Текст книги "За годом год"
Автор книги: Владимир Карпов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
Все повернулись в ее сторону.
– Конечно, – быстренько согласилась та, восхищенно глядя на Михайлова. – Разве можно здесь сомневаться!..
Улучив удобный момент, Василий Петрович позвал жену, и они пошли по перрону.
Показался второй поезд. Могучий "ФД", выбрасывая клубы дыма, тянул длинный состав, хвост которого терялся за поворотом. Пронесшись мимо, он обдал перрон жаром, дохнул запахом мазута и отработанного пара. Грохот и перестук колес гулким эхом отдались в пустой коробке вокзала.
– Вот ты и едешь, Веруся, – невесело проговорил Василий Петрович.
– Да, Вася.
– А ты… ты не думала, что это все же бессмысленно?
Ресницы у нее дрогнули, и она просящими глазами взглянула на мужа.
– Я не героиня, Вася. Я обычная женщина, мать… Здесь мы будем только мешать тебе и мучиться сами. Кому это нужно? Ты ведь все равно будешь наезжать к нам…
Ее взгляд обезоружил Василия Петровича, но слова, которые она, скорее всего, вынашивала и приберегала специально для него, возмутили.
– Кому нужно? – жестко переспросил он. – Всем: мне, вам, работе.
– Вася!
– Нет, если так, выслушай! Ты упрекала, что я тебя мало люблю, делю себя между тобой и работой. Ну, а твое отношение ко мне, разреши спросить, это любовь?
– Вася, клянусь…
– Подожди! Я знаю, теперь там жить легче. Но я не хочу верить, что ты жена только для счастливого времени.
– Ты же сам сказал, чтобы мы ехали.
– Правильно! Но ты разве имела право соглашаться? Наоборот, ты мечтала об этом, добивалась этого.
– А Юрик?
– Его, как и тебя, тоже не мешало бы прополоскать в горе.
– Тогда я не еду…
– Нет, нет!
– Так чего же ты хочешь от меня?
– Товарищ главный! – окликнул Михайлов.
Василий Петрович оглянулся и, остывая, добавил:
– Чтоб ты подумала об этом хотя бы в первую половину дороги…
Подошел поезд. Перрон ожил, и хотя пассажиров было немного, все заторопились, двинулись к вагонам. Василий Петрович взял сына, чемодан и подался понуро за Верой, которая суетилась больше всех.
Поезд прибыл на станцию с опозданием, и дежурный по вокзалу предупредил, что стоянка сокращена. Потому, наспех попрощавшись, Василий Петрович вышел из вагона и стал под открытым окном. Вере сказали об этом, и она через некоторое время появилась у окна. Расстроенная, протянула ему руки. Нос её покраснел, на глазах выступили слезы. Уверенный, что она сейчас скажет то, чего он еще ожидал, Василий Петрович взял руку жены и припал к ней губами. Вера, как когда-то давно, поцеловала пальцы своей свободной руки, прикоснулась ими к его голове и слегка растрепала волосы.
– Ты не сердись, Вася, – попросила она, – не упрекай нас. Я буду говорить о Михайловым и в отношении тебя… – И вдруг спохватилась. – А знаешь, Вася, я все же забыла Юрин костюмчик. Он сушится на чердаке. Ты, пожалуйста, перешли его с кем-нибудь.
А Василий Петрович подумал: вот он опять остался один. И хотя это уже не пугало, как в первые дни, на сердце все же стало очень горько.
Глава шестая1
На Ленинской улице внимание привлек рослый, с солдатским мешком за плечами, военный. Он шел медленно, прихрамывая, и расстояние между ними постепенно сокращалось. У Василия Петровича была хорошая зрительная память. Высокая, широкой кости фигура армейца показалась знакомой. Он напряг память и вспомнил, что видел его еще там, у поезда, среди приехавших, и тогда уже отметил себе, что этот богатырь – сержант.
Они перешли скверик на площади Свободы, спустились по улице Бакунина, друг за другом перебрались по разрушенному трамвайному мосту через речку. "Неужели он свернет на Старо-Виленскую?" – подумал Василий Петрович. Сержант поправил на спине рюкзак, с радостной растерянностью посмотрел в одну, потом в другую сторону, покачал башкой и свернул на Старо-Виленскую, "Небось, к своим", – догадался Василий Петрович, и у него возникло предчувствие, а потом и убеждение – незнакомец идет туда же, куда и он.
