Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– Постыдился бы…
– Человеку незачем стыдиться, что он человек.
Понтус понимал Веру и часто, когда оставался с него с глазу на глаз, становился вот таким грубым. И эта его манера нисколько не оскорбляла ее, наоборот, делала их отношения более простыми, освобождала Веру от ответственности: он все брал на себя. Так и теперь – его бравада как бы позволяла не стесняться ей тоже, делала разговор бесцеремонным, открытым.
Из соседнего купе вышел обалделый мужчина в калошах, носках, галифе, с подтяжками поверх сорочки и, шатаясь, как пьяный, пошел в конец вагона.
Вера подождала, пока он закрыл за собой дверь, поглядела в окно и, увидав в стекле только смутное отражение своего лица и голой шеи, сказала?
– Почему ты сердишься, Илья? Почему демонстрируешь?
– И не думаю.
– Я надеюсь, ты останешься другом. Моим и мужа. Вам не следует ссориться. Я хочу просить тебя – не усложняй отношений. Ради меня… Ты – старший, а Вася – мальчишка.
– Которому четвертый десяток, – насмешливо хмыкнул Понтус.
– Пусть. Но он и состарится таким.
– Его мальчишество у меня вот где сидит, – ударил себя кулаком по затылку Понтус, и сонное лицо его вытянулось. – Я сперва тоже так думал. Перекипит, обвыкнет, надоест человеку ребячиться. Жизнь не таких уму-разуму учила. А он? Наоборот. Если раньше на худой конец огрызался и делал свое, то сейчас укусить норовит, Михайлову уже написал о моих проектах.
– Почему ты думаешь, что это он?
– К счастью, еще есть верные люди… Чтобы приглушить его подвохи, пришлось к самому президенту сходить. Но ты для меня тоже что-то стоишь…
Ей показалось, этого достаточно, и она успокоилась. Да и Понтус как-то незнакомо просительно потрепал ее по оголенной до плеча руке.
Однако как только поезд приблизился к Минску, тревога вернулась к Вере. Она увидела ажурные мачты радиостанции, новенькие стандартные домики не известного ей полустанка, огромные заводские корпуса на противоположной стороне путей, в сосняке. "Тракторный", – догадалась она, и щемящее чувство усилилось.
На полустанке загружали какими-то большими ящиками платформы. Подъемный кран, поворачиваясь, нёс как раз один из них на платформу. "Увижу, как поставят, – все обойдется", – загадала она и потянулась к окну, забыв об окружающем. На платформе стоял человек и руками показывал крановщику, куда ставить ящик. Как назло, крановщик, видимо, не попал сразу, человек замахал руками, и ящик повис над платформой. Торопясь, Вера схватилась за никелированную ручку и стала ее крутить. Но окно опустилось только немного – что-то заело.
– Да помогите же вы! – с отчаянием крикнула она Понтусу, застегивающему чехол на чемодане.
Понтус застегнул последнюю пуговицу, пододвинул чемодан ближе к двери и встал.
Гряда покрытых лесом и кустарником пригорков, тянувшихся за окном, неожиданно кончилась, и открылся город, издалека совсем невредимый, настоящий.
– Пустите, – попросил Понтус, отстраняя Веру от окна.
Та чуть не заплакала и безвольно села на полку.
– Не надо, уже не надо…
Все дрожало, и замирало в ней, когда она выходила из вагона. Однако увидев на перроне мужа, воспрянула духом и напролом, словно от кого-то спасаясь, кинулась к нему.
Василий Петрович тоже увидел ее и двинулся навстречу.
– А где Юрок? – удивленно осмотрелся он по сторонам, почувствовав, что губы у жены незнакомо холодные и у него самого нет той отрады, которая охватывала прежде при встречах.
Рядом с носильщиком, ведя Юрика за руку, показался Понтус. Подойдя, он подождал, пока Юрик поцеловался с отцом.
– Ну, теперь, кажется, съехались все, и надолго, – обеими руками пожал руку Василию Петровичу и, словно тоже встречал Веру, обратился к ней:
– Ну как, Вера Антоновна, теперь у нас? Узнаете? Недавно приезжал Михайлов. Вышел на Привокзальную площадь, огляделся и, говорит, чуть не вернулся на вокзал. Думал, сошел не в том городе.
