Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
По улице он почти бежал, не замечая, что толкает встречных. И если кто возмущался, не отвечал, а только обжигал бешеным взглядом и толкал уже нарочно.
Простить можно было все – и домашние дрязги, и Зосино несогласие, и ее попытки взять верх. Но это была измена – ему, семье, тому уюту, который он, Алексей, создавал, не жалея себя. Жена, которая пошла жаловаться на мужа, – уже не жена, а посторонний человек. И лихо с ними, с заработками, авторитетом, Кравцом и его бесспорной сейчас победой. Он, Алексей, если будет возможность, еще сумеет доказать свое! Но как примириться с изменой? Пусть бы это сделал Алешка – тот мстит за собственные неудачи, за Валю, которую взял под защиту Алексей. Пусть бы даже Сымон, который из-за своей любви к Зосе пойдет неизвестно на что. Их можно еще понять. Но как ты поймешь ее – жену, мать его дочери?.. Алексей представлял, как разговаривали о нем в сквере Зося и Зимчук, и все внутри ходило ходором. "Эх, дура, дура! – повторял он, почти обезумев от несогласия и протеста. – Со мной не считаешься, так пожалела бы хоть дочь…"
Дверь в сени была открыта. Не отряхнув, как обычно, на крыльце пыль с сапог и не сбросив в сенях рабочего пиджака, Алексей ринулся прямо в столовую.
С того памятного разговора в саду Зося вдруг пристрастилась к вышиванию, принималась за него с самого утра, забывая иногда убрать в комнатах, и Алексей, возвращаясь домой, заставал ее чаще всего в столовой. Сгорбленная, она сидела с иголкой в руке и старательно наносила крестики на полотно с канвой. Возле нее, на табуретке, лежала кучка разноцветных мулине – оранжевых, салатных, синих, красных, желтых, которые Алексей уже успел возненавидеть. Но Зоси в столовой не было.
– Это ты, Леша? – послышался ее голос из кухни.
Умышленно грохоча сапогами, опрокинув ногой табуретку, на которой лежали нитки и начатая вышивка, Алексей сорвал с себя пиджак и швырнул на диван.
– Кто там? – повторила Зося.
– Ступай сюда!
Зося медленно вошла в столовую, ведя Светланку за руку. По этой ее медлительности было видно, что она не ожидала ничего хорошего и готова ко всему. Лицо было серое, застывшее, уголки поблекших губ страдальчески опущены.
– Ты одна ходила к Зимчуку? – давая волю своим чувствам и сознательно разжигая их, спросил Алексей. Ему хотелось быть страшным, ужасно страшным, чтобы немного передать ей свое возмущение и то, что происходило у него на душе. И он повысил голос до предела.
– Отвечай! Чего молчишь?
Зося пожала плечами.
– Ну, одна, а что?
– Шлёнда! Я ввек не забуду!
– Постыдился бы.
– Убью!!
– Иди, Светик, погуляй, – велела она дочери, глади ее по голове. – Иди, доченька. Я сейчас, тоже приду. А потом, может, к тете Анте пойдем… – И видя, что Светланка не двигается с места и испуганно, большими глазами, смотрит на отца, повела ее во двор.
Вернувшись, приблизилась к Алексею почти вплотную и выпрямилась. И только теперь он увидел, как она похудела за последнее время. На щеках, под скулами, и вокруг глаз легли тени. Даже шея стала тоньше. А руки, которые Зося держала на груди!.. И вся она была как после болезни – по-детски слабая.
– Ну, убивай, – сказала, глядя ему в глаза. – Мордуй! Да, я ходила и, если понадобится, пойду опять. Я ни от тебя, ни от счастья нашего не отказываюсь. А это, знай, не одних нас касается…
Ее слова лишили Алексея силы. А возможно, не слова, а вид – знакомый, измученный, до отчаяния решительный. Алексей почувствовал слабость и жажду. Оттолкнув от себя Зосю, шатаясь, пошел в сени, дрожащей рукой взял кружку и зачерпнул из ведра воды. Жадно припал к холодному краю кружки и стал пить, не замечая, что вода стекает по подбородку на рубаху.
