Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
– Никто их не заставлял!! – неожиданно рассердился Алексей. Но, подавив раздражение, поманил пальцем Сымона и вместе с ним направился на кухню.
– А твои дела, Валюша, как? – спросила Зося, когда мужчины вышли.
Валя поняла, почему подруга вспомнила о ней именно теперь, покраснела и растерянно взглянула на ребенка. Тот не спал и внимательно смотрел на нее неподвижными глазами-пуговками. Неведомое ей чувство, похожее на зависть, охватило Валю.
– А никак, – искренне и печально ответила она. – Вот смотрю я на твоего Лешку – Лешка ж, да? – и жалею, что не имею своего. Да и будет ли он у меня…
– С Костусем встречаешься?
– Что ты!..
– А с Василием Петровичем?
– Не говори мне о нем! – вдруг крикнула Валя, забывая, что держит на руках живое существо. – Я ненавижу его!
Тетка Антя подхватилась, отобрала у Вали ребенка, и та быстро заходила по комнате.
– Иди ко мне, – сказала Зося, протягивая руки.
– Он мне противен! – не унималась Валя, будто Зося уговаривала ее, а она не соглашалась. – Затянуть в такую грязь… Неужели ты могла понять иначе? Я ведь тогда возненавижу себя еще сильнее!
Не выдержав, из кухни пришел Алексей.
– Я с ним тоже спор не окончил, – проговорил ой возмущенно. – Мы с хлопцами стараемся, из кожи вон лезем. А они? Что они делают! Одна их финтифлюшка стоит больше, чем мы за месяц сэкономим. В копеечку влетает. Не говоря уж, что на этих выдумках не только перекрыть, но и выполнить нормы невозможно.
– А ты зачем свой дом Покрасил? – внезапно вспылила Валя, не заметив, как усмехнулась подруга. – Зачем черепицу разного цвета подобрал и выписал, в каком году построил дворец свой?
– Но я, окрашивая и подбирая, не забывал, сколько это стоить будет. Ты думаешь, покрасил – и все? Я, дорогая моя, сначала подсчитал. Все, до гроша. И сегодня же письмо в ЦК напишу, вот увидишь!
– Ты иди готовь, готовь, – перебила его Зося и, когда Валя села рядом, привлекла ее к себе.
Все замолчали, и стало слышно, как на кухне Сымон начал щепать лучину.
– А знаешь, Леша, что дальше с летчиком было? – крикнула Зося вслед. – Когда привели его к жене, он, пока не рассмотрел, даже не поздоровался с ней.
Она тихо засмеялась.
3
Лицо, фигура Зоси пополнели, налились женской силой. Она знала, что Алексею начинают нравиться полные женщины, и поэтому не горевала, что теряет свою девичью стать. Когда-то, стоя перед мужем, как перед зеркалом, она с гордостью предлагала:
– Проверь, Леша, проверь… Ты думаешь, я обманываю? Ну, пожалуйста!
Она чуть подтягивала живот, а Алексей, перехватив пальцами ее стан, старался, чтобы пальцы сошлись. Это было невероятно, но пальцы сходились. Теперь же Зося хвасталась иначе: она как бы с вызовом становилась перед Алексеем, капризно топала ногой и королевою отплывала от него, разрешая любоваться собой.
Однако ощущение молодости не покидало ее. Говорят, мужчине столько лет, сколько он чувствует сам" женщине же – на сколько она выглядит. Может быть, это и правда. Но, несмотря ни на что, Зося оставалась по-девичьи непосредственной. Годы сказывались разве только в том, что ее начинали беспокоить и дела, не имеющие к ней прямого отношения.
Как-то раз, после получки, Алексей попросил Зосю сходить с ребятами в магазин.
