Текст книги "Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– А, княжий волхв. Заходи, гостем будешь.

– Откуда меня знаешь?

– Не ты ли на пиру с братьями за одним столом сидел?

– Верно, – ухмыльнулся Вторак. Как сам не догадался? На пиру, считай, весь Кряжич на княжеский балкончик глазел. – Дашь воды напиться?

– Идём.

Старик обернулся, проскрипел:

– Жмых, возьми ведро, сходи на колодец, воды на всех гостёв не напасёсся.

Вторак посмотрел, как чернявый детина, даром что мальчишка – плечи с тележное колесо – не пикнув выполняет приказание старца.

– Да я могу сам сходить.

– Не сглазь. Пока хлеба с солью не отведаешь, до хозяйства не допущу.

Вот оно что. Не гостеприимство заставляет делиться с путником. Общая трапеза привязывает гостя к хозяину, не даёт чинить волшбу. Надо же: сколько стран, столько порядков. В Меттлерштадских весях перед каждым домом стоит колода с топором. Хочешь показать доброе намерение – наколи дровишек, а уж хозяин тебя уважит.

– Проходи, чего задумался? – Старик развернулся, поплёлся к дому. – Как звать тебя?

– Вторак.

– Это по-нашенски?

– Да. По-нашему – язык сломаешь.

– Знаю-знаю я те места. Странные люди, странные дома, странные обычаи. Всё странное.

– Да. Для меня тоже здесь всё в новинку.

– Не обижайся, вьюнош. Я уже стар, говорю, что вижу.

– На что обижаться? У тебя – своя правда, у меня – своя. Главное, бороды друг дружке не драть.

Старик усмехнулся, пропустил волхва вперёд, указал на бадью с водой. В доме кисло пахло брагой, капустой и сыростью. Единственное окошко и так почти не давало света, да ещё и ставня перекосилась, почти прикрыла. С потолка сыпется песок, хоть шапку не снимай. В маленькой печке глубокие трещины, того гляди, до пожара рукой подать.

Дед ещё раз хмыкнул, казалось, ему нравится смотреть за первым впечатлением гостя.

– Мудрый ты, вьюнош. Да только если бороды не драть, на гору не влезешь.

– На какую гору? – Вторак зачерпнул воды, глотнул. Надо же, свежая.

– Ни на какую, – рассмеялся старик.

Разговор какой-то бестолковый. Как бы его в нужное русло перевести?

– Скажи-ка дед. Как получилось, что твой дом почти посреди города стоит и… ну…

Старик перебил:

– Никто его не сносит? Говори, не стесняйся.

– И никто его не сносит.

Старик уселся за ветхий стол, уже собрался отвечать, но в дом зашёл Жмых с двумя вёдрами воды, отвлёк.

– Слушай деда, волхв, он тебе сейчас сказки будет рассказывать.

– Брысь отседова, Змеев правнук! Не перебивай старших!

Жмых хмыкнул, махнул рукой, пошёл к выходу, пробормотав:

– Нашёл свежие уши.

– Брысь сказал! Вьюнош, там в печке, поищи чего.

В печке обнаружился чугунок с пшённой кашей, ещё тёплой и доска с караваем. Еда перекочевала на стол, старик преломил хлеб, дал кусок Втораку, достал деревянные ложки, соль.

Ели молча. Дед собирал кашу по краешку, словно она обжигала. Впрочем, многолетнюю привычку не вытравишь.

Наевшись, дед облизал и убрал ложку, знаком показал Втораку продолжать, а сам начал рассказывать.

– Зовут меня Горбачём. Вышел я криво, мамку родами убил. Отца ещё до родов на войне с дмитровцами зарубили. Так что, считай меня боярином. Так и выжил, – дед хмыкнул, – княжеская кормилица взяла к себе, выходила.

– Миродарова?

– Какой там! Миродарова отца кормилица. Так и стали мы с ним молочными братьями. Вот и упросил он отца выстроить мне этот домик. Вроде как в боярском месте. Домик выстроили, я вырос, да к чему пригоден? Читать выучили, считать. А там миродаров отец вырос, женился, детишки, там, дела всякие. Иногда и ко мне захаживал в гости. Ну, это у него от редкого безделья, а мне каково? Хотел я учёным стать, мозгов не хватило. Волховать пробовал, не слушаются меня травы. Да и не женишься с таким-то горбом – ни богатсва, ни славы. Кому я нужен?

