Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
1
Зося ложилась в кровать, когда в окно постучали. Она тронула за плечо Алексея, но тот уже спал. Он ходил в Лошицу – на пригородную опытную станцию, к садоводу, бывшему подпольщику, за саженцами. Вернулся усталый и, едва положив башку на подушку, заснул как мертвый. Зося накинула на полуголые плечи платок и подошла к окну. За окном увидела незнакомую и также наспех одетую женщину, которая подавала нетерпеливые знаки. Вторая рама уже была выставлена, и встревоженная Зося распахнула окно.
– Вставайте, товарищи, вставайте! – возбужденно дыша, заговорила женщина.
– Что такое? Кто вы? – оробела Зося, с трудом узнавая дальнюю соседку.
– Война кончилась, Зося Тарасовна! По радио передавали. Вставайте! – Она притянула Зосину голову к себе, поцеловала и, легонько оттолкнув, скрылась в темноте.
Зося втянула в себя горячий воздух и обомлела, не веря услышанному. Нервный трепет, поднимающийся из глубины, по мере того как она осознавала новость, охватил ее. Она бросилась к кровати, слыша, как растет шум на улице.
– Леша, Леша! – принялась тормошить Зося мужа, который, одурев ото сна, никак не мог понять, чего от него хотят. – Да проснись же! Тетка Антя, вставайте и вы!
Алексей отвернулся, но затем все же сел.
За стеной зашлепала босыми ногами тетка Антя, закряхтел, вставая, Сымон.
– Чего тебе? – потягиваясь, промычал Алексей.
– Война, Леша, кончилась!
Больше Зося не могла произнести ни слова. Обессиленная, присела на край кровати и, жалко улыбаясь, заплакала.
Алексей вскочил, нашарил на стуле одежду и стал молча одеваться, с трудом попадая в рукава гимнастерки.
В комнату вошла Антя, за нею с коптилкой в руках – Сымон. Зося бросилась к тетке, повисла у нее на шее. Прикрывая огонек коптилки ладонью, Сымон отступил в сторону.
– Что у вас тут? – оглядел он всех растерянно.
– Война кончилась, дяденька. Тосиничиха только что передала, – откликнулась Зося, целуя Антю и все еще плача.
– Победа, значит? – Рука у старика дрогнула. Слабый язычок огня колыхнулся, замигал и погас.
В окно опять застучали.
– Знаем уже, знаем! Спасибо!.. – поблагодарила Зося.
Вдруг на дворе глухо грохнуло. Тоненько простонали стекла. Потом сразу же, будто совсем недалеко за окном, голубой луч полоснул небо. Светлый, ясный посредине и лиловый по краям, он затрепетал и стал подниматься. Это послужило как бы сигналом. Совсем недалеко наперегонки затрещали выстрелы: сухие, с присвистом – винтовочные, басовитые и короткие – из пистолетов.
– Правильно! – крикнул Алексей. – Эх, а мне не из чего!
Они выбежали на улицу и столпились у ворот.
За городом ухнула пушка – раз, второй, третий. Вспыхнули новые прожекторы и, перекрещиваясь, заскользили по небу, гася вокруг себя звезды. Следом за ними сыпанули синие, зеленые, красные, желтые звездочки – стреляли грассирующими из пулеметов.
– Я в школу сбегаю, – сказала Зося и, не обращая внимания на возражения, побежала по необычно освещенной улице, как раз туда, откуда слышалась самая сильная стрельба.
… Она вернулась, когда Алексей опять ложился в постель. Присев возле него, игнорируя, что он сердится, торопливо начала рассказывать о том, что узнала.
– Акт о безоговорочной капитуляции в три часа дня подписывали, а мы до сих пор ничего не знали. Вот как бывает!.. А в школе, если б ты видел? Все собрались – и учителя, и ученики… Целуются!.. Лочмелю, видно, жена вспомнилась – плакал. Не случись того, она ведь тоже у нас работала бы… А завтра, Леша, на демонстрацию надо идти. Понимаешь?..
Она начала успокаиваться, только когда услышала за стеною разговор Анти с Сымоном и догадалась – тут тоже все проведали.
– Так оно и должно быть – безоговорочно, – рассуждал Сымон, которому, было видно, нравилось последнее слово. – Сложи оружие, стань руки по шрам, склони голову и жди, что прикажут. Безоговорочно жди!