– Они ведь ежели и купят, не на что будет смотреть. А ты умеешь…
Она выбрала Тимке галстук, голубую рубашку, янтарные запонки, Виктору, который обносился и до этого ходил в форме ремесленника или в спортивном костюме, – синий шевиотовый костюм, остальным – кому что. Сама перешила на Викторовом пиджаке пуговицы, подогнав его по фигуре, заменила плечики. Навещая общежитие, завела там свои порядки. И с того времени Зося стала заботиться о ребятах, как о своих.
Правда, она никогда не высыпалась и засыпала мгновенно, как только смыкала веки. Но зато так же мгновенно просыпалась, когда в колясочке начинал шевелиться и кряхтеть маленький Алешка.
Однажды Зося помогла ребятам, учившимся в вечерней школе, готовиться к контрольной работе – кончалась третья четверть – и вернулась домой поздно. Дома, как всегда без хозяйки, уже набралась тьма неотложных дел. Пришлось взяться за них, несмотря на то, что это Алексею было неприятно. Вообще он не любил, когда Зося ночью принималась, скажем, стирать белье или мыть полы, и каждый раз протестовал, будто назавтра все это могло сделаться само собой. Они поспорили. Однако Зося, неподатливая, в таких случаях, не уступила и, уложив детей спать, вымыла пол, а потом принялась утюжить распашонки, сорочки. Она знала – Алексей сердится, жалея ее, но, как только она закончит работу, сразу простит все, и не очень беспокоилась. Наоборот, ей это даже нравилось. В доме царила тишина, распашонки и сорочки под утюгом пахли чем-то приятным, в соседней комнате спокойно спали дети, а в столовой ожидал любимый человек. Что еще надо было в этот момент простой, преданной Зосе, к которой приходила зрелость?
Когда она вернулась в спальню, Алексей уже лежал в постели. Зося тоже легла и, прильнув к нему, начала говорить о его хлопцах.
– Тимка по автомашинам умирает, водить уже научился, – рассказывала она, зная, что ее словоохотливость досадует Алексея и томит его. – Хвалится, что это тяжелее, чем доктором быть. Больной доктору расскажет, что и где у него болит, а машина немая, сам обо всем догадывайся, если что.
Она говорила и говорила, пока недовольный Алексей, всхрапнув, не забормотал, повернулся спиной и задышал ровно. Зося закрыла глаза и так же, как Алексей, неожиданно заснула.
Проснулась она от того, что недовольно кряхтел и посапывал Алешка. Не зажигая света, ловко перепеленав сына, Зося взяла его к себе в постель и начала кормить. Тепленький, он лежал рядом, а она слушала, как он чмокал губами.
Вдруг Зосю объял ужас. Ей показалось – что-то, вскрикнув, скатилось с кровати и шлепнулось на пол. Онемев от страха, но не вставая, она скосила глаза, чтобы взглянуть на Алешку. Вытянутая рука, которой она обнимала его, лежала на подушке, – сына на ней не было. "Упал и молчит! Боже мой!" Возле кровати стояла колясочка; падая, он мог стукнуться о ее колеса. "А что, если виском?! Много ли ему надо…" Она вскочила с кровати как ужаленная, нащупала на полу ребенка, подняла его и приложила ухо к груди. Нет, Алешка дышал.
В комнате было темно – окна спальни выходили в сад, за стеклами покачивались голые ветки яблонь. Свет шел только от нерастаявшего снега, кое-где лежавшего на темной земле. Личика сына не было видно, и Зося ничего не могла на нем рассмотреть. Тогда новые страхи охватили ее. Но зажечь электричество Зося не решилась. "А что, если вдруг?.."
Осторожно, чтобы не разбудить ни Алексея, ни ребенка, она опять положила его к себе на подушку и легла сама. Вглядываясь в сына, не смыкала глаз, пока сквозь окна не забрезжил рассвет. Когда же сомнений, что все обошлось благополучно, не могло быть, она попыталась заснуть. Стало хорошо. И это, возможно, потому, что были ночные страхи и что они прошли.