Вот и Миродар вырос, стал князем. Решил он меня подальше от боярской слободы спровадить. А я же тогда ещё сильный был, дом в порядке содержал, не то, что сейчас. Как я испугался, знал бы ты!

Горбач крякнул, скрипя суставами, встал из-за стола, поманил волхва в дальний угол к сундуку. Вторак открыл дубовую крышку, ахнул – сундук доверху наполнен ломаными подковами.

– Всё моё умение, – усмехнулся старик. – За ломаные подковы мне мужики дом чинили. Кто забор поставит, кто печку глиной замажет. В бой не брали – единственный я в своём роду, а так, на потеху, помогали, кто чем мог. Вот, думал, полный сундук наберу да кузнецу продам на гвозди.

– И?

Горбач развёл руки, скривился:

– Руки не доходят.

– Понятно. А что с Миродаром?

Старик уселся на сундук, покачал головой.

– Не хотел Миродар скомороха у себя под боком держать, решил выселить подальше от глаз. Взмолился я ему, мол, в память об отце дай век дожить. Детей нет, помру – тогда и меня по ветру и дом мой хоть на дрова. Тот говорит, не боярин я, не место мне на боярской улице. Я возьми, да сдуру и самому Змею взмолился.

– Отчего – сдуру?

– А оттого. Лет двадцать назад это было. Пришёл ко мне старик, попросил воды напиться. Ну, это у нас – вроде присказки. Воды не подать – подлее и выдумать нельзя. «Что за беда у тебя, Горбач?», говорит. Говорю, выгоняет Миродар с места, вырос, говорю, руки дошли. «Не бойся, Горбач, не дойдут до твоего дома его руки. Сын у него родился, не до тебя ему». А я в страхе весь возьми да ляпни, мол, а сын вырастет – у сына руки дойдут?» А он так подмигнул мне: «Не бойся Горбач, ни у кого до твоего дома руки не дойдут. Пока Змея не увидишь, живи спокойно».

– Что же это за старик был?

– Откуда мне знать… мож, колдун какой.

– Почему – колдун?

– Серой несёт за версту.

– Серой? – глаза Вторака сузились.

– Да. – старик ничего не заметил, продолжал спокойно. – Говорят, колдунам сера нужна – золото из свинца добывать.

– Понятно. И что дальше?

– Ничего, живу. Да только с тех пор никто меня не трогает. Я поначалу обрадовался, а потом… да чего там, сам видишь. У князей руки не доходят мне дом ломать, а у меня – чинить. То болезни, то ещё чего. И не поймёшь, оберег на мне Змеев или проклятие. Да только чую я, мученьям моим конец пришёл.

Вторак и не ожидал, что разговор сам на нужную тропку свернёт, сказал недоверчиво:

– Неужто, Змея увидал?

– Увидал. Сегодня поутру от самой Башни на юг летел.

– Рано просыпаешься?

– Дык у меня ж к утру суставы ломить начинает. Вышел прогуляться, рассвет едва начался, а смотрю – от Змеевой Башни – тень летит.

– Никого на шее Змея не видел?

– Кого?

– Ну, может быть на шее кто сидел. Ездок.

– Не, не видел. Туман утренний, сам понимаешь.

– Может, к шее прижался…

– Может и прижался. В сумерках не особенно разглядишь. Главное другое. Оберег с дома снят.

– Какой? А, ты о том, что ни у кого руки до дома не дойдут?

– Ну.

– Так может быть, снесут твой дом.

– А пусть снесут. Теперь уж и мне немного осталось. Вишь, пожил, подков целый сундук наломал, пора и в могилу. Благо, Жмых вырос, не пропадёт.

– Так это – сын? – надо было сменить тему, пока сердце от волнения не выскочило из груди.

– Подкидыш. Правда, сдаётся мне, что и сын.

– Как же так?

– Давняя история. Лет пятнадцать назад посмеялась надо мной девка таборная. Мне уже за сорок, а она сжалилась, пустила под подол. Я к ней всей душой, да видно напрасно – умчалась с табором, только и видели. А через год подкинули мне младенца. Жмыха.

– Стало быть, не посмеялась? Род спасла? Есть у таборников такой обычай к увечным. От их богов завет древний.

– Может быть, может быть. Я их богов не понимаю, может у них так положено. За Жмыха я конечно ни на кого зла не держу.

– Ну, спасибо, старик, за истории твои, пора мне по княжьим делам.

