Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
1
Ночи стали холодные, звездные, а дни, наоборот, серенькие, теплые – какими бывают дружной, стремительной весной. Солнца не видно, оно только чувствуется, но вокруг все льется, журчит. На улицах много ласкового рассеянного света. В скверах наклюнулись ночки, пахнет оттаявшей землей и мокрой корою. В лужах купаются взлохмаченные воробьи.
Отблеск этого пробуждения ложится на все – на крыши домов, на кирпичные стены с оконными проемами, сквозь которые видно дымчатое, с перламутровыми просветами небо, на новые желто-восковые и старые, покрашенные еще к октябрьским праздникам строительные заборы. Даже башенные краны напоминают аистов, застывших на одной ноге. К тому же вдруг обнаруживается, что вроде и характеры у них разные. Один стоят или важно поворачиваются с гордо поднятой стрелой; другие деловито смотрят вниз, на дом, который начинает расти под ними, и каждую минуту готовы сделать все, что прикажут; третьи, устало склонив стрелу, ждут только одного – когда можно как следует отдохнуть. Милые железные птицы!..
Василий Петрович; тонко чувствующий красоту городской весны, в этом году был глух к ее звукам и слеп к ее краскам.
Особенно огорчало, что в колотню с Понтусом втягивались все новые люди.
Почти открыто на сторону Понтуса встал Зорин. Это заметили многие, и при нем, чтобы не навлечь грех, избегали даже разговаривать с Василием Петровичем: а вдруг создастся впечатление, что ты блокируешься или секретничаешь с неугодным человеком. Да и сам Зорин при случае и видом и словом подтверждал, что так только оно и воспринимается. А сами многие? Допустив раз-два такое хамство, невольно начинали противостоять Василию Петровичу: им ведь тоже надо было чем-то оправдаться в собственных глазах. Чем? Конечно, одним – прикинуться и заговорить самих себя: ты, дескать, все это делаешь не из-за раболепия, а из-за принципиальности. Куда тянет Юркевич? Конечно, к примитивному утилитаризму. Он против творческого поиска, против того, чтоб была воспета эпоха! Вон на что он замахнулся!
Понтус, со своей стороны, тоже принимал меры. Понимая – сейчас очень важно, чтобы вокруг Василия Петровича росла пустота, он травил строптивых, похвалой завоевывал нейтральных. Главное же, пугая, подводил подо все политическое обвинение…
А тут еще крах семьи.
Нет, затевать развод при таких обстоятельствах было чрезвычайно неразумно. И только он, Василий Петрович, который так и не научился заключать сделку с совестью и часто бросал вызов судьбе, мог пойти на это.
Перед самым входом в здание народного суда он услышал фразу, которая обратила его внимание. Пожилой крестьянин в барашковой шапке, в кожушке и валенках с бахилами, с котомкой через плечо, говорил своему собеседнику:
– Моя, браток, уже хлопцев гукае [3]3
Гукае – кличет, зовёт.
[Закрыть]. Вот оно как…
"Хлопцев гукае", – мысленно повторил Василий Петрович, и ему пришла на память поездка с Валей на озеро, девушка в цветастом платье, вышедшая из бора, ее оклик: "Воло-о-дя" и эхо, которое подхватило его, немного изменив: "Ло-о-дя!" И сразу на мгновение мир предстал перед ним таким, каким был, – полным тайн и радостей пробуждения.
Остановившись на крыльце, Василий Петрович проводил взглядом крестьянина с его собеседником и вошел в коридор суда.
И все-таки важным стало, есть ли в зале заседания знакомые. Василий Петрович приоткрыл дверь и заглянул в зал. На скамьях, стоящих рядами, как в клубе, сидело человек двадцать незнакомых мужчин и женщин. А в дальнем углу, у окна, стояли Вера Антоновна с Юриком.
Она взяла Юру! Зачем? Чтобы мстить или искать примирения? Но разве можно ребенку быть свидетелем того, что должно произойти здесь? Кто и когда сделал ее такой черствой и бесстыдной? Как вообще он мог любить эту женщину?
Становясь жестоким, Василий Петрович сел на свободную скамью и достал из портфеля газету. Но читать не смог, как ни заставлял себя.