Василий Петрович не слушал его. Разглядывая смущенную Веру, он никак не мог понять, что же в ней изменилось и почему она кажется чужой. Присутствие Понтуса снова пробудило ревность, и роль друга семьи, роль, в которую он все охотнее входил, казалась оскорбительной.
За оградой Понтус остановился и, не обращая внимания, что мешает пассажирам, выходившим из ворот, широко жестикулируя, стал объяснять Юрику, что в недалеком будущем изменится здесь, на Привокзальной площади, в этом парадном вестибюле столицы.
"Чего он пристал к нему?" – раздраженно думал Василий Петрович.
Пока на площади кроме восстановленного вокзала стояло только одно здание – правда, большое, на целый квартал, с одиннадцатиэтажной башней. Его еще не оштукатурили, и кирпичная зубчатая башня напоминала Кремлевскую стену, Спасскую башню.
– Напротив поставим, Юрик, такое же здание, – с пафосом говорил Понтус. – И тогда это будут ворота в город. Представляешь?
– Я уж как-нибудь сам расскажу ему об этом, – наконец прорвало Василия Петровича. – Прощайте, Илья Гаврилович! – И, взяв сына за руку, направился к своему "Москвичу".
За ним заторопилась и Вера…
В гостиницу, однако, она вошла как давняя жиличка. Великодушно, словно со знакомой, которая не один раз оказывала ей услугу, поздоровалась с дежурной в вестибюле, попросила у горничной, встретившейся в коридоре, фартук и, переступив порог номера, сразу же принялась наводить порядок.
Чтобы не мешать жене, Василий Петрович отодвинул стул в уголок и сел, чувствуя себя лишним. С удивлением увидел, сколько со времени последнего приезда жены собралось ненужного хлама и мусора. Недоброе безразличие к себе выглядывало отовсюду – из-под небрежно застланной кровати, из-за тюлевых занавесок, висевших на окнах, из-под газеты, которой были накрыты стакан с недопитым чаем и недоеденные бутерброды на столе. "Все же хорошо, что они приехали. Я сам не знаю, что творится со мною", – убеждал он себя.
Юрик, непривычно долговязый, в коротких штанишках и в матроске, с кислым лицом прошелся по комнате, заглянул в платяной шкаф, за занавески.
– Мам, а где голуби-и? – заныл он совсем как когда-то. – Голуби где?
– Я, Вася, сказала, что у тебя есть голуби, – объяснила Вера, собирая с подоконника листы бумаги и старые газеты.
– Я хочу посмотреть их, мам.
– Полно, Юра! У меня нет никаких голубей, – более сухо, чем хотел, одернул его Василий Петрович, недовольный также и сыном. – Тебе придется сразу привыкать к этому.
Мальчик обиделся, надул щеки и подошел к матери.
– Сегодня, Вася, ты несправедлив к другим, – сказала она, лаская сына.
– Ты, небось, имеешь в виду не только Юру? – покраснел, а затем побледнел Василий Петрович. – Хватит с меня и того, что ты кое с кем чрезмерно справедлива и приветлива.
5
Иногда самое незначительное происшествие может изменить настроение и даже что-то подсказать в главном. По крайней мере так назавтра произошло с Василием Петровичем. Идя на работу, он вдруг заметил на строительном заборе трехцветное, желто-красно-синее объявление: туристское бюро сообщало, что оно организует экскурсии по Минску, и просило подавать заявки.
Экскурсии по Минску!
