Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
1
Пришлось отказаться от привычного портфеля и взять чемодан. Поездка должна была занять дней девять: шесть – на дорогу и три-четыре – на осмотр города, на встречи со сталинградскими архитекторами. Кроме личных вещей надо было захватить альбомы с фотоснимками Минска и некоторые материалы, необходимые для заключения соцдоговора.
Поездка обещала быть интересной. Василии Петрович побывает в городе, овеянном славой. Он познакомится с новыми людьми, с их работой, планами. Сможет многое сопоставить. Хорошо и то, что едет он со строителями, будет ходить с ними на стройки. Когда-то ему тоже казалось, что между людьми разных профессий существует непримиримость. Непримиримы шоферы и автоинспекторы, хирурги и терапевты, архитекторы и строители. А разве это неизбежно? Нет, согласие может быть, только необходимо отбросить профессиональные предрассудки, подняться над ними.
Ведь цель у всех одна. Человеку надо быть универсальным. Шофер должен уметь поставить себя на место автоинспектора, хирург – терапевта. Тогда люди меньше ошибались бы, лучше работали. Служили бы не себе, не своей профессии, а народу. И он, Василий Петрович, будет последовательным в этом… А Волга! Он увидит ее, могучую. Говорят, шальные ливни и те бессильны поднять ее уровень на какой-нибудь миллиметр!
Состав делегации строителей Василий Петрович знал. В Сталинград ехали Урбанович, Прибытков, штукатур Зуев, главный инженер первого треста и представитель БРК профсоюзов. Кто, интересно, попадет в его купе кроме Дымка? Хорошо, если кто-нибудь поспокойнее и посолиднее. Дорога – путешествие в новое. Нигде человек так много не впитывает в себя, как в дороге. Пусть только у тебя будет жадное сердце и что-то накопленное раньше…
Встретившись с Дымком на перроне, Василий Петрович, возбужденный, вошел в вагон. Боком стал пробираться по узкому коридору, неся перед собой чемодан, перекинутый через плечо пыльник и не совсем охотно пропуская тех, кто провожал знакомых и теперь торопился выйти.
Их купе, как оказалось, было последним. Василий Петрович прошел в конец вагона и с любопытством заглянул в приоткрытую дверь. Но то, что он увидел, заставило его поставить чемодан на пол: у столика, в полуоборот к окну стояла Валя, а на полке справа сидел бородатый Прибытков. Валя тянулась к окну и кому-то улыбалась, отчего губы ее приоткрылись и стали видны ровные белые зубы, которые он так любил. Да и вся она, с упрямым лбом, розовым маленьким ухом, с густыми, завязанными в узел волосами, в легком дорожном платье, показалась ему особенной – такой, какими бывают влюбленные. Василию Петровичу захотелось увидеть, кому она так улыбается. Но для этого надо было стать обок, коснуться ее, возможно, испугать…
Дымок, догадавшись, что творится с другом, сам внес вещи в купе, взял из его рук шляпу, пыльник и куда-то их спрятал. Потом стал знакомиться с Прибытковым.
Слова Дымка обратили на себя внимание Вали. Она махнула рукой в окно и повернулась. И опять девушка показалась необычной. Но что-то и усиливало это впечатление. Василий Петрович подумал об этом и догадался: на Валиной груди был прикреплен орден Красного Знамени.
– Я с вами спецкором, – объяснила Валя, протягивая руку, обтянутую узкой манжеткой у самого запястья. – Помог кто-то, и вот послали…
Молодо загудел паровоз. Лязгнули буфера, и поезд плавно тронулся с места. По второму пути проходил встречный товарный, отчаянно грохоча на стыках рельсов. Сквозь открытую дверь и окно в коридоре Василий Петрович увидел стремительные красные вагоны, и ему показалось, что движутся только они, а их поезд, как и раньше, стоит. Василий Петрович перевел взгляд на Валю. Она все еще тянулась к окну. Мимо проплыло здание вокзала. Но впечатление, что поезд стоит, не пропадало: отплывал вокзал, а поезд стоял.
