Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
– Заметку принес, – сказал ломким баском. – Решили вот напечатать у вас.
– Кто это решил? – не улыбаясь, спросила Валя.
Юноша переступил с ноги на ногу и нахмурился, брови его почти сошлись на переносице.
– Кто решил? Мы, – с открытым вызовом ответил он. Потом потянул за замочек "молнии" и вынул из бокового кармана аккуратно сложенный лист бумаги.
– Погоди, погоди! – быстро проговорила Валя, приподнявшись. Что-то до боли знакомое угадывалось в его лице, высоком чистом лбу и особенно нахмуренных бровях. – Постой! Ты, случайно, не Тимка?
Паренек смутился, и то, что он скрывал под напускной серьезностью, вдруг вырвалось наружу – он мучительно покраснел, по-мальчишечьи, до пота.
– Ну, и что с того? Тимка, – сбитый с толку, сказал он и спрятал бумажку назад в карман.
– Как что? – Валя наклонилась к нему через стол и, схватив за плечи, встряхнула. – Я же Валя! Неужели не помнишь?
Да, это был он, упрямый, ершистый подросток, которого Валя видела всего два раза – в больнице, у кровати Олечки, и тогда, ночью, около руин кинотеатра.
– Где это ты пропадал? А? Рассказывай, – попросила она. – Столько воды утекло…
– Как жил? По-разному. Хотя вся автобиография тут. – Тимка показал на фуражку со значком ФЗО. – Учился, окончил, теперь работаю. А вы?
– И я тоже: училась, окончила… и вот работаю, – ответила Валя, догадываясь, что Тимка не хочет говорить о себе.
Она почти силой усадила его на стул и все же заставила ответить на вопросы – встречался ли с Олечкой, где живет, сколько зарабатывает, что думает делать дальше.
Встречался ли он с Олечкой? Тимке представилась первая после разлуки встреча с сестрой. Моргая большими от испуга глазами, она с минуту не могла ни говорить, ни решиться на что-нибудь. Ошарашенная девочка стояла, теряя силы. Когда же он протянул ей, как взрослой, руку, рванулась к нему и, обняв, затряслась на плече. "Ты, Тимка, ты вырос! – всхлипывая, заговорила она торопливо. – Какой ты большой, Тим!" И он, страдая от жалости и любви к дорогой, но уже не совсем знакомой сестренке, никак не мог чего-то простить Зимчуку, который стоял в отдалении.
Что думает он делать дальше? Да разве скажешь об этом вот так сразу… Много, очень много думает он делать.
– Мамочки! – внезапно спохватился Тимка. – Заговорились мы. Меня ведь у подъезда товарищ ждет. А это, – он опять вынул из кармана бумажку, – про нашего бригадира. Мы понимаем… Нас ведь, вот те слово, аж температурило первый день. Другому скажи – смеяться будет: от работы температурило. А он догадывался. Поставит в одну причалку с собою и учит. Сначала небольшую часть захватки давал, а потом прибавлял по кирпичу, чтоб не лотошились. В темп, значит, вводил…
– А нормы? – в чем-то подражая Лочмелю, спросила Валя, пробегая глазами заметку.
– Нормы? – шевельнул Тимка крутой, бровью. – Вот это да! Дилемма. Но они, товарищ Валя, никуда не денутся.
– Значит, не выполняете?
– Нет, конечно.
– В таком случае, с заметкой придется подождать. Славу, видишь ли, авансом не дают. Правда? Дела нужны.
– Дела? – обиженно повторил Тимка и замкнулся. – Что ж, может, вы и правы. Но и каменщиков сделать из нас тоже дело не пустяковое.
– А кто же этот ваш бригадир? В заметке ведь фамилия не указана, – чтобы чем-нибудь сгладить неловкость, сказала Валя.
– Кто бригадир?.. Всегда затокуюсь, Урбанрвич его фамилия. Слышали?
Не заметив Валиного удивления и пообещав зайти в другой раз, Тимка вышел, а Валя снова, не сразу сообразив, что нельзя его было так отпускать, осталась одна с разбуженными воспоминаниями.