Василий Петрович остановился, перечитал объявление и невольно оглянулся: не смеется ли кто за спиной? Он вспомнил, что как-то в горкоме действительно слышал разговор о создании туристского бюро, и улыбнулся. Эту идею тогда развивал Ковалевский. Стуча карандашом по столу и каждый раз пропуская карандаш между пальцами, он говорил, что хорошо, когда люди видят, куда идет их труд. Лучше и людям и работе. Правда, эти экскурсии скорее будут напоминать путешествия в прошлое или в будущее. Но пусть: неплохо знать, с чем прощаешься и что тебя ожидает…
Подумалось, что к указанным маршрутам неплохо бы добавить еще один – в сердца и души тех, кто строит город. Это был бы, пожалуй, самый поучительный маршрут. Много значат слова экскурсовода: "Здесь сплошь лежали руины. Теперь вы видите строительную площадку. Через два года на этом месте вырастут красивые жилые дома…" Слова эти чудесны уже потому, что они радуют тебя, рождают гордость за себя и других. Но в них еще не весь смысл происшедшего. Среди развалин, видите ли, осталась одна коробка, принадлежавшая артели инвалидов. И чтобы взорвать ее, надо было переступить через демагогию некоторых сердобольных ее защитников. Но это тоже еще не все. Дирекция тракторного завода, которому отвели этот участок, упорно настаивала на разрешении строить трехэтажные дома – не хотела отдавать первые этажи под магазины и комбинаты бытового обслуживания, обязательные в четырехэтажных домах. А проекты? Понтус надумал защищать кандидатскую диссертацию. Кажется, что могло быть общего между этим и подбором авторов для проектирования нового жилого квартала? А выяснилось, что могло. И автором проекта утвердили не молодого, талантливого архитектора, уже создавшего несколько интересных ансамблей в районе автомобильного завода, а влиятельного человека со званием, который затянул сдачу проектов и не может осуществлять архитектурного надзора за строительством…
Василий Петрович опять вспомнил о споре с Зориным и Понтусом и пикировке с последним на Привокзальной площади. Захотелось зайти к кому-нибудь, отвести душу.
Было еще рано, и он позволил себе свернуть в подъезд горсовета. Но не стал подниматься в горком, а пошел к Зимчуку.
Рабочий день еще не начинался, но в кабинете у того уже сидел посетитель – бородатый мужчина с застывшим лицом. Василий Петрович подумал, что, видимо, мужчина глуховат. Встретил он Василия Петровича долгим напряженным взглядом, а потом медленно перевел его на Зимчука, словно боялся пропустить, когда Зимчук заговорит вновь.
– Здравствуйте! – громко поздоровался Василий Петрович и сел в стороне, чтобы не мешать беседе.
– Вы знаете, кто это, – улыбнулся Зимчук, когда мужчина вышел. – Прибытков. Работает в бригаде того самого Урбановича, которого кое-кто хотел в жертву принести.
– А с ним еще будет хлопот, – сказал Василий Петрович и подсел ближе к столу. – Сад, небось, соток на десять разбухал. Да и герой он, как вам сказать… Послушайте, что строители за глаза о нем говорят…
– Этот Прибытков, – будто не услышал его Зимчук, – за свою жизнь поставил столько домов, что хватило бы застроить проспект. А сам с семьею досель невесть где ютится. И думаете, пришел требовать? Вовсе нет. Просто Алешка – знакомы с таким ухарем? – петицию настрочил. Вот и вызвал – пусть жалуется на нас, легче помочь будет. А то крикунов ублажаем, а молчаливые да преданные ждут.
– Бирюковатый он какой-то…
– В прошлом году он школу строил, а когда в ней начались занятия, приходил слушать первый звонок.
Василию Петровичу опять стало грустно.
Зимчук видел в людях хорошее и знал их. Народ для него – это Прибытков, Урбанович, Зося. Для Барушки народ – он сам. Для Понтуса народа вообще не существует. А для него, Василия Петровича? Понятно, работает он ради народного блага, но народ для него – это нечто более значительное, нежели окружающие люди.
– Вывесили объявление, что проводятся экскурсии по городу, – сообщил он, чувствуя в этом скрытую поддержку себе.
– Да, – подтвердил Зимчук. – У нас вообще все считается историческим. Партизаны даже в маленьких отрядах своих Несторов завели. На них возлагалось, так сказать, обеспечивать будущую историю фактами. И, надо признаться, шло на пользу. Каждый имел в виду – брошенная им граната взрывается отмеченной в истории, ха-ха!