С этого момента Василий Петрович потерял обычное ощущение реального. Он сознавал, что происходило вокруг него, даже следил за этим, но, как глухой, не все понимал. Пришла проводница, постлала на верхней полке постель, и Прибытков, кряхтя, полез туда и сразу повернулся лицом к стене. Василий Петрович замечал вообще все, что делал Прибытков, – и как раздевался, и как залазил на полку, и как кряхтел, даже заметил, что у него волосатая грудь, – но никак не мог понять, как Прибытков мог все это делать именно теперь. Опять пришла проводница, принесла два стакана чаю в латунных подстаканниках, пачку печенья в прозрачном целлофане, и Дымок сразу же стал вытаскивать из своего чемодана завернутые в газету пакетики. Пригласил отведать Василия Петровича и Валю домашней снеди, а когда те отказались, не спеша, с аппетитом принялся уничтожать вкусноту сам. Этого Василий Петрович тоже не мог понять, хотя Дымок и объяснял: "Я в дороге ем, как вол, до отвала".
Потом в купе заявился Алексей Урбанович и предложил сыграть в карты. Все согласились. Дымок и Алексей положили на колени чемодан. Василий Петрович взялся раздавать карты. Карты были необыкновенные, валеты казались похожими на королей, и Василий Петрович часто ошибался. Это смешило Валю, чьим партнером он был, и радовало Алексея, который сильно лупил картами по чемодану, несколько раз ударил пальцами по его краю и после этого смешно дул на руку. Но тут же опять загорался азартом и бесконечно выкрикивал одно и то же: "Сейчас вы будете иметь бледный вид!", "Мазилы!", "Разрешите проверить ваши документы!".
Щелкнуло в репродукторе, скрытом в подставке настольной лампы. Диктор, поздоровавшись, строго сказал:
– Граждане пассажиры, вагон – ваше временное жилье…
Эти слова и музыка, вдруг наполнившая купе, заставили Василия Петровича спохватиться. Тронули не строгая дикторская доброжелательность, не бравурный марш и не слова "ваше жилье", а определение "временное". Да, все это временное. Есть и скоро минет.
– Довольно, товарищи, – сказал он и, как его ни уговаривали, отодвинулся в угол. Раздвинув оранжевые занавески, печально стал смотреть в окно.
Под однообразный стук колес за окном проносилось знакомое с детства: непрерывная лента подстриженных елок и телеграфные столбы, отбегавшие, будто оглядываясь. Они то поднимались, то опускались вровень с насыпью, и проволока их линовала то небо, то зеленую елочную изгородь. Иногда изгородь обрывалась, и тогда открывался простор – холмистое поле, зеленый луг с ручьем, обросшим лозняком, далекий и близкий лес.
– Приедем в Сталинград, – говорил Дымок, – поклонюсь ему и прежде всего похожу по улицам. Посмотрю, постараюсь понять. Так?.. Рассказывают, что после боев там долго не было ни галок, ни воробьев. Птицы покинули город! Вы представляете?
– Ага, – подтвердила Валя.
– Люди, восстанавливающие тракторный, жили в палатках перед заводскими воротами. Но спали чаще там, где работали. Зимними холодами и наспех выстроенных цехах раскладывали костры. Они горели днем и ночью. Из-за копоти и дыма почти не было видно электрических лампочек. Так?.. На восстановительные работы в цехи "Красного Октября" – есть там такой металлургический гигант – ходили по тропинкам, обозначенным флажками, потому что все вокруг было заминировано. Вы представляете?
Василий Петрович не выдержал и взглянул на Валю. Она сидела, зажав сложенные лодочкой руки между коленями.
– Как все это можно назвать? – после некоторого молчания спросила она, широко раскрыв глаза.
– Не знаю, – задумчиво ответил Дымок.
– Так и назвать, – неопределенно шевельнул пальцами Алексей. – Разве важно, как назвать? А? Важно, что сделали и еще сделаем.
"В самом деле, как назвать? – думал Василий Петрович, когда в полночь, выключив свет, все улеглись спать. – Очевидно, подвигом народа на его нелегком пути к счастью".