Улучив момент, когда за спиной кто-то громко высморкался, Василий Петрович оглянулся и посмотрел в дальний угол. Одетая непривычно просто, в пуховом платке, заколотом булавкой под подбородком, Вера уже сидела на скамье, поникшая, покорная и тихая. Рядом вертелся и болтал ногами Юрик. Он тоже заметил отца и, вероятно, прося разрешения подойти к нему, дергал мать за платок. Василию Петровичу захотелось поговорить с сыном, приголубить его, без вины виноватого и наказанного.
– Юрок, иди сюда, – позвал он так, чтоб было слышно в дальнем углу.
Мальчик вскочил, но Вера придержала его за руку.
Однако через несколько минут Юрик все же подошел, С печальными глазами остановился перед отцом, не зная, что говорить и как держать себя.
– Зачем ты здесь?
– Мам, па… – попытался объяснить он и чуть не заплакал. – Я давно не видел тебя, па…
– Ты, значит, сам просился сюда?..
– Нет, мам…
Было видно – многие из присутствующих узнали Василия Петровича и наблюдают за ним. И все же он, не спавший ночи перед тем, как опубликовать в газете объявление о разводе, забыл обо всем. Прижав к себе сына, припал к его голове щекой.
– Суд идет. Встать! – громко обвестил кто-то, как покачалось Василию Петровичу, над самым ухом.
Он поднялся, однако не выпустил Юру.
Из боковой двери вышла женщина, двое мужчин, и когда сели за накрытый красным сукном стол, стоящий на невысоком помосте, оказалось, что женщина – судья, а мужчины – народные заседатели. Женщина, одетая в строгий, почти мужского покроя костюм, была жгучая брюнетка с молодым свежим лицом. Но потому, что лицо ее выглядело очень свежим, на висках резко приметной была седина. Справа от нее сел грузный лысый старик в гимнастерке с большими накладными карманами, в фиолетовых очках, подчеркивавших старческую бледность лица, на котором застыло страдальческое выражение. Второй мужчина был широкоплечий, усатый. Он тяжело опустился на стул и положил свои большие кулаки на стол, словно говоря этим: "Ну что ж, давайте послушаем". "Этот поймет", – почему-то решил Василий Петрович, и стыд, охвативший его, когда появились судьи, стал проходить. Родилось даже ощущение, что он на самом деле в обычном рабочем клубе, где портреты, лозунги, за столом президиум… Но с ним был Юрик. Мальчик вздрагивал и со страхом смотрел то на отца, то на тех, сидевших за красным столом. Если бы можно было забрать его к себе! Как бы он заботился о нем, как бы предостерегал от ошибок… Но как ты это сделаешь, если вон она, когда-то любимая, а теперь чужая, неистово подает знаки, чтобы сын немедленно возвращался к ней.
Первым рассматривалось дело целой группы проходимцев. Газеты редко печатали судебные хроники, и Василий Петрович, хотя его мучило собственное положение, был поражен тем, что услышал. Занятый работой, он почти и не подозревал о существовании такой стороны жизни. И что особенно было неприятно – эти проходимцы мошенничали, крали, безобразничали, чтобы быть по-твоему счастливыми. Счастливыми за счет других! А он? Не хочет ли он, в сущности, построить свое счастье на несчастье своего ребенка?
Терзаясь, он услышал спокойный голос женщины-судьи, объявившей, что суд переходит к рассмотрению дела о расторжении брака Василия Петровича Юркевича и Веры Антоновны Юркевич.
За окнами потемнело, и в зале зажгли электричество.
Меньше стало людей. После формальностей, которые Василию Петровичу показались бессмысленными, женщина зачитала его заявление. И собственное заявление тоже показалось ему бессмысленным: оно не передавало того, что стояло за ним.
– Возможно, вы, гражданин Юркевич, возьмете свое заявление обратно? – спросила судья, усталым движением руки поправляя темные пышные волосы.
– Зачем? – не сразу понял он и подумал, что ей неловко называть его гражданином, что у нее тоже есть муж, дети и, возможно, она как раз вспомнила о них.