– Иди, вьюнош, иди. В твоём возрасте спешка – дело обычное.

Вторак вышел, услышал со спины:

– В следующий раз за водой отправлю.

– Замётано, – покачал головой в беззвучном смехе.

Во дворе, на завалинке под забором, в тенёчке сидел хмурый Жмых, смотрел исподлобья на приближающегося волхва. Вторак подошёл к калитке, протянул руку, застыл, вспоминая, куда открывается, услышал тихий свист. Обернулся к парню:

– Чего?

– Подь. Садись.

Вторак не стал торопить Жмыха, и так видно, что слова даются ему с трудом.

– Ну, в общем, это. Не верь ты ему.

– Ты о чём, о Змее?

– Да чего там Змей! – вспылил детина, – Змей он, да и… Змей с ним. Он этого Змея в каждой вороне видит, всё о своём проклятии толкует. Я про подкидыша.

– Так ты не подкидыш?

Жмых понурился, сжал губы.

– Подкидыш. Только не таборный. Не таборный, понятно?

– А чего такое? Вон, кузнец ваш – таборник. Чего ты стесняешься? Да и не похож ты на них. Разве только… – волхв посмотрел на курчавые волосы парня.

– Чего?

– Нет, ничего. Совсем не похож.

Глава четвёртая

Странные они, кряжицкие. Все люди от одного корня вышли, а эти словно гордятся своей мастью. Ну, к примеру, Жмых – таборник. И что? Таборники и сами уже начали забывать, почему покинули земли Раджина, какой завет выполняют. А вслед за ними уже и другие народы считают вечных скитальцев, сеятелей жизни и ремёсел изгоями, нечистой кровью. Скольким таким вот горбачам они линию рода спасли? Сколько девок таборных осталось в деревнях и весях, выправляя внутрисемейную кровь? Сколько ремёсел перенесли они по всему свету? Не для себя, для всех людей!

А сейчас?

Не ровен час, на таборников вообще охоту откроют, тогда жди настоящей беды – не останется на земле сеятелей, некому будет густеющую кровь разбавить, грязь вычистить, научить новому, перенести опыт.

И со Змеем этим тоже не всё понятно. Допустим, видел Горбач. Это что же значит? Гарагараахат начал торопиться, потерял осторожность? Что же вынуждает его везде быть лично? И что у него идёт не так, если раньше он умело пресекал все слухи о Змее, а теперь даже почти не таится? Нет никаких сомнений – если Змей существует, то это его, колдуна Змей. Больше никому такого зверя не приручить. Да и сера… примета для колдуна ненадёжная, а всё таки, всё таки…

Сам не заметил, как оказался у Восточных ворот. Подивился Змеевой сотне на городской стене, поднялся по лесенке, подошёл к ближайшему воину.

– Снова кого-то встречаете? Что за почёт?

Змеев воин чуть повернул голову, бледное лицо бесстрастно, чёрные глаза пронзительно сверкнули, но промолчал, лишь чуть присвистнул. Немой, что ли?

– Что такое? – раздалось из-за спины. Вторак обернулся. На него не мигая смотрел Змеев десятник. Такой же бледный весь в чёрном, за спиной костяные рукояти мечей. Только чуть повыше воина. Вторак пожал плечами:

– Да вот. Спросил, кого ожидаете, что всей сотней на стену высыпали.

– Такое правило. К приезду сотника. Мы должны быть на стенах.

– Сотник уже возвращается? Так быстро? В Меттлерштадте охота с неделю длится.

– Иные порядки. Дичья много. Подготовки не нужно.

Странно как говорит. Длинные предложения ему не даются что ли?

Из леса показались первые всадники. Десятка Ерша? Отсюда не видно. А дальше кто? Один из братьев и Змеев сотник. Этого ни с кем не спутаешь, а вот из братьев – кто? Тверд, понял Вторак. А где же старший?

***

Поутру тысяча Мечислава вышла из леса, войско расползлось по опушке, накормить лошадей свежей травой. Мечислав поглядывал на стены Кряжича, вроде бы всё спокойно. Как там брат, усмирил бунтовщиков? В посадах всё тихо, дымки над избами, собаки брешут, петухи нет-нет, да кукарекнут. Стадо коров возвращается с выпаса, двое босых мальчишек в рубахах, без порток, зато с хворостинами подгоняют скотину. Тишь да гладь.

