Текст книги "За годом год"

Автор книги: Владимир Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Он архитектор, – сказал высокий пикетчик с усами.

– А я гляжу – волнуется человек. Жалко, наверное?

– Потеряв корову, по веревке не плачут, – пыхнул цигаркою высокий. – Все одно торчат, что зубы гнилые. Ей-ей!

– Как, как вы сказали? – встрепенулся Василий Петрович.

– Я говорю – не такие уж бедные мы, чтобы не уважать себя. На большее завоевали право. Человек с войны вернется жадным.

– Это верно, – согласился второй. – Повидали и свет и людей. Нам теперь мало, что было. Уважать не только других научились.

От полоски на востоке шел свет и ложился на обветренные, загорелые лица и серые фигуры солдат. Были они в поношенных шинелях, подпоясанных брезентовыми ремнями. Карабины мирно висели у них за плечами. И от этого слова солдат показались Василию Петровичу особенно значительными.

– Да, да, – подтвердил он.

Послышался пистолетный выстрел.

В груди Василия Петровича заныло, но отвратительной слабости, с которой он вчера шел к Кухте и которую скрывал от себя сегодня, не было. Он жадно вдохнул холодный воздух и, ощущая его свежесть, на секунду задержал в себе.

В этот момент в конце квартала полыхнул огонь и ухнул взрыв. Глухой, сдержанный, он разорвал предутреннюю тишину и раскатисто пронесся над руинами. Как близкий гром.

Василий Петрович с облегчением выдохнул воздух и, подчиняясь внутренней потребности, оглянулся назад.

Возле него, вытянув шею, словно глядя через головы людей, стоял Кухта.

– И ты здесь? – не особенно удивился Василий Петрович и проглотил подкатившийся к горлу комок.

– Тут, Петрович. Что-то не спится.

– Спасибо, дорогой…

– После тебя Понтус наклюнулся. Просил показать список объектов на ближайшую декаду. Нотный товарищ.

– Ну и как?..

– Врешь, нас тоже не обведешь. Я обещал сегодня прислать… Однако он все-таки добился своего – ставят твой вопрос на бюро. Хочет придать собственному мнению форму коллективного решения или состряпать дело. Тоже на Маркса ссылается. Говорит, что человеку прежде чем высокими материями заниматься, нужно есть, одеваться и жить где-то… Вот, действительно, – бойся коровы спереди, коня сзади, а комбинатора со всех сторон. Он и бодается, он и брыкается…

Кухта хохотнул, но сразу же осекся. Слева, а потом и справа полыхнули, загремели взрывы.

4

В полдень приехал Михайлов. На вокзале его встретил Понтус и, сообщив, что номер в гостинице забронирован, предложил поехать в управление. Михайлов согласился, но, когда «оппель» остановился у Дома правительства, неожиданно, хотя собиралось на дождь, попросил поездить по городу.

– Вероятно, под вашим, как говорится, руководством многое изменилось, – щурясь, приветливо сказал он. – Хвалитесь, пожалуйста!

В Университетском городке я заметил – работают. Студенты, наверное?

– Да, – неуверенно произнес Понтус.

– Это прекрасно. Пусть знают цену аудиторий. Вообще было бы полезно каждому знать, сколько стоит его персона народу.

Понтус почему-то посчитал; что слова Михайлова сказаны неспроста, но промолчал – невыгодно было начинать со споров – и принял озабоченный вид.

– На Серебрянку! – громко приказал он шоферу, стараясь найти причину, что погнала академика по городу, и подготовиться к возможным неожиданностям.

Приезд Михайлова – это Понтус понимал отлично – прибавит ему забот. Но в то же время при определенных обстоятельствах может и застраховать от некоторых неприятностей.

Не решив сразу, что лучше – пугать Михайлова убогостью или хвалиться, Понтус выбрал среднее – показать отдельные объекты. И, побывав на машиностроительном, инструментальном, вагоноремонтном заводах, где шли восстановительные работы, объехав те немногие участки, где восстанавливались жилые дома, они снова вернулись к Дому правительства. Но, как и в первый раз, Михайлов попросил, если можно, "проскочить" еще по Советской улице.