И действительно, дойдя до домика с шиповником и сиренью, сержант взглянул на номер, уверенно открыл калитку и вошел во двор.
Дальше сдерживать себя ему, видимо, было трудно. Он поправил пилотку и решительно зашагал к крыльцу. Но не успел взяться за дверную ручку, как его окликнули. Он оглянулся, побледнел и остался стоять с протянутой рукой. Из-за куста шиповника испуганными глазами на него смотрела Зося. Светясь от счастья, она подбежала к нему, как девочка, приподнялась на цыпочки и повисла на шее. Руки у Зоси были испачканы землей, и она обнимала его, не касаясь кистями рук шеи.
Это тронуло Василия Петровича. Он незаметно прошел в дом и заперся в своей комнате…
А они остались на крыльце, быть может, самые счастливые на свете.
– Леша, милый… – словно в забытьи, повторяла Зося. – Лешенька… Жив, здоров!..
– А ты как думала, глупенькая! Что со мной сделается, – успокаивал он, хотя сам был взволнован.
Как бы в доказательство своих слов, он легко поднял ее на руки и так хотел понести в дом, совсем забыв, что идет к незнакомым людям. А она, прижавшись щекой к его шершавой шинели, все повторяла одно и то же, не находя в ту минуту более теплых и нежных слов.
В дверях показалась тетка Антя. Всплеснув руками, закудахтала:
– Хватит, Зося! Людей хоть постыдитесь. Веди его сюда.
– Что вы, тетенька! – шутливо возразила та. – Он и в дверь-то не пролезет. Вы только взгляните!..
Потолок и стены комнаты были обиты желтым картоном, панели – фанерой, отделанной под дуб, балки выкрашены в коричневый цвет. С потолка свисал бумажный абажур, размалеванный замысловатым узором. На стене висела литография в рамке – средневековый, с башнями и готической крышей, замок на берегу озера. В углу стояла кровать, возле окна со свернутой в трубку маскировочной шторой – стол.
Тетка Антя, строго разглядывавшая Алексея, заметив его удивление, объяснила:
– Это все от бывших квартирантов, товарищ.
– Какой же он товарищ, тетенька? – дурачилась Зося. – Это же мой Леша! Видите, какой он? А вы не верили.
– Ну, хватит, хватит! – смягчилась старуха. – Раздевайтесь, товарищ Алеша.
Вошел хозяин в рабочем костюме, перепачканном глиной, с мастерком и соколом под мышкой. Зося, повесив на гвоздь у двери шинель и рюкзак, бросилась к нему.
– Дядя Сымон, мой Леша приехал! – как глухому, крикнула она и, похорошевшая, стала рядом с Алексеем.
– А-а-а! Гвардеец… Раз так, я мигом…
Он вышел, не поздоровавшись с Алексеем, долго чем-то гремел на кухне и вернулся умытый, с мокрыми волосами, в чистой рубахе.
– Будет лизаться, покажи, – сказал он Зосе. Потом, отстранив ее, повернул Алексея лицом к окну. – Ничего себе. Придется, старуха, раскошеливаться, замочить это событие. А заодно и свадьбу сыграем. В лесу они, мабыть, не про это думали.
– Эт! – отмахнулась тетка Антя, но вскоре скрылась.
Принесли еще несколько стульев, передвинули стол на середину комнаты. Зося застлала его чистой скатертью, расставила тарелки, нарезала хлеба, помидоров, соленых огурцов. Алексей достал из вещевого мешка банку свиной тушенки, кусок сала. Хозяйка поставила два сизых поллитра, заткнутых бумажными пробками.
Куст шиповника за окном потемнел. В комнату вползали вечерние сумерки.
– Непорядок, – сказал Сымон, и, опустив штору, зажег электричество.
В комнате от этого стало уютнее, и Алексей, только теперь поверив в реальность того, что происходило, понял – перейден очень важный рубеж и начинается новая жизнь. Зося же, не сводившая с него взгляда, все чему-те улыбалась, затем, вдруг вспомнив – Алексей из госпиталя, заволновалась, принялась расспрашивать, не беспокоит ли рана.