– С ними нельзя иначе, – кудахтала Антя. – Сколько человеческой крови пролили!
– Теперь усмирят их. Для того и без-о-го-во-роч-но, чтобы усмирить.
– Отходчивые наши-то, – вздохнула Антя.
Зося погладила Алексея по голове и положила руку на его лоб. Этой минуты она ждала давно.
– Ты веришь? – наклонилась она над мужем.
– А как же…
– Это же конец, Леша. Не будет разговоров – ранили, убили, взорвали, уничтожили… Перестанут похоронные идти. К детям отцы вернутся.
– А самая большая радость солдатам, – сказал Алексей, думая о своем. – Тяжело, верно, последнему было на смерть идти.
Зося поцеловала мужа, пригорюнилась, но сразу же ее лицо снова засветилось.
– Для сирот просто дворцы надо строить. Присматривать, ласкать…
Она почувствовала необыкновенную нежность к Алексею, к тетке Анте, Сымону, деловито, мирно беседовавшим за стеною, к тем, кто, не в силах успокоиться, все еще стрелял там, в ночи, и чьи голоса и смех слышались на улице.
– Я люблю тебя, Леша, крепко люблю, – не нашла она других слов, чтобы выразить то, что нарастало в ней.
– И правильно делаешь, – сонно похвалил ее Алексей. – Мы с тобою теперь заживем, Зось. Завтра впервой все ордена и медали надену. Посмотришь!..
Зосе вспомнилось, каким Алексей вернулся из больницы – кротким, послушным. Зимчук устроил его на работу в трест разборки и восстановления строительных материалов, и там ему поручили подобрать бригаду каменшиков. Алексей принялся за дело с расчетом. И вскоре, перетянув к себе Прибыткова, знаменитого каменщика и штукатура Сурмача, возглавил бригаду первоклассных мастеров. "Ни одного неумеки! – хвалился он Зосе. – Зарабатывать будем – во!.." И на самом деле, в первую же получку принес кругленькую сумму, талон на отрез драпа и долго советовался, сколько из заработанных денег можно выделить на дом.
Держа руку на его лбу, Зося притихла и отдалась думам. Она не услышала, как смолкли за стеною старики, не обиделась, уловив ровное дыхание уснувшего мужа. На сердце было легко, спокойно. И Зося просидела так, не двигаясь, почти до самого восхода солнца. Беспокоясь о погоде, она тихонько вышла на двор, постояла немного на крыльце, довольная вернулась в комнату, подошла к зеркалу и внимательно оглядела себя.
Лицо у нее было помятое, бледное, со впавшими щеками, от чего отчетливее на лбу и особенно над верхней губою проступали желтые пятна. Зося наклонилась ближе к зеркалу, потерла пальцами пятна, посмотрела на высокий живот и улыбнулась. Еще вчера она немало стеснялась этих пятен, своего живота и избегала лишний раз показываться за калиткой, а если и выходила на улицу, то словно невзначай прикрывала живот руками.
Три дня назад, все не осмеливаясь заходить с передней площадки, она с трудом втиснулась в вагон трамвая. Какой-то молодой человек, увидев ее, встал и уступил место. А Зося? Вспыхнув от стыда и обиды, отвернулась и долго не знала, куда девать глаза.
Глупенькая!..
2
Часов в десять, по-праздничному одетые, они вышли из дому и, радуясь многолюдности улиц, сразу попали в поток, который тек к центру. Их обгоняли девушки, подростки, мальчишки. Проезжали грузовики, переполненные людьми. Ехали конные милиционеры.
Алексей торжественно вел Зосю под руку, а она шла независимо, гордо, как не ходила уже давно. Как-то подсознательно чувствовала: сегодня, неуклюжая, с подурневшим лицом, она имеет право на радость, может быть, больше, чем кто-либо другой.
Площадь Свободы кипела людьми. Сквер украшали громадные панно с батальными сценами. Вдоль ограды были установлены портреты маршалов, на высоких древках трепетали узкие, но почти на всю длину древка флажки. Разделившись на два потока – по Ленинской и Интернациональной улицам, – в направлении к Дому правительства двигались колонны демонстрантов. Над ними колыхались знамена, букеты черемухи, тополевые ветки. Огненно поблескивали трубы оркестра. Торжественный марш сливался с песнями. И эта сумятица звуков волновала Зосю, пожалуй, больше всего.