Проехали наполовину уцелевший квартал, потом квартал руин, уже разобранных по одну сторону. Поравнялись с Комсомольской. И тут Михайлов увидел взорванную коробку.

Он положил руку на плечо шофера и, когда тот остановил машину, не по возрасту ловко открыл дверцу. Вслед неохотно вывалился и Понтус. Его мутило. "Сюда, конечно, тянул все время. Хитрил, прикидывался, – подумал он неприязненно. – Списались, гении". А вслух сказал:

– Весна, Владимир Иванович! Благодать! Мальчишки теперь все на крышу норовят забраться, поближе к солнцу… Вы осматривать будете?

День был действительно мягкий, мглистый. И странно было, почему накрапывает дождь.

– Угу! – на ходу ответил Михайлов и, подняв воротник непромокаемого плаща, неуклюже полез на кирпичные груды.

Посмотрев вдоль улицы, он в знак согласия с мыслями кивнул головою, вынул из кармана объемистый блокнот и, нагнувшись, чтобы прикрыть его от капель дождя, принялся что-то записывать.

– Давно? – ткнул он авторучкой себе под ноги.

– Только сегодня.

– А там?

– Тоже, – поглядывая на академика, как на статую, сказал Понтус.

– И кто же?

– Конечно, герой… Юркевич…

– Молодчина! Вас интересует почему? Жизни можно уступать, но не в главном. А если взглянуть с перспективой, это важнее, чем, скажем, построить тут дворец. Согласны?

– Теоретически, Владимир Иванович… На нас тоже нажимают…

– Значит, не согласны.

– Вы знаете, как в городе обстоит дело со снабжением. Магазины не успевают выдавать, что имеют. И было предположение временно использовать под торговые точки эти целые коробки.

– Безусловно, безусловно, – согласился Михайлов и стал спускаться.

"Чудак какой-то", – подумал Понтус. И, подождав, когда тот сойдет, приглушенным баском, как говорят по секрету, сказал:

– Завтра Юркевича слушают в горкоме. Есть мнение – будут говорить о его архитектурной политике. Эти взрывы вызвали толки.

Смысл его слов будто не сразу дошел до Михайлова. Он взял Понтуса под локоть, подвел к машине и заставил первым сесть в нее. А когда сел сам и "оппель" тронулся, спросил, вроде они уже договорились:

– Значит, к нему?

Понтус ожидал всего, только не такого поворота. Должна же быть у этого самодура хоть капля трезвого ума!.. Впрочем, что ему с его именем! Разве он чем-либо рискует? Сегодня здесь, завтра там. Сделает ошибку – скажут: "Поиски". Докажет свое – похвалят: "Вот это принципиальность!" Он давно уже миновал черту, за которой делают не всегда то, что думают… Такой элите можно…

Бросив косой взгляд на шофера, Понтус прежним приглушенным баском проговорил:

– Ехать к нему мне неловко, Владимир Иванович. Я, как архитектор, понимаю его. Но, к сожалению, я еще и администратор. А сообщаю вам обо всем, чтобы вы ориентировались. И, к слову, сегодня мною принято решение освободить от обязанностей Барушку, с которым Василий Петрович не совсем ладит. Это тоже о чем-то говорит…

– Ничего, ничего, – заторопился Михайлов, – коль так, я уж как-нибудь сам доберусь…

5

Он нашел Василия Петровича в мастерской.

Широко расставив ноги и нежно поглаживая лысину в венчике кудрявых волос, Дымок увлеченно говорил:

– За этот отрезок, Василь, ей-богу, не будет стыдно. От Садовой к мосту поднимем проспект на четыре – шесть метров. Так? Слева, по пойме, разобьем парк. Справа подведем парк Горького. Так? Проспект пойдет по зеленому массиву на уровне крон. Люди будут видеть, как вокруг них колышется зеленое море. Здорово, черт бы его побрал! Ай да мы!