– А что скажете вы?
Вера встала и провела ладонью по лицу, будто снимая с него паутину.
– Моего заявления в суде нет, хотя большого счастья я с мужем никогда не имела.
– Значит, вы до этого мирились – и только? – сердито блеснул фиолетовыми очками старик, но страдальческое выражение его лица не изменилось.
Задал он свой вопрос тем же ехидным тоном, каким разговаривал перед этим с проходимцами, и Василию Петровичу сдалось, что старик и на него смотрит как на подсудимого. "Что дает ему такое право? – подумал Василий Петрович. – Какую статью уголовного кодекса я нарушил? Что за чушь?"
– Он не может упрекнуть меня ни в чем! – с вызовом взглянула на мужа Вера и положила руку на голову сына.
– Вы действительно взвесили все, товарищ Юркевич? – поинтересовался широкоплечий усач.
В заявлении Василий Петрович о многом не писал. Гордость, отвращение не позволили ему сделать этого. Он ссылался на одно – жена была для него попутчиком, а не другом. Она оставила его в тяжелую минуту и, вернувшись совсем чужой, принесла одни страдания. Они опустошают его, не дают ни жить, ни работать. Есть жены-приживалки. Есть и такие, которые считают, что, поспав с мужем, они этим самым заработали и на жизнь и на право распоряжаться всем в семье. Есть жены-соперницы, которые ведут бесконечную войну за все и неизвестно за что. И Василий Петрович доказывал, что та, с которой он жил, впитала в себя понемногу от первой, второй и третьей. Но про свою любовь к Вале и измену жены он умолчал… И вот ее странное восклицание. Ему стало ясно, для чего взяла Вера с собой Юрика. Зная характер мужа, она надеялась, что этим заставит его молчать об этом и дальше.
– Да, взвесил, – ответил Василий Петрович, глядя все время на женщину-судью, словно оправдываясь перед нею одной. – Я, понятно, тоже виноват. Но если бы люди знали, как и с чего начинаются их несчастья! Они, наверно, принимали бы меры. Но нужно ли было бы их принимать?..
– А не можете ли вы поконкретнее? – прервал его старик.
– Мне кажется, я говорю понятно, По-моему, семья развалилась и лучше всего покончить с ней.
– Почему? – блеснул фиолетовыми очками старик и, желая лучше расслышать ответ, приложил руку к уху.
– Потому, что она отравляет жизнь, не дает быть честным…
– Вы почему-то упорно не хотите говорить с судом открыто.
Василий Петрович перевел взгляд на усача, который сидел, подперев висок кулаком, и, не найдя в нем сочувствия, умоляюще взглянул на судью.
– Вам мешает сын?
Вера вскочила со скамьи и, взяв Юрика за руку, заставила встать и его. Бледная, с гримасой презрения на лице, она выкрикнула деревянным, не своим голосом:
– Я не имею ничего против! Он тоже опостылел мне, и я ненавижу его. Я даю ему полную свободу!..
Из здания суда он вышел, шатаясь, как пьяный. Про шел несколько кварталов и только тогда с удивлением заметил, что идет куда надо. На улице уже горели фонари. Тротуары по-вечернему были многолюдны. На углу проспекта и Комсомольской, где теперь возвышался пятиэтажный дом с полубашней и городскими часами, он, холодея, увидел Валю. Она шла с незнакомыми ему парнями. Парни смеялись, а она в знак согласия кивала головой. Поравнявшись с Василием Петровичем, Валя устремила взгляд вперед и прошла мимо, словно не замечая.
А вокруг царила весна. И хотя небо, как все последние ночи, было чистое и звездное, где-то хлюпало, капало и журчало.
2
Теперь осталось только ждать и работать.
Областной суд расторгнул брак, и Вера категорически запретила Насилию Петровичу встречаться с сыном. Чтоб не терзать сердце ребенка, Василий Петрович послушался и, опасаясь натолкнуться на Юрика случайно, старался обходить гостиницу. Но, услышав, что Вера уезжает в Москву, все же поехал на вокзал проститься. Прохаживаясь между мраморными колоннами вестибюля, он, однако, так и не решился подойти к Вере и Юрику, которые до прихода поезда коротали время в зале ожидания. Возле них стояли знакомые чемоданы в парусиновых, с красной окантовкой чехлах. Юрик дважды бегал к буфету пить газированную воду с сиропом, и все это почему-то вызывало у Василия Петровича боль.