Теперь уж можно было идти только как все – не обгоняя и не отставая.
Но Алексею и Зосе все же удалось попасть к Дому правительства, где собирался митинг.
Здесь Зося не была давно, и знакомое серо-голубое здание показалось ей по-новому красивым. Опершись на плечо Алексея, она стала на камень, оказавшийся под ногами, и огляделась. Увидела учителей из своей школы и… монумент Ленина.
– Леша, смотри! – вскрикнула она от удивления.
Вокруг колыхалось шумное людское море, и Зосин голос утонул в нем. Но, видимо, в этот необыкновенный день люди ждали чего-то особенного, и ее услышали.
– Что там такое? – откликнулось сразу несколько голосов.
Зося знала – надо успокоиться, и все же никак не могла овладеть собою. Все ее умиляло и волновало – песни, знамена, солнце, люди и больше всего этот монумент, знакомый давно-давно.
Ленин стоял на пьедестале-трибуне, взявшись руками за ее край. Он, казалось, только что взошел туда и оглядывал людей, собравшихся на митинг, слушал их возгласы. Мысль, которую он хотел передать, уже озарила его лицо.
– Когда это, Исаак Яковлевич? – вытирая слезы о рукав Алексеевой гимнастерки, спросила Зося у Лочмеля, который протолкался к ним.
– Формы в Ленинграде сохранились, вот и отлили, – сказал тот, стесняясь, что у него тоже увлажняются глаза.
Люди подались вперед. Алексей стал сзади Зоси и обнял за талию.
На балконе Дома правительства в больших стеклянных дверях появились военные и штатские. В репродукторах, установленных на крышах правого и левого крыла, со звоном щелкнуло и загудело. Толпа стала утихать, и в тишине ритмично застрекотали камеры кинооператоров.
– Товарищи! – гулко разнеслось по площади и, долетев до задымленных коробок Университетского городка, вернулось обратно: – Товарищи! То-варищи!..
Редко получается так, как бы тебе хотелось, как ты представлял это заранее. Но Зося не желала сейчас ничего большего. Живя минутою, она радовалась за себя, за Алексея, за дитя, которое скоро увидит свет, за всех, кому этот день возвращал желанное.
– …Великая победа одержана, – неслось из репродукторов, и жесты Ковалевского там, на балконе, несколько опережали его слова. – Безоговорочная капитуляция – вот позорный конец нашего врага. В веках останется этот день!
– Я около Ботанического живу. Там тоже митинг был, – не удержался Лочмель, повернувшись к Зосе. – Решили в секторе местной флоры аллею Победы из белорусских елок высадить.
– Мы тоже свое высадим, – сказал Алексей, сжимая Зосю. – Видишь, как получается… А? – И нетерпеливо затопал на месте, увлеченный неожиданной мыслью.
– Ш-ш-ш-ш! – послышалось с разных сторон.
– А я из школы ухожу, Зося Тарасовна, – послушно приглушил голос Лочмель.
– Куда? Зачем? – слушая его и оратора одновременно и как-то медленно осознавая новость, спросила Зося.
– Не могу больше… Попробую в газете работать… Мира, оказывается, в нашей школе практику до войны проходила… Так что, может, не скоро встретимся. Вот и хочу проститься с вами, поблагодарить…
– Есть за что.
– Есть, есть, Зося Тарасовна. Я ведь о многом догадываюсь. Думаете, часто такое встречается? Любят еще некоторые презирать других…
– А мы как без вас?
– Очень просто. Не будет кому скуку наводить… Ехал я сюда на трамвае. Рядом женщина сидела. Простоволосая, несчастная. День Победы, говорит. Все под ручку идут. А я с кем пойду? Мне тоже не с кем идти, Зося Тарасовна… Да еще и хуже того…
– За труд, товарищи! – помноженные эхом, разносились по площади слова Ковалевского. – Помните – с нами братья! С победой, товарищи!
– Слышишь, а? – зашептал Алексей, склонившись к Зосиному уху и косясь на Лочмеля. – А ты говоришь – рано!..