Похрапывал Прибытков, неслышно спал Дымок, и ровно, спокойно дышала совсем близко Валя, А он, как ни пытался, никак не мог заснуть, все думал и думал…
Утром его разбудил Прибытков. Умытый и старательно причесанный, он выглядел торжественно. Дымок и Валя стояли уже возле окна.
– Скоро Бородинское поле, – сообщил Прибытков. – Может, это самое, интересуетесь. Вот сейчас. За тем кустарником, – и показал пальцем в окно.
Василий Петрович поднялся и стал позади Дымка, опершись о его плечи. Бородинское поле он видел не раз и сразу нашел знаменитый памятник. Залитый еще косыми лучами солнца, на зеленом холмике отчетливо вырисовывался постамент с орлом. Орел взмахнул крыльями и как бы застыл в полете. А за ним, далеко, в сизой дымке, синел лес и розовело небо.
2
Валя была подготовлена к тому, что может увидеть. Но Сталинград все равно поразил ее – разрушениями, размахом строительных работ, своей неповторимостью. История здесь напоминала о себе на каждом шагу. Руины и те были особенные. В Минске они возвышались, как останки, уцелевшие после взрывов и огня. Стояло здание – попала бомба, и то, что не могла разбросать, поднять в воздух, осталось каменеть, отданное на милость дождям, ветру и времени. Тут же руины, как и люди, стояли насмерть, до последнего. Самой невероятной формы, они были изрешечены – пуля в пулю, осколок в осколок. История витала над площадью Павших борцов, над грозным валом Обороны, который теперь был отмечен танковыми башнями на массивных постаментах, шагающих от Волги к Мамаеву кургану.
Опаленный солнцем и горячим дыханием близкой степи, город жил своей будничной жизнью. На углах женщины в белом продавали "газводу". Не уступая дороги машинам, по улицам вышагивали верблюды. Около Центрального, по-восточному шумного рынка крутились запыленные карусели. От Волги долетали гудки пароходов. Не останавливаясь на станции, проносились составы с сизыми, как лесные голуби, тракторами на платформах. Из бесчисленных заводских труб к жгучему солнцу тянулись черные, желтые, голубые дымы… Но и это Вале казалось значительным, необычным. Ей хотелось как можно больше запомнить. Она фотографировала исторические места, мемориальные доски, записывала названия улиц, фамилии людей, с которыми встречалась, рассказы Алеси Зимчук, у которой поселилась, хотя остальные остановились в гостинице "Интурист", пока единственной в городе.
Первое, что привлекло внимание Вали, когда она знакомилась с Алесей, была ее сдержанность. Вернее, состояние уставшего человека, которого не покидает какая-то мысль. Она делала ее движения замедленными, светилась на энергичном худощавом лице, в красивых глазах. И знакомилась ли она с Валей, слушала ли ее или разговаривала по телефону, мысль, которая была далеко от всего этого, сновала и сновала.
Говорила она о себе неохотно, плохо помнила цифры, даты, так необходимые Вале, иногда даже путала название улицы, где по ее проекту должен был строиться дом. И только ночью, когда они легли в постель, почувствовали тепло друг друга, Алеся вдруг стала словоохотливой. Но заговорила она не о городе, не о своей работе, а об отце.
– Папа мне пишет все, – начала она не по возрасту наивно. – Он хороший и со мной более откровенен, чем с мамой. Думает, что она может и не понять его, а я пойму…
– Узнаю Ивана Матвеевича…
– Ты часто бываешь у наших? – встрепенулась Алеся.
– Как-то не приходится.
– Но все-таки видела череп на этажерке?
– Конечно.
– Это я нашла его во время поездки в Бухару… Однако я хотела сказать не о том. Ты, наверно, обижаешься на наших? Не надо. Папа хочет быть добрым, но обстоятельства не всегда позволяют ему…
Она обняла Валю и поцеловала. Валя не повернулась, когда та сжала ее в объятиях, и поцелуй пришелся в ухо. В ухе зазвенело.