Князь направил коня к Пескарке, обрадованные воины пустились следом. Кто-то и обогнал, но это не важно, дело князя – дать направление. Добрался до плёса, где голые воины уже мыли и начёсывали рассёдланных лошадей, с благодарностью принимающих заботу, отдал коня десятнику годов шестнадцати, начал раздеваться.

Купался долго и с удовольствием. Если заплыть на стремнину, можно побороться с течением, забава, почти забытая с детства. Тихомир встал выше всех по течению, одёжу уже постирал, теперь степенно, с достоинством трёт себя лыком. Воины вывели лошадей из мутной воды, начали искать место, где помыться самим.

Накупавшись, князь вышел на песок, разогретые мышцы гудят, поймал на лице глупую счастливую улыбку. И правда – давно так не отдыхал. Чуть обсох на солнышке, натянул штаны, лицом к реке уселся на траву, сорвал соломинку. Утреннее солнце греет спину, прямо жарит на угольях. Запах травы опьянил, князь откинулся – руки за голову, ноги вытянул. Так, под конское ржание да мужской хохот и задремал.

Блиц

Копейщики Тихомира перегородили ведущую к Магистрату улицу. Мечислав стоял в первом ряду, в центре, посматривал на пятидесятника да волнующихся напротив ремесленников. Брат со своими пращниками обходили дальними улицами, надо выстоять, пока займут позиции.

Мечники Ульриха перекрыли две боковые улицы рыночной площади, но идти на них дураков нет, явно попрут на тихомировцев, даром, что – тех сегодня вооружили запасными древками без наконечников. Что ж, кто дубья в руке не держал, тому не понять, как с простой рогатиной на медведя идти. А медведь перед копейщиками встал столапый, грозный, ещё не набравший свирепости для броска, но уже начинающий раскачиваться, вставать с четверенек.

Не успел вчера глашатай прочитать новый указ по налогам для гильдий, народ разбежался по трактирам накачиваться праведным гневом и густым чёрным элем. Или наоборот: густым чёрным гневом и праведным элем. Или даже – густым чёрным праведным гневным элем. Мечислав усмехнулся: вечно в минуту опасности в голову лезет всякая ерунда.

С полгода назад Магистрат понизил ввозные пошлины на ячмень, чем сразу воспользовались Змеевы купцы: цена упала до бросовой, зато пиво полилось рекой – не успевали выпивать. Разорившиеся пивовары выливали прямо на мостовые, весь город провонял сладко-горьким. Тогда их разогнали быстро, благо – глава города заверил бунтующих, что все излишки Змеевы купцы скупят по достойной цене и отвезут в соседние княжества.

А вот пахари – народ простой, обиделись: теперь за зерно не выручишь, куда его девать? Да ещё Магистрат не придумал ничего лучше, чем поднять налоги на ячмень и снизить на рис и пшеницу. Не могли дождаться, пока распродадутся старые запасы? Лишнего мюнце восхотели, хапуги?

Стоят, пахари, ропщут, ждут первого плевка в сторону тихомировцев. Тогда пощады не жди – разорвут. Глашатай спрятался в Магистрате – ждал бойню, после которой можно будет зачитать притихшим горожанам указ Магистрата о… как же её? Компенсации! Часть прибыли с пива Змеево племя решило отдать крестьянам, но этот указ нужно прочитать в своё время – сразу после побоища. Чтобы обиженные решили, что это – их, пусть небольшая, но – победа.

Короткое древко намокло от пота, скользит. Мечислав по очереди вытер руки о штаны, шмыгнул носом. Лишь бы брат успел. Не зря же Ульрих определил Тверда в пращники – глаз зоркий, бросок меткий, почти сразу стал десятником, хоть в подчинении у него теперь ученики и постарше есть. И на год, и на два, даже те, кто уже лук осваивать начал.

Но сегодня убивать не велено, только колотить, потому и пращи с древками.

– Чего вылупился, щенок? – грузный бородатый крестьянин, с пяти шагов разящий перегаром, показал кулак Мечиславу. – Усмехается он. Ждёшь лёгкой драки?

Ага, сейчас заговорю, жди. Ляпнешь слово не к месту, поймут неправильно, начнётся свалка – полетят клочки по закоулочкам.

В разношерстной толпе мелькнуло знакомое лицо. Или показалось? Они все сейчас знакомые, всех видал на улицах да в кабаках. Да некоторых ещё и в борделях, куда друзья-гильдейцы затащили пару раз. Брата не взяли, мал ещё, обещали на следующий год. Мал… вон плечи какие, не всякому кузнецу впору. Боги, о чём думаешь, Мечислав? Вспомнил Марту-искусницу? Скорее бы уже началось.