– Хватит! – опять упрекнула тетка Антя. – Разве такие болеют?
Но Зося впервые не слушала ее, ласкалась к Алексею, заглядывала ему в лицо и все спрашивала:
– Нет, ты правду скажи! Болит?..
Пригласили Василия Петровича и торжественно сели за стол.
– Ну что ж! Хлеб на столе, руки свое, режь да ешь… За тебя, Лексей, за ваше счастье! – поднял чарку Сымон. – Как говорится, дай бог не последнюю.
Он чокнулся со всеми, разгладил бороду и торжественно опрокинул стопку.
– Говорят, что она вредит, – обратился он к Василию Петровичу, который торопился закусывать. – Это совсем неправда. Чем она может вредить? Чистая, как слеза. Кон-цен-трат, да и все. Только не лакать его, а знать меру необходимо.
– Ты-то знаешь… – сердито сказала Антя.
– И опять же, скажем, вода. Без нее человек жить не может. А попробуй выпей ведро. Да еще натощак… В армии и то дают. Как их, Лексей, называют? Подскажи.
– Служебные.
Сымон принадлежал к людям, на которых сильно действует первая рюмка, но которые потом пьянеют медленно.
– Служебные, – повторил он охмелевшим голосом. – Слово и то хорошее. Значит, заработанные. Слышишь, старуха?
– Началось уже… Ты ешь, ешь!
Василию Петровичу сделалось легко среди этих людей, и все стало казаться проще, доступнее.
– Видишь город? – спросил он у Алексея. – Живого места нет. А вот же поднимем! И такое белокаменное чудо, что ахнут. Выстрадал, завоевал он это… Вы насовсем уже?
– Отвоевался, кажись…
Алексей заметил, как вздрогнули Зосины плечи, и она плотнее придвинулась к нему. Он нашел под столом ее руку и сжал. Но Зося умышленно громко, чтоб все догадались, вскрикнула и, тряся перед собою рукой, начала дуть на пальцы.
А Сымон, наливая вторую стопку, не унимался:
– Рабочий человек без косушки не может. Она азарт придает. А в нашем деле без азарта нельзя. Это тебе не у станка. Он, мастерок, чувствует…
– Кто твой мастерок знает! – сказала почти мирно Антя.
– Его все должны знать. Это такой струмеит, что им чудеса можно делать. Только до всего дойти надо… Иному кажется, что карнизы навесить – пустяковина… А это, брат ты мой, ис-ку-ус-ство! Около карниза, как тому скульптору, повертеться необходимо. Да и не каждому он дается. Хитрый, с фокусами. Сколько меня вот этим носом в глину тыкали!
– Беда с ним, – умиленно пожаловалась Антя. – Как выпьет, другого разговора у него и нет.
– Говорите, говорите! – попросил Василий Петрович, пододвигая к нему стул и улавливая в его словах свое, что пришло сегодня.
Зося потянула Алексея за гимнастерку, и они незаметно вышли на крыльцо.
Над городом уже нависла ночь – ни огонька, ни звука. Возле забора недвижно застыли кусты шиповника и сирени. За ними чернели крыши домов и деревья. И только с высоты струился мягкий звездный свет. Звезды, чистые, крупные, усыпали небо. И вдруг одна из них, как казалось, самая крупная, сорвалась и стремительно понеслась по небосклону, оставляя за собой короткий голубой след.
– Умер кто-то, – тихо проговорила Зося. – На фронте, наверно, или в госпитале.
– Много теперь умирает людей, Зось. А нам вот с тобой – жить…
– Боже мой, что бы я делала без тебя, Леша? Нет, не сейчас, не завтра, а вообще… Ты послушай, что тут творится. – Она взяла его руку и приложила к своей груди. – Слышишь?
– Слышу. Сердце, – пошутил он.
– Поступила на работу. Дали второй класс, самый легкий. А как бы я работала без тебя? Как ходила бы по земле?
– Ну, что ты! Не надо про это… Не ухаживала тут без меня?..
Зося прильнула к его груди спиной, попросила обнять и крепко прижала руки Алексея подбородком. Потом освободилась от объятий, повернулась и обняла сама.
Он притворился, что ему больно. Зося испугалась, но сразу же засмеялась грудным счастливым смехом.
– Может, пойдем ко мне? – ластясь к нему всем телом, нетерпеливо спросила она. – Они ведь все равно до полночи будут сидеть. Ну их!
2
Уже на следующий день – так хотелось Зосе – они пошли на субботник. Алексей догадывался, что жена хочет показать его знакомым, и потому не очень возражал. Все это ему чем-то напоминало игру, от которой было грешно отказаться. Он с удовольствием подержал в руке лом, вынесенный из сеней Антей, повертел его, как игрушку, и, вскинув на плечо, вышел с Сымоном и Зосей на улицу. С радостным чувством ощущая тяжесть на плече, сказал:
– Как это здорово, Зось! Сдается, за войну перетаскал на своих плечах горы целые, а будто и не таскал вовсе. Идешь – и идти хочется, а? Видно, этот ломик у вас не такой, как все.
– Он, Лексей, тоже партизанский, – охотно сообщил Сымон. – Я его из вашей зоны приволок. Думал – нет ничего, пусть хоть он будет.
– Что-то не верится, – подбросил на плече лом Алексей. – Он же будто пружинит.
– Лешенька ты мой, Лешенька! – восхищенно сожмурилась Зося.
Пока шли окраиной, Алексей время от времени замечал то в одном, то в другом окне или калитке одиноких женщин. Застыв в оцепенении, они провожали Алексея долгим взглядом, словно пытались и в то же время боялись узнать его. Что-то не позволяло рассматривать их, и Алексею казалось, что все женщины на одно лицо, все сутулые, поседевшие. Но замечая их скорбную зависть и тоску, Алексей еще сильнее ощущал свое счастье.
У моста через Свислочь в новеньком ларьке продавали лимонный и апельсиновый соки. Тут же, на привезенных для ремонта моста бревнах, суетливая старушка в коричневой кацавейке и худенькая девочка в полинявшем голубом платьице торговали семечками. Соки были в высоких, окрашенных в защитный цвет банках, напоминавших противогазы. Продавец шилом пробивал в банке две дырочки и разливал душистую желтоватую жидкость в стаканы. Угостив Сымона и Зосю соком, который почему-то пахнул смолистыми сосновыми свечками, и купив у девочки семечек, Алексей почувствовал себя совсем счастливым. Жизнь приобретала свои привычные формы, и он мог снова идти по ней как хозяин.
На субботник они запоздали. Всюду уже работали. Женщины – в ситцевых пестрых платьях, сарафанах, в платочках, мужчины – в майках и галифе, подростки – голые по пояс и шоколадные от загара.
Все это Алексей охватил как-то разом, заметив даже мелочи.
– Ну, а нам куда? – спросил он растерянно у Зоси, думая, какую работу выбрать для себя.
– Надо наших найти, – сказала Зося, любуясь Алексеем, и не удержалась, чтобы не похвалить. – Ты у меня здесь самый сильный, Лешенька; посмотри, даже разглядывают тебя.
Они пошли вдоль каменных груд и куч железного лома, уступая дорогу идущим навстречу с носилками. У клеток кирпича неожиданно лицом к лицу столкнулись с Алешкой, который, насвистывая, на ходу что-то записывал в тетрадь. Увидев Алексея, он остолбенел, потом сунул тетрадь в карман и бросился к товарищу. Пожимая обеими руками ему руку, радостно, со слезами на глазах засмеялся.
– Вот это да! Опять в гурт собираемся! Порядок, море широкое! Может, не так обижать будут…
– Да ты осторожней, он же из госпиталя, – заступилась за мужа Зося, немного теряясь от этой встречи. – Пусти его.
Она разняла их руки и решительно стала рядом с мужем.
– И тут себя проявляешь, Костусь? – спросил Алексей, когда первая радость схлынула. – Правильно.
– Проявляю, гори оно! Не доверяют, вишь, большего. Одно стоящее, что стены валить… Эй! – крикнул он парним, которые забрасывали на стену канат и собирались раскачивать ее. – Ниже возьмите! Ниже!.. Если хочешь, могу и тебе не особенно пыльную работу удружить.
– Навряд она подойдет, товарищ, – ответил за Алексея Сымон, не очень доброжелательно посматривая на Алешку, который чем-то не приглянулся ему.
Зосю тоже задело Алешкино предложение, и она спять посчитала необходимым стать на защиту мужа:
– Чего ты лезешь к нему? Дай поправиться сначала… Не знаешь, где учителя у вас работают?
Алешка захохотал и подмигнул ей.
– Не бойся, он не из таких, что легко на удочку идут, – с тобой останется… Однако же и не думай, что ему сразу золотое кресло подадут – садитесь, мол. Это только, когда воевали, случалось…
– Ну мне-то подадут, – немного обиделся Алексей. – Заслужил, кажись…
– Посмотрим… А ваших на другой участок перевели. Так что, ежели угодно, дам халтуру и даже запишу больше, чем сделаете. Все равно недавно на собеседование, так сказать, вызывали…
Задетый, что его слова пропустили мимо ушей и сделали это сознательно, он повел их к взорванной коробке и карандашом показал на груду глыб.
– Вот, пожалуйста, упражняйтесь…
Алексей влез на груду, поплевал на ладони и, гакнув, изо всей силы ударил ломом по верхней глыбе. Из-под лома брызнула известь, и от глыбы откололись кирпичи. Алексей ударил второй раз, третий и ощутил – его охватывает давно забытое чувство. Переведя дыхание, взглянул вниз. Зося и дядя Сымон уже шли с носилками. Зося шагала первой и улыбалась. Алексей тоже ответил ей улыбкой, готовый ради нее пойти на все.
3
Алексей давно вынашивал один план. Когда этот план родился, трудно сказать. Но бесспорно – к нему была причастна Зося. Говорят, сильные люди не чувствуют своей силы. Видимо, это не всегда так. Во всяком случае, в Алексее жила потребность заботиться о более слабых, и он верил, что сможет сделать Зосину жизнь светлой.
Еще в партизанском отряде, потом на фронте, а позднее в госпитале он думал, как будет ладить мирный быт. И всегда будущее представлялось ему трудным нелегким, но желанным. Зося станет учительствовать, а он, он возьмет в руки кельму, отвес. И среди домов, которые построит, будет и его собственный дом.
Много было причин, чтобы строить дом. Его имели отец, дед. Не может быть, чтобы его не хотела Зося, которая через год-два станет матерью. Он нужен и детям, их будущему. А главное – он казался Алексею чем-то таким, что сделает счастье прочным.
Дом должен быть небольшим, кирпичным, с широкими окнами и черепичной крышей. Муровать его Алексеи будет не набело, а так, чтоб потом оштукатурить и покрасить в светло-желтый или салатный колер. Со стороны улицы он разобьет палисадник, посадит крыжовник, вишни и, конечно, рябины, которые привык видеть под окном отцовской хаты, У них больно красивые, узорчатые листья. В августе их тяжелые гроздья наливаются и краснеют до самых заморозков, привлекая птиц. Да и гибкая рябина, склоненная под тяжестью своей красы, чем-то напоминает Зосю…
Словом, причин было много. Но теперь, когда он вернулся к ней, когда шел навстречу своей мирной жизни, появились новые.
Почти ежедневно перед занятиями Зося обходила порученный ей квартал, выявляя детей, не охваченных обучением, обследовала, обеспечены ли дети фронтовиков, составляла для районо заключения, какая необходима им дополнительная помощь. После уроков писала с учениками письма на фронт, навещала подшефный госпиталь, собирала подарки для фронтовиков. Домой приходила усталая, с кипой тетрадок под мышкой, с портфелем, разбухшим от вышитых кисетов, платков, пачек махорки. По вечерам же, склонившись над столом, проверяла тетради, составляла планы уроков.
Раз Алексей тайком прочитал эти планы и вдруг почувствовал, – если не совершит чего-то значительного, Зося отдалится от него: оказывается, она знала такое, чего он даже не понимал. Раньше, особенно в партизанском отряде, об этом не думалось: преимущество было за ним, боевым командиром и удачливым подрывником. Теперь же вошли в права законы мирной жизни, по которым люди оценивались несколько иначе. И вот, пожалуйста…
Подобного с ним, возможно, не случилось бы, имей он свой угол и работай на крупной стройке. Но строительные организации еще не были созданы, против работы с Алешкой восстали все, и Алексей начал брать подряды. Клал печи, починял дымоходы, заделывал в стенах проломы, чтобы придать прочность потрескавшимся стенам, замуровывал окна.
Понурый, возвращался он домой. С завистью смотрел на Зосю, когда та садилась за тетради, злился, видя, как всю ночь светится замочная скважина в двери квартирам та, как поскрипывает его стул и он что-то отрешенно бормочет.
Однажды ему пришлось работать в Зосиной школе. Как назло, в подручные ему дали недотепу-сына школьной сторожихи, пухлолицего, копотливого. "А?" – переспрашивал он каждый раз, когда Алексей обращался к нему.
Ремонтировали крыльцо.
Во время перемены выбежали ученицы и окружили работавших. С девочками, которые чуть ли не висели на ее руках, вышла и Зося.
– Кирпича! – крикнул Алексей.
– А-а? – откликнулся недотепа, неизвестно для чего, перемешивая лопатой раствор.
– Кирпича давай! Лётом!
– Можно…
– Да поворачивайся же!
– А-а?
Однако увидев, что Алексей смотрит медведем, он отступил и сел задом на кучу песка возле ящика. Ученицы прыснули смехом…
Зарабатывал Алексей порядочно, больше того, что мог получить на строительстве. Но тут же, у школьного крыльца, присягнул бросить к чертовой матери эту, как говорил Сымон, "отходную промыслу".
Вечером он решительно объявил Зосе:
– Все, шабаш! Поступаю на кирпичный завод. Ежели о нас не дуже заботятся, давай сами заботиться. Неужто и на это права не завоевали?
– Чего это так вдруг?
– Дом свой будем строить… Каменный!..
Держа тетради в руке, Зося приблизилась к нему и, как ребенку, поправила взлохмаченные волосы.
– Осилим ли?
– Я не калека еще… Мой брат Сенька по двадцать пудов поднимал. Бабу, что спаи забивают, одной рукой кантовал.
– Знаю, Леша. По нелегко это. Да и война ведь… Сегодня о немецких потерях передавали. Уничтожено, захвачено, взято в плен. И все тысячи, тысячи… А ведь уничтожать, захватывать только кровью можно…
Лицо Алексея, обычно спокойное, простое, помрачнело, стало упрямым.
– Я, понятно, не учитель, я человек темный… – произнес он глухо.
– Как это "темный"?
– Я так кумекаю: что положено, я выполнил и еще выполню. – Он заметил, как поразили Зосю слова "человек темный", но отступить не захотел. – И примаком я не буду. Примаку – двенадцать лет на завалинке спать. Так ты что, этого мне желаешь?
Их разговор из другой комнаты услышал Сымон. Постучав в стену, поддержал Алексея:
– Верно, Лексей, верно! Давай! Вертись не вертись, а приткнуть нос к своему все равно придется. Я тоже когда-то так себе воображал: чем жить в чужой хате, лучше уж сжечь ее, а потом отгрохать заново – пусть хоть своя доля в ней будет.
– Плетешь неведомо что! – заворчала тетка Антя. – Что мы им, чужие? Выгоняем или нос откусываем?
– Я вот съезжу в Западную за хлебом, – сказал Сымон, не обращая внимания на ее слова, – и тоже посрываю эти фрицевские штучки со стен и все заново облажу. Кафель на голландку присмотрел уже… А то тепло, мабыть, только когда надышешь…
Зося бросила тетради на стол и, взяв Алексея за локоть, заставила сесть на кровать.
Он нехотя, но послушно сел и сразу стал покорным.
– Ну что ж, если не можешь без ношки, будем строиться. Я ее тоже не боюсь, – заверила она тихо.
Это было неожиданно, и Алексей растерялся. Но волна любви к Зосе нахлынула на него, победила все остальные чувства. Он поднялся с кровати и зашагал по комнате, стуча тяжелыми солдатскими башмаками.
Сюда Алексей потянул Зосю сразу после очередного субботника. У обоих было настроение людей, которые, свершив положенное, могли теперь отдаться радостям личных забот. Это делало Алексея даже невнимательным. Пока шли, он почти не слушал Зосю и много говорил сам, стремясь передать ей свои чувства. Зося же, видя, как увлеченно рассказывает и смешно размахивает руками Алексей, тоже мало вникала в смысл его слов и вся жила ощущением близости любимого человека.
Они миновали поредевший, как поздней осенью, безлюдный, заброшенный парк. Свернули на убогую, незнакомую улицу, каких, казалось, никогда не было и не могло быть в городе, и вышли к речке.
Свислочь здесь выглядела не по-городскому, текла лениво, тихо. Над нею склонялись развесистые вербы. У берегов росли тальник, аир, осока. Там, где к речке подходили огороды, были положены мостки-лавы и слышались гулкие, с причмокиванием удары валька – женщины выбивали белье.
В летние теплые вечера над окрестностью тут царило кваканье лягушек, и речка дышала испарениями. Осенью стлался легкий туман, и до самых морозов плавали красноногие утки, кроша грудью слабый, как паутина, ледок.
Как это иногда бывает, взглянув на речку и вдруг загрустив над ее деревенской красою, Алексей вспомнил прошлое, босоногое детство, мать – рано постаревшую, сиротливую вдову-горемыку, и подумал, что надо наконец съездить к ней, показать невестку, порадовать хотя бы этим. Стало неловко, что с тех пор, как приехал в Минск, не выбрал времени написать ей письмо. Но эта грусть, как и воспоминание, пришла ненадолго и тронула неглубоко.
– Тут, Зось, – обвел он рукою вокруг себя, – правда, хорошо? А главное, речка под боком, начнем класть стены – воду носить совсем близко. Вообще, у воды строиться и жить всегда легче.
Зося оглядела заросший бурьяном пустырь и, хотя ничего особенного в нем не нашла и не могла представить, как все будет выглядеть потом, кивнула головою.
– Хорошо, Леша! Пусть будет здесь, неугомонный ты мой!..
По он был захвачен своим и прервал ее:
– Вот кабы не мосты, а? Закупил бы лесу где-нибудь под Ратомкоп и легонько, без забот, сплавил до самого дома.
Зося ощущала упругость его руки и плеча. Ей всегда хотелось слушаться мужа, когда она чувствовала его силу, и Зося опять согласилась:
– Понятно, было бы хорошо.
На землю спускалась предвечерняя тишина. Аир, прибрежный тальник, руины на другом берегу, бездымные трубы заводов за ними – все застыло в немом оцепенении.
Речка, обмелевшая без дождей, тоже словно остановилась, и только по ленивому, таинственному движению водорослей на дне было видно, что вода течет.
– Я умоюсь, Леша, – сказала Зося. – Умойся и ты. Мне кажется, у меня пыль и на плечах и на спине.
Держась за него, она сняла туфли, блаженно прищурилась и, помахав рукой, как на прощание, вошла в воду. Ступала осторожно, приподняв кончиками пальцев подол, и с веселой настороженностью присматривалась к воде. Потом, зажав коленями юбку, наклонилась, набрала в пригоршни воды и плеснула себе в лицо. Склоненная над водой, с зажатой между колен юбкой, с мокрым, счастливым лицом, она выглядела очень забавной. Зося догадывалась об этом и, видя, что Алексей любуется ею, делала все как-то безыскусно, доверчиво, словно только для него.
– Леша! – крикнула она. – Имей в виду, что на своей усадьбе я первая умылась. А главное – первый раз в жизни на своей усадьбе.
Она стала плескаться и фыркать, от нее во все стороны разлетались брызги. Потом сделала ладонь лодочкой и ударила ею по воде. Из-под руки на берег полетела белая струя.
– Не балуй!
– Было не приводить. Тоже мне хозяин!
– А что, может, не хозяин? Я для тебя, что захочешь, сделаю. Все нипочем. Только было бы к чему силу приложить. – Он огляделся, точно ища, на чем можно показать себя, и сел на траву, находясь во власти той влюбленности, которая живет в человеке после разлуки и всегда старается проявиться в необыкновенном поступке.
Когда Зося вышла на берег, вытерла лицо платком и села рядышком, он привлек ее к себе и ласково признался:
– Иногда я думаю: вот кабы можно было увидеть готовым все, что хочешь! И нехай бы мне это стоило вместо двух пять лет жизни, я и то не перечил бы…
– А я как же? – спросила она, дыша ему в грудь. – Может, ты мне нужен такой, какой есть, с пятью этими годами.
Он уловил ее волнение, сжал Зосину голову ладонями и, чтобы посмотреть в лицо, осторожно отстранил от себя.
Зося не выдержала взгляда, закрыла глаза и замерла в его руках. На сердце у Алексея стало сладко и тревожно. В глаза бросилось что-то новое в Зосином лице. Смуглое, доступное, дорогое, оно было тем и не тем. Алексей присмотрелся и заметил морщинку зрелости, которая действительно пролегла у ее чистых, чуть приоткрытых губ.
– Тебе плохо?
Зося раскрыла горячие глаза, и на него хлынул их свет, болезненный, острый, словно она была виноватой. В чем?
– У нас, Леша, наверное, дитя будет…
Алексей оторопел.
Его растерянность помогла ей подавить стыдливость, и она засмеялась сквозь слезы.
– Ну чего ты испугался? А еще разбрасываешься своими годами?
Вечерело. На все ложилась тишина. Вода в речке точно погустела, приобрела стальной отлив. Приречные кусты, развалины на другом берегу стали терять свои очертания. А над ними, на посиневшем небе, показалась бледная, неживая луна.
Алексей осторожно обнял жену и начал целовать в губы, в глаза. А когда она затихла и прильнула к нему, обрадованная, что ее слова так взволновали его, он спохватился:
– Что это мы делаем? Вставай, Зось! Тут сыро. Да и руки у тебя, что ледышки.
5
Назавтра они вышли из дома вместе: Зося – в школу, Алексей – на кирпичный завод. Проводив ее до ближайшего перекрестка, он, хотя никогда этого не делал раньше, попрощался с ней за руку.
– Помни – знаю, что тебе нечем теперь рисковать, – широко и счастливо улыбнулся он. – Красивая ты у меня, Зось. Квартирант и тот глаза лупит…
– Ты сам не больно там ухаживай. Ступай, ступай…
Было еще рано. В учительской на стареньком диване, из которого выпирали пружины, сидел только историк Лочмель. Из коридора доносился топот, стук дверей, голоса – ученики любили эту пору, когда в школе их мало, а учителей нет, и активничали. Но это как бы не доходило до Лочмеля. Сидя в неудобной позе – наклонившись и вытянув ногу-протез, он озабоченно рылся в полевой сумке и сердито шевелил губами.
Независимая, Зося в душе побаивалась этого человека. Болезненный, с желтым, изрытым морщинами лицом, с нашивками ранений на гимнастерке, он вызывал в ней ощущение вины. Однажды на занятиях у него лопнул протезный ремень. Лочмель закончил урок, просидел в классе перемену, провел второй урок – как раз были спаренные – и только тогда, совсем беспомощный, попросил позвать директора.
Бледный, откинув голову на спинку, он долго потом сидел вот на этом же стареньком диване, и все догадывались: у него болит сердце и болит часто – от пережитого, от малокровия, от того, что приходится волочить протез.
Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее Зосю тушеваться. Как-то они разговорились, и когда Лочмель узнал, что Зося – партизанка, накинулся с расспросами, где партизанила, когда и не доводилось ли встречаться с беглецами из гетто?
– У меня там жена была, – смущенно признался он. – Барзман… Еще девичью фамилию носила. Не слышали? Много тогда людей погибло, Зося Тарасовна. Может, слишком много…
Она рассказала об этом Алексею. Тот заволновался: "Постой, мы какую-то Миру Барзман расстреляли в сорок втором. Не эту ли? Красавица, аж смотреть было страшно! Коли в гетто жила, своих продавала. Спортсменка, по-моему…" "Не может быть! – испугалась даже предположения Зося. – Ты, Леша, путаешь, наверное, и лучше не говори никому. Мало ли что. Вон кто-то трепанул, будто видел, как Алешка при немцах паек получал в продуктовом тюремном складе, и попробуй докажи сейчас что-нибудь… А Лочмель ведь в газетах печатается!"
Но странное дело, чем больше Зося присматривалась к Лочмелю, слушала его, тем меньше оставалось сомнений: так оно, видимо, и есть – жена…
– День добрый, – первой поздоровалась Зося, положив тетради и портфель на стол.
Лочмель кивнул головой и вытащил из сумки потрепанную книгу в желтом переплете.