Он, возможно, вообще не подошел бы, не появись возле них Понтус. Поцеловав Вере руку и похлопав Юру по спине, Понтус стал что-то горячо говорить. В этот момент диктор усталым голосом, в мое, объявил по радио, что поезд Вильнюс – Москва будет стоять на первом пути. Купив перронный билет, Василий Петрович вместе с пассажирами вышел на платформу. Вера и сын стояли уже в очереди у вагона. Возле них, с чемоданами у ног, был и Понту". Подогретый его присутствием, Василий Петрович подошел к сыну, взял его за руку и молча отвел в сторону. Он выглядел очень решительным, и Вера не посмела возразить, а только демонстративно повернулась к Понтусу и заговорила с ним, будто ничего не случилось.
Когда поезд ушел и Василий Петрович направился домой, на Привокзальной площади его неожиданно догнал Понтус.
Что на это толкнуло его, опытного и расчетливого? Порыв? Почувствованная заново опасность, которая тянет к себе, как глубина? Мысли, что сейчас, когда уехала Вера, примирение стало более возможном? Ставка на идеализм и наивность противника? Беззастенчивое желание проверить его нервы и последние намерения? А может быть, тупая убежденность, что припугнуть и предупредить никогда не вредно?..
– Послушайте, – сказал он, немного забегая вперед, – я давно хотел поговорить с вами тет-а-тет. Давайте будем мужчинами! Дело ведь прошлое.
– Почему? – вопросом ответил Василий Петрович, не останавливаясь.
– Теперь нам нечего делить.
– Кто это вам сказал?
– Вы поставили себя в тяжелое положение. На что вы еще надеетесь?
– На правду.
– И это после всего?
– Вот именно! – уже не выдержал Василий Петрович и почувствовал, что если Понтус не отстанет, он кинется на него с кулаками или совершит какую-нибудь другую глупость.
Это как-то передалось Понтусу. Он брезгливо сморщился и с видом человека, вольного в своих действиях, круто повернул к ожидавшей его машине.
Имел Василий Петрович разговор и с Валей.
Питался он теперь в столовых. Чаще всего ходил в буфет горсовета, где можно было пообедать. Буфет неплохо снабжали, его посещало не очень много людей. Василий Петрович даже облюбовал себе место – в углу, возле широколистого фикуса со срезанной верхушкой. Он чем-то нравился, да и стол в углу часто оставался свободным. В этот раз Василий Петрович, как и обычно, сидел и читал газету, а когда отложил ее в сторону и взялся за ложку – официантка принесла блюдо, – вдруг напротив увидел Валю. Открыв сумочку, та копалась в ней.
Он ждал, что Валя смутится или, во всяком случае, удивится. Но она торопливо положила обратно блокнотик, вынутый было из сумочки, и поздоровалась с ним как с человеком, с которым встречалась часто, но случайно.
– Вы тут обедаете? – повесила она сумочку на спинку стула.
Буфет был в цокольном этаже. Свет скупо проникал сюда, и здесь всегда горело электричество.
Свет золотил пепельные Валины волосы и мягко оттенял ее лицо. Кругом слышался гомон. За буфетной стойкой у кассы, урчавшей при каждом повороте ручки, в вышитой блузке, и кружевном кокошнике стояла буфетчица. На застекленных полках были выставлены бутылки шампанского с серебристыми головками, коробки конфет, пачки папирос, круглые банки халвы, плитки шоколада. И это также как бы отбрасывало на Валю свой отблеск. А возможно, все это было просто фантазией Василия Петровича – поэта в душе, человека не особенно удачливого, но жадного в стремлении открывать красоту.
Он никогда наедине не сидел за одним столом с Валей. Его многие не поймут, но мужчины, которым перевалило за сорок, наверное, разделят его чувство – на Василия Петровича повеяло семейным уютом.