4
Этот день, конечно, пришел. При таких обстоятельствах он не мог не прийти. Правда, был еще один выход – перейти на работу в Автопромстрой, где его охотно приняли бы. Но для этого надо было бы идти ва-банк. Кинуть вызов даже такому, что могло наказать. И Алексей волей-неволей смирился, как мирятся с неизбежностью. Больше того – его стала тешить мстительная мысль. «Захотели работать самостоятельно, – думал он о членах бригады, – хорошо, давайте! Посмотрим, что выйдет. Не раз еще вспомните меня, да поздно будет…» Последние слова он адресовал и Кухте с Зимчуком. И все-таки, когда Алексей сегодня проснулся и вспомнил, что его ожидает, сердце заныло.
Зося догадывалась, что происходит с мужем, и встала раньше, чем обычно. Алексей любил молодую картошку с салом и огурцами, и Зося сходила в огород, накопала картошки, собрала росистых, один в один огурцов и принялась готовить завтрак. Ел он молча, чувствуя, что жена все это сделала обдуманно, а она стояла рядом, сама разрезала, как он любил, огурцы пополам и солила их.
Когда он пришел на стройку, там было еще пусто и по-утреннему тихо. Только у конторы толпилось несколько юношей в форме ремесленников. "Они!.." – догадался Алексей. Решил было пройти прямо на рабочее место, но выругал себя и направился к конторе.
Ремесленники, вероятно, уже знали своего бригадира, потому что, заметив его, перестали разговаривать и со скрытым любопытством уставились на Алексея. "Десять, – пересчитал он. – Они". И, нахмурившись, прошел в контору, чувствуя на себе взгляды.
Алешка, заложив руки за спину, мотался из угла в угол. Увидев Урбановича, оскалил зубы и показал головой на дверь:
– Хороший выводок! Понравились? Получай под расписку, ха-ха!
Понимая, что ребята во дворе прислушиваются к каждому их слову, Алексей не ответил. Тяжело сел на скамью за Алешкин стол, отодвинул от себя бумаги, оказавшиеся перед ним.
– Не тебе насмешки строить. Вместе, кажись, работать придется. Так что и расписываться будем вместе.
– Ну, извини! – захохотал Алешка. – Давай лучше по-прежнему; стройка одна, а слава пусть будет твоя. Не шибко ты делился ею раньше.
– А разве не на наших спинах ты нашармака выезжал?
– Меня с плакатов не приветствовали. Да и на кой черт оно мне? Мне, брат, хватало этого в войну, хоть отбавляй, вот так! – Алешка чиркнул себя по шее. – А теперь тоже хоть и подсекают, если бы захотел, жил бы и не кашлял.
Он как-то по-мальчишески, из-под уха, махнул рукой и расслабленно усмехнулся. Потом подошел к столу и сел на него, упираясь одной ногой в пол. Алексей внимательно присмотрелся к Алешке и заметил – тот под мухой. Глаза посоловели, губы увлажнились.
Обижаться, как известно, сразу на всех невозможно.
Одна обида заслоняет другую, и Алексей, понизив голос, предупредил:
– Доболтаешься ты когда-нибудь, Костусь… И к ребятам теперь не ходи. Лучше я уж сам. Нельзя, каб они с этого начали знакомство со стройкой. И вообще, умойся сейчас же, пока никого нет.
Во дворе послышался гудок автомашины. Алексей быстро вышел из конторы и узнал горсоветскую "Победу". "Неужто снова он? Знакомо…"
Из машины в самом деле вылез Зимчук.
– Ну как? – издалека осведомился он. – Встретились уже?
Алексей неловко подошел к нему и подал непослушную руку. Тоже повернулся лицом к ремесленникам, которые в своей черной, с блестящими пуговицами, форме вначале показались ему похожими друг на друга, и стал рассматривать их.
Внимание привлекли двое. Они стояли рядом и словно держались за руки. Старший из них, аккуратно подпоясанный, стройный юноша, в застегнутой на все пуговицы гимнастерке с чистым подворотничком, смотрел на Алексея настороженно, готовый ко всему. Он хмурил упрямо выгнутые брови и старался выдержать взгляд Алексея. Второй был коренастый, вихрастый и очень рыжий. Его круглое, с удивительно нежной кожей лицо усыпали веснушки – золотисто-желтые на лбу и щеках и золотисто-коричневые на задорном носу, И от этого создавалось впечатление, что все его лицо сияет. Но небольшие, тоже, казалось, рыжеватые глаза смотрели с вызовом.