– Как летит время! Прошлое надо вспоминать, точно давно прочитанную книгу…
Валино прошлое, как оно представлялось ей самой, начиналось с войны. До этого были детство и первые годы юности, что, как казалось Вале, смешно считать той зрелой и определенной порой, какой является прошлое человека. Таким образом, получалось, что Валиным прошлым была война и то, что пришло за ней. Это и определяло отношение Вали к своему прошлому. Она прежде всего чувствовала его значительность. И действительно, сами масштабы событий того времени были необыкновенны. Война охватила мир, уничтожала государства и города, цветущие края превращала в зону пустынь и тлена. В ее буре погибали миллионы жизней – от пуль и города, от бессилия и огня. В то же время это были героические годы. Война привела в движение народы всей планеты, и сквозь кров и смерть поднялись к жизни новые свободные страны. Она утвердила непо бедимость родины. И, несмотря на то, что страна лежала в руинах, что обессилели не только люди, но и металл, родина, как казалось, была ближе к коммунизму, чем до того.
Кто знает, может, это чувство, живущее в Вале, тоже клонило ее к Василию Петровичу. Он как бы приходился в масть. Из окружающих людей в нем наиболее ярко, сдавалось, горел тот огонь, что вспыхнул в людях с победой. Он упорно шел к своей цели. И цель его была высокой, достойной этой победы. Как было бы хорошо стать рядом с ним, взглянуть на вещи его глазами и написать бы об этом… Ведь у него мужественный характер, красивый, стремительный профиль, особенно, когда Василий Петрович щурится, решившись что-то сказать…
На столе у Лочмеля заверещал телефон.
В первое мгновение Вале показалось, что звонит именно он, Василий Петрович. Но это скорее испугало, чем обрадовало ее, и она не сразу взяла трубку.
Однако звонил Зимчук.
– Ты? – спросил он, точно не доверяя. – Здравствуй. Я с тобой еще на собрании в горсовете хотел поговорить, да не выпало. Знаешь, Тимка нашелся! У нашего Урбановича теперь. Прояви, пожалуйста, инициативу. Поддержи пером. Добро?..
Валя осторожно положила трубку и, смущенная, выбежала из комнаты. Но ни в коридоре, ни у подъезда Тимки уже не было.
6
Алексей с первого взгляда заметил, что бригада не старалась так отроду. Правда, взятый темп ребята едва удерживали. И хотя было холодновато, Тимка вскоре стал вытирать пот со лба и, беря кирпич, покашливал, чтобы восстановить дыхание. Он явно надсаживался, Кирпичи у него ложились не совсем ровно, раствор вылезал из пазов.
Здание поднялось уже на пять этажей, улица с подмостков была видна как на ладони, и обычно Тимку интересовало все, что происходило внизу, на проспекте. Сегодня там сажали липы. Это было любопытно. Липы привозили на грузовиках по одной, с корнями, старательно упакованными в огромные ящики. Самоходный кран поднимал их и бережно ставил на землю, возле подготовленных ям. Опущенные на землю липы почему-то становились меньше, в глаза бросались, точно прихваченные огнем, но все еще зеленые листья, трепетавшие на ветру. Но вот грузовик отъезжал, возле лип начинали хлопотать рабочие, снова их поднимал цепкий кран, и вскоре уже казалось, что деревца росли тут давно. И так, выстраиваясь в ряд, липы все дальше уходили к Центральной площади, придавая обжитый вид проспекту.
Однако Тимке было не до этого. Он работал, охваченный одним желанием – доказать свое. Думалось, что встречи с Валей всегда приносили перемены в его жизнь. В самом деле! Как только за Валей тогда закрылась дверь в палату, он хмуро попрощался с Олечкой и, точно за ним гнались, побежал между кроватями по больничному коридору. Куда? Зачем? Вряд ли понимал он и сам. Но хорошо знал – убегает и должен убежать от того, что готовил для него Зимчук. Валино сочувствие подхлестнуло его упрямую решимость. Детский дом сдавался неволей – где все чужое, однообразно серое, где даже девчонок подстригают, как мальчишек. Пусть уж лучше колеют от холода руки, пусть лучше голод, чем эта поднадзорная жизнь. "Жил в войну, проживу и теперь! Зато делай что хочется, иди куда душа желает. Сам себе командир и председатель горсовета".