– Говорят, тут вкусно готовят и нет очередей. Правда? – спросила Валя. – Мне очень удобно сюда ходить, совсем рядом.
– Я давно собирался поблагодарить вас за статью, – сказал Василий Петрович.
Его слова испугали Валю. Испугали тем, что она вдруг не выдержит и он догадается о ее решении – собою заслонить его, взять ответственность за добрые отношения с Лочмелем на одну себя и доказать этим, что Василий Петрович здесь ни при чем, что никаких близких отношений у нее с Василием Петровичем нет и не было. Они совсем чужие люди. И если надо взыскивать, то только с нее.
Но как это сделать, если Василий Петрович разгадает ее игру? Разве он согласится на это? Разве в обиде и ярости не совершит глупостей, какие будут на руку Понтусу и его друзьям… Нет, нет! Пусть лучше уже думает, что она отвернулась от него в тяжелую минуту. Может быть, когда-нибудь и поймет…
– Но статью ведь не напечатали, – как о чем-то незначительном сказала она.
– Зато переслали в ЦК. А это тоже важно.
– Мне нравится тут у вас. Смотрите, несут и мне, – не дав ему продолжать разговор, показала Валя на официантку, выходившую с подносом из кухонной двери.
Ничто ни Валина враждебность, ни ее возмущение или гнев – не поразили бы так Василия Петровича, как это легкое, как казалось ему, безразличие. "Значит, конец, – подумал он. – Неужели конец?.."
Оставалось только одно – работа.
Город рос, хорошел, и Василию Петровичу сдавалось, что вот-вот, еще немного усилий, выдержки – и тогда можно будет с облегчением вздохнуть. Тебя поймут, и происки недругов станут не страшными – на них можно будет смотреть с высоты достижений. Может быть, поймет и Валя. Только скорее, как можно скорее надо достигнуть этой заветной черты, за которой начнется подлинное творчество, а значит, несмотря ни на что, – и счастье. И хоть он, Василий Петрович, неуклюж и неловок во многом, оно обязательно придет. Только необходимо сделать еще это и это. Не может же так вечно длиться… И Василий Петрович торопился, беря под личный контроль даже стройки.
3
Но иногда ему становилось жутко. А что если обстоятельства окажутся сильнее его? Тогда и сделанное пойдет насмарку, прахом. Вместо тебя появится какой-нибудь дядя и, глумясь, доказывая, что ты и замыслы твои – ничто, начнет переделывать все по-своему. Он непременно станет так делать уже потому, что ему нужно будет утвердить себя. Потому, что – уж так повелось! – всякое утверждение начинается с отрицания предшественника, который потерпел поражение…
Поднимаясь по сходням, Василий Петрович всегда чувствовал беспокойство. Они казались ему ненадежными, как и наспех сделанные перила, за которые приходилось держаться. Само сознание, что под ногами шаткие доски, было неприятно. Не любил он и смотреть с высоты, боялся ее: глубина тянула, как магнитом. И когда Алешка влез на стену, повернулся спиной к улице, развернул папку и стал объяснять, как, идут работы, Василий Петрович попросил:
– Слезьте, пожалуйста, слезьте…
Алешка иронически промолчал, прошелся туда-сюда по стене и неожиданно захохотал:
– Мы привычны, товарищ архитектор, наши кабинеты на лесах!
Думая о своем преемнике-победителе, Василий Петрович подошел к стене и глянул вниз. На земле хлопотали рабочие. Их движения и сами они показались ему неуклюжими: тот, кто шел, как-то в сторону выбрасывал ноги, а кто работал стоя, смешно взмахивал руками.
– Слезьте, я прошу вас, – повторил он, с удивлением догадываясь, что Алешка хочет поиздеваться над ним: "И этот туда же…"
Алешка через плечо тоже взглянул вниз и, словно выполняя спортивное упражнение, стал приседать на одной ноге, вытянув вперед руки с папкою.
– Прекратите комедию! – не веря уже в силу своих слов, возмутился Василий Петрович.
Алешка соскочил на подмостки и с поднятой головою стал перед ним.