– Вот это пополнение! – с веселой серьезностью сказал Зимчук. – Как на подбор. Принимай, Алексей, видишь какие!
Он тоже выделил из группы этих двоих, смутился и, подойдя, положил руки на плечи стройному юноше.
– Тимох? Ты? Вот, оказывается, как случается… Здравствуй! Вишь, вымахал! Усы уже намечаются. Насилу узнал… Комсомолец, полагаю?
– Комсомолец? Конечно, – краснея, подтвердил тот, и стало видно, как остро реагирует на все его натура.
– А еще есть комсомольцы?
Несколько ребят, как школьники, подняли руки.
– Это хорошо, – овладел собой Зимчук, – потому что учиться придется и здесь… Учиться, искать, находить. Такой ведь город выпало строить! – И, повернувшись к Алексею, спросил: Ты, надеюсь, прикинул, как и с чего начнешь?
Ни теперь, ни позже Алексей не мог понять, что именно во всей этой беседе сокрушило его глухое упорство.
Кажется, все было обычно, если не считать встречу Зимчука со знакомым парнишкой. Да вот на тебе – посмотрел на них, вспомнил больницу, Олечку под двумя одеялами, похудевшую, несчастную Зосю, и сердце екнуло. Нутром почувствовал – нельзя дальше упрямиться. Кто знает, может надо даже что-то отбросить, что-то принять и в чем-то покаяться.
– Н-нет пока, Иван Матвеевич… – хрипло признался он, облизывая пересохшие губы.
– А я все-таки надеялся. Ты же труженик, Алексей. Как же так? – с сожалением сказал Зимчук. – Придет Алешка – обсудите. И если не будешь занят завтра, приходи к нам на встречу с жильцами новых домов. Там и расскажешь, как начали. Неужели подведешь?..
Зимчук уехал.
Сердитый, недовольный собою, Алексей вернулся и контору. Алешка сидел за столом, подперев ладонями щеки. Его смуглое лицо было потным, кудри по-несчастному прилипли ко лбу.
– Митинговал? – попытался он быть прежним, но это ему не удалось, и вопрос прозвучал растерянно. – Спрашивал про меня?
– Говорил, когда придешь, чтобы наметили, с чего начинать.
Они оба чувствовали, что виноваты, и это сближало их.
– Там среди этих Тимка оказался, – сообщил Алексей.
– Ну?
Алешка рванулся, но, словно был привязан к лавке, только приподнялся и опять опустился на место.
Усевшись друг против друга, они неохотно начали прикидывать, как лучше организовать сегодня работу. Потом стали говорить, как быстрее выявить способных "гавриков", на которых можно опереться, пока Алешка, втянув в себя воздух, не спохватился?
– А он же видел открытую дверь в конторе!
Это снова вконец испортило настроение. Алексей с досадой махнул рукой и вышел к ребятам. Те стояли кучкой, но уже не молча, а оживленно жестикулируя и что-то друг другу доказывая. И верховодил ими Тимка.
"Ну и человек! – подумал Алексей про Зимчука. – Он же знал, что Алешка тут. Насквозь знал, а виду не подал. Значит, догадывался, что тот в чем-то опять провинился и прячется. Понимал: так крепче помучится… А может, нарочно не хотел вникать в это…"
5
Не было такой области городской жизни, которой бы не интересовался Зимчук. Но одновременно у него было и свое, заветное – строительство и благоустройство города. Ему он стал отдавать себя не только по долгу службы. Улица, двор, квартира, парк! Добавьте к этому предприятие или учреждение, театр, кино – и круг городского человека замкнется. Социализм, конечно, – это очень многое. Но ни по чему так непосредственно и повседневно ты не ощущаешь его, как по условиям труда и отдыха. Для человека, безусловно, важно, какой он купил себе костюм, пальто, перчатки. Но еще более важно, какую он получил квартиру. И это уже потому, что человек не меняет квартиры, как перчатки. Плохую кинокартину можно не смотреть. Идти же по улице и не смотреть вокруг себя нельзя. Так, по крайней мере, полагал Зимчук.