И когда митинг окончился, он, осторожно ведя Зосю, заслоняя ее собой, только и рассуждал что об услышанном. Тут и там, прямо на улице, люди водили хороводы, танцевали, а он все доказывал – сад необходимо посадить только сегодня, тем более что ямы подготовлены, припасены колышки и чернозем.
При входе в Театральный сквер они увидели среди танцующих Алешку с Валей. Алешка по-молодецки притопывал и, прижимая к себе раскрасневшуюся Валю, ухарски, напропалую кружил ее.
– Поздороваются, Леша, или сделают вид, что не заметили? – виновато спросила Зося.
– Как хотят себе. Я ему не делал гадостей и не собираюсь. А коли сердится, то пускай.
– Больше жизни, братья-славяне!.. В круг! Полька слева! – подал Алешка команду, когда Алексей и Зося поравнялись с танцующими, и вдруг, остановившись, отколол: – Да здравствуют славные партизаны "Штурма"! Ура-а, братья-славяне!
– Шалопут, – улыбнулся Алексей и, отойдя, опять заговорил о своем.
Зося слушала его и никак не могла понять, радоваться ли ей или печалиться.
Нет, скорей всего надо было радоваться.
3
Сымон встретил их возле калитки с молотком в руке.
– Ну как? – спросил он, глядя на самодельный флаг, развевавшийся над воротами. – Моей домашней милиции не видели там? Беда просто…
Его словам не хватало определенности. "Ну как?" – к чему это относится: к митингу или к флагу? "Беда просто" – о чем это?
– Сами сшили? – показала Зося на флаг.
– А ты думаешь, меня только глина слушается? Правда, привык мало-мало мужчиною быть, ничего не скажешь. Но все же… Вот они, видишь? – Он протянул Зосе руки с припухшими в суставах, корявыми пальцами.
– С кем это вы уже успели? – догадалась, в чем дело, Зося.
Сымон покрутил головою и засмеялся. И по тому, как весело и сокрушенно покрутил он головой, как глуповато смеялся, стало видно: старик выпил.
– Только что Зимчук заезжал, – сказал он, оправдываясь. – Приглашал вечером к себе.
Алексей не поверил, заставил Сымона повторить и заторопился.
Сажать сад пошли втроем, не дождавшись тетки Анти. Ключ от дома положили в условленное место, под крыльцо.
Жара не спала и после полудня. Над головой не было ни облачка. Они белели только над самым горизонтом. Но это была майская жара, да и от речки веяло свежестью, и за работу принялись охотно.
Алексей старался делать все сам, а Зосе разрешал только держать саженцы, когда закапывал ямы, и привязывать их к колышкам. На него было приятно смотреть. Он ловко орудовал лопатою, с нежной бережливостью брал саженцы, мочил корни в глиняной жиже и осторожно опускал деревце в яму. Выверив ряд, руками присыпал корни землею и снова брался за лопату. Потом хватал ведро и бежал к речке.
– Это бэра. Слуцкая, – объяснял он Зосе, поливая посаженную грушку и считая ее уже деревом. – В тридцать девятом и сороковом их тьма намертво вымерзла. Теперь ее даже на Слутчине редко встретишь. А у нас их три. Душистые, сладкие, даже есть нельзя…
– Коли нельзя есть. – сказал Сымон, – зачем же они тогда, Лексей?
– Нехай растут. Может, как-нибудь и съедим.
– Бэра – это в самом деле вкусно! – согласился Сымон. – На весь свет груша. Потом и мне дашь…
И тут произошло неожиданное.
Слетав за последним саженцем, – Алексей приносил их по одному, чтобы солнце не сушило корней, – он стал перемешивать глиняную жижу, которая быстро отстаивалась. А когда перемешал и наклонился за саженцем, даже содрогнулся. На саженце стояла Зосина нога. Наступив на узловатый сросток, который связывал бывший дичок с черенком слуцкой бэры, нога спокойно стояла, придавив его к земле. Сросток треснул и, казалось, молил о спасении.
– Ты что, ошалела?! – завопил Алексей, не помня себя.
Зося вздрогнула и, не понимая причины этого истошного крика, растерянно замигала, будто на нее замахнулись и хотели ударить.
– Посмотри, что ты наделала! – схватился он за голову. – Растяпа несчастная!