Василию Петровичу захотелось рассказать о Зорине, проектах Понтуса, но что-то удержало его. Скорее всего, мысль, что его не поймут, сделают свои выводы и эти выводы могут обернуться против дела. Точили и сомнения – не формалист ли он действительно, не замахивается ли на творческую индивидуальность других, не стремится ли помешать в поисках? Да и сами отношения, сложившиеся с Понтусом по приезду жены, смущали, и он сказал не совсем то, что думал:
– Вы, Иван Матвеевич, лучше посоветуйте, где и как набраться воли, чтобы не было стыдно каждую минуту вступать, как говорите, в историю. Мне жена как-то жаловалась: "Устала, – говорит, – до того, что не могу быть красивой. Хочу и не могу. Не хватает сил быть красивой…". В этом есть правда.
Зимчук взглянул на Василия Петровича и, проведя ладонью по лицу, на миг остался сидеть с закрытыми глазами. Морщины на его лбу и под глазами разгладились.
– Лекарства тут, по-моему, одни, – сказал он, нехотя раскрывая глаза и хмурясь. – Правда, это для вас: к людям скорее…
"Для некоторых в самом деле было бы полезно организовать и такой маршрут", – с горькой иронией подумал Василий Петрович, выходя от Зимчука. Пришла мысль, что даже круг знакомых и то у него узкий. Сколько их? Один, два – и обчелся. С иным по улице идти горе – раскланивается на каждом шагу, останавливается, будто в городе живут только его родственники и друзья. А у него? Ему, кроме жены, почти никто даже писем не писал. И о том, что творится за стенами управления и заборами строек, он знает только из газет. Раньше хоть на рынок ходил, в трамваях ездил, а теперь и этого нет. Как под колпаком живет. Взять бы хоть во время отпуска бросить все и пойти пешком. Подышать бы дорожной пылью, поночевать в гумнах, послушать, посмотреть…
В коридоре управления Василий Петрович встретил Шурупова. Тот, видимо, страдал мучительным катаром желудка и малокровием. С желтым, болезненным лицом, он шел как-то боком, неся левое плечо впереди. Поравнявшись, остановился и, словно коридор был узкий и нельзя было разминуться, отступил к стене.
– Мое почтение, – поклонился он.
"А я же, в сущности, и его не знаю, – здороваясь, подумал Василий Петрович. – Чем он болеет и почему его, такого забитого, все-таки побаиваются сотрудники?.."
Глава вторая1
Туча проходила стороной, но один ее край все больше заволакивал небо. И отсюда, с беговой дорожки, казалось, что она надвигается прямо на стадион.
Поглядывая на тучу. Валя вернулась на старт. Поправила стартовые станочки, привычно опустилась на колено и уперлась руками в черную гаревую дорожку.
В такой, будто перед взлетом, позе она всегда волновалась. Особенно между командой "приготовиться!" и выстрелом судьи – в мгновение, с которого начинался успех или неудача. Чтобы сдержать волнение, она нахмурилась и покосилась на Аллу Понтус, тоже вышедшую в финал, по вине которой забег пришлось начать заново.
Алла бегала с высокого старта и, подбоченясь, позируя, стояла возле своих станочков. Что-то мальчишеское было в ее фигуре, в дерзком, с капризным подбородком лице. И только бант, мотыльком сидевший над коротко подстриженной гривкой, да кокетливо-озорной изгиб стана не гармонировали с ее видом. Она почувствовала, что на нее смотрят, и оглянулась, перехватив Валин взгляд, подмигнула в ответ.
– Приготовиться! – подал команду судья.
Рывок у Вали был неудачным.
Повела Алла. Нетерпеливо одолев первые, всегда трудные метры, она красиво, легко побежала у самой бровки футбольного поля, и бант запорхал над нею. За Аллой шла студентка медицинского института – полноватая, высокая девушка с гордой, в венке тяжелых кос, головою. Медичка сильно размахивала руками, словно бежала на гору, и было странно, что ей удается идти шаг в шаг с худощавой стремительной Аллой. Сзади бежали еще две девушки. Одну из них Валя чувствовала у себя за спиною и, казалось, улавливала ее дыхание.
В начале второй стометровки Валя заметила, как расстояние между Аллою и медичкою стало уменьшаться. Видимо, последняя решила вырваться вперед. Как подтверждение этому долетел взрыв разноголосого гама. Стадион подбадривал, предостерегал, советовал.