– А чего, собственно говоря, вы кричите на меня? – огрызнулся он, не скрывая своей враждебности. Смуглое лицо его посерело, стало нездоровым, какое бывает у загорелых людей в туманные дни. – Здесь не ваша вотчина, а я вам не Валька какая-нибудь.
– Вы говорите глупости, – опешил Василий Петрович. – Как я могу кричать на Верас? Да и при чем тут она?
– Мы, море широкое, не младенцы, – ухмыльнулся Алешка, – знаем… И если хотите, я еще кое-что скажу вам. Все равно тут никого нет. Мне когда-то встретиться с вами хотелось без свидетелей. Я даже по улицам ходил. Но не встретились. То вас не было, то я был трезвый.
Слова о Вале всегда действовали на Василия Петровича. Слова же Алешки просто поразили его. Однако он даже не обратил внимания на их оскорбительный смысл. Сейчас это не имело значения. Важно было иное – Алешка открыто заговорил о своей былой, а может быть, и теперешней любви к Вале.
– Вы опоздали ревновать, – нашел в себе силы признаться Василий Петрович. – Поздно.
– Ой ли?!. А впрочем, и любить-то ее не за что. Думаете, чистота в ней есть? Мура. Манежится, манерничает. Выдумал ее кто-то, а она подслушала, как выдумывали, и играет себя такой. Покойница-мать и та плечами пожимала, хоть и молилась, как на невидаль. Обидно аж!
Он раскрыл папку и тут же, что-то преодолев в себе, резким движением снова закрыл ее.
– Давайте лучше про работу говорить, пока охоту не отшибло. Все одно дело давнее…
Подошел Алексей, поздоровался. Увидев, что они молчат, иронически заговорил сам:
– У меня к вам, товарищ Юркевич, вопрос есть. Вот вы проектируете дома, а мы их строим. Но почему вы не думаете про нас? Я, скажем, кладу стены, и у меня, понятно, своя задача. Но мы имеем в виду и штукатуров, которые после нас будут работать. Делаем так, чтоб им было тоже удобно. Иначе в круглую сумму влетает.
Прохрипел сигнал башенного крапа. Кран гордо тронулся с места, и стрела его начала медленно поворачиваться. Контейнеры с кирпичом поплыли в воздухе, описывая красивую дугу.
– У людей, кроме общих, есть еще и свои интересы, Алексей, – ответил Василий Петрович, наблюдая за стрелой и думая о Вале.
Нет, он не мог, как Алешка, отказаться от нее, не мог и забыть о ней. Валин образ жил в нем, мучил, помогал и мешал жить. Теперь уже вздорными показались ему собственные мысли о неразделенной любви в тот метельный вечер, когда они с Валей возвращались с предвыборного собрания. Любить можно и издалека! Можно даже не встречаться с любимой и вообще не видеть ее, только знать бы, что она есть, живет, что когда-нибудь ты ее вдруг увидишь, вдруг с ней встретишься. Она роднит тебя с окружающим миром, благодаря ей ты лучше чувствуешь его красу. Мир обеднел бы, погасни зорька Венера, хотя она никого не греет и нисколько не прибавляет света на Земле. Да и жить стало бы труднее, погасни она… Любовь уже сама по себе – счастье. Бедный тот человек, который не любит или любит без трепета, без того, чтобы быть готовым пойти на все, на самые тяжелые испытания. Высшее счастье как раз, может, и заключается в самоотречении, в служении великому…
Проверив, нет ли отклонений от проекта и не нарушены ли технические нормы, не заметив какого-то особого хитро-торжествующего настроения Алексея, Василий Петрович ушел со стройки взволнованным. Шагал быстро, размахивая портфелем и не выбирая дорогу посуше. В другое время он обязательно остановился бы у пустыря, где разбивали сквер, постоял бы, посмотрел. Тем более, что это, безусловно, был субботник и работали служащие какого-то учреждения: очень уж пестрой была их одежда, суетливы движения, много шума и мало порядка. Но сейчас, когда, как казалось, перед ним открылся новый выход и жизнь приобрела новый смысл, его неудержимо влекло куда-то. Возбужденному человеку, как известно, легче думать на ходу.