С искаженным от гнева лицом он поднял деревце с земли, сел на краю ямки, замазал надлом глиною, вынул из кармана носовой платок, демонстративно располосовал его и забинтовал поврежденное место.
– Твое счастье, что так, – выдавил он, – а то мало не было б… Тебе это легко дается…
– Нет, ты сначала скажи, что было б? Ударил бы, может? – чувствуя, как тяжелеют ноги, спросила Зося.
Злость у Алексея спадала – саженец приживется, – но потребность высказать все, что мутью осело на душе, оставалась.
– Ты как чужая, – упрекнул он уныло. – Тебя ничего не трогает, вроде я один должен из кожи лезть.
– Да будь эта бэра золотая, я и то не кричала бы на тебя так. Разве я нарочно – взяла и наступила?
Подошел Сымон и, словно прося прощения, посмотрел сначала на Алексея, потом на Зосю. Его взгляд немного охладил Алексея, но все же не удержал от ответа:
– Куда нам с суконным рылом… Может, кто из деликатнейших на примете есть? Не назад ли к Кравцу потянуло?
– Совестно так говорить, Лексей. Такой ведь день! – заступился старик.
Зося опустила голову и побрела к речке.
Берег начинал зеленеть. Кое-где зацветала калужница. Ее желто-золотистые цветы напоминали мотыльков, которые, усевшись на стебли, трепетали крылышками. Речка текла стремительно, поблескивая на солнце. На противоположном берегу собирались купаться мальчишки.
По шагам, а потом по дыханию Зося узнала, что к ней идет Алексей. Он остановился сзади, и она поняла – раскаивается и боится, что хватил через край.
"Думает, откажусь идти к Зимчукам, – догадалась она. – Ну погоди тогда, ты у меня еще поклянчишь".
4
Жизнь остается жизнью. К Зимчуку они пришли наполовину примиренные, но в том настороженном настроении, когда один опасается другого. В передней их встретила жена Ивана Матвеевича – седая строгая женщина, в простом темном платье, с гладкой, на прямой пробор, как у Зоси, прической. Она, наверное, знала их по рассказам мужа, потому что поздоровалась, как со знакомыми, помогла Зосе снять пальто и повела в столовую.
Уже в передней Алексей почувствовал себя неловко. В глаза бросились нелепый вихор на голове у Сымона и пудра, выступившая на лбу и над верхней губою у Зоси. Он не решился предупредить их и вошел в столовую, стараясь быть веселым и свободным в движениях. Но, увидев Юркевича, сидевшего на диване и разговаривавшего с Валей, надулся и кивнул головою, ни на кого не глядя.
Зимчук тоже при всех регалиях, в своей военного покроя гимнастерке, в галифе стоял у буфетика и колдовал над графином – лил в него из стакана воду, взбалтывал, смотрел на свет.
– Садись, Алексей, садитесь, дядя Сымон, и ты, Зося, – пригласил он и понес графин на стол, – марочных нет пока. Хлопцы вот девяностоградусного зелья прислали. Не забывают, черти! А тетка Антя где же?
– Дома осталась, – ответила Зося и переглянулась с Сымоном. – У нее все страхи…
Стол был уже накрыт, на нем стояли холодные закуски, батарея пивных бутылок под салфеткою, тарелки с приборами, стопки и маленькие рюмки. Алексей, гремя орденами и медалями, неловко опустился на стул возле фикуса и словно одеревенел, чувствуя собственную неуклюжесть. На лицо набежала бессмысленная улыбка, глаза льстиво заискрились. Не сводя взгляда с Зимчука, он стал думать, что бы ему такое сказать, и не мог придумать.
– Ну, как работа? – спросил у него Зимчук, чтобы Алексей освоился. – Я слышал, что наши строители собираются со сталинградскими соревноваться.
– Работа, Иван Матвеевич, ничего. Уже завистники есть. Говорят, хорошо нам, если в бригаде все как один наметанные. Попробуй угоди.
– Ты, видно, в самом деле всю сметанку сгреб? Да и помогли, наверное?
– Кто себе враг. Работать – не в бирюльки играть. На лихо они, неумеки! – признался Алексей и даже вспотел: ляпнул не совсем то, что нужно.
Зато Сымон сразу почувствовал себя как рыба в воде: стал помогать хозяину, потом куда-то исчез и вскоре вернулся с миской квашеной капусты. Зося подсела к Вале, но в столовой появилась Олечка, и Зося, подозвав ее к себе, отошла в угол к пальме.
– Мы тут заспорили, Иван Матвеевич, – громко проговорил Василий Петрович. – Я вот утверждаю, что теперь можно жить только с далеким прицелом. Победа увеличивает ответственность перед потомками. Слово и дело каждый должен ставить на их суд: что скажут они!
– А мне кажется, я тоже потомок, хотя и не очень далекий, – перебила его Валя.
– В войну была одна цель – разбить врага. Она заслоняла все, потому что надо было защищать право на жизнь. А теперь… Говорят, победителей не судят; современники, возможно, и нет, но потомки будут к нам требовательны вдвойне!
С улицы долетали хай, смех. Кто-то горланил песню. Кто-то наяривал на гармони. Ей вторил бубен. "Вон та звезда, Маня! – восторженно под самым окном сказал тот, кто пел. – Она меняет цвет. Красная, зеленая, оранжевая. Видишь!" Потом слова потонули в смехе, переборах гармоники. Чистые, сильные, они, как волны, ударялись о стекла и словно откатывались от них. И потому казалось, что там, за окном, плещется море.
Прислушиваясь к веселому хаосу звуков, Валя запротестовала:
– Это не жизнь, а служение. Зачем мне пугать и подгонять себя каким-то судом, если я и так знаю, что ни в чем не виновата? Даже если кому в голову и взбредет обвинять… я в разрушенном городе зданий не взрывала.
– Так его! Получил? – осведомился Зимчук, не уловив чего-то скрытого в Валиных словах. – И, по-моему, коль уж служить, так служить сначала тому, что есть.
– Стране, какая есть, людям, какие есть. Да и судят пусть уж они.
– И не только на словах… – добавила Валя.
Переливы гармоники отдалились. На минуту стихли смех и восклицания. Донесся и растаял цокот копыт – кто-то проскакал верхом. И опять новая волна звуков ударилась в стекла.
Не обращая внимания на то, что происходит на улице, Василий Петрович возразил:
– Ну, извините! Это не просто суд. А суд, который подсказывает, за что надо стоять и что отрицать. С его подмостков лучше все видно. Иногда помогают не так люди, как время.
Человек дела, Алексей вообще недоверчиво и враждебно относился к отвлеченным спорам. Рассуждения же Юркевича, которого он возненавидел душой, вызывали в нем физическое отвращение.
– Потомки – это дети, – сказал он, опять-таки краснея до пота. – Почему же вы тогда хотели отобрать у моего ребенка даже пристанище? А?
– Почему? – немного изменился в лице Василий Петрович. – Да потому, чтобы у него было лучшее наследство. Чтобы не было оснований упрекать нас.
– Ладно. А почему же тогда не по-вашему вышло?
– Это отдушина, Урбанович. Временная отдушина для наденщины, которая напирает. И если не дать ей выхода, она неизвестно что может натворить. А если ей дать полную волю, она натворит еще больше.
– Ты тут, Лексей, уважая этот дом, не докажешь ничего, хотя правда и твоя будет, – сказал Симон тоном, каким упрекают за наивную доверчивость. – Видишь, товарищ нас одними завтраками собирается кормить.
– Я тоже хочу спросить, – подала из угла голос Зося, прижав к себе Олечку. – За кого вы принимаете нас, Василий Петрович?
– Всыпь ему как полагается! – весело поддержал ее Зимчук, хоть ему как хозяину надо было следить, чтоб атмосфера не шибко накалялась. – И спроси еще, за кого он себя принимает.
– Нам – отдушина, а потомкам – все! Вы же обижаете и потомков и нас.
– За кого я принимаю себя? Скажу, – стал отвечать Василии Петрович сначала Зимчуку. – Город – существо немое, безъязыкое. Но существо! Его кроят, режут и часто стараются полоснуть по живому. А он не может ни сказать, ни пожаловаться. Жизнь, ведомства наступают на него. И у всех одна песня; "Если можно участочек, то дайте поближе. Если возможно, то там, где невозможно…" И вот стоишь и принимаешь его боль на себя. И кричишь вместо него и защищаешься, чтобы не доконали…
– За стол, товарищи, – пригласила хозяйка и осторожно дотронулась до локтя Василия Петровича. И по ее бережному прикосновению стало видно, что она сочувствует ему.
Сели за стол, заработали вилками и ножами. Зимчук как хозяин стал наливать по первой чарке.
– Мне лучше сразу, в стакан, – попросил Алексей. – Не могу повторять. И, коли можно, воды запить.
– За победу! – высоко поднял рюмку Зимчук, поблескивая на всех помолодевшими глазами.
Алексей дотянулся стаканом до его рюмки, чокнулся, выпил залпом, не переводя дыхания, запил водою и наугад ткнул вилкой в тарелку. Теплота стала медленно разливаться по телу, а потом мягко ударила в башку. Что-то отгородило его от окружающего, и он, как из укрытия, жуя, стал наблюдать за остальными с ощущением, что его самого никто не видит.
Валя, точно кому-то назло, была оживленной. Поднимая то на одного, то на другого лучистые глаза, охотно кивала головою, смеялась, но говорила мало и не всегда впопад. Василий же Петрович, наоборот, ловко орудуя вилкой и ножом, успевал делать несколько дел одновременно – соглашаться с Зимчуком, старательно намазывать горчицу на мясо и упрекать Валю в рассеянности. Сымон, как и всегда, охмелев от первой чарки, гладил бороду и начинал философствовать.
– Вот, вы говорите, коньяк, – обращался он к Зимчуку. – Ведомо, неплохая штука. Хорошая, можно сказать. Но за такие гроши каждый будет хороший. Выкачается, выполощется в бочке да в море, как на ку-рор-тах! А водка, она свою крепость из хлеба набирает. Она от природы такая.
– Пить конь-як или пить, як конь [2]2
Игра слов: «как» по-белорусски «як».
[Закрыть], что-либо другое, – смеялся Зимчук, – одна холера, дядька Сымон!
Зося отвела Олечку спать, потом вернулась и сидела молчаливая, погруженная в себя. Она только чокалась и пригубляла рюмку, но не пила. И все старались чокнуться с Зосей. Хозяйка несколько раз подходила к ней и шепотом, с улыбкой говорила что-то свое.
Немного удивленный, что его бывший комиссар пьет как все и как все находит удовольствие в застолице, Алексей попытался осмыслить это, но не мог. Захотелось пошутить, но это желание, не успев укрепиться, тут же пропало. Да и вообще Алексею не удавалось сосредоточиться на чем-либо одном. Его радовали Зимчук и Сымон, не нравилось, что Зося сидит между ним и Юркевичем, смущала хозяйка, ни разу не взглянувшая на него, росла симпатия к Вале. Той, прежней, с орденскими планками на груди. И от всего этого хотелось излить душу.
– Давайте споем, товарищи партизаны! – предложил наконец он, то ли охваченный воспоминаниями, то ли надеясь, что песня подскажет, чего никак не найти самому.
Ему нельзя было возражать, и, привычно откинув голову, Валя запела:
В чистом по-о-ле, в поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман…
Это было как раз то, чего хотелось. Алексей взмахнул рукой и подхватил:
Та-ам лежит, лежи-ит уби-и-тый,
Там схоронен красный партиза-ан.
Хорошее, близкое наплыло на сердце. Он нахмурился, чтобы не выдать своего волнения, и взглянул на Зосю. Она поняла его взгляд как просьбу и, хотя чувствовала ее б я неважно – только что напомнил о себе ребенок, – вскинула брови и тоже запела.
Я-а-а сама-а героя провожала
В дальний путь на славные дела-а,
Бо-е-вую саблю подава-а-а-ла,
Боевого коника вела-а…
Не зная слов, не пел только Василий Петрович. Он слушал песню, завидовал поющим и с грустью думал, что нельзя ему жить без них, никак нельзя.
5
Боли начались неожиданно.
Зося кончала стирать белье. Склонившись над деревянными ночвами, стоящими на табуретке в тени сиреневого куста, она стала подсинивать воду, и вдруг в глазах у нее потемнело. Весенний день погас, куда-то пропали звуки. Она бросила тряпочку с синькою и схватилась за живот. Не имея сил выпрямиться, едва добралась до скамейки под окном своей комнаты и села.
Сперва она даже не подумала, что с ней, а только испугалась. Да и, готовя себя к ожидаемому дню, Зося не представляла, как это все будет.
Но боли стали утихать. Вернулось ощущение теплоты, света. Удивленная, Зося даже оглянулась. Быстренько встав, одернула передник и, словно ничего не было, вернулась к ночвам. От тряпочки с синькою в воде расходились синие пряди. Это напомнило о прежних заботах. Да и Алексей обещал прийти сегодня раньше, чтобы вместе сходить к знакомому, который ведает стеклом. "Как увидит тебя – враз помягчеет…" – с надеждой похвалил он.
С чувством облегчения, возникающим к концу работы, она опустила в подсиненную воду любимую кофточку – с черным бантиком у воротничка, с пышными буфами на рукавах, – ловко выжала ее и, встряхнув, положила в таз. Пожалела, что не удастся надеть ее, когда пойдут к Зимчуку. С крепдешиновой расклешенной юбкой кофточка была ей очень к лицу, и, как однажды сказала Валя, в этом наряде Зося напоминает Алоизу Пашкевич…
На крыльцо с мотком веревки вышла тетка Антя.
– Денек, ай да денек! – радостно проговорила она. – Тебя, Зоська, любят еще хлопцы.
– Почему? – словно не поняла Зося.
– Такая погода на белье… ай-ай! Не успеешь оглянуться, как высохнет.
– Мне, тетенька, теперь никто не нужен. Даже и тех, кто любил когда-то, вроде как и не было вовсе…
Они натянули веревку от сарая к крыльцу и начали развешивать белье. Зосе нравилось это занятие. Белье было влажное, холодноватое. Когда Зося, встряхнув, вешала его на веревку, лицо обдавало свежестью. Даже было приятно брать его в руки и смотреть на него – белоснежное, подсиненное.
И вдруг Зося снова согнулась от нестерпимых корчей, застонала и оперлась о стену, боясь пошевельнуться. Занятая своим делом, Антя – она вешала остаток белья прямо на кусты шиповника и сирени – не заметила этого сразу. А заметив, всплеснула руками и подбежала к племяннице.
– Что с тобой? Ай-ай!
– Боли-ит…
Старуха обняла ее и хотела было повести в дом, но Зося отрицательно покачала головой и тяжело, порывисто задышала.
– Не на-а-до… – попросила она. – Сейчас пройдет.
– Спина болит, а? Болит спина? – сердито и таинственно зашептала Антя.
– Не-ет.
– Вот тут, у поясницы? Или немного повыше, вот тут?
– Нет, тетенька, – желая только одного, чтобы оставили ее в покое, ответила Зося.
– Ну и хорошо. Тогда что-то другое, значит. Не бережешься, глупая! Придет Алексей – я ему голову откручу. Пойдем в дом, полежи хоть немного.
Не раздеваясь, Зося прилегла на кровать и попыталась превозмочь боль. Но боль была такая, что лишала и силы и воли. Когда же терпеть стало невмоготу и Зося, боясь, что закричит, закусила зубами наволочку, неожиданно, как и в первый раз, полегчало.
Тетка Антя, заметив это, заставила Зосю встать, постлала постель и приказала ложиться. И хотя к Зосе возвращалась прежняя уверенность, что все это так себе, она послушалась.
Прислушиваясь к ровному, приятному шипению примуса – Антя подогревала воду для грелки, – Зося мысленно искала причину происшедшего. И чем больше думала, тем более тревожно становилось на сердце: вероятно, все же это было оно!
В окно заглядывали ветки сирени. Сирень цвела, пышные белые гроздья будто мерцали, сгибаясь от собственной тяжести. Зося смотрела в окно, и ей казалось, что они обо всем догадываются и сочувственно приветствуют ее. Зосе захотелось выплакаться.
Скоро она станет матерью. Когда? Завтра, послезавтра, а возможно и через неделю, так говорят врачи. Что-то безвозвратно уйдет от нее. Она и замужем до беременности ощущала себя девушкой и не теряла чувства девичьей свободы. А вот вскоре этому, вероятно, навсегда придет конец. Но сожаления не было, ощущение потери тонуло в бурном, хотя и неясном, чувстве – она станет матерью, у нее будет ребенок! Что-то совсем новое войдет в ее жизнь. Такое важное, что даже при мысли об этом становится страшно.