Была и еще одна причина: усилия давали плоды – город рос. А любит человек, если деятельность его оставляет следы. Приятно это ему, в этом как бы начинается его вторая жизнь.
И Зимчук часто посещал стройки, просиживал над планом-схемой, проверяя, удачно ли размещаются по городу школы, магазины, детские и культурно-бытовые учреждения, следил, чтобы в первую очередь застраивался центр. Он знал многих архитекторов, конструкторов, инженеров-строителей, передовиков строек и был в курсе их дел.
Зал заседаний в горсовете недавно отремонтировали и переоборудовали. Богатый лепной потолок, стены были ослепительно белые. Панель, пол блестели. Вообще, залитое мягким электрическим светом, здесь поблескивало все: и возвышение с массивным дубовым столом для президиума, с двумя такими же трибунами по обеим сторонам, и ряды узеньких, покрытых стеклом столов, которые ломаными линиями тянулись через весь зал к возвышению, и стулья, стоявшие по одному при каждом изломе стола. Даже графин с водой на столе президиума выглядел как совсем новая вещь.
Доклад делал Василий Петрович. Почему-то жалея его. Зимчук налил в стакан воды и, подойдя, поставил на трибуну. Вспомнил, как недавно, после спора на Центральной площади, зашел к нему в мастерскую, чтобы ознакомиться с новыми проектами. Василий Петрович, прижавшись лбом к стеклу, стоял у окна. Его явно что-то взволновало – это было видно даже по ссутуленной спине. Когда же он обернулся на скрип двери, Зимчук увидел на его глазах дрожащие светлые слезы – будто он только что пришел с мороза. Поняв, что надо как-то объяснить свое состояние, он виновато сказал: "Вот на них засмотрелся…" – и показал рукою в окно, потому что нижняя губа никак не слушалась его. Зимчук взглянул на улицу: по мостовой шли пионеры – шумная стройная колонна, во главе которой шагали знаменосец, горнист и барабанщик. Меньше всех ростом, совсем карапуз, горнист важно размахивал горном и смотрел прямо перед собой…
Кончив доклад, Василий Петрович собрал листочки с тезисами и только тогда догадавшись, взял стакан с водою, отпил несколько глотков и пошел к президиуму.
Еще раз осмотрел зал. Пришла мысль: вот стоял на трибуне, обращался к сидящим в зале, но почти никого не видел и все время глядел только на молодого, в сером костюме мужчину, который сидел в первом ряду и понравился за высокий лоб и детские васильковые глаза. Но, как выяснилось, его тоже видел плохо и лишь теперь заметил, что из-под пиджака у мужчины виднелась не рубашка, а майка, и на правой руке вытатуирован якорь. "Очевидно, водопроводчик", – почему-то решил Василий Петрович.
В зале кашляли – Минск охватила очередная эпидемия гриппа. Наблюдая за залом, стал искать знакомых. Нашел широко улыбающегося Кухту, Валю, склоненную над столом и что-то торопливо записывающую в блокнот, строгого от необычной для него обстановки, старательно причесанного Урбановича, обок – бородатого Прибыткова и злобно прищуренного Алешку. "Что они думают сейчас?" – шевельнулось любопытство.
Задумавшись, Василий Петрович не заметил, как "водопроводчик" попросил слово и встал.
– Я, товарищи, о том, что у меня вот тут сидит, – начал он и шлепнул себя по затылку. И, услышав скорее этот шлепок, чем слова, Василий Петрович заставил себя слушать. – Сталинградцы, когда приезжали, здорово говорили: "У минчан все как на параде". Построим дом, сдадим и тут же фотографируем. А потом? Поссорился я с женой – все соседи знают! Мне говорят, у меня две комнаты. Неправда! Все мы в одной комнате живем. А стены – видимость. Строители к тому же специальное слово придумали – стена не гвоздится. Картины и те на отопительных трубах приходится вешать.
В зале засмеялись. Кто-то захлопал в ладоши. И вся торжественная строгость, которая была сначала и еще более установилась во время доклада, вдруг рухнула. Все заговорили, поскрипывая стульями. Только выступавший – человек, видимо, склонный к юмору, – оставался серьезным и будто не понимал, почему другим смешно.