Когда он пришел к себе в управление, секретарша, словно по секрету, – а так она сообщала только о важном, – передала ему, что звонили из ЦК и просили завтра в четыре ноль-ноль быть у Кондратенко.
В этом не было необыкновенного – в ЦК готовилось решение о строительстве и благоустройстве Минска, – но Василий Петрович заметил тревогу в глазах секретарши. "Значит, наконец мое дело", – смутился он и посчитал нужным успокоить ее:
– Ничего, Нина Семеновна, все к лучшему. Поверьте мне…
Но, кто знает, скорее всего он успокаивал самого себя, потому что на ум пришел Зорин и события последних дней. Кроме того, было ясно: только там может быть утверждена его победа или поражение. Только там решались подобные конфликты.
4
Василий Петрович вошел в кабинет Кондратенко и удивился: там сидели Понтус, Зимчук и Алексей Урбанович. «Понтус и Зимчук – понятно, но почему Урбанович?» – удивляясь все больше, подумал Василий Петрович и, чтобы не здороваться с начальником управления за руку, отвесил общий поклон.
Кондратенко разговаривал с Алексеем и, не прерывая беседы, отошел ближе к письменному столу – не захотел стоять спиной к Василию Петровичу.
– Вы говорите, экономить можно и нужно? – спрашивал он, посасывая свою трубку и присматриваясь к Алексею. – Экономить ради других?
– Конечно, – взмахнул тот руками, которые до этого напряженно держал на коленях. – Ты кладешь стену и не выдерживаешь вертикали. Штукатуру же тогда, чтоб выровнять ее, надо в два раза больше покрутиться и раствора потратить. Опять же, если заводы нестандартный кирпич поставляют, кривой, разных размеров…
Понтус сидел и молчал, он, кажется, даже не видел, что было перед ним. Но Василий Петрович чувствовал, каких усилии стоит ему это оцепенение. Поредевшая прядь волос, скрывавшая его лысину, будто прилипла к ней. На висках морщинилась дряблая кожа, лицо обрюзгло, помертвело. Лишь пальцы на правой, руке, которые все время шевелились, точно что-то сжимая, свидетельствовали – он старается быть прежним.
О, как ненавидел его Василий Петрович! Его выдержка, сноровка просто мерзили ему. Он себя не пожалел бы, только вывести его на чистую воду.
– Мы сэкономили бы еще больше, – продолжал Алексей. – А то мыслимо ли: выдумываешь, вертишься колесом, а наткнулся на какие-нибудь архитектурные выбрыки – и стоп машина. По рукам и ногам связывают. Неужто тут согласовать нельзя?
– Это вы у архитекторов спросите, – усмехнулся Кондратенко, садясь за письменный стол.
Все сразу стали официальными, как на совещании. Кондратенко заметил это и снова встал из-за стола.
– Ну, – обратился он к Понтусу, – ответьте, пожалуйста.
– Архитектура – искусство, – произнес тот осипшим голосом, однако многозначительно морща переносицу.
– Но эти произведения искусства делают они, – сказал Зимчук, показывая на Алексея. – В них живут люди!
– Но архитектурные творения все равно остаются художественными…
– А вы как думаете? – повернулся Кондратенко к Василию Петровичу.
– По-моему, – начиная разгадывать новый маневр Понтуса, ответил тот, – общие фразы всегда остаются фразами.
– Если ими только не называть убеждения, – не моргнул глазом Понтус.
Он явно напяливал на себя тогу борца за идею. Это было выгодно во всех случаях: при победе поднимало его на еще более высокий пьедестал, при поражении – сводило вину к теоретическим ошибкам. Человек попал в плен идеи, увлекся, ну и… Получалось, что такого человека надо наказывать – если только стоит наказывать – за его неосмотрительное увлечение. С другой стороны, он как бы подчеркивал этим, что его мнение не только его, а вырастает ил незыблемых освещенных практикой мнений, поднимать руку на которые могут только безответственные люди, если не хуже.
– Я попросил бы Юркевича ответить, – добавил Понтус, словно все, что говорил тот, не касалось его, – как он относится к проектам, отмеченным премиями.