Дикий свист раздался за спинами недовольных крестьян. Вот и славно, Твердовы ребята перекрыли последнюю улицу.

– Копья к бою! – ломающимся голосом крикнул пятидесятник. Хоть в руках и не копья, да в настоящем бою команда не изменится.

Толпа возмущённо зарычала, начала недовольно разворачиваться. Видать, первый залп камней достиг спин бунтарей.

– Вперёд!

Зря думают, что задние копейщики меняются с передними, когда те устанут. То есть, и так, конечно, бывает. В настоящем бою доспешные устают быстрее. А сейчас, при разгоне мужичья, задние передают древки взамен поломаных о спины и плечи неповоротливого противника.

Охаживая толпу бок-о-бок с пятидесятником Мечислав мельком с благодарностью вспомнил науку Тихомира. Как дрался с братом в коровнике, стараясь не задеть палкой морды животных. Как учил на тренировках удары и тычки в самые больные места, защищённые многослойной кожей с пришитыми мешочками, наполненными кровью. Сейчас всё это ох как пригодилось.

Пятидесятник чуть поспешил, выдвинулся на корпус, и – рухнул, сражённый стрелой. Толпа ахнула – все безоружные, такого не может быть!

Мечислав обшарил окна домов, нашёл приоткрытое.

– Справа! Второй этаж! Первый ряд – держать толпу, второй – в дом, быстро!

Крестьян молотили уже лежащих на земле – от злости, от души. Разбивали в кровь лица, с наслаждением выбивали зубы. Ярость за товарища – какая ещё нужна причина для побоища? И какие ещё могут быть приказы, кроме «убивать, убивать и убивать!»?

– Стоять! Прекратить!! Не сметь!!!

Голос показался чужим, сорвавшимся на визг.

– Приказываю немедленно прекратить!

Для непонятливых Мечислав вдарил палкой. По своим. Спина, бок, шея – что попадётся. Кто поголовастей – начал помогать сотнику. Задние послушно передавали древки: не их забота, кого колотить.

– Встать в строй! Держать линию!

И – мужичью, что с надеждой смотрело на неожиданного спасителя:

– Эй, вы! Все в центр, мигом!!!

Стонущие бунтари послушно подбирали своих, оттаскивали от разъярённых копейщиков в центр плаца.

– Капут нам, – буркнул разгорячённый, со слипшимися от пота волосами сосед слева. – Ульрих прибьёт к щиту и прикажет пращникам тренироваться.

– Что с пятидесятником?

– В голову. Шлем к голове пришпилил. Почти по самое оперение.

– Насмерть, – закончил за товарища Мечислав.

– Насмерть.

– Где эта… скотина?

Из гостиницы, откуда стреляли, копейщики выволакивали испуганного избитого хозяина и тело стрелка. Того в запале забили палками как бешенную собаку.

– Не сбежал, – крикнул довольный тихомировец, волокущий мертвеца за ногу, – не успел! Хотел крышами уйти, сволочь.

– Что у вас стряслось? – Тихомир и сам всё видел, но смерть ученика не укладывалась в голове.

– Арбалетчик. В доме. Вон в том.

Грузный учитель подошел к покойнику, повертел в руках оружие, начал расстёгивать ворот стрелка, осматривать. Нахмурился так, что недавние бунтари сжались ещё плотнее.

– Нет, Мечислав. Это не просто арбалетчик.

– А кто? – не понял юноша. Вместо ответа Тихомир протянул снятый с шеи оберег. Лазутчик старался: оторвал тело, даже голову, остался лишь берестяной клок волос. Да кто же в Меттлерштадте делает берестяные обереги? – Лесовик?

– Лесовик. Наш, кряжицкий. Молись за пятидесятника, чтобы ему боги эля налили в самый большой кубок.

– Чего? – понимание никогда не приходит сразу.

– Того! Ольгерд-пятидесятник. Запомни это имя, сынок. Твой первый кровник, первая заместительная жертва. Благодаря ему, ты остался сегодня живым. Не вздумай его забыть. Боги не прощают слабых памятью.

Доннер

– Не тревожь его, – послышался издалека голос Тихомира. – Видишь, человек отдыхает.

Мечислав глубоко с удовольствием вздохнул, пробубнил сквозь сон:

– Нет-нет, я уже выспался. Чего там?

