрешают нам обратиться к уважаемому Владимиру Ивановичу.
Это было еще более неожиданным, на минуту воцарилось молчание.
Михайлов хмыкнул и тоже встал.
– Думал ли я об этом? – сказал он, роясь в карманах. – Да, думал. – Он нашел, что искал, – серенький замшевый футлярчик, достал очки и надел их, от чего лицо его стало строгим, официальным. – И пришел к такому выводу: если главному архитектору можно работать при председателе Совнаркома, я соглашаюсь.
Кондратенко блеснул глазами, с ироническим сочувствием взглянул на Понтуса и тоже ответил шуткой:
– Но для этого надо было бы по меньшей мере изменить Конституцию.
– Вот именно! – Михайлов быстрым движением руки снял очки. – Потому я разрешил бы себе рекомендовать Василия Юркевича.
Чего хотел достигнуть своим предложением Понтус? Поставить Михайлова в неловкое положение и, зная заранее, что тот откажется, показать, что фантазировать и осуществлять фантазии не одно и то же? Или, наоборот, рассчитывал, что это польстит "Старику" и тот будет ему благодарен? А может, и действительно был убежден, что это наилучший выход? Василий Петрович не успел разобраться. Слова Михайлова, ошеломив, привлекли все его внимание.
– Ну, а по-вашему как, Илья Гаврилович? – услышал он вопрос Кондратенко.
Понтус опять поднялся и спокойно, точно ничего не случилось, сказал:
– Надо подумать.
– Пожалуйста, подумайте и доложите. А теперь, товарищи, прошу высказываться…
Позже Василий Петрович часто вспоминал эти минуты. Просторный, залитый солнцем кабинет, мольберт с планом города, высокого, слегка ссутулившегося Михайлова с бумагами в руке и у стола, за которым в окне синело ласковое небо и высились руины Университетского городка, сдержанно-нетерпеливого Кондратенко.
7
Поезд отходил в половине восьмого, и как только совещание закончилось, Василий Петрович на машине, которую заставил его взять Михайлов, поехал за женой и сыном.
Вера и Юрик ждали его ужо возле калитки. Когда машина остановилась и Василии Петрович отворил дверцу, Юрик захлопал в ладоши и заскакал на одной ноге.
– Это за нами! Это за нами! – запел он.
С просиявшим лицом пошла навстречу Вера.
– Ты нашел автомобиль, Вася?
Он кивнул головой, поцеловал жену и, хотя в том не было необходимости, попросил собираться быстрее.
Вера засуетилась, забегала. Выяснилось, что в комнате очень много укромных мест, уголков и всюду еще находились нужные вещи.
– Всегда что-нибудь забудешь, – смущенно говорила она, заглядывая под кровать, за кушетку, под письменный стол.
Лицо ее раскраснелось, над верхней губой выступили капельки пота, волосы растрепались, и вся она выглядела оживленной и восторженной.
По дороге, как было условлено, они заехали за Михайловым. "Старик" принимал душ, и им пришлось немного подождать. Вышел он из гостиницы довольный, свежий. Познакомившись с Верой Антоновной, прогнал Василия Петровича на переднее сиденье, к шоферу, а сам сел рядом с ней и Юриком. Вера Антоновна ему понравилась, и он оживленно, преувеличивая, как обычно говорят при женщинах, которые нравятся, начал рассказывать о совещании, о городе. По его словам получалось, что нет худа без добра и счастье города чуть ли не в том, что город разрушен до основания. Но тут же он спохватился, засмеялся и рассказал об одном знакомом медике, который однажды в ажиотаже изрек: "Это было исключительное явление. Уникум! Чудесная язва желудка!"
Сразу став солидной, Вера слушала его, улыбалась и одной рукой придерживала Юрика, который то хотел забраться к шоферу, то пытался открыть дверцу.