– А авоськи с продуктами на окнах, – продолжал он, не ожидая, пока затихнет зал, – на каждом доме красуются! Все кладовые напоказ выставлены!
Его веселая, но непримиримая ирония уколола Василия Петровича. Он захотел посмотреть на Кухту – как реагирует тот? – но встретился с презрительным взглядом вскочившего Алешки и сделал вид, что приготовился записывать.
– Плохое не испортишь! Оно отроду такое! – сразу на высокой ноте, как выступают неопытные ораторы, почти закричал он. – И строители тут ни при чем. Почему стена не гвоздится? Сухая штукатурка запроектирована. Почему авоськи на окнах? Холодных уголков в квартирах нет. Да и вообще, откуда что возьмется, если проектировщикам лишь бы пыль в глаза пустить…
– Я, видать, из-за этой пыли доселе в подвале живу, – вставил Прибытков.
Алешка метнул взгляд на Василия Петровича.
– А разве у них голова болит? На словах прыткие и добренькие. И на деле – как та лошадь – обязательно за сутки сорок раз вздохнет. Но будьте уверены, не от жалости к вам. Мы сейчас дом строим. Комнат много, коридоров хватает, а жить негде. В угловой секции в каждой квартире треугольная комната. Четырнадцать квадратных метров, а две кровати не поставишь. Я спрашивал у архитектора, что его толкнуло на такое. Отвечает: "Ансамбль". Он, видите ли, комнату к фасаду привязывал, а фасадом ему надо было откликнуться на что-то. Ну и откликнулся. А люди что им. Пускай их другие любят!
Знал ли все это Василий Петрович? Безусловно. В студенческих конспектах не раз же подчеркивал триаду Витрувия: каждое истинное детище архитектуры должно быть прочным, полезным и красивым. Но это были, видимо, залежные знания, похожие на те слова, которые человек понимает, когда, скажем, читает или слушает кого-нибудь, но которыми сам не пользуется.
И опять это слово "любить"! Зося тоже бросила ему с презрением: он не любит людей, хотя и заботится о них! Тогда в оправдание себя он сослался на будущее. Но вот оно приходит, а упрек можно кинуть снова. Так в чем же дело? В докладе, кажется, все было на месте – достижения и недостатки, критика и самокритика. Но он не почувствовал, чего от него ожидали, сам не сформулировал требования к себе. Полагал – хватит и того, что встряхнется сам, встряхнет строителей, заставит людей думать о городе. И все!..
Внезапно еще одна неприятная догадка поразила Василия Петровича. По лицу его пошли пятна. Ему вдруг показалось, что Алешка выступал не против просчетов архитекторов, а за что-то мстил ему лично. За что?.. И когда собрание окончилось, он не подошел к Вале, а, виновато улыбнувшись ей, стал пробираться к Зимчуку, возле которого уже стояли Прибытков и Урбанович.
Так, вчетвером, они и вышли на улицу, разговаривая о собрании, стройках, о конкурсе, который вскоре должен быть объявлен на вторую очередь Советского проспекта. Но мысли Василия Петровича все время настойчиво возвращались то к Алешке, то… к Понтусу с Барушкой. Становилось очевиднее – разногласия с ними глубже, чем казалось еще сегодня. Многое из того, что возмущает Василия Петровича в их проектах, живет в других работах. Оно наложило отпечаток на архитектуру города вообще и даже на его работу как главного архитектора.
6
Этими мыслями Василий Петрович жил и назавтра.
Вечером он должен был пойти в горком, к Зорину, который всегда работал очень поздно и, как правило, часть дел оставлял на ночное время. Василий Петрович догадывался, что вызов связан с проектами Понтуса, и предвидел – разговор будет нелегким. Это обстоятельство и заставило его после работы побродить по улицам: надо было все взвесить.
Когда он проходил мимо трамвайного парка, ему вдруг вспомнилась реплика, брошенная Прибытковым на собрании, и подмыло заглянуть к нему. Но зайти в квартиру почти незнакомого человека было не так просто, и Василий Петрович долго в нерешительности петлял около странного жилья, крыша которого заросла бурьяном, как заброшенный пустырь. Возможно, он вообще не решился бы зайти, не заметь, что из подслеповатого, наполовину вросшего в землю оконца Прибытковых за ним наблюдает подросток. Поглядывая то на предзакатное солнце, то себе под ноги, Василий Петрович подался к двери и, постучав, неуверенно открыл ее.
Семья Прибытковых ужинала. За маленьким, накрытым клеенкой столом сидели хозяин и три похожих друг на друга мальчика-крепыша. Четвертый, постарше, примостился на табуретке у окна и тоже хлебал борщ из тарелки, стоящей на подоконнике, заваленном тетрадями и книгами. Хозяйка возилась у печи, гремя чугунами. На кровати, спиной к двери, откинувшись немного назад и опираясь руками на постель, сидел Алешка.
Не оглянувшись на скрипнувшую дверь, но нарочно не понизив голос, он сказал:
– Ты, Змитрок, говоришь – работа. Это верно. Но от одной работы и одичать недолго. У человека не только голова да руки есть.
– Я хочу, чтобы хорошо было, милок. А ты, это самое, саправды дичаешь, – ответил Прибытков и спокойно пригласил Василия Петровича: – Заходите, товарищ Юркевич.
Алешка бросил через плечо быстрый взгляд на дверь и сел прямее.
В комнате было темновато, и поэтому теснота в ней показалась Василию Петровичу просто страшной – здесь негде было повернуться. Он взглянул на желтые, сырые подтеки на фанерном потолке и стенах, на бедную обстановку и подумал, что дети у Прибытковых спят на полу.
– Удивляетесь? – ответив на приветствие, спросил Прибытков. – Живя тут, разве чего купишь? Где ты тут что поставишь?
– Да, да, – согласился Василий Петрович, комкая в руках шляпу.
Мальчишки перестали есть, как птенцы вытянули шеи, не сводя глаз с незваного гостя, но, заметив, что отец сердится, снова принялись за еду.
– Может, поужинаете с нами? – смущенно пригласила хозяйка.
– Нет, спасибо. Я так, просто…
– Просто с моста, – с издевкой прокомментировал Алешка.
– Я хотел поговорить с вами относительно вчерашнего, товарищ Прибытков.
– А чего тут говорить? Оно и так все видно, – обвел тот взглядом комнату. – Вы бы хоть сели.
Старший мальчик, примостившийся у окна, пододвинул свою табуретку Юркевичу и отошел на прежнее место.
Хозяйка подала на стол миску тушеной картошки, отложила немного в тарелку старшему и, пристроившись рядом с самым маленьким, обняла его за плечи, чтобы удобней было сидеть.
Все опять принялись за еду.
– Я вот тоже в гостинице живу, – сказал Василий Петрович, разглядывая семью угрюмого каменщика.
Алешка, как норовистый конь, к которому подошел незнакомый человек, отвернул голову и, глядя на запыленное окно, посоветовал:
– А вы поменяйтесь. Вот и квит.
– Я сюда не ссориться пришел.
– Это правда, Костусь, – заступился Прибытков. – А вы, товарищ Юркевич, не обращайте внимания. Он сам не знает, что ему надобно.
– Ой ли? Одно, да знаю! – упрямо махнул головой Алешка. – Нельзя, чтоб так было.
– А как тогда?
– Это уж не моей головы дело…
– Вот видишь, – спокойно прервал его Прибытков. – А я, это самое, вот что хочу сказать. Не такие мы бедные, товарищ Юркевич, чтоб жить так… Мы можем жить лучше. Надо только, чтобы каждый не забывал о другом и сам был как все.
– Будет, жди! – ударил себя по колену кулаком Алешка. – Урбанович и тот мне вчерась на собрании твердил: "Пень, – говорит, – метит из земли вылезти, а битое стекло, обратно, в землю влезть". А на черта мне такое!