Валя сама ускорила темп и, когда снова побежала по прямой, почти не удивилась, что оказалась рядом с Аллой и медичкой. Краешком глаза увидела их сильные ноги, мелькание рук и упрямо наклоненные головы.
Слева забелели костюмы судей, сидевших, как гребцы в шлюпке, на спортивных лестницах, у финиша. Над ними, над зеленым откосом, темнела лиловая туча. На её фоне четко очерчивалась зубчатая башня на Привокзальной площади.
И вот, когда Валин взгляд скользнул по силуэту так хорошо знакомой башни, тяжелый раскат грома всколыхнул тучу. Словно в ответ ему со стороны вокзала долетел призывный гудок паровоза. В нем было что-то тревожное, торопливое – такое, когда паровоз гудит на ходу. И Валя внезапно почувствовала прилив сил – известное многим "второе дыхание".
Над трибунами опять раздались выкрики, свист, аплодисменты.
– Эй ты, с бантом, отстанешь. Переключай на последнюю!
– Валя, жми, жми!
– Чур, только не падать…
– Ого-го-го!
– Лида, ей-богу, премируем! Да-а-ва-ай!
Рядом локоть в локоть бежала уже только медичка. Это разжигало упорство. И на последнем метре Валя с откинутой головой бросилась на ленту. Обрадованная, пронесла ее немного и, словно тяжесть, сбросила на землю. Охваченная нарастающим возбуждением, побрела вдоль бровки, слушая, как бушует стадион.
Когда Валя, все еще стараясь не смотреть на трибуны, вернулась к финишу, к ней подошла, тяжело дыша, медичка и неумело пожала руку. Потом подбежала Алла. Обняла и, приподнявшись на цыпочки, чмокнула в щеку. Глядя через Валино плечо на медичку, которая направлялась к одежде, брошенной на траве возле футбольных ворот, зашептала:
– Везет же тебе, Валька! Во всем. У Василия Петровича и то глаза масляные делаются… Ты и не обратила внимания. Она ведь совсем накоротке от тебя шла. Мираж! Взмахнула руками, а ленты-то нету.
– Кто-то все равно должен был прийти первым, – возразила Валя, не в силах, однако, скрыть радость. – Ты, конечно, вечером идешь в парк?
– Еще бы! А потом сабантуйчик сварганим. Проиграла вот, а на сердце, как говорит Алешка, расчудесно. Никто больше не заставит бегать и дурой быть. Смотри!..
Она неожиданно отстранилась и стала в позу балерины, начинающей танец.
– И-раз! – скомандовала сама себе и закрутилась, широко расставив руки и постепенно поднимая их вверх.
На ближайшей трибуне захлопали в ладоши. Алла перестала кружиться и, словно держась пальцами за подол юбочки, грациозно присела в поклоне. Потом выпрямилась и, независимая, вихляя бедрами, пошла к своей одежде.
2
Хорошо быть победителем!
Хорошо потому, что тебя обязательно начинает знать немного больше людей, чем до сих пор. Потому, что они смотрят на тебя с большим любопытством и уважением. И ты имеешь на это право.
Но, вероятно, наилучшее – то, что ты начинаешь понимать: и мир, и ты сама стали немного иными. Между тобой и миром доброе согласие.
Довольная, что отвязалась от Аллы, прижимая к груди цветы и чемоданчик, Валя влилась в людской поток. Он сразу полонил ее, и понес к выходу. И только на улице, разделившись на ручейки и ослабев, позволил идти свободно.
Липы на Комсомольском бульваре цвели. Золотистая цветень усыпала кроны и делала их похожими на пламя свечек. От лип, казалось, струился чистый, трепетный свет, и они были окружены сиянием. Только год назад привезли их из далекой пущи, и первое лето они цвели бледным, чуть ли не голубым цветом. Цвет быстро, раньше времени, опадал, и то, что можно было назвать жизненной силой в деревьях, как бы засыпало. И пока не сняли проволоку, которой липы для устойчивости были прикреплены к земле, не совсем верилось, что они приживутся и к ним вернется обычная, полная силы краса…
Неожиданно налетел ветер, свежий, душистый. Липы радостно затрепетали, стали пестрыми, и листья закрыли цвет.
Валя невольно оглянулась. У входа на бульвар увидела Василия Петровича. Тот заметил ее тоже и быстро зашагал к ней, по привычке широко размахивая портфелем и пытаясь сдержать улыбку.
– Вы совсем как приезжая, – сказал он, здороваясь за руку выше локтя.
В синих спортивных брюках, в белой блузке, с чемоданчиком и цветами, она действительно выглядела так, словно только что вышла из вагона и кто-то из друзей, приветствуя, подарил ей букет.
– Домой?
– Ага.
– Тогда пойдемте, – Василий Петрович портфелем и кивком головы показал на грозовую тучу.
– А вы неужели с работы? – как невероятному удивилась Валя, вспоминая Аллин намек.
– Если это можно назвать таким словом! Кроме смеха. Да, да!.. Одни стоят на страже рубля. Другие – времени. У них все как на ладони. Это дает экономию, работает на темпы, и его стоит поддержать, а это ведет к лишним расходам, тормозит, дело, и его, разумеется, необходимо отбросить. А тут? Имеешь дело с такой каверзной вещью, как красота.
– Почему каверзной? – не удержавшись, окунула Валя лицо в цветы. От них пахло теплицей, но она с удовольствием вдохнула этот пресный запах. Ей даже стало чуть жалко Василия Петровича. – Первое, о чем я напишу, будет именно красота. Честное слово.
– Вот Театральный сквер… Допустите, если б его не было. Представляете? На Центральной площади создалось бы ощущение такого простора, какой запомнился навсегда и каждому.
– И возразил, конечно, Зимчук.
– Я не рубака. До этого больше с рейсшиной имел дело. Но раз нужен топор, найди в себе мужество взяться и за топор. Мы же ханжествуем. А вот поди попробуй докажи!
Он произнес это горячо, и Вале сдалось, что невысказанная мысль настойчиво бьется где-то за его словами.
– Тогда я могу сказать, что говорит Иван Матвеевич. Он говорит, пора нашим архитекторам научиться считать до ста.
– Примерно…
– Нет, нет! Это не все, – заторопилась Вали, боясь, что ей, как обычно, не дадут высказаться до конца. Главное, никто не представляет города без сквера. Многие тут назначали свидания, играли с детьми.
– Но ему ведь ближе, чем кому, военная слава города!
– Ну и что же?..
Они вышли на Советский проспект.
Он лежал широкий, прямой. Правда, застроенным был только один квартал, и асфальтированная полоса обрывалась возле Центральной площади, где желтели груды вывернутой земли. Но проспект уже существовал, жил. На соседних кварталах возвышались кирпичные громады. Одни одевались в леса, другие едва поднимались над забором, обклеенным объявлениями и театральными афишами. Третьи угадывались по внимательно склоненному крану.
Где-то невдалеке работал экскаватор. Окрест разносилось неровное – то басовито-низкое, то напряженное – завывание его мотора и характерный, словно что-то рушилось, грохот ковша.
По проспекту надвигалась стена ливня. Была она светло-голубая и плотная. Перед ней по тротуарам бежали прохожие.
Василий Петрович взял у Вали чемоданчик и первым бросился к ближайшему строительному забору, под "козырек".
Стена ливня пронеслась мимо. На минуту все заполнилось звонким, веселым гомоном дождя, бульканьем и журчанием. Потом сразу так же, как и набежали, гомон, бульканье утихли. Только вдоль обочины текли волнистые ручьи, и блестящий проспект стал похожим на широкую водную гладь, в которой отражались дома и заборы. Автомашины пробегали с веселым шорохом. Из-под шин вырывались стремительные серебристые брызги.
Они уже собрались идти, как к ним подбежал Алешка. Без шапки, в мокрых рубашке и штанах, что липли к телу, он ударил себя по ляжкам и захохотал.
– Вот это да! У меня целый час. Пошли проведу до общежития.
Его мокрые волосы кудрявились сильнее, чем обычно.
На лбу и на щеках дрожали капли. Он смахнул их рубом ладони, полез в карман за носовым платком, не нашел его и вытерся рукавом рубахи.
– Везет! Вчера велосипед изурлючил, как бог черепаху. Так что к себе на Понтусовку все одно не поспею. Да и в трест надо…
Попросив чемоданчик у Василия Петровича, в чем-то благодарная ему, Валя простилась и, переступая через слюденистые ручейки, пошла с Алешкой. Но тот шагал быстро, и никак не удавалось попасть ему в ногу.
– Я устала, – обиженно упрекнула она.
– Сгори оно все! Жить, Валька, хочется! – отмахнулся он и тряхнул головой, мокрые кудри его заколыхались.
Вале нравилась Алешкина привычка встряхивать головой, нравилось колыхание его ухарских завитков. Но сейчас это не тронуло ее.
– О чем ты? – спросила она, не особенно вникая в его слова.
– Жмут и жмут. Ни отдыха тебе, ни срока не дают. Аж в зубах настряло. Каждый день одно. К управляющему вызывают – знаешь, в чем и как будет исповедовать. На заседание постройкома идешь – снова все ясно. Заранее расписали и наметили. Надо только проштамповать и предъявить. А ежели вспоминают тебя, то чтоб цифру назвать. Фамилия с цифрой.
– А ты постарайся еще лучше…
Это неожиданно ожесточило Алешку.
– Старайся не старайся, а ходу уж не дадут. Фига! Вчера выпивал с пижонами из треста. Прикинулся, что захмелел. Так один все недоумевал на полном серьезе, чего, мол, со мной цацкаются и не посадят. А другой объяснял ему: "Заслуги у него какие-то". Руки пачкать было неохота… Урбанович и тот командовать начинает. Вишь, на Доску почета выставили и поднимают как могут.
Валя пожала плечами и оглянулась.
Туча с громом и молнией уходила на север. Косые полосы дождя падали уже над окраиной города. За тучей гуськом тянулись лохматые тучки и белые, опрятные облачка. Небо очищалось и, как это бывает после грозы, становилось весенним.
Разговор не клеился, и они пошли молча. И только дойдя до общежития и спохватившись, Валя напомнила:
– В парке у нас прощальный вечер, Костя.
– Пойдем лучше в цирк, – предложил он.
– Что ты? Разве можно?.. Я жду…
Она мотнула головой и, не оглянувшись, вошла в барак. А Алешка остался стоять у крыльца, задетый ее безответным отношением.
3
– Зачем тебе это? Неужели нельзя жить с людьми по-людски? – сразу, как только муж переступил порог, начала Вера. – Ты добьешься, что отвернутся все.
– Где Юрок?
– На улице, – не понизила она тона. – В гостиницах не бывает дворов, где могли бы играть дети.
– Давай отправим его в лагерь.
– Новое дело! Мне ребенок еще не опостылел. И скажи, будь добр, что тебе надобно от Ильи Гавриловича? Он сам отвечает за себя, и пока ты подчиняешься ему, а не он тебе.
– Полно, Веруся, это тебя не касается.
– Кухта тоже хорохорился, а влетело. Я не хочу, чтобы наша жизнь зависела от каких-то коттеджей, карнизов и башен.
Последняя фраза насторожила Василия Петровича. Он подозрительно взглянул на жену. Нет, он никогда не рассказывал ей об идее Зорина и проектах Понтуса. Не говорил даже о том, что ходил к Понтусу и поспорил с ним. Скрывал, не желая тревожить, считая, что неприятности лучше пережить самому. Пусть знает только то, чего нельзя не знать, – хватит с ее характером и этого.
Вера полулежала на оттоманке и, когда Василий Петрович вошел, с отсутствующим лицом листала журнал. Ему было давно знакомо это ее выражение. Жена всегда становилась такой, когда старалась что-то представить себе. Заговорив, она приподнялась и спустила ноги. Журнал бросила рядом. Разволновавшись, оперлась на него рукой. Василий Петрович перевел взгляд на узкоплечих, в пышных платьях женщин, изображенных в журнале, и почему-то настороженность и досада его усилились.
– Откуда ты знаешь про наши споры?
– Знаю, – ответила она, одернув подол и прикрыв оголенные колени. Ресницы ее вспорхнули.