На вокзал они приехали первыми. Василий Петрович, выполняя просьбу Понтуса, зашел к начальнику санпропускника, чтобы уладить формальности и получить для уезжавших справку о медосмотре и санобработке. Когда он вернулся, на перроне уже собрались все – и те, кто уезжал, и провожающие: Зимчук, Дымок, Кухта. Кроме них возле Зимчука стояла девушка в простеньком платье в крупный голубой горошек. Было в ней что-то привлекающее внимание, и Василий Петрович, проходя мимо, не удержался, чтобы не спросить:
– Дочка, Иван Матвеевич?
– Нет, к сожалению. Соратница, Валя Верас, – ответил Зимчук, как говорят о людях, которых должны знать. – Когда-то с предателями на улицах расправлялась, а теперь градостроителями интересуется.
– Это в каком смысле?
– В положительном, конечно.
Жена разговаривала с Михайловым и Понтусом. Василию Петровичу хотелось поговорить с нею наедине, именно теперь, перед отъездом. С совещания он вышел с таким чувством, будто в нем что-то утвердилось. Верилось – она тоже скажет о чем-то, после чего, возможно, рассеются недобрые предчувствия. Но сейчас поговорить было нельзя. Да и Вера была увлечена другим.
– Я читала у Толстого, – говорила она Понтусу, – когда человек куда-нибудь едет, он половину дороги думает о том, что покинул, а затем уж – о том, что ожидает его впереди.
– Толстой не предвидел третьего, – смеялся Понтус, – нас. Мы, Вера Антоновна, лелеем надежду, что не дадим вам заниматься ни первым, ни вторым.
– А знаете, и я нахожу, – с напускной серьезностью согласился Михайлов.
– Вот видите!
– Вы тоже с нами? – подняла на Понтуса широко раскрытые глаза Вера и как-то неестественно замигала.
– Конечно! В качестве почетного эскорта. – Он сделал вид, что мчится на мотоцикле. – Кстати, об эскорте…
Вашего уважаемого супруга рекомендуют главным архитектором города.
– Точнее, руин, – поправил Михайлов.
– Это правда, Вася? – расцвела Вора. – Почему ты мне ничего не сказал?
Ее радость, как и внимание к Понтусу, заговорившему высокопарно, обидела Василия Петровича. Подумалось: возможно, она никогда и не любила его по-настоящему. В ней так и не пробудилась страсть к нему, и Вора жила с ним лишь потому, что выпало жить.
– Пока рано говорить про это, – нехотя ответил он.
– Ну, извините! – помахал пальцем перед своим римским носом Понтус. – Если я говорю председателю Совнаркома, что мне нужно подумать, это означает только одно: я не принимаю решения, не взвесив предварительно все "про" и "контро". А если на это высокое начальство отвечает: "Подумайте и доложите", это значит – оно предлагает: "При отсутствии криминала оформить".
– Мудрено!
– Зато здорово. Я уж и зама подобрал. Барушку. Есть установка – пока к таким относиться лояльно. Да он и справку от подпольщиков достал. Когда-то снабдил их планом города. Так что, Вера – Надежда – Любовь, можете поздравлять.
Не останавливаясь промчался товарный поезд с одним классным вагоном. В открытых дверях исписанных мелом вагонов стояли и сидели солдаты. На платформах, покрытых брезентом, угадывались очертания танков. Солдаты пели. Песня, вырвавшись из грохота, грянула на перроне, но через мгновение снова утонула в перестуке колес.
Все, кроме Понтуса, посерьезнели.
– Вы заметили, товарищи? Чем дальше развертывается наше наступление, тем упорнее танковые и воздушные бои, – сказал Михайлов. – Недавно за день подбили и уничтожили двести девяносто пять немецких танков и около сотни самолетов. Вы представляете? Нет, попробуйте представить!
– Да, многовато, – полушутливо промолвил Понтус.
Вера вздохнула.
– Боже мой, кончится ли это когда-нибудь?
– Полноте, дорогая Вера Антоновна, это же и есть конец, – убежденно сказал Михайлов. – И лучшее тому доказательство – течение нашей жизни… Нуте-ка, а ваше мнение? – неожиданно, как он это иногда делал, обратился Михайлов к Вале, которая украдкой исподлобья наблюдала за ним.