– Как? – поднялся Василий Петрович, забывая об этикете (ему все становилось нипочем). – Я, к сожалению, тоже во многом виноват…
– Вот и наберитесь мужества рассказать о себе. О том, как путали и петляли.
Понтус тоже осмелился было встать, но спохватился и по-прежнему окаменел в почтительной позе. Ему важно было захватить инициативу, чтоб самому направлять спор, ничем не выдавая, как холодеет, дрожит и ноет нутро.
Однако Кондратенко разгадал его намерение и состояние.
– Я ознакомился с вашими, Илья Гаврилович, проектами и докладной, – сказал он, поправляя ногой дорожку.
Понтус немного оживился.
– Я не считаю свои проекты невесть чем.
– Это уже обнадеживает, – пыхнул трубкой Кондратенко. – Но дело тут серьезнее. Ваша красота слишком, не в ладах со многим. Она, видите ли, мешает людям бороться за такую хорошую вещь, как экономия.
– Вот-вот! – горячо поддержал Алексей.
– Она не в ладах с пользой, с современными формами организации труда на стройках. Это значит – мешает дышать. Так какая же это красота?
Лицо Кондратенко наливалось гневом. Василий Петрович удивленно взглянул на него и невольно отступил на шаг. Он ожидал, что этот гнев сейчас обрушится, и на него. Но ни страха, ни отвратительной слабости не почувствовал. "Пусть, пусть, – с каким-то мстительным чувством, адресованным себе, подумал он. – Важно, что Понтус, кажется, уже не выкрутится тоже…" Лицо Кондратенко еще пылало возмущением, когда он повернулся к Василию Петровичу.
– Легче понять человека, – сказал он немного спокойнее, – который вернувшись в родной город, ужаснулся от того, что увидел, а потом загорелся: страна предложила ему построить город заново. Как его строить? Безусловно – чтобы он стал краше и куда лучше, чем прежде. Ибо раньше у него не было и подвига, равного тому, что совершил он в войну. Город должен как бы стать памятником славы своей и народной. И – что там труд, что там расходы! Разве можно их жалеть ради этого? Правда, люди ютятся в подвалах, в землянках. Не хватает ни света, ни воды. Но разве привыкать нашим людям к трудностям. Переживут, выдержат. Зато потом!.. Но человек не учел одной вещи: коль уж возвеличивать прошлое, то возвеличивать его не в камне, а в счастье живых…
Не было сомнений, Кондратенко говорил о нем, Василии Петровиче! Именно отсюда начинались его мытарства и сомнения. Но через горечь осознания этого пробивалась и радость: он все же шел к истине – живой, очевидной и мудрой в своей простоте.
– Это правда, – признался Василий Петрович.
Он не боялся сейчас показаться нескромным, не стеснялся своей радости из-за того, что опасность, скорей всего, миновала и он по-прежнему сможет служить тому, чему служил.
– Интересно было бы посмотреть, что делается в других городах, – подсказал Зимчук, понимая, что вопрос еще не решен.
– Это резонно, – согласился Кондратенко.
– К слову, скоро в Сталинград едут наши строители.
– Тем лучше…
Вышел Василий Петрович из кабинета вместе с Алексеем. Спускаясь по лестнице, толкал его плечом, шагал рядом, без обычной неловкости. Получалось очень интересно: их споры между собой ударили по третьему, а они сами очутились как бы в одном лагере.
На крыльце здания ЦК он рассмеялся и пожал локоть Урбановича:
– Вишь, как может все обернуться, Алексей? Как силы перераспределились. Странно даже…
На углу разбирали небольшой кирпичный дом, где еще вчера помещались бюро пропусков ЦК и правление Красного Креста. Крыша и потолок уже были разобраны, и годные остатки их грузили на машину. Рядом стоял и урчал экскаватор. Когда машины отъехали, он поднял стрелу и бросил ее под фундамент. Потом напрягся, заскрежетал зубчатым ковшом по кирпичу, и стена, наклонившись, начала валиться. Но как она упала, ни Василий Петрович, ни Алексей не увидели – это скрыла рыжая клубящаяся пыль, словно взметенная взрывом.