– Ты не злись, – и на этот раз успокоил его Прибытков. – Злость не советчик. Ты до конца послушай. Неужто плохо было бы, если бы в стране нашей, это самое, все люди были простыми? Я никуда не лезу – ни из земли, ни в землю. Но мне, может, не так обидно в подвале жить, как из него ходить к кому-нибудь…
"Страна простых людей! – подумал Василий Петрович. – Пусть это, быть может, и наивно, но тут есть определенный смысл. И его надо осознать душой…" Нет, не островок заветной земли будущего, окруженной прежней убогостью, видимо, нужен людям. Они жаждут иного и имеют право на большее. Этот островок, о котором когда-то мечтал он и который теперь почти создан, не может принести подлинной радости. Наоборот, он пробуждает обиду своим несоответствием тому, что осталось вокруг… Страна простых людей!.. Архитектору особенно много в ней работы, и самое трудное, вероятно, поиски красивого – красы, простой и близкой человеку…
Вечером Юркевичу повезло – посетителей в приемной у Зорина не было, и о нем сразу доложили. Сквозь двойную, обитую дерматином дверь Василий Петрович прошел в кабинет и увидел секретаря не за столом, а возле окна. Раздвинув тяжелую, в мягких складках портьеру, тот смотрел на улицу. Услышав покашливание Василия Петровича, наклонился к окну, будто заинтересовался чем-то происходившим снаружи. Но когда наконец повернулся, Василий Петрович увидел, что лицо у него сердитое, злое.
– Садись, – не скрывая своей враждебности, сказал он и, подойдя к столу, подвинул на его край какие-то бумаги. – Познакомься, пожалуйста.
Василий Петрович взял бумаги, сел в кожаное кресло и начал читать. Как он и ожидал, в них шла речь о злосчастных проектах. Но что более всего удивило его – бумаги были из Академии архитектуры.
– Что скажешь? – с досадой спросил Зорин, дождавшись, когда Василий Петрович кончил читать.
Стараясь быть спокойным, тот положил бумагу на стол и тоже встал.
– Я не могу согласиться и с этим. По-моему, высокий защитник – тоже Понтус.
– Глупости! – вскипел Зорин. – Доморощенные штучки! И причем знакомые.
Значит, Зорин связывал его борьбу против проектов Понтуса с позицией, занятой в отношении коттеджей на Круглой площади. Значит, как и раньше, решил бросить ему обвинение не в отдельных ошибках, а в системе порочных взглядов, в порочной линии поведения. И потому нужно было не только выяснить формулу обвинения, постараться разубедить Зорина, но и опровергнуть его собственные взгляды, показать их уязвимость.
– Извините, но, честное слово, не доходит… – схитрил Василий Петрович, выкраивая время.
– До меня тоже, собственно говоря, не доходит, против чего ты воюешь. Против того, чтобы была прославлена эпоха? Тебе не по вкусу торжественность наших дней? Или не нравится, что наши люди желают видеть искусство не на одних выставках? Для тебя не существует ни команд, ни авторитетов и тянет проповедовать уравниловку. На политическом языке ты знаешь, как это называется?
– Нет.
– Тем хуже для тебя.
Они стояли близко друг к другу, и Василий Петрович кожей лица ощущал возмущение Зорина. Но вместе с этим и чувствовал – тот в чем-то не уверен, мешкает и тоже ждет еще чего-то. Иначе он вел бы себя совсем по-другому. В двух случаях – это знали все – когда Зорин в духе или чувствует свое превосходство, он всегда распоясанно прост и несдержан. Хлопает собеседника по плечу или грозит под самым носом пальцем, толкает под бок или стучит кулаком по столу, хохочет и матерится, демонстрируя свое "народное нутро".
– Сперва насчет уравниловки, – помедлил Василий Петрович, опасаясь теперь одного – как бы не ляпнуть такого, за что ухватился бы Зорин.
– Ну-ну, роди!
– Город строится не на десятки лет. Умрут заслуженные ученые, герои, народные артисты – они также небось люди. Кто тогда останется в коттеджах? Конечно, их потомки. Но кто знает; может быть, самые обыкновенные, если не хуже. Так почему же они должны жить в каких-то особых квартирах и домах?
– Не выкручивайся!
– И не думаю, – возразил Василий Петрович, понимая, что Зорин видит убедительность его слов. – Ведь фактом будет: город пострадает и каста появится. А по-моему, если и передавать что-нибудь по наследству, то только не привилегии. Не к лицу это нам…
– Однако наглеешь ты понемножку… И спорить насобачился… – как и ожидал Василий Петрович, не полез на рожон Зорин и, смерив его взглядом, вновь отошел к окну, всем видом, однако, показывая, что свое сделал.