Но через мгновение она подавила смущение и посмотрела на мужа спокойно. Только в глубине посветлевших глаз осталось ожидание. Да и сам взгляд был необыкновенный – рассеянный, далекий, будто Вера смотрела не на мужа, а сквозь него.
Василий Петрович подошел к столу и устало положил портфель.
– Нет, ты все-таки ответь.
Она поднялась с оттоманки, поправила волосы и с вызовом прошла по комнате, но не к нему, а тоже к столу, который теперь разделял их. На столе в хрустальной вазочке стоял букет пионов. Нервным движением Вера оторвала от нежного цветка лепесток и разорвала его.
– Чего тебе надо от меня? – повысила она голос, наотмашь отбросив последний шматочек лепестка. – Я, Василий, не маленькая и понимаю, что означает этот допрос.
– Кто сказал тебе о проектах?
Она отпрянула, будто он мог ударить ее, и презрительно сощурилась.
Порванный лепесток и букет вдруг напомнили Василию Петровичу Валю. Что-то напряглось в нем, затрепетало. И это сразу лишило сил.
– Как ты все-таки узнала об этом?
– Рассказал Илья Гаврилович, когда ехали из Москвы. Хватит с тебя?
Василий Петрович не ответил.
– Стены лбом не прошибешь, Вася, – примирительно промолвила Вера. – Не я это выдумала, И ты напрасно сердишься. Я хочу одного – чтобы все было хорошо.
Она обошла стол и приблизилась к мужу сзади. Неуверенно и ласково обняла за плечи. Хотела прижаться всем телом и положить голову на плечо, но Василий Петрович разнял ее руки и, не поворачиваясь, вышел из комнаты.
– Мне плохо, Василий! – крикнула она вдогонку.
Он нашел Юрика на улице. Воинственно размахивая палкой-саблей, тот гонялся за мальчишками.
– Погуляем, сынок, – скорее попросил, чем предложил Василий Петрович.
В новеньком голубом ларьке, возле сквера на площади Свободы, он напоил озадаченного Юрика лимонадом. Мальчик повеселел. И, слушая его рассказы обо всем на свете, Василий Петрович собрался с мыслями.
Ссора с женой, в сущности, мало добавила к тому, что было между ними. Но, почти не добавив ничего, как-то обнажила Веру. Ведь она совершенно не считается с ним. Полна заботами только о себе и уверена – всего можно добиться скандалом. А как держит себя с другими? На улице не узнает знакомых, бесцеремонно разглядывает странными, круглыми глазами каждую женщину, если та со вкусом одета. Разговаривает со всеми, словно оказывает милость, будто все хорошее, что сделал муж, исключительно ее заслуга.
Раньше хоть это скрадывалось наивностью. В городе и до войны существовала целая каста модниц, которые знали друг друга и ревниво следили одна за другой. В этом было даже что-то интересное, чисто женское, чего мужчины, вероятно, вообще не поймут. Но не было того, что появилось теперь, – болезненного соперничества, пренебрежения ко всему. Она не вмешивалась в его дела, хотя и подгоняла: работай, работай! А вот сейчас требует: криви душой, соглашайся, с чем согласиться нельзя. Не хочет, чтобы он был открытым, не верит в справедливость и боится за свое благополучие. Правда, мысль – умри он, и она будет также предана другому – иногда приходила к нему. Но усомниться в ее верности и чистоте раньше он просто не посмел бы! Даже улики, накапливающиеся с днями, не могли поколебать веры…
Василий Петрович погладил по голове сына и, делая вид, что слушает его, шагал, сам не зная, куда ведет ребенка, но чувствуя, что тот должен быть рядом.
Нет! Во многом он виноват и сам. Он почему-то не может уже быть справедливым. Достаточно Вере кинуть не то слово, не так, как хотелось бы ему, поступить, – и он злится, грубит…
– Я куплю тебе голубей, – сказал Василий Петрович, чтоб перестать думать об этом. – Мы станем гонять их вместе. Они будут летать, а мы смотреть на них. Нальем в таз воды и будем смотреть в воду. Так еще лучше видно.
– Я знаю, – объявил Юрик и, захлебываясь, стал рассказывать о московских друзьях-голубятниках.