– Папа писал и о Юркевиче. Хороший он. Его поездка – тоже не так просто, а предупреждение для кое-кого… Но до полного одобрения еще ого-го!..
Свернувшись калачиком, Валя промолчала и показалась себе маленькой, беспомощной. А Алеся все говорила, бередя душу и пугая.
Назавтра делегацию повели по новостройкам. Объяснения давали Алеся Зимчук и инженер Рыбаков, когда-то приезжавший в Минск. Осмотрели большой строительный комплекс по Саратовской улице, здание областной партшколы на площади Павших борцов, выдержанное в простых, ясных формах. На нем словно отражались прошлое города и его будущее. Первые этажи были сдержанными, почти суровыми и напоминали цитадель. Но выше – линии постепенно приобретали легкость. А лепные детали, красивый карниз и ажурный парапет уже вызывали ощущение взлета.
Валя опять фотографировала, записывала, но старалась держаться подальше от Василия Петровича и как можно ближе к Алексею и Прибыткову. Страх, разбуженный Алесей, жил в ней, рос, и она как бы искала защиты у товарищей. Когда переходили от одного строительного объекта к другому, Валя брала Алексея под руку, делала вид, что занята разговором с ним, и пыталась не замечать брошенных ненароком взглядов Василия Петровича. Алеся же, наоборот, делала все, чтобы они очутились вместе, стараясь завязать общий разговор.
Около трех часов она предложила съездить на Бакалду, за Волгу. На небе не было ни облачка. Солнце пекло нещадно. Под его лучами в скверах завяли цветы, сузились листья канадского клена, воробьи на дорожках не прыгали, а как-то бочком подскакивали с раскрытыми клювами. Всем надоело пить газированную воду, все обливались потом, и Алексей не раз выкручивал свой платок, а потом, держа его за уголок, нёс в руках, чтобы просох. Потому охотно согласились перенести значившийся в распорядке дня поход на Мамаев курган на завтра.
Привольная Волга текла плавно, величественно, и Валя подумала, что в этой величественной медлительности и таится, видимо, ее прелесть. Необъятный плес Волги поблескивал, но не переливался, не сверкал, а словно остекленел в стремительном беге. Далеко, почти на середине, уже сдаваясь игрушечным, черный, как жук, буксир тянул длинную ленту плотов. В разных направлениях скользили лодки. Развернувшись, к пристани подходил белоснежный пароход.
Спустились к пристани, купили билеты и быстро зашагали к – пароходику, который должен был вот-вот отчалить. И опять, когда рассаживались на белой крытой палубе, Алеся, точно невзначай, сделала так, что Василий Петрович сел рядом с Валей.
Он сидел сдержанный, закинув ногу на йогу и положив на колени руки. На потолке трепетали пятнистые блики, за бортом плескалась вода, лицо ласкала свежесть, а у Вали горели щеки и горячими, сухими были глаза. Она боялась шевельнуться, глубоко вздохнуть, и потому очень хотелось изменить позу и дышать всей грудью.
– Ну, как наш город? – вывела из неловкого молчания Алеся.
Пароходик загудел, за бортом зашипел пар. Медленно начала отплывать пристань. Потом над головой послышалась команда, и тут же застучали колеса.
– Город хороший, – как за спасение, ухватился за её вопрос Василий Петрович. – Нам стоит поучиться, как уважать историю. Замечательно, что сохраняете некоторые руины. Людям, небось, нужно, чтобы было не только светлое будущее, но и славное прошлое. Во имя этого они даже умирали…
Пароходик уже направлялся к противоположному берегу, все время беря против течения. Навстречу ему плыла длинная, как челнок, самоходная баржа. Поравнявшись, она отсалютовала гудком и скрылась за кормой пароходика. На противоположном берегу стали видны избы и колодезные журавли, напоминавшие зенитки.
– Поправились и зеленые пояса вокруг заводов, – почему-то более охотно заговорил Василий Петрович. – Это совсем хорошо.
– А главное? – хитро спросила Алеся.
– А в главном почти так же, как и у нас. Больше, чем надо, видимости. Многое на одну колодку, будто сделано одним… таким щедрым не на свои деньги широкомасштабником…
– Боже, как правильно! – вырвалось у Алеси. – И как трудно доказать это. Как трудно убедить, что прекрасное – это простота. Что в архитектуре она неразделима с современной техникой. В искусство пришла такая сила, как машина. И, по-моему, хорошо, что пришла. Надо только, чтобы она имела свою работу. Не помогала бы штамповать произведения архитектурных кустарей, а осуществляла бы такие художественные замыслы, какие по силе только ей – машине. Очень хорошему другу.
– Ну, до этого и я, кажется, не дорос, – несерьезно признался Василий Петрович.
Уткнувшись носом в песок, пароходик остановился. Матросы с веревками соскочили на берег. Положили шаткие сходни.
Толпой, шутя и смеясь, вошли в зеленую дубраву, Алеся взяла Василия Петровича и Валю под руки и попела всех вдоль берега по дорожке, которая то там, то здесь разветвлялась и сворачивала в сторону.
Вдоль нее стояли ярко раскрашенные ларьки и накрытое скатертями столики с батареями бутылок, пивными кружками и тарелками с красными усатыми раками.
Что происходит с ней. Валя вряд ли могла понять. Страх перед Василием Петровичем исчезал. Пропадало и желание притворяться, играть. Разве правда, большая, нужная, не на их стороне?.. И чувство обиды, задетого самолюбия, желание мстить за что-то уступили место сочувствию. Ей стало жаль Василия Петровича – умного, щепетильного человека, которому нелегко приходится в жизни. Зачем же она демонстрирует безразличие, если вдвоем им было бы гораздо легче и защищаться и нападать? Разве они не должны оставаться друзьями без оглядки – и в радости и в беде? Они согласны в главном – в отношении к жизни. Так зачем же скрывать это? Быть не собой – преступление! Считать другого трусом – тоже не лучше. А Валя, как девчонка, все время заботилась только о том, как быть ей самой. Защищая его, она совсем не думала о нем – человеке, которому калечит жизнь… Боже, как это, по существу, наивно и жестоко!
– Я хочу у вас спросить, – неожиданно для себя сказала Валя, не замечая, как мертвеет лицо у Василия Петровича, – вы не обижаетесь на меня?
– За что, Валя?
– Я была очень и очень несправедлива…
Ей в тот же миг стало легче, от сердца отлегло. Не ожидая ответа, она торопливо, смеясь, заговорила с Волге, о счастье видеть ее, о том, что раньше и не представляла такого полноводья.
– Ее и рекой-то называть совестно.
– Что это с тобой? – словно испугался Алексей. – А?
– С ними бывает, милок, – иронически объяснил Прибытков. – Это самое на мою часом тоже находит.
Но ни шутки, ни смех не смутили Валю. Они даже польстили ей. Она почувствовала, что не будь между нею и этими людьми близости, над ней не смеялись бы и не шутили.
Выбрали менее людный уголок пляжа, солнечного и золотистого. Здесь Волга, разделившись на два рукава, обмывала остров и была неширокой. Берег был ровный, песчаный, и ноги утопали в песке по щиколотки.
Отойдя в сторону, к кусту ивняка с подмытыми корнями, девушки стали раздеваться. Валя делала это стыдливо, неуверенно. Алеся же – точно была тут одна. Валя тайком поглядывала на гибкую фигуру подруги и невольно сравнивала ее с собой. Сейчас ей очень хотелось быть пригожей. Появилось делание – пусть такой, в купальнике, ее увидит Василий Петрович. Пусть! И эта мысль оттеснила все остальное.
Она первой побежала к воде и, разбрызгивая ее, упала грудью. Ее просили подождать, но Валя плыла и плыла. Наконец она достигла запретной зоны – линия полосатых буйков, соединенных между собой проволокой, – и ухватилась за скобы, вбитые в буек. Течение потянуло за собою, и вода, обтекая, зажурчала и справа, и слева. Держась на вытянутых руках, Валя зажмурилась, и ей тотчас же сдалось, что она несется против течения.
"Он обязательно подплывет, – убеждала она себя. – Обязательно…"
Сильно махая руками, Василий Петрович подплыл вместе с Прибытковым. Волосы на голове и борода у того были мокрые, что придавало ему незнакомый, страшноватый вид. И, быть может, поэтому Василий Петрович рядом с ним показался Вале необыкновенно близким, своим, именно своим…
После купания они неожиданно остались одни. Как это произошло? Кажется, вместе со всеми шли пить лимонад, вместе со всеми подходили к ларьку, но когда, расплатившись, оглянулись, никого вокруг не оказалось. Убеждая друг друга, что надо немедленно искать их, Василий Петрович с Валей торопливо пошли по тропинке между деревьями. Поблуждав по зеленой дубраве и не найдя никого, вдруг снова вышли на берег Волги. И странно – то, что они остались одни, их уже не беспокоило. Наоборот, это стало общей радостью, и они долго, почти лукаво смотрели на Волгу.
– Я всегда буду помнить ее, – признался Василий Петрович.
– Я тоже. Мне ведь многое открылось здесь… – послушно согласилась Валя и, не находя больше слов, замолкла. Но чем больше смотрела на Волгу, тем больше очи ее наполнялись слезами, ожиданием страшного и желанного. Они чего-то просили, чего-то требовали. И эта просьба и требование были обращены к Василию Петровичу, хотя Валя и видела его краешком глаза.
3
Курган был весь изрытый я выглядел диким. Склоны прорезали ручейки и опоясывали валы, похожие на желтые волны, что накатываются на морской берег во время прибоя. Только кое-где млели от зноя чахлые кустики. Под ногами похрустывала покрытая потрескавшейся коркой шоколадная глина. Корка крошилась, и из-под подшив катились кусочки глины. Подниматься было трудно.
Алексей шел за Кравцом и, глядя на его запыленные ноские сапоги, думал, как неожиданно и даже странно все повернулось. Он считал, что все кончено, а выяснилось, что нет, и надо многое додумать. За спиной слышались голоса остальных. Алексей не прислушивался к ним и, наблюдая, как из-под сапог Кравца катятся кусочки глины, думал.
– Вот тебе, Лёкса, и Мамаев курган, – говорил Кравец, не оглядываясь. – На него взойти нелегко, не то что отбивать штурмом. Если загремишь с него кувырком, то загремишь…
– Да-а… – соглашался Алексей, мало понимая его слова.
Все эти дни он жадно присматривался к работе сталинградских коллег. Видел много интересного. Но вера в себя в нем возрастала, и свое казалось даже лучшим. Тем более, что некоторые показатели у него теперь была выше, чем у Кравца. Однако так было, пока Алексеи не побывал у него дома.
Он шел к нему, готовясь подтрунивать над жактовской квартирой, над уютом, созданным чужими руками, над пятым этажом, где тот обязательно должен был жить. "Скажу, на Мамаев курган, верно, легче подняться", – мысленно подготовил он шутку. Но все оказалось не так, как предполагал Алексей.
Кравец жил в белом саманном домике, обсаженном кустами акации. Среди старательно подметенного двора желтела сложенная из кирпича-сырца низенькая плита, на которой в чугунках что-то варилось. За проволочной сеткой в клетках сидели красноглазые кролики. В огороде, примыкавшем ко двору, росли помидоры, кукуруза, цвели георгины, зрели полосатые арбузы, и на всем виднелись следы заботливых рук.
Их встретила молодая приветливая женщина к проведя в дом, тут же ушла, наверно, хлопотать по хозяйству. Это успокоило Алексея и настроило более благосклонно к Кравцу. Он снисходительно усмехнулся и, не прося разрешения, пошел осматривать комнаты. В передней, в кухне, столовой стояла необычная, белая мебель.
– Чехословаки, Лёкса, подарили, – сказал Кравец, следуя за ним. – В прошлом году приезжали. Умеют, брат, вещи делать.
– На больницу похоже, – возразил Алексей.
Но последняя комната удивила его больше всего. Это была не то спальня, не то кабинет. Во всю большую глухую стену на самодельном стеллаже стояли книги. Сквозь неширокое окно в комнату лилось солнце. Его косые лучи не падали на стеллаж, а как бы отгораживали Алексея от него и полосой ложились на пол.
Алексей, будто перед ним был ручей, переступил через солнечную полосу и, как слепой, дотронулся до стеллажа.
– Учишься, а?
И тут Алексея встретила новая неожиданность. Подойдя к письменному столу и щурясь от солнца, он сел в кресло и взял со стола фотокарточку в рамке, стоящую на стеклянной подставке рядом с чернильным прибором.
– Жена? – повертел он ее в руках и вдруг осекся: на него с пожелтевшего снимка смотрела Зося.
В партизанском кожушке, некогда подаренном им, в кубанке с пришитой наискось лентой, она стояла, прислонившись к сосне, а за ней виднелись хорошо знакомые госпитальные землянки…
– Память, – сказал Кравец, краснея.
С шумом отодвинув от себя кресло, Алексей поднялся и, тяжело дыша, дрожащими пальцами начал вынимать карточку из рамки. Но Кравец решительно остановил его.
– Это, Лёкса, мое! Пускай стоит. – И по-хозяйски с намерением крикнул в соседнюю комнату. – У тебя готово, сестра? Пошевеливайся там!
– По какому это праву твое?
– Прошу тебя, Лёкса, поставь, ради бога. Я же сказал, что это память.
– А я не хочу, чтобы она тут стояла.
– А мне нужно… Ты должен понять. Я ведь ни на что не претендую…
Алексей шагал за Кравцом, чувствуя слабость в ногах и умышленно стараясь наступать на большие кусочки глины, катившиеся из-под сапог товарища. "Учится и философствует, – недовольный, думал он. – И фотокарточка эта тоже… Лес темный…"
Поднявшись на вершину кургана, остановились у постамента с танковой башней.
Вблизи, зарывшись носом в бурую землю, ржавели-немецкий танк с белым крестом на борту и изувеченный броневик со странной эмблемой – в полукруге силуэт всадника, берущего барьер. Тут же, под чревом броневика, серели человеческие кости – взял! Рядом в овраге валялся присыпанный песком железный лом.
Алексеи подошел к танку, провел рукой по номеру – 833; заглянул в открытый люк – оттуда дохнуло тленом и пылью.
– А простор какой неоглядный! – услышал он голос Дымка. – Какой простор!
– Ого-го-го! – крикнула Валя, чтоб услышать эхо, по вокруг простиралась такая даль, что оно не прилетело.
Глазам открывались город, Волга. На противоположном ее берегу в стеклянистой дали мреели заливные луга, синие старицы, лес. На этом более отчетливо виднелись нефтяные баки, громады заводских корпусов, рабочий поселок. В несколько рядов пролегали железнодорожные пути. По ним шли поезда: огибали курган, бежали вдоль Волги, направляясь к "Красному Октябрю".
Алексей редко задумывался над собственными поступками. Теперь же, стоя тут, на Мамаевом кургане, он как-то необыкновенно остро почувствовал – ему надо быть лучшим. Молчаливая, преданная любовь Кравца, его учеба, бесспорно нелегкая, и все, что он увидел здесь, требовали от Алексея этого. "Учиться, тоже учиться! – решил он. – Учиться хотя бы уже ради того, чтобы жить как начал…"
Он не услышал, как к нему, заговорщически перешептываясь, на цыпочках подошли Зуев, Кравец и Валя.
– О чем задумался, детина? – пропел Зуев, и они сразу втроем положили руки на плечо Алексея.
"Когда пойдем обратно, зайду на почту и дам телеграмму, подумал он, виновато усмехаясь. – Как это я не догадался раньше! Прибытков, кажись, давал своим. Да и письма Зимчуку с Алешкой написать надо". – И ему сразу стало так, словно он сбросил с себя тяжесть.