Открыл глаза, сквозь сонную пелену увидел давешнего десятника с блюдом.

– Князь, конь вымыт. Поешь чего?

– Клади блюдо. – С силой вдавил ладонями глаза, зевнул, так что чуть челюсти не свело, – Тихомир, давай ко мне.

– Я уже сыт.

– Уже? Это ж, сколько времени я проспал?

– Почти до полудня. Ешь.

Мечислав уселся, взял с блюда варёную оленью печень, кубок с рубиновым вином, с наслаждением откусил.

– Славная охота, – заговорил с набитым ртом. – Не ожидал, что когда-нибудь выберусь из простых загонщиков, да пеших воинов. Садись, Тихомир, в ногах правды нет.

Воевода потоптался, уселся на траву, отломил кусок хлеба. Жевал вяло, словно в рот не лезло. Князь осмотрелся, воины подходят к котлам, набирают разваренное мясо в деревянные миски, жуют прямо на ходу. Кто-то черпает кружкой густое луковое варево, обжигается, беззлобно бранится.

– Ой, запах какой! Слышь, десятник! Принеси и мне, что ли. И воеводе.

Десятник, гордый служеньем князю, схватил посуду, вприпрыжку побежал к ближайшему котлу. Мечислав посмотрел ему вслед, покачал головой.

– Дети. Совсем дети. Кто постарше – всадники, а пешие… посмотри, Тихомир.

– Что делать, – Воевода пожал плечами. – Старшие сыновья остаются на хозяйстве. Младшим всего две дороги: в подмастерья, да в наёмники. А ежели ни на что не пригодны – в робяты, сироты. Я самый младший в семье. В строю с десяти лет, в четырнадцать стал сотником. Миродар в шестнадцать уже княжил. – Указал на возвращающегося паренька. – Вот, в его возрасте. Это мы, князь, были дети.

Тихомир помолчал, принял посудину с варевом, дождался, пока десятник отойдёт, повторил:

– Это мы были детьми, Мечислав, мы.

Молча тянули луковую на мясе похлёбку, закусывали размоченной лепёшкой, чтобы не обжигать нёбо и язык. Мечислав подобрал со дна последние крохи пшёнки, откинул миску, постучал себя ладонями по животу, сыто рыгнул.

– Чего смурной, Тихомир? Словно что не так на этом свете.

– А чего на нём так? Ты отдохнул?

– Ещё как, на целую неделю!

– Сколько проспал?

– Вам виднее, – рассмеялся князь, – я же спал. До полудня.

– До полудня. С утра до полудня, князь, ты со своей тысячей купался и отдыхал у стен Кряжича, и за всё это время твой брат даже не вышел, не проведал.

– Ну, – пожал плечами Мечислав, – он вчера бунт гасил, сейчас, небось, что-то с боярами решает.

– И минутки для родного брата не нашёл? Не знаю, не знаю, князь. Может быть, решает. А может уже решил.

Мечислав застыл, уткнулся взглядом куда-то вдаль, пальцы растирают недоеденную краюху, крошки падают на траву, штаны. Очнулся. Голос глухой: рык, а не голос.

– Ты, что же это, Змеев сын, раньше не сказал?

– Две причины. Надо было проверить, не решать с кондачка. Это первая.

– А вторая?

– Ты был голоден. Скажи я раньше, так ты и не поел бы.

***

Тверд стоял на городской стене в окружении бояр и Змеева сотника, молча смотрел на брата и его тысячу, подошедшую к самым воротам. Плотники колотили молотками, мешали собраться с мыслями. Лучники внутри города встали наизготовку – тетивы накинуты, стрелы воткнуты в землю. Разминают руки, разогревают мышцы, хорошо – брат не видит: нрав у него горячий, неровен час – бросится на стены с голыми руками. Вторак куда-то пропал, чтоб его, совета взять не у кого.

– Не хочу воевать с братом, – шепнул боярин, но Двубор, кажется, расслышал.

– Битвы не будет. Я хорошо знаю людей.

Твердимир повернулся к сотнику, неловко ухмыльнулся.

– Знаешь? Так какого Змея тебе это понадобилось?

– Я говорил. Мы выполняем волю Отца. Что ты сделаешь с боярами, если не подчинятся твоей воле?

Снаружи послышался шум, боярин посмотрел в ту сторону. Мечислав направил коня к воротам, задрал голову.

– Привет, брат!