Так попал Тимка к беспризорным. Раздобывал еду на рынках, отогревался на вокзале, спал где придется. Везло, когда был настойчивым и проворным. Мыкал горе, когда колебался и не хватало веры в себя. И постепенно укоренялось убеждение, что на свете все решает изворотливость и что она – мера цены твоей и твоих "корешов". Все хорошо, что хорошо сделано. И все плохо, что плохо кончается. А что будет завтра? Пусть об этом думают лошади – у них головы большие. Вместе с тем рождался азарт. А главное – независимость и свобода! Надеялся, так будет всегда. Но вот вышел на серьезную "операцию" – и на тебе, все пошло вверх тормашками. Наблюдая за улицей и охраняя сообщников, приближавшихся к своей добыче, он узнал Валю. Кровь ударила в виски. Он ужаснулся тому, что делал.
В "товариществе" были свои законы, и горе тому, кто нарушал их. Особенно безжалостно карали "ссучившихся". Но он нашел в себе решимость порвать со всем и уехал из Минска. Около полугода разъезжал по другим городам, нищенствовал, одурачивал доверчивых, соблазняя играть "в три листика". И лишь глубокой осенью попал в… детский дом. И получилось так, что рядом с образом Олечки он стал хранить в памяти и образ Вали.
Вчера, ложась спать, Тимка сказал своему закадычному рыжему дружку, кровать которого стояла рядом:
– Знаешь, Витя, кто нас отчитал в редакции? Верас. Помнишь, рассказывал? Завтра рвануть надо. С инициативой. Ты тоже поговори с хлопцами.
– Ладно, рванем, – согласился Виктор, натягивая на голову одеяло…
Тимка чувствовал, как неприятно дрожат руки и постепенно затекает спина. Хотелось разогнуться, распрямить плечи. Но он скорее дал бы себя распять, чем показал свою слабость.
Алексей выждал, когда паренек выбился из сил, подошел к нему. Было жалко его и в то же время обидно за себя. "За няньку поставили. Сгори ты, такая работа, огнем…"
Но, чтобы дать Тимке отдохнуть, Алексей, будто собираясь что-то показать, взял из его рук кельму и сразу наметанным глазом заметил, что последние ряды кладки искривлены, а раствор до краев заполняет пазы в наружном ряду.
– А ну, проверь ватерпасом, – оскорбленный, велел он.
Тимка взял рейку с ватерпасом, приложил к стене и чуть не выпустил. Три верхних ряда нависали над нижними.
– А пазы где? – уже обрушился на него Алексей. – Разобрать, неумека!
Остальные ребята тоже прекратили работу и стала прислушиваться.
Откуда-то прямо перед Алексеем вырос Виктор, взъерошенный, смешной в своем самоотверженном желании защищать товарища. Он со сжатыми кулаками остановился перед бригадиром, готовый и заплакать и броситься в драку. В его рыжеватых глазах полыхало отчаяние. Веснушчатое лицо угрожающе посерело.
– Вы не кричите! – сказал он. И оттого, что горло перехватила спазма, голос у Виктора сорвался. Он даже поднялся на цыпочки. – Вы не имеете права! Что он отлынивал? Надуть хотел? Или нарочно так сделал? Чего ты молчишь, Тима? Скажи ему.
Их окружила вся бригада. Алексей возвышался среди юношей на целую башку, и они смотрели на него снизу вверх. Это почему-то смягчило его. Он смущенно нахмурился и, догадываясь о намерении ребят, согласился:
– Нехай по-твоему будет. Только ты сам на меня не кричи. Лучше помоги разобрать.
Воинственность Виктора мгновенно погасла. Он переступил с ноги на ногу, шмыгнул носом и пригладил рукою свои огнисто-рыжие волосы.
В этот момент Алексей увидел жену с Валей, которые, улыбаясь, поднимались на подмостки.
Он взглянул на оторопевшего Тимку, Виктора, о чем-то шепотом спрашивающего своего друга, и, нахмуренный, пошел навстречу. "Чего это она? – злой от смущения, подумал про Зосю. – Этого еще не хватало! Неужели и тут начнет учить?"