– Ну, – соглашался Василий Петрович, и подбородок его упрямо округлялся.

Незамеченный ими сразу Михайлов остановился у порога и начал рассматривать план, около которого они стояли.

– По-моему, тоже неплохо, – сказал он, проследив за прямой стрелой Советской улицы, оригинально и незаметно повернутой только в одном месте – на Круглой площади.

Василий Петрович оглянулся, и щеки у него заметно посерели.

– Владимир Иванович! – всплеснул он руками.

Было ясно: его приезду рады и, позабыв обо всем, ждут, что Михайлов скажет.

Не ожидая приглашения, он снял плащ, поискал глазами, куда бы его повесить, не нашел, бросил на спинку стула и, высокий, сутуловатый, приблизился к плану. Видя, как внутренне напряжен Василий Петрович, сказал:

– Нуте-ка, выкладывайте ваши новости.

Дымок путано стал сыпать цифрами, названиями улиц, площадей.

Перед Михайловым возникал город. Он лежал, опоясанный зеленой полосой, на спокойной равнине, гористой только по берегам Свислочи. На юг и север, на восток и запад от него, как лучи, отходили железнодорожные пути, шоссе. Да и сам он напоминал что-то лучистое. Крест-накрест его рассекали две магистрали: улица, которая еще не имела названия, и Советский проспект – главная ось композиции. От центра к окраинам расходились улицы, где-то на середине пересеченные кольцевой магистралью. Площади и прилегающие к ним кварталы составляли центр. Вместе с Советским проспектом это был единый ансамбль. Шести– и пятиэтажные в центре и на главных магистралях здания постепенно снижались, выходя к окраинам. Принимая воду из загородного водохранилища, разделенная плотинами, текла одетая в камень Свислочь. Ее зеленые берега связывали в целое парковые массивы. Город утопал в зелени.

Да, это были уже не черновые наброски комиссии, а документ, в котором ясно вырисовывались очертания будущего города, хотя еще и оставались белые пятна.

– А где резервные территории для промышленности? – вдруг перебил Михайлов Дымка.

Тот запнулся.

– Вот это?

– Да…

– Мало. Вы не находите? – разочарованно сказал Михайлов, окая по-волжски, отчего слова его казались округлыми. – При такой вашей щедрости некому будет строить город. На промкооперации да учреждениях далеко не уедешь. У сталинградцев стоит поучиться… Виделись сегодня с Понтусом? Нет. Нудный, надо сказать, человек… – Но заметив, как удручающе подействовали его слова на Юркевича и Дымка, заговорили о частном – об улицах и проездах, о скрещениях городских магистралей и железнодорожных путей – и тут же высказал соображение о путепроводе, который переносил бы проспект над железной дорогой.

Однако первое замечание Михайлова так поразило Василия Петровича, что он никак не мог забыть о нем. "Жалеет нас "Старик", – думал он, слушая Михайлова. – Кто, в самом деле, будет все это строить? В Сталинграде индустриальные гиганты – тракторный, "Красный Октябрь", "Баррикады". У них хватит сил и на заводские поселки и на центр. А у нас? Что у нас? На бюджет горсовета не построишь и за сто лет. Если же пересматривать масштабы, значит, пересматривать и все вообще…"

– Я хотел бы, чтобы вы сказали все открыто, – настойчиво попросил он, глядя Михайлову в глаза. – Неужели оплошали и на песке планируем?

– Полноте, – откликнулся тот, словно ожидал такой вопрос и имел уже на него ответ. – Могу и открыто. Извольте. Людям часто помогало само время. Будем надеятся – поможет и вам. Вот и делайте выводы. И еще кое о чем придется подумать… Догадываетесь?..

Но как следует оценить замечания и советы Михайлова Василий Петрович смог только на другой день. Понял – "Старик" страховал его, хоть кое-что скрыл…

6

Поужинав в столовой ЦК, поговорив о Вере, просившей Михайлова узнать, что там происходит у мужа с Понтусом, они вернулись в мастерскую и работали там до поздней ночи. И хоть назавтра трещала голова, шел Василий Петрович в горком почти с веселой готовностью спорить и доказывать свое, чего бы это ни стоило.

Он верил – истина всегда побеждает, и не любил оправдываться. Зачем? Он даже считал, что нечестно искать сочувствия у людей, просить их о поддержке. Сочувствие и поддержка, как ему казалось, должны прийти сами собой, если ты только стоишь их. Но, непоколебимо веря в справедливость жизни, он забывал, что может ошибаться и сам и другие, что правда может оказаться только полуправдой или даже вовсе неправдой. Потому его упрямство часто вызывало желание спорить с ним, возражать ему, когда он, безусловно, был прав. А иному хотелось даже насолить ему. И этого Василий Петрович не понимал.

По лестнице он шагал мало не через две ступеньки и в приемной догнал Понтуса.

– Вы тоже, значит, на форум? – с волнением, что приходит вместе с приливом сил, спросил он.

Понтус подозрительно покосился на секретаршу, которая, держа плечом возле уха телефонную трубку, что-то искала в ящике стола, кивнул головой.

– Тут мы, видимо, уж договоримся…

Понтус не ответил.

– Можно войти? – обратился он к секретарше.

– Проходите, – разрешила та и поставила карандашом птичку на бумаге, лежавшей перед нею.

Не оглядываясь на Василия Петровича, будто его и не было, Понтус остановился возле обитой дерматином двери, поправил галстук, открыл ее и, как только переступил порог, быстро прикрыл за собою.

Не обращая внимания на это дипломатическое хамство, Василий Петрович зашел вслед. С порога заметил незанятый стул рядом с Кухтой, сидевшим возле окна, и, поздоровавшись со всеми, направился туда. Кухта хлопнул по свободному стулу ладонью и, когда Василий Петрович сел, сообщил на ухо:

– Приглашенных больше, чем членов бюро. Держись!

– Ничего, – отмахнулся Василий Петрович. – Читал сводку? Очищаем, дорогой управляющий, уже острова. Самолеты берем тепленькими – на аэродромах… Да и еще кое-что в запасе есть…

Но когда он получил слово и подался к столу Ковалевского, неожиданный холодок пробежал по спине. Присутствующие проводили его внимательными взглядами. Пришла неприятная мысль: "Небось, мало, чтобы ты был прав. Нужно, чтобы и доверяли еще". "Вы заботитесь о людях, но не любите их", – в который уж раз вспомнил Василий Петрович. Ведь это тоже сомнение в его искренности! Значит, сегодня придется доказывать не только свою правоту. Но уже на пятой минуте кто-то прислал записку, где просил не размахивать руками и уважать других. Что это было? Василий Петрович затаил обиду и передал записку Ковалевскому. Прочитав ее, тот с любопытством взглянул на присутствующих, ища, кто мог прислать такое, и громко посоветовал:

– Я бы, например, послушался.

Норовя в отместку говорить, как и до этого, уверенно, Василий Петрович, однако, никак не мог забыть о случившемся.

Кто?

Из присутствующих он выделил наиболее вероятных авторов записки: Понтуса, который сидел, положив на стол оба локтя, и с отсутствующим видом выводил ручкой мудреные вензеля на листке бумаги; директора машиностроительного завода – усталого, с седыми висками и высоким, без единой морщинки, лбом мужчину и, наконец, моложавого, с кудрявой, густой и черной как смоль шевелюрой второго секретаря горкома Зорина, готовившего вопрос и сейчас почти не отрывавшегося от записной книжки.

– Создается впечатление, что вы смотрите на индивидуальных застройщиков как на зло. Это правда? – бросил реплику директор завода.

"Он", – решил Василий Петрович и, почему-то сразу забыв о записке, ответил:

– Не совсем. Хотя, понятно, их домики не украсят город.

– Это почему?

Короткого убедительного ответа не нашлось, и Василий Петрович пожал плечами.

– Они, архитекторы, гигантоманы, – тряхнул густой шевелюрой Зорин.

– Нет, серьезно? – опять спросил директор.

– В нескольких словах трудно ответить…

– По-моему, это профессиональные предрассудки, – отозвался Понтус и сделал автоматической ручкой широкий росчерк, будто подписывался.

– Не только, – возразил Зорин, который в подобных случаях считал своей задачей поддерживать чувство ответственности у других, веря, что это чувство главное во всякой работе. – Такое убеждение характеризует в первую очередь отношение к требованиям времени.

– Конечно…

Этот обмен репликами как бы предопределил и характер прений. Уже первое выступление задело Василия Петровича за живое и, если б не беседа и ночная работа с Михайловым, сбило бы с толку.

Показав жестом Ковалевскому, что хочет говорить, директор завода обратился к Василию Петровичу, как обращаются, когда разговаривают с глазу на глаз.

– Вы еще многое не продумали из того, что защищаете, – сказал он с ироническим сочувствием. – По-вашему же, получается, что пятую часть территории будут занимать одноэтажные дома, в основном частные. А разве не от вас зависит, чтобы они украшали город. – Он провел ладонью по лицу, сгоняя усталость, и голос его окреп. – Сейчас мы не обсуждаем генплан, однако я вынужден сказать и относительно остальных четырех пятых. Огромная территория! В полтора раза больше довоенной! Кто ее будет застраивать? Промышленным предприятиям самим надо сначала подняться из пепла.

– Захотите, чтобы было кому их поднимать, – возьметесь и за эту территорию.

– Если и возьмемся, что из того? Сколько нас? На пальцах пересчитаешь. А для новых гигантов, думаю, найдутся более надежные места. На Урале, скажем, в Сибири… Поэтому стоит даже создать жилищные кооперативы из индивидуальных застройщиков – пусть помогают друг другу.

Кивком головы он дал понять, что кончил, сел и задумался.

– Прошу вас, Илья Гаврилович, – предложил Ковалевский.

Понтус намеревался выступить в конце, когда прояснятся решения, и встал неохотно.

– Объективность при обсуждении таких вопросов – главное, – начал он бесстрастно. – И, сознавая это, я, возможно, не сделаю таких категорических выводов, как Иван Федорович. Но надеюсь, что коллективно их сделать можно. Потому считаю важным напомнить факты, которые в свое время я уже приводил Зорину. Вспомним хотя бы случай с демобилизованным красноармейцем Урбановичем или аналогичные случал с рабочими машиностроительного. Юркевича прозвали "Нельзя-товарищ". Во имя чего он твердит это свое "нельзя"? Особливо возмущает факт, что взорвали почти целые здания. Эхо от этих взрывов разносится и теперь. Люди говорят, что разрушение города продолжается. Только раньше это делали немцы, а сейчас мы сами.

– Я не верю, что так могут думать, – усомнился Кухта.

– У Юркевича нет партийной выдержки. Ему бы все с маху делать, – не услышал его Понтус. – Не терпится, видите ли. Он даже не обращает внимания на то, что вокруг происходит. Как одержимый!..

Понтус грузно сел и, как человек, выполнивший свой долг, снова принялся старательно выводить вензеля.

Наступила пауза.

В глаза Василию Петровичу бросились большие стоячие часы в углу кабинета. Стрелки, гири и маятник их тускло поплескивали. Маятник качался важно, без обычного тиканья. Но от этого острее чувствовалось течение времени, которое отсчитывали часы, и Василий Петрович болезненно ощутил его. Вместе с этим в нем крепло какое-то самоотверженное упорство. Хотелось даже, чтоб испытание было более тяжким. Пусть! Все равно правда возьмет свое. Закончив доклад, он не вернулся на свое место, а сел за длинный стол, на который глазами показал Ковалевский.

– Меня тоже интересует психологический аспект вопроса, – услышал Василий Петрович над собою голос Зорина, поднявшегося, как только Понтус углубился в свои занятия. – По-моему, Юркевич понимал, что идет на противозаконное. Заметьте: он очень спешил, действовал напропалую – пан или пропал. Почему? Опасался, что ему помешают. С другой стороны, есть тут еще один неприятный привкус. Пусть даже в интересах дела и следовало бы взорвать коробки. Допустим! Но зачем эта скрытность? Зачем эти молниеносные решения и распоряжения? А на кого он замахнулся? На людей заслуженных, нашу опору. Для которых и поступиться кое-чем не жалко. Может быть, знаменем сделать. И вообще Юркевич не верит в мудрость… – Он поискал слово и не нашел его. – У него своя правда. А отсюда и девиз: делай по-своему, все одно тебя не поймут. Делам и помни: то, что не успеешь сделать, будет не по-твоему. Как это называется?

– Решением, принятым с чувством ответственности, – опять озвался Кухта.

– Добавь, принятым не без твоей помощи. О чем, надеюсь, мы еще поговорим.

– Пускай и с моей. Я отродясь от хороших дел не отказывался.

– Мне кажется, признание Кухты следует занести в протокол, – не отрываясь от своего занятия, сказал Понтус.

Ковалевский вопросительно взглянул на Василия Петровича, ожидая, что тот ответит.

– Я просил бы… мм… членов бюро, если линия моего поведения будет признана порочной, всю ответственность возложить на меня одного.

– Разреши, – попросил слово Зимчук.

Сердце Василия Петровича помертвело.

Этими днями Зимчуку пришлось побывать в землянках в конце улицы Горького, где они образовали целое поселение, а также в старых, наполовину разрушенных бараках Грушевского поселка, тонувшего в непролазной грязи. Землянки и бараки произвели удручающее впечатление. Поразили они, конечно, его не сами по себе – часто выезжая на обследования, Зимчук видел разное. Но тут вся убогость и бедность была собрана воедино. И вот теперь, когда Зимчук слушал выступления, картина этой убогости, его беседы с женщинами, жившими в каморках и землянках, то и дело вспоминались ему. Почему не говорят об этих женщинах? Город же для них, на чьем труде держится очень многое и чьи мужья, братья и отцы добывают победу.

– В партизанах, – начал он, придерживая руку на темени, – нам тоже приходилось уничтожать школы, сельмаги, больницы. Мы их взрывали или сжигали, когда поступал сигнал, что немцы хотят разместить там гарнизон. Иначе говоря, мы взрывали, жгли для того, чтобы над местными жителями не нависла большая беда. А почему взрываете здания вы, Василий Петрович?

– Чтоб они не искушала некоторых, – и сейчас опередил Кухта. – Чтоб не мешали делать расчеты.

Вы объясните с точки зрения интересов людей. Что от этого будут иметь женщины, которые ютятся в землянках? Что будут иметь их мужья, когда вернутся с фронта? Разве, может, что вместо восьмидесяти будет шестьдесят магазинов?

– Магазинов меньше не будет, – костенеющим языком проговорил Василий Петрович. – Мы с участием Михайлова вчера разработали проект временного, сборного магазина.

– А может, осчастливите их тем, что вместо десяти больниц построите пять?

– Новый город будет охранять здоровье жителей надежнее, чем больницы.

– Улита едет… Нет, недооценивать сегодняшние радости людей – значит, недооценивать самих людей. Есть задачи неотложные, а есть более далекие. Уничтожить землянки, дать людям минимум, а потом уже думать про стадионы и проспекты-лучи.

– Поздно будет.

– Смотря для кого… Но вряд ли во всем этом можно видеть злой умысел…

Кровь бросилась в лицо Василию Петровичу и мгновенно отхлынула. Он торопливо поднялся, взглянул на Ковалевского, на Зимчука и, остановив взгляд на незнакомой строгой женщине, которая, подперев рукой щеку, не сводила с него пытливых глаз, заявил:

– Я, товарищи, безусловно, знал, на что шел. Были, понятно, и свои соображения…

Он заметил, как, перестав выводить вензеля, вытянул шею Понтус, как переглянулся он с Зориным, и невольно замолк. В Понтусовом внимании явно таилась надежда на его, Василия Петровича, неразумную искренность. В том же, как демонстративно Понтус и Зорин переглянулись, чувствовался сговор, приглашение друг друга в свидетели.

"А они ведь не доверяют мне, считают, что хитрю, и словно издеваются", – с обидой подумал Василий Петрович.

– Ну-ну! – подзадорил его Понтус.

– Я понимал, на что шел, – передохнув, повторил он. – И пусть кое-чего не учел, но и теперь убежден – меры, принятые мною, пойдут на пользу. И чтобы ничего не скрывать от вас, я должен признаться еще в одном.

Я знал – эти меры многие не смогут одобрить. Знал и делал.

– Что же это такое? – склонил на плечо голову Зорин. – Самопожертвование?

– Я… мм… думал и об этом.

В кабинете загомонили. Зорин встал, подошел к Ковалевскому и, опершись локтем на стол, тихо, с сердитым видом что-то стал говорить. Понтус взглянул на секретарей и немного отодвинул свой стул от стола, словно дальнейшее его не касалось. Директор завода как-то боком наклонился к соседу слева – седому, подстриженному "под ежик" председателю исполкома Ленинского райсовета – и, вероятно, сказал что-то смешное, потому что тот улыбнулся и весело почесал "ежик".

Зимчук видел – искренность главного архитектора оставляла противоречивое впечатление и теперь многое зависит от Ковалевского. Сам же Зимчук внезапно почувствовал симпатию к Василию Петровичу.

Недавно, зайдя к нему и начав, как всегда, спорить, тот признался: "Я, если что и решаю, руководствуюсь одним: польза должна быть больше городу, чем просителям. Ибо они были – и нет их, а город остается". "В этом – он весь, – подумал Зимчук. – Трудно поднимать целину. Понтус не совершит таких ошибок, но зато никогда и не возьмется прокладывать первую борозду. И самое лучшее, на что способен, – разоблачать ошибки других. Вишь, как быстро отмежевался от Барушки, вроде и не протежировал ему раньше… Хотя при таких работниках, как Юркевич, нужен и Понтус. Дисциплинированный, выдержанный".

Зимчук решил было еще раз попросить слово, но собрался говорить Ковалевский.

Он был недоволен – вероятно разговором с Зориным. Его худощавое лицо порозовело. Прямые темные брови хмурились. Постучав по графину и подождав, пока Зорин вернулся на свое место, Ковалевский сделал сердитое движение рукой, в которой держал карандаш.

– Сперва о тебе, архитектор. Во всем, что говорили тут, много справедливого. Ты и город будто собираешься строить не для людей. Да и бороться за свое не умеешь. Хотя я согласен: восстанавливать – значит, делать так, чтобы восстановленное было и дальнейшим движением вперед. Но зачем же ломать стулья?..

На круглом столике зазвонил телефон-вертушка. Ковалевский, не поворачиваясь, снял трубку и, сказав "я слушаю", замолк. Узнать, кто говорит на другом конце провода, было трудно. Но по словам, которые можно было разобрать, Зимчук догадался – речь идет о главном архитекторе. Зимчук взглянул на него и пожалел. Тот сидел похудевший, с выражением обреченности в глазах.

– Товарищи, – положив трубку, сказал Ковалевский, – звонили из ЦК относительно взорванных коробок. Просили в связи с этим передать вам, что Союзное правительство запланировало нам два гиганта – автомобильный и тракторный. А это принципиально важно для судьбы столицы…

Оторопев, Василий Петрович недоуменно посмотрел по сторонам. "Михайлов, – мелькнуло в его мыслях, и он проглотил слезы. – Бесценный ты наш "Старик"…