***

– Здравствуй, Мечислав, – ответил со стены знакомый голос.

Мечислав помнил с детства – если щуриться, окружающим мерещится улыбка.

– Чего грустный какой? Плохо спалось? Я на Пескарке прекрасно выспался.

– Я видел.

– Видел? Что ж не навестил брата, ежели видел? Я бы тебя олениной угостил. Хороший оленёнок, молодой, мягкий.

– Дела городские, брат. Только и успел одним глазком узреть.

– Понимаю, понимаю.

Помолчали, разглядывая окрестности. Наконец Мечислав не выдержал.

– Чего надумал, серьга?

Глава пятая

Волхв ворвался в каморку, когда Милана перекладывала вышивку в пяльцы. Растрёпаный, глаза встревожены, даже не заметил, что она в одной лишь нижней рубахе. Милана лишь бровь подняла – не дело для княгини, пусть и будущей, по холопьим пустякам тревожиться.

– Милка, вставай, одевайся мигом.

– Что случилось? – ледяным голосом процедила девушка, пропустив сквозь уши панибратское «Милка». Бровь выгнулась луком, быть волхву на конюшне поротым.

– Мигом, говорю. Иначе братья друг дружку порешат.

Глаза Миланы расширились, укололась, не почувствовав боли. Второй раз, уже специально – больно, жива, не спит.

– Где?

– У Восточных ворот, бегом.

Руки схватили сарафан, начали судорожно перебирать подол.

– Я мигом, погоди.

– Некогда годить, беги сама, я по делам.

И метнулся в сторону. Куда? Дверь хлопнула. Это какая, одеваясь и оправляя волосы, думала девушка. Близкая. В светлицу что ли? Босиком выбежала в главную палату, распахнула дверцу. Так и есть, волховы сапоги громыхают по ступеням.

– Ты куда?

– Беги, беги, мне тут надо. Я недолго, – раздалось сверху.

Бросилась к выходу, ступеньки подставили спины под ноги. Вот оно, чутьё бабье, подумалось на бегу. Всю ночь глаз не сомкнула, такая тишина стояла. А теперь вспомнила – так же тихо было перед изгнанием Четвертака.

Блиц

Кордонец кряхтя забрался на ступеньки, передумал, сел на завалинку в тенёчке перед теремом во дворе. Все в княжьем доме знали, что он любит свежий воздух и в отсутствии Четвертака обходились по-простому. Милана вышла спустя несколько минут, улыбается, поглаживает округлый животик. Старик с любовью посмотрел на правнучку, улыбнулся, пошамкал беззубым ртом. Юная женщина едва заметно поклонилась, прошла к скамейке, села рядом.

– Здравствуй, дедушка.

– Здравствуй, милая. Как твоё здоровье? Плод хорошо несётся?

– Всё хорошо, дедушка. Мамка ухаживает, старшие сёстры помогают.

– Старшие сёстры? Это хорошо, милая. Я вот о них с тобой поговорить пришёл.

Милана настороженно посмотрела на прадеда.

– О чём, дедушка? О чём ты пришёл говорить?

– Не волнуйся, тебе нельзя…

– … дедушка, ты медлишь, а мне всё хуже.

– Да, ты права, не буду тянуть. Тебе нужно переехать в наш терем. Там вся родня, тебе помогут, защитят.

– Защитят? От чего? От чего меня надо защищать?

– Понимаешь, Миланушка, – Кордонец замолчал, посмотрел на забор, ворота, осмотрел двор. Наконец решился. – Четвертак не вернётся в город.

В долгом молчании можно услышать шелест листьев, жужжание насекомых.

– Как? Как, не вернётся? Его убьют?

– Нет. То есть, ну как. Может быть, его убьют в бою. Но не наши. Мы просто не пустим его обратно в город. В город вернутся братья. Помнишь изгнанных братьев?

– Помню. Но как они вернутся? У него же армия. Воробей, Вырвибок, ещё бояре.

– Они не будут воевать на его стороне. Мы собрали армию не для него.

– А для кого?

– Для Кряжича. Войска уже возвращаются в город. Вечером сюда придут бояре и скажут жёнам Четвертака, чтобы они собирались. Через неделю Четвертака пустят в терем забрать их и детей. И тогда он может попробовать отомстить. Тебе нужно переехать к нам. Понимаешь?

– Понимаю, дедушка. А как же?.. – Милана показала на живот.