– А хорошо здесь у вас. Весь город, как с парохода, виден, – обвела рукой Валя, удивленная, однако, отчужденностью и враждебностью Алексея. – Говорят, у тебя тут целый учебный комбинат. Правда?
Алексей уже знал, как гасить корреспондентское любопытство и энтузиазм.
– Это кто-то по злобе наговорил, демонстративно не замечая Зоси, ответил он. – Мы, кроме брака, пока делать ничего не умеем. Вон, коли ласка, полюбуйся на мороку. Все верхние ряды разбирать придется. – И чтобы окончательно ошеломить Валю, отрезал:
– А ну, молодцы, починай!.. А ты, Зось, чего?
– Валю встретила и ребят твоих заодно пришла посмотреть. Может, помогу чем.
– У них сейчас не твоя наука, – отвернулся от нее Алексей и опять крикнул. – Починай, говорю!
Ребята не шевельнулись. Тимка стоял понуро, с безвольно опущенными руками, готовый провалиться, И только упрямая гримаса, застывшая на лице, выдавала, какой огонь бушует в нем.
– Чего ты так с ними? – осторожно спросила Валя. – Ну, чего? Я ведь все равно понимаю, что это бунт. Давай лучше рассказывай.
– Я же тебе сказал: мы, кроме как брак давать, мало в чем понаторели. Да и тебе не стоит тут особо задерживаться. Алешка говорит, даже Юркевича на мушку взял…
– Не упрямься, Леша!
– Что значит "не упрямься"? А?
Но его упорство уже шло на убыль. Алексей взглянул на ребят, и Валя заметила, как подобрели его глаза. Тимка тоже почувствовал это. Он вскинул голову, словно отбрасывая назад волосы, взял лопату и подковырнул верхний ряд.
Часть четвертая
Глава первая
1
Зима началась звонкими морозными утренниками.
Потом выпал снег. Он лёг сразу на скованную землю, и уже в середине декабря, как сказала Василию Петровичу Валя, тетеревам приходилось питаться березовыми почками. После редких декабрьских оттепелей липы на проспекте покрывались лохматым инеем или тонким льдом. Я тогда их ветки свисали, словно стеклянные, и, покачиваясь, мелодично звенели. Ледяная корочка поблескивала, искрилась, и воздух казался необычайно чистым.
В январе снегу прибавило. Небо опустилось ниже, улицы поузели. Почти ежедневно гуляли метели, наметая сугробы поперек тротуаров и около строительных заборов, на которых были наклеены яркие предвыборные плакаты. Дворники проклинали эту щедрость природы. Грузовики и самосвалы не успевали вывозить снег. На бульварах он лежал огромными кучами. По утрам, когда всходило солнце, мороз крепчал, туман не только не рассеивался, а густел, становился седым. Дым из труб не поднимался вверх, а висел над крышами, смешивался с туманом. Солнце тогда напоминало медный диск. Холодное, оно не слепило и не бросало лучей. А потом снова начинал сыпаться мелкий снежок.
Василий Петрович проснулся, как просыпался уже который день, от скрежета лопаты – дворник гостиницы чистил улицу. Осторожно, чтобы не разбудить сына и жену, встал, оделся и подошел к окну. На улице было пусто и бело. Окна с осени заклеили плохо, и в них дуло. Василий Петрович почувствовал запах свежего снега. Быть может, это был и не запах, а только ощущение свежести, но он с удовольствием несколько раз втянул воздух через нос. Нет, снег все-таки пахнул.
Укрывшись с головой и свернувшись калачиком, на оттоманке спал Юра. Одеяло в ногах сбилось, и из-под него виднелась розовая пятка. Рядом, на спинке стула, висела одежда – недавно купленные брючки с ремешком, клетчатая ковбойка, джемпер и чулки с подвязками. Василий Петрович подошел к оттоманке, поправил одеяло и взглянул на жену. Та спала спокойно, с гордо откинутой головой. Под новый год она подстриглась я сделала завивку, что молодило ее и было к лицу. Но одновременно в ее облике появилось нечто незнакомое, чужое. И это раздражало.
Боже мой, неужели когда-то он не чаял в ней души? Неужели ее капризы, эгоизм, презрение к другим могли казаться ему милыми странностями? Ведь достаточно было раскинуть умом, вглядеться… Даже в овале лба, в очертании губ проступает холодное самолюбие… Так что же делать? И впредь насиловать волю, желания? Притворяться, лгать? Но ради чего?..
И все-таки Василий Петрович чувствовал – он бессилен что-либо изменить в этом. Бессилен, ибо семья – святое. Ее охраняют закон, мнение окружающих, партийный долг. Тем паче, что тебе вообще не везет, и каждый день – самые неожиданные передряги…
Василий Петрович опять подошел к окну и приник лбом к холодной раме.
Он помнил замечание Михайлова о резервных территориях, знал, что придется увеличивать район капитальной застройки, и по-прежнему со скрипом выделял участки для индивидуальных застройщиков. "Все равно когда-нибудь придется сносить эти халупы!.." Руководствуясь какими-то своими соображениями, Шурупов подал мысль выкраивать такие участки из больших усадеб домовладельцев – садов, огородов. Василий Петрович, понятно, согласился. Но как только опасность нависла над многими, посыпались жалобы.
"Придется поехать и посмотреть самому. Особенно сады…" – решил вчера Василий Петрович.
Однако нежданно-негаданно заявился Понтус и перепутал все планы. В заиндевелой енотовой шубе, про которую ходили целые истории, он ввалился в кабинет и, стоя перед дверью, как в рамке, приветственно поднял руку.
– Я к вам, – сообщил он, будто здесь кроме Василия Петровича был еще кто-то.
Не торопясь, подошел к столу и стал рассматривать рисунки архитектурных деталей, расставленные на полу вдоль стены. Потом расстегнул шубу и присел на подлокотник кресла, откинув полу.
Василий Петрович всегда несколько тушевался перед апломбом и только позже, ругая себя, находил нужную линию поведения. Понтус знал эту черту его характера. Взяв со стола несколько заявлении о садах, пробежал их, повертел в руках и бросил назад.
– Жалобы, жа-а-лобы… – протянул он с брезгливым сожалением и без обычного вступления начал просить подыскать участок для особнячка, который собрался строить управляющий рыбтрестом. – Помните по Гомелю? Партизан, душа нараспашку. Несколько танков подорвал. Он нам такой дворец отгрохает, что целый квартал украсит! Герой!
"Очередное протеже или Зорин поручил еще раз прозондировать", – подумал Василий Петрович и угрюмо предупредил:
– Могу только на Белорусской. А о Круглой пускай и не заикается, – полагая, что обо всем, конечно, будет доложено Зорину.
– Дело хозяйское, – иронически скривился Понтус. – Пойдемте за одним скрипом. Он ждет вас…
Одевшись, Василий Петрович неохотно вышел на улицу. У подъезда стояла темно-синяя "Победа". Конопатый мужчина, сидевший за рулем, молча открыл заднюю дверцу.
Он был в желтой кожанке с меховым, как у летчиков, воротником и в такой же шапке, надетой слегка набекрень. Изрытое оспой лицо его с острым носом, какой часто встречается у рябых, было желчное.
– Если на Круглой нельзя, прошу вот здесь, рядом, – сказал он, остановив машину на Белорусской улице, на углу которой пока стоял всего один, огороженный высоким забором, белокаменный коттедж с ярко-зеленой крышей.
– На этот участок уже есть заявка, – возразил Василий Петрович. – Можно только около развалин. Но имейте в виду, и там нужен проект.
Мужчина, видимо, не придав значения его словам, вылез из "Победы" и начал закуривать. Одному оставаться в машине было неловко, Василий Петрович вылез тоже.
– Скоро здесь вырастет тихая зеленая улица, – проговорил он, щурясь от света. – Проектировщик, если согласитесь, пусть обязательно придет сюда и посмотрит. Я тоже могу кое-что подсказать.
– Благодарю, но я хотел бы именно тут, рядом, – настойчиво сказал мужчина и, морщась от дыма, кривя тонкие губы, полез во внутренний карман кожанки.
Он вытащил какую-то пачку, завернутую в газету, подбросил ее в руке и протянул Василию Петровичу.
– Что это? – поразился тот.
– Посчитаете дома, – осклабился мужчина, – думаю, не обидитесь…
Василий Петрович ворвался к Понтусу, лишенный способности говорить. Стены кабинета, массивный письменный стол, за которым сидел Понтус, окруженный для солидности справочниками, томами энциклопедии и книгами в переплетах с золотым тиснением, – все колебалось, словно в зыбком тумане.
– Вы… Кого вы мне подсунули? – выдохнул Василий Петрович, единым махом проскочив расстояние от двери до письменного стола.
В расстегнутом пальто, с кашне, которое тянулось по полу, он выглядел и страшным и жалким. Сейчас он мог изо всех сил ударить кулаком по столу и начать жаловаться, мог дать пощечину и мог заплакать, как обиженный ребенок.
Понтус побледнел, но, стараясь не терять достоинства, поднялся с кресла и отступил на шаг.
– Я вас не понимаю, – развел он руками.
Так они стояли несколько секунд, и каждый старался решить для себя, что делать дальше. Понтусу было важно перевести разговор в мирное русло. И время работало на него. Василий же Петрович жаждал мести и бежал сюда, чтобы излить свое возмущение. Но он не знал меры Понтусовой вины и даже не был убежден, есть ли она за ним вообще, и потому время гасило ею порыв.
– Вы хорошо знаете этого человека? – все еще не своим голосом спросил он.
– Да объясните же наконец, что случилось!
– Он мне собирался вручить… деньги!
– Значит, вы не взяли их?
– Конечно!..
– В таком случае, чего же вы хотите? – приблизился к столу Понтус. – Он приходил в норму и, грузно опершись на сгонку книг, уже смело наклонился к Василию Петровичу. – Надо быть философом и смотреть на вещи трезво. Кто вам поверит, если нет вещественных доказательств? Да вряд ли помогли бы даже деньги. Свидетелей ведь не было. Не помогу, конечно, и я…
Он не старался оцепить самый факт или нарочно уходил от этого. Не стремился найти возможность наказать негодяя. Почему? Он утверждал одно: нельзя этого сделать. Нельзя потому, что нет доказательств, нет свидетелей. Да и вообще получилось, что само преступление существует только в том случае, если делу можно и стоит давать ход.
Демонстративно нажав кнопку звонка, давая понять, что разговаривать больше не о чем, Понтус подождал, пока вошла секретарша, и озабоченно попросил ее:
– Товарищ Мокрицкая, вот шестьдесят рублен, заплатите, пожалуйста, мои профвзносы. А то все забываю. И еще раз напомните аппарату о предвыборном собрании…
И теперь, глядя в окно на пустую белую улицу, Василий Петрович страдал от омерзения и неуверенности. Скрежет лопаты мешал ему сосредоточиться. Но одно становилось все более очевидным: Понтус – это опасность, и если он даже не виноват, он и только он сделал, что преступление стало возможным.
До этого случая Василий Петрович думал – рядом с Понтусом можно работать. Было принято считать – и Василий Петрович соглашался с этим – Понтус проверенный, искушенный работник. У него простая натура. И хотя он бездарь, да и не особо вообще горит на работе, все же та не мыслилась без него: дисциплина, порядок связывались обычно с ним. Значит, работать под его началом было можно. Стоило лишь не уступать ему там, где он был не прав, и делать это по-своему. А вот получалось – нельзя. Уже от одного, что он будет рядом, тебе и твоему делу угрожает опасность. Тем более, что у тебя есть ошибки и слабости.
2
Как-то Барушка высказал мнение о праве человека на ошибки. Нельзя сказать, чтобы Василий Петрович согласился с ним, но ничего порочного в этом не нашел и даже не понял, почему Зимчук возмутился, когда он передал ему разговор с Барушкой. Действительно, кто может отрицать, что всяким поискам почти неизбежно сопутствуют ошибки и промахи? Никто! И потому запретить человеку ошибаться – то же самое, что запретить искать и рисковать. Василий Петрович не улавливал предательской разницы в понятиях «дать право на ошибки» и «запретить ошибаться».
И вот теперь, после случая с управляющим рыбтрестом, Василий Петрович невольно вспомнил об этом и как бы заново рассердился и на Барушку и на себя. Нет, пока живут рядом такие типы, ошибаться нельзя! А если все же ошибся, постарайся осознать это и как можно скорее исправить оплошность. Иначе тебя опутают и из ошибки вырастет преступление, которое насмерть запятнает твое дело.
В тот же день Василий Петрович добился приема у Ковалевского и рассказал ему про случай со взяткой.
Правда, от беседы с ним он вынес двойственное впечатление. С одной стороны, было видно – Ковалевский не против помочь и симпатизирует ему. Даже сообщил, что горком рекомендует его кандидатуру в депутаты горсовета. И сделал это в прямой зависимости с жалобой Василия Петровича. Но в то же время создавалось впечатление, что Ковалевский воздерживается от открытой поддержки и склонен к тому, чтобы она оставалась косвенной. Безусловно, это тоже значило многое. Предупреждало: противников – особо не распоясываться, выжидающих в всегда готовых кинуться в бой – что особой нужды в этом нет, и т. д. Однако такая позиция оставляла в напряжении и самого Василия Петровича. Предостерегала: ты замахнулся на серьезное, у тебя сильные противники, да и прав-то ты не во всем. Давай повоюй, тогда станет яснее…
Это было в субботу, а в понедельник, как только схлынул первый прилив телефонных звонков, Василий Петрович пошел в сектор отвода земель: медлить было нельзя.
Шурупов сидел за столом и перебирал бумаги. Увидев главного архитектора, быстро отодвинул их от себя, смахнул со счетов отложенные косточки и встал.
– Я вас слушаю!
– Вы найдете для меня свободный часик?
– А как же! Пожалуйста, – услужливо сказал Шурупов и поднял на лоб очки.
– Вы, возможно, спросите сперва, зачем мне этот час понадобился?
– Если не секрет.
– Поедем исправлять ошибки.
– Какие? – сделал удивленное выражение Шурупов и, опустив очки на нос, взглянул на сотрудников, рассчитывая, что шеф воздержится от дальнейшего разговора.
Василий Петрович застегнул пальто на все пуговицы и стал надевать кожаные перчатки.
– Кажется, формальный подход к делу, – громко сказал он. – Однако посмотрим…
"Москвич" остановился в узенькой улочке, какой, сдавалось, и не могло быть в городе. Улочка тонула в снегу и выглядела заброшенной. На снежной целине не было следов ни от машин, ни от саней. Только вдоль заборов и редких домиков вилась извилистая тропинка. Снег шапками лежал на заборах, на воротах, свисал, как со сказочных избушек, с крыш домов.
– Здесь, – сказал Шурупов и, выйдя из машины, направился к большому заснеженному саду, отгороженному от улицы частоколом.
Сад, как и все вокруг, стоял завороженный. Покрытые инеем яблони, увязшие в снегу по колено, были словно в белом весеннем цвету.
– Десять соток, – приготовил карандаш и блокнот Шурупов, – принадлежат инвалиду. Но для города это много и вполне можно обрезать.
– Где у вас еще?..
– Тут, недалеко.
По тропинке они молча двинулись в другой конец улицы. Отсюда была видна железная дорога, за ней лента шоссе и новый поселок – желтые игрушечные домики. Еще дальше – поле и синий лес. Гордо пыхтя паром, промчался поезд. Из окон вагонов смотрели любопытные пассажиры.
– Видите? – взволнованно показал Василий Петрович. – Смотрят! На кого? Думаете, на нас с вами? Вряд ли. Вы мне вот сейчас скажите: неужели мы решили уничтожить эту прелесть?
– Будто вы не знаете, Василий Петрович!
Из ближайшего дома вышла старушка в валенках, полушубке и большом суконном платке. Вероятно, она догадалась, кто это, ибо сразу подошла и, вздыхая, стала объяснять: коль уж так, то согласна, пускай половину ее сада отрежут под усадьбу племянника.
– А яблони? – жалея ее, насупился Василий Петрович.
Старушка вытерла слезу, набежавшую на правый глаз, и вздохнула.
– Может быть, Василий Петрович, мы решим это камерально? – с несвойственной ему настойчивостью вмешался в разговор Шурупов.
– Почему камерально? Разве не ясно?.. А если понадобится, запроектируем здесь такое, что будет тешить не меньше, чем этот сад…
С чувством обиды на себя вошел Василий Петрович во двор Урбановичей. Проходя по ночным улицам и поглядывая на манящие светлые окна домов, он часто думал, что за каждым из них своя судьба, свои заботы, свой уют. Но мало где так проявлялся характер хозяев, как тут, во дворе Урбановичей. Старательно досмотренный дом, недавно покрашен в салатный колер. На окнах – цветы. У дома – палисадник – запорошенные снегом кусты крыжовника и две рябины, сиротливые и печальные. К крыльцу и маленькому сараю расчищены тропинки. У сарая сажень по-хозяйски уложенных дров, самодельный верстак и новая пристройка с железным баком наверху – душ. А дальше – молодой в инее сад. Уют здесь только рождался. Простой, нехитрый. Несчастливому в семейной жизни и потому часто одинокому, Василию Петровичу все это вдруг показалось таким нужным и привлекательным, что глаза его стали влажными. Неожиданно понравился и сам домик – аккуратный, с высокой острой крышей. Увитый диким виноградом, обсаженный деревьями, он мог бы украсить любую зеленую улицу. Возможно, только вместо сеней следовало бы построить веранду, немного расширить окна и иначе спланировать двор. Архитектура таких домиков, как ни странно, почти не разрабатывается. Памятники монументальной национальной архитектуры погибли. Но дате в строительстве деревянных домов есть богатые традиции. Почему бы не использовать их?
Стало ясно, зачем ехал сюда. Не осматривать сад, по успокаивать Алексея. Нет! Ему необходимо было побывать у Урбановичей. Он знал, что, невзирая ни на что, как когда-то у Прибытковых, обязательно нечто глубже осознает здесь и убедится в чем-то очень нужном. И, кажется, он не ошибся…
На крыльце их встретила Зося. Крикнув на Пальму, высунувшуюся из будки, она пригласила Юркевича и Шурупова зайти в дом, Василий Петрович давно не видел Зосю, но почти не заметил в ней особых перемен, Посолиднело лицо, фигура, более спокойным стал взгляд милых, чуть раскосых глаз. Время берегло ее, и она, оставаясь такой, какой была раньше, только ярче расцвела. Сунув руки под фартук, Зося обождала, пока гости входили в сени, и потом зашла вслед за ними.
Алексей в кухне, стоя на одном колене, глиной замазывал щели в плите.
– Ну что, резать пожаловали? – колко спросил он, расправил плечи и начал мыть руки, поливая над газом сам себе из кружки. Ссориться с чужими людьми в своем доме было не с руки, но других слов у него пока не находилось.
Помогла Зося.
– Проходите, – пригласила она и с независимым видом прошла в столовую. Там встала возле печи, прислонившись к ней спиной, и опять спрятала руки под фартук. И тогда сделалось заметно, что фартук завязай на ней немного выше, чем надо, и руки Зося держала под ним не так себе.
Это почему-то вызвало в памяти Валю.
Внимательный взгляд ее серых глаз уже как бы преследовал Василия Петровича. Он иногда даже оглядывался, ожидая, что увидит Валю, и часто принимал за нее других. Недавно, будучи в Москве, он оказался у Манежа и смотрел на голубей. Голуби доверчиво бегали по снегу и подбирали брошенные им кусочки хлеба, мирясь с наглостью воробьев, которые нет-нет да и выхватывали у них из-под самого клюва добычу. И вдруг Василий Петрович увидел на снегу рядом со своей тенью тень девушки. Увидел и долго стоял, прежде чем посмел взглянуть на соседку…
Ему и сейчас показалось, что где-то, о соседней комнате, непременно находится Валя. Спряталась и следит за тем, что происходит здесь. Он даже огляделся. "Нет, нет, – подумал он, – пора кончать и с этим…"
Чтобы смягчить грубость мужа, Зося сказала:
– Сегодня мы в школе, Василий Петрович, выдвинули вашу кандидатуру в горсовет. Будете нашим депутатом.