Но сон уже не шел к ней. Она осторожно растолкала Алексея, который с минуту, не понимая, чего от него хотят, моргал веками, стала рассказывать о сыне.
Из ее сбивчивых слов следовало, что тот обязательно должен быть счастливым. Для этого только нужно, чтобы он был здоровым, как можно больше умел все делать и чем-нибудь увлекался.
Алексей смотрел на жену и, заражаясь ее волнением, снова начинал ревновать, сам не зная к чему.
– Может, вставать будем, а? – спросил он наконец, выслушав Зосю. – Наверно, пора уже. У меня сегодня работы невпроворот.
4
А Вале было не до счастья, хоть прежде она легкомысленно и утверждала, что никто и ничто не помешает ей иметь его целое море.
– Не слишком ли много? – с улыбкой взрослого, который смотрит на ребенка, возражал Лочмель. – В жизни оно лимитировано. Хорошо, что дорога к счастью – тоже уже счастье, Валя…
И действительно, она до этого чувствовала себя почти счастливой, хотя и думала, что самое главное впереди. Но вот горизонт затянуло, и прежнее ощущение уступило место безысходности.
Надо было от многого отрешиться. В этом Валя видела единственный выход. Даже когда Зося сообщила ей, что Василий Петрович оставил семью и опять перешел на квартиру к дяде Сымону, это ничего не изменило: сегодня ушел – завтра вернется. Мало ли таких случаев… Он в самом деле человек минуты и сам не знает, на что решится завтра. Да и вообще все это выглядело противным и оскорбительным.
Но когда Лочмель сообщил ей, что в редакцию поступили корреспонденции, в которых против главного архитектора выдвинуты серьезные обвинения, Валя забеспокоилась.
– Покажите, – после некоторого колебания попросила она.
Лочмель, удрученный, вынул из ящика два конверта и, поскрипывая протезом, подошел к Валиному столу, Потом взял трость, сказал, что ему надо к редактору, и поковылял из комнаты.
Это было похоже на бегство. Валя дрожащими пальцами вынула из конверта бумаги и впилась глазами в отпечатанный на машинке текст. Не дочитав до конца, нетерпеливо перевернула последнюю страницу и посмотрела на подпись – фамилия была незнакомая.
В письме Василий Петрович обвинялся во всех смертных грехах: и в неправильном понимании задач, стоящих перед градостроителями, и в стремлении решать градостроительные проблемы за счет населения, и даже в космополитизме и взяточничестве.
Вторая корреспонденция была более сдержанная. Автор подробно описывал последнее заседание архитектурного совета и делал вывод, что критика там не в почете, воля членов совета скована и все решают капризы главного архитектора. Вспомнилась и давняя Валина статья, на которую Юркевич не ответил. "Видимо, сигналы, подаваемые общественностью, не существуют для таких руководителей…"
И все же это было мало похоже на Василия Петровича. "Шурупов, Шурупов…" – мучительно вспоминала Валя, уверенная, что где-то слышала эту вторую фамилию.
Вернулся Лочмель и, как невероятную новость, сообщил, еще стоя у двери:
– Редактор, Валя, согласен. Иди и расследуй. Юркевич стоит этого.
– Я? Почему я? – удивилась Валя, хотя принципиальность Лочмеля была очень своеобразна.
– К сожалению, мне нельзя. Третье письмо обо мне… А это, как-никак, твой конек, – поднял Лочмель брови, отчего на лбу у него собрались крупные складки. – Правда, во всем этом не так уж много от градостроительства… Только не торопись, пожалуйста… Хотя отдать им на растерзание Юркевича – тоже беда. Думающий человек!..
План возник сам собой: сначала она зайдет к секретарю парторганизации, потом заглянет к Зимчику и только после этого направится к Юркевичу. Но ни первого, ни второго Валя не застала – они были в горкоме на совещании. Сбитая немного с панталыку, Валя все же пошла в управление. "Побеседую с ними позже, – решила она, – а теперь соберу факты и постараюсь познакомиться с авторами писем".
Растерявшись, Василий Петрович усадил Валю в кресло, но сам сесть не смог и зашагал по кабинету, то и дело зачесывая назад волосы. Покраснев, как только Валя показалась в дверях, он неожиданно побледнел, И Валя, хотя ее мысли были заняты другим, все же заметила это и удивилась, как долго человек может быть таким бледным.
– Какому чуду я обязан вашим приходом? – наконец спросил он, неуклюже и старомодно строя фразу.
– Редакцию газеты интересуют некоторые факты.
– А-а…
– Расскажите, пожалуйста, какие вопросы рассматривались на последнем заседании архитектурного совета, скупала Валя, не глядя на Василия Петровича.
Вам лучше поговорить об этом с ученым секретарем совета. С Шуруповым.
– С Шуруповым?
Он поднялся и подошел к креслу, на котором с блокнотом и авторучкой сидела Валя.
– Значит, это уже расследование? Но зачем вы? – недоуменно произнес он и перешел на шепот: – Валя, я прошу вас. Я умоляю… Во имя всего святого, не вмешивайтесь в это дело! Вы даже не представляете себе… Ведь у Понтуса связи, свои люди. Это сила. Если хотите знать, вашему Лочмелю уже грозят крупные неприятности.
– Я обещаю, несмотря ни на что быть объективной…
– Да разве я об этом!
Она сидела, слегка наклонив голову, и он видел её, шею с золотистым завитком и прическу – расчесанные на прямой пробор пепельные волосы, с девичьей старательностью, заплетенные в косы. И Валя показалась ему подростком.
– Я никогда не прощу себе… Мне будет горько, если неприятности затронут и вас.
– Меня или кого-либо другого – это все равно. Мы слишком боимся этих неприятностей…
– Ну хорошо, – отступил от кресла Василий Петрович, – вы имеете основание. Дело я все равно довожу до ЦК. Иного выхода не вижу. И потому извольте… – Он вышел на минуту из кабинета, вернулся со свертком ватмана и уже с холодной жестокостью стал излагать свои мысли.
Побеседовав потом с Шуруповым, Валя решила пойти к Понтусу.
Широко, словно для объятий, расставив руки, тот встретил ее, стоя перед письменным столом.
– А-а, представитель прессы! Прошу, – по-дружески фамильярно приветствовал он Валю. – Голос прессы – голос божий!
Не было сомнения – Понтус искренне доволен Валиным приходом, чему-то радуется и с нескрываемым любопытством разглядывает девушку. Предложив ей снять пальто, он позвонил тут же в буфет и заказал два стакана чаю с лимоном.
– И сладкого чего-нибудь! – крикнул он в телефонную трубку с видом, точно заказывал для Вали счастье, которое было у него наготове, и затем начал шутя расспрашивать о работе в редакции, о личных планах.
Тихо с подносом вошла официантка в маленьком полукруглом фартуке, в кокошнике, похожем на корону, молча поставила на стол чай, пирожные и, бросив на Валю долгий взгляд, исчезла.
Стали говорить о деле.
– Юркевич – оголтелый путаник и потому отстает, – многозначительно произнес Понтус, прихлебывая чай и шаря глазами. – Путаник во всем. Вы понимаете меня?.. Хотя, возможно, это не вина его, а беда. Но что поделаешь… Время перегоняет его. Республика вышла на международную арену. Голоса наших делегатов звучат с трибуны Организации Объединенных Наций. А он упорно не хочет понять, что все это имеет непосредственное отношение к архитектуре, к тому, какой должна стать столица нашей республики. К нам уже приезжают зарубежные делегации, – он явно подсказывал ей тезисы для будущей статьи, – и, естественно, город в какой-то степени мы строим и для них.
– Нет, город мы строим для себя, – почти спокойно возразила Валя, но как дорого, ой, как дорого стоило ей это спокойствие!
– Конечно. Нам тоже нужна красота.
Сдерживаться более Валя не могла.
– Насколько мне известно, – отодвинула она от себя недопитый чай, – Юркевич вовсе не против красоты. Он лишь не хочет, чтобы в ней что-то напоминало потемкинские деревни.
– Да? Вам известно? – с издевательской вежливостью прищурил глаза Понтус. – Я действительно забыл, что вы имели некоторую возможность и были накоротке…
– Вы не смеете сейчас говорить об этом!
– Я номенклатурный работник. Понятно? – уже наседал Понтус. – Я, как старший, считаю необходимым предупредить вас еще и в отношении одного вашего покровителя по редакции.
– Лочмеля?
– Вот-вот. Он слишком любит загребать жар чужими руками.
По готовности Вали возражать Понтус сообразил, что криминал в таком деле не криминал, если ему не придать политической окраски, что обвинение лишь тогда станет весомым, если оно сформулировано политическим языком. И он прибавил:
– Классовая борьба шла, идет и будет идти. И пут, ее не такие простые. Особливо, когда имеешь дело с космополитом или подозрительными элементами из бывшего подполья.
– Как вам не стыдно?!
– Не корчите из себя наивницу. Вы сами отлично знаете, что я правду-матку режу. И если взглянете на себя со стороны, догадаетесь и о мотивах, вынуждающих вас защищать Юркевича… Вам известно, например, что он, коммунист, из-за вас возбудил дело о разводе…
Валя вышла из кабинета не слыша ног. И пока добралась по длинному коридору до лестницы, по которой нужно было спускаться, ей показалось, что минула целая вечность.
5
За белой штакетной изгородью с красными флажками бурлило людское море. Как и раньше, особенно много людей толпилось возле экспонатов автомобильного, тракторного и велосипедного заводов. Выставка открылась три дня назад, и Валя несколько раз успела побывать здесь. Она приходила сюда и тогда, когда еще только разравнивали и разбивали площадки, строили павильоны, а потом расставляли экспонаты, посыпали дорожки песком, красили некоторые станки и прикрепляли к ним таблички. Валя исписала здесь целый блокнот. Ее умиляло, что все это сделано своими руками, что на серо-зеленых грузовиках и самосвалах красуется эмблема Минского автозавода – могучий, крутолобый зубр, что огненно-красный красавец-трактор носит название «Беларусь», что Минский велозавод выпускает велосипеды не только для взрослых, и его «Ласточек» и «Орлят» хочется потрогать рукой…
Надо было собраться с мыслями, принять решение, и оскорбленную Валю потянуло в этот людской вир. Войдя на территорию выставки, она начала пробираться к площадке, где стояли тракторы.
Мускулистый мужчина в расстегнутой рубашке с закатанными выше локтей рукавами усаживал на сиденье трактора русоволосую девочку, вероятно, дочку, и та несмело хваталась за руль. Вале это сначала показалось излишней вольностью, но, заметив, что девочку фотографирует парень с "Лейкой", она улыбнулась сама. Невдалеке возвышался огромный, двадцатипятитонный самосвал "МАЗ-205". Он чем-то был похож на паровоз. Даже длинный, шестиметровый тягач с полуприцепом выглядел рядом с ним маленьким.
Возле павильона Главпромстроя Валя заметила Лочмеля и обрадовалась: с ним можно было посоветоваться. Боясь потерять его из виду, стала пробираться к нему, хоть ее и толкали, оттесняли в сторону.
Лочмель внимательно разглядывал экспонаты: сборные строительные конструкции, растворонасосы, тачки-полуавтоматы, образцы искусственного мрамора – светло-розового, зеленого, голубого. Валя взяла его за рукав. Он вздрогнул, но, увидев ее, просветлел.
– Какие богатые цвета и оттенки! – с грустью показал он на плиты мрамора, уверенный, что Вале это понравится тоже.
– Богатые, – безразлично повторила она, тяжело вздыхая. – Но это, к сожалению, только выставка, Исаак Яковлевич…
Он внимательно заглянул ей в лицо.
– Давайте сделаем круг и уйдем, – попросила Валя. – Мне нужно поговорить с вами.
Не останавливаясь, они миновали площадку станкостроительных заводов, где, отгороженные красным шнурком, натянутым на редких столбиках, стояли серо-голубые станки самых разных конструкций. На минуту остановились возле стендов коврово-плюшевого комбината. Яркие ковры – набивные и жаккардовые – казалось, горели. Преобладали карминовые, оранжевые краски, и это напоминало бабье лето, золотую осень.
– Как можно было бы хорошо жить, – сказала Валя и подалась назад: среди людей, толпившихся возле небольшой эстрады, где манекенщицы демонстрировали последние фасоны платьев, ей показалось, мелькнула фигура Василия Петровича.
Испуганно схватившись за Лочмеля, Валя почти силой потянула его к выходу.
– Ну, я была там, – взволнованно заговорила она за воротами выставки. – Шурупов – наушник. Какой-то липким и совсем не может смотреть в глаза. Понтус – надутый мистификатор. Он, безусловно, начнет пакостить, строчить поклепы, хоть его причастность к заметкам установить не удалось. Но не об этом речь.
– А о чем же? – чему-то досадуя, удивился Лочмель.
– Я смотрела его проекты.
– Поди ты…
– Дело идет об архитектуре: какими должны быть дома, улицы, наша жизнь!
Доверительно коснувшись ее локтя, Лочмель придержал Валю и пошел, заметнее обычного прихрамывая на протез.
– Нам, газетчикам, нельзя ошибаться, – сказал он печально. – Семь раз примерь – раз отрежь. Это специально для нас придумано. Главное сейчас – оправдать Юркевича, а не обвинить Понтуса… Да и вообще газетчик, видимо, должен больше любить, чем ненавидеть…
Ей захотелось крикнуть ему, что он ничего-ничего не знает. Даже того, что болтают о нем. Он как загипнотизированный. А ведь это только на руку подлецам и карьеристам, развязывает им руки, помогает добиваться своего. Тем более, если у них мертвая хватка… Но слова застряли у нее в горле, и, не дослушав Лочмеля, она рванулась на другую сторону улицы.
– Куда вы? Подождите! – с надрывом крикнул он, ковыляя вслед. – Поймите и меня. Вопрос поставлен уже на партбюро. Дело жены тоже подняли! Это вам говорит что-нибудь? Я ведь космополит, оказывается.
Но Валя уже не слышала его. Да ей и в голову не могло прийти, что над Лочмелем может нависнуть беда и она долго не увидит его…
Она писала до рассвета. "Лочмель – честный работник. Он редко ошибается, – успокаивала она себя, вспоминая разговор с ним, но тут же загоралась снова: – Честный!.. А разве делу от этого есть прок? Разве правда его не обтекаемая? А его самоуничижение, желание, зажмурившись, обойти зло?!."
Иногда в коридоре слышалось шлепанье тапочек – холили соседи. Это напоминало о Вере Антоновне, о Василии Петровиче, и гнев ее уже обрушивался на себя.
Какая близорукость! Нечего обманывать себя – во всем здесь виновата она! Ее отношение к Василию Петровичу с самого начала было недостойным. Чего она добивалась от него? Дружбы? Но кто не знает, что за дружбой девушки с мужчиной неизбежно стоит нечто большее? Так что же ослепило ее? Не та ли наивная бездумность, в которой упрекал когда-то сам Василий Петрович? Не та ли розовая вера – все должно идти и придет к лучшему? Валя мучилась, но писала и писала, хотя одно становилось очевидным – с прошлым надо рвать бесповоротно, напрочь. Так будет лучше ей, а главное – Василию Петровичу.