– Это твоё дитё. – Кордонец посмотрел в глаза Миланы, поправился, – наше дитё. Мы его примем. Всё будет хорошо.

– Всё будет хорошо? – Милана говорила тихо, сил не осталось, всё, чего она добилась, рушилось, словно песочный замок под дождём. Или под пяткой Мечислава. – Кому я теперь нужна, дедушка? За кого я теперь пойду?

– Не бойся деточка, всё будет хорошо. Но тебе надо вернуться в наш терем.

– Хорошо. Завтра…

– Нет. Сегодня, сейчас.

– Почему?

– Ты узнала то, чего знать нельзя. Я приказал запрягать для тебя повозку, сейчас она приедет. Позови мамку, скажи, что хочешь погостить.

– Хорошо, дедушка. – Милана повернулась к входной двери, – Мамка, мамочка!

Дверь распахнулась так быстро, будто мамка ждала прямо за дверью. Впрочем, кто её знает, ведьму. Переваливаясь с ноги на ногу, бабка ковыляла к скамеечке, причитая на ходу:

– Чего тебе, деточка, чего милая? Водички или ещё чего?

– Соскучилась я мамка, по-своим. Отпусти в родной дом, повидаться.

– Да кто же тебе запретит, миленькая? Езжай! Только смотри, не растрясись в пути. Кордонец, пригляди за внучкой, ладно?

– Пригляжу, мамка, пригляжу.

Милана недоумевающе посмотрела на мамку, на прадеда, но от подозрений её отвлёк топот копыт. Повозка, запряжённая двойкой лошадей, остановилась около ворот. Кордонец поднялся с хрустом в коленях, протянул правнучке руку. Возница спрыгнул, подбежал, помог дойти, забраться. Улыбнулся Милане, посмотрел на хозяина, дождался кивка. Мигом очутился на облучке, схватился за вожжи. Пока не тронулись, Милана сделала несколько едва заметных жестов мамке, та едва заметно кивнула.

– Н-н-о, родимые!

Всю Восточную проехали молча, качка убаюкивала, Милана не сразу поняла.

– Мы же не в терем едем, дедушка?

– В терем, милая. Только за город. Не терем – настоящая крепость. Там мы будем в безопасности.

– В безопасности. Да, в безопасности.

Милана ещё какое-то время смотрела на дома, на городские ворота и когда уже выехали, вдруг подхватилась.

– Дедушка! Как она так легко отпустила, а? Ведь никогда такой доброй не была! Вы с ней договорились?

– Договорились. Как бы она отказала?

– Значит, там – опасно?

– Только для тебя, моя милая, только для тебя.

Доннер

Чувствовалось напряжение города, готового проглотить очередного князя.

Во дворе собрались прибывшие наёмники. Не было только сабельщиков: те после пира, на утро, уехали в Озёрск. Взяли расчёт и толпой отправились пропивать. Или, на что там серебро тратят? А эти, пришлые со Срединограда, хмурые, собранные, в полном доспехе и… растерянные? Точно, растерянные.

Восточная пуста, лишь в переулках на колодах сидят такие же растерянные копейщики, да у самых ворот мужичьё снова поднимает проклятый щит. Теперь уже крепят намертво, на длинные кованые гвозди. Впрочем, уже закрепили, последний плотник бросил молоток на землю и начал, кряхтя спускаться по верёвке.

Протолкавшись сквозь строй лучников, Милана ступила на лесенку. Не её здесь место, но наёмники расступались, давали пройти. Впрочем, не особенно она и скрывалась, добыча княжья.

– Дела городские, брат, – услышала голос Тверда. – Только и успел одним глазком узреть.

После короткой паузы снизу раздался знакомый голос:

– Понимаю, понимаю.

К самой стене протолкнуться не дали, растерянно осматривалась, искала щёлочку. Наконец, снизу раздалось:

– Чего надумал, серьга?

Почему – «серьга»? Причём тут серьга? Но Тверд, видимо понял, ответил упавшим голосом:

– Так будет лучше, серьга. Не место двоим в городе.

Милана нашла местечко у бойницы меж двух Змеевых воинов, выглянула.

Мечислав поймал её взгляд, улыбнулся:

– А вот и суженая моя. Не бойся, встань в полный рост.

Сразу появилось место, стало свободно, девушка вытянулась, опёрлась о частокол.

– Ну, что, суженая. Гонит нас брат.

Долго не знала, чем ответить, бежала развести, примирить, исправить, но губы ответили против воли: