Текст книги "Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Остатки хинайцев с раджинцами рассеялись по долине, убегали от перешедших в наступление змеёнышей.

– Вперёд! – заорал князь таким диким голосом, что, казалось, даже Змей его услышал. – Мечники, копейщики – в короб! Арбалетчики – внутрь!

Поздно.

С неба послышался переливчатый свист, змеёныши остановились, развернулись, начали возвращаться. Не стали выходить в поле против собранной Мечиславом орды, скучковались у подножия горы, где начинается узкая тропа – подъём к кратеру. Атакуй хоть неделю – только людей положишь. Всё, что задумал Мечислав – прямой удар, фланговый, засадный – полетело прахом. Мимолётно подумалось: действительно – орда. У каждой тысячи свои приёмы, своя школа. Не зря Змей опасался, разве только богов как-то неправильно понял. Не степняки пошли против землепашцев, все земли против самого Грома. Жаль только, не смогли сговориться о порядке действий. Толпа, она и есть – толпа.

Первый день битвы оставил на снегу не меньше полутора тысяч гордых хинайцев. И сотни две змеёнышей.

***

Наутро в стан прибыло пополнение из Хиная. Все – молодые, горячие. Да только ни у кого не было приказа подчиняться Мечиславу. Откуда взяться приказу, если в свитке написано о командире Тяо Ао, а сам он обгорелым трупом лежит на поле?

Благо, хоть Гром не стал нападать: видел защищённые тяжёлыми арбалетчиками коробки копейщиков.

Не рискнул.

Хинайское пополнение смешалось в нерешительности: всех военачальников – пять сотников, а как среди них выделить старшего?

Великий князь принял сотников, лично поговорил с каждым, позвал для убедительности начальников других княжеств. Все – даже Четвертак – убеждали включиться в большое войско Мечислава, действовать единым целым. Сотники не возражали, даже соглашались: да, надо вместе. Но Император велел, как же можно ослушаться?

И тут появился Дядюшка Хэй! Откуда Мечиславу было знать, что простой торговец пользуется среди хинайских сотников таким уважением?

– Тяо Ао – гордец, – сказал Дядюшка Хэй, подняв указательный палец. – Никогда гордыня не помогала, а сейчас навредила. Княз Ме Чи Слав мог отрезать лун от горы и прикрыть нам нападение с воздуха, но Тяо Ао не разрешил. Император потерял много умелых воинов. Если княз Ме Чи Слав говорит, будто знает, что теперь делать, мы его выслушаем…

Сотники, было – возроптали, но, услышав волшебное «выслушаем» вместо грубого «подчинимся»… подчинились! Лишь один упрямо взглянул исподлобья:

– Но, как? Как мы будем действовать, если среди нас – одни сотники? Где единоначалие?

– Здесь! – Дядюшка Хэй лукаво улыбнулся, ткнул себя большим пальцем в грудь и сложил на ней руки. Самым непонятливым пришлось разъяснить:

– Здесь наше единоначалие! Вас – пятеро. У каждого – не больше сотни воинов. А у меня – четыреста семьдесят караванщиков и ещё – двести двенадцать выживших воинов Тяо Ао. Вам нужно единоначалие? Я – ваш тысячник!

Гордая бородка поднялась так высоко, что любопытный наглец едва сдержался, чтобы не отрубить наглую голову. Все знали – Дядюшка Хэй – монастырский Мастер. Регулярная армия по сравнению с ним – змеёныши по сравнению со Змеем. Сотник почтительно склонил голову перед тем, с кем Император предпочитает советоваться, вместо того, чтобы приказывать.

– Я принимаю твоё начальство, и отдаю свою голову, Дядюшка Хэй.

– Я принимаю твою голову и сотню, храбрец.

Остальные сотники по очереди подошли к Хэю, отдали свои полномочия, оставив Дядюшку отвечать за всё, что теперь с ними произойдёт. Казалось, им и самим стало легче.

Глава третья

Весь день военачальники провели в шатре, обсуждая завтрашний прорыв. Мечислав с такой уверенностью загнал всех внутрь, словно сам Змей сказал ему – нападения не будет. Впрочем, никто не сомневался: потери объединённых земель – восполнимы. Змей же теперь может только защищаться. Вряд ли решится даже на ночные вылазки: тяжёлые арбалетчики вокруг шатра надёжно отбивают охоту уничтожить воинскую верхушку одним ударом.

Победа близка, говорил Мечислав, бродя вокруг уставленного едой стола. Даже если будем ежедневно разменивать полторы тысячи на две сотни – победим. Вопрос в другом: понимает ли это Гром?

– Лун не числятся среди глупцов, уважаемый Ме Чи Слав. – Дядюшка Хэй смешно разделял имя на три удобных для его произношения слога. – Среди силачей – числятся, среди отважных и умелых воинов – в первых рядах. Но, не среди глупцов.

Мечиславу почудилась тонкая издёвка, но сейчас он решил не заострять на ней внимания. Лишь приметил, как хинайские сотники вежливо заулыбались. Надо будет обдумать это. Чуть позже.

– Не числятся. Тогда почему бы ему не улететь?

– Кто же бросает логово, детей? – встрял Рипей. – Они летать не умеют. И потом, кто сказал, что на поле боя – все, кто вылупился из яиц?

– Мудрый Ри Пей зрит в самый корень. Но Лун легко бросают змеёнышей. Рождённых и не рождённых. С оговоркой.

– Дядюшка Хэй поделится своей оговоркой? – Мечислав начал тихо закипать. – Нам всем не терпится выйти за дверь беседы и продвинуться в разговоре чуть дальше порога.

Дядюшка посмотрел на князя, во взгляде появился намёк на уважение:

– Князь Бродский – поэт! «Выйти за дверь беседы и продвинуться в разговоре чуть дальше порога…» Ц-ц-ц. Хорошо, давайте ступим на путь познания.

Хэй взялся за кувшин, неспеша налил себе вина, поднёс деревянную кружку к губам, сделал длинный глоток. Прибью, подумал Мечислав. Рисуется, маринует, квасит, набивает цену. Как ещё сказать?

– Привлекаю внимание, – хинаец словно прочитал его мысли. – То, что я скажу – очень важно. В дороге познания мы не продвинемся ни на шаг, пока не поймём главное. Лун легко бросают змеёнышей, вылупившихся из недозрелых яиц. Даже если их тысячи, всегда можно сбежать и начать всё сначала. Найти другой кратер, затаиться, пригреться и нести по яйцу в день. Лун живут по десять тысяч лет… что им человеческая жизнь? Искра в костре.

Дядюшка Хэй налил ещё вина, давая понять, что сказал достаточно. Тихомир очнулся первым, видимо, сказался опыт прожитых лет.

– Получается, у Змея кроме логова есть ещё и гнездо? И там лежат яйца зрелые?

– И их он не бросит. Если бы мог – вывез. Но мудрый Ме Чи Слав убедил Грома, что этого делать не надо. Теперь ему отступать некуда. Но это означает ещё кое-что. Тоже очень важное. И это – второй шаг на пути познания.

Сиди и думай, ночь длинная, читалось в глазах Дядюшки. Он больше слова не скажет, пока кто-нибудь не догадается.

Спешить ему некуда.

Хинайцам вообще спешить некуда: живут себе тысячелетиями, ждут, пока придёт их время спасать мир. Мечислав чуть не подпрыгнул. Дядюшка Хэй благосклонно посмотрел на князя, словно разрешил ученику ответить на уроке.

– Получается, теперь и нам спешить некуда? – начал Бродский неуверенно. Осознание нового поворота раскрывалось чудесным цветком. Мечислав продолжил, пока не потерял мысль:

– Даже если у них еды – на сто лет, даже если змеёныши перемрут с голоду. Пока птенцы не встанут на крыло, мы можем держать осаду!

Дядюшка Хэй пожал плечами, я, дескать, ни на чём не настаиваю.

– Но мы не знаем, сколько у него в гнезде яиц и когда они вылупятся, – встрял Ёрш.

Дядюшка Хэй склонил голову:

– Не знаем. Может быть – одно и проклюнется оно завтра. Тогда семья улетит через месяц. Может быть – два. Тогда Лун покинут гнездо через год с небольшим. Этого мы не знаем. – Дядюшка беспомощно развёл руки. – С другой стороны, мы вполне можем позволить себе каждый день терять полторы тысячи против двухсот. Если считаем своих воинов недозрелыми змеёнышами. Но и это – потеря времени. Если у князя есть что сказать – самое время.

***

– Мало вам? – усмехнулся Гром, глядя на выстроившихся перед ущельем и изготовившихся к бою хинайцев. – Не видели ещё настоящего Змеева гнева?

Усевшись на одной из двух вершин горы, откуда в опасный момент собирался нырнуть на прикрытие сыновей, Отец смотрел на место будущей битвы. Гора могла оказаться вдвое выше – для зоркости Грома это не важно.

Запасов еды накоплено в кратере прилично, но кто знает, сколько продержится осада? Позавчера в бой были брошены хранители и резервом – трёхлетки. Хранители легли все, трёхлеток не погибло и десятой части. Сотников Змей приберёг напоследок. Сейчас они насильно вскрывают не перешедшие четырёхлетний срок яйца. Новобранцев подковывают клинками, благо, по всем землям успел скупить с запасом, учат работать крыльями. Продержаться пару недель – подрастут, пополнят строй. Взрослыми им не стать, но и в этом можно найти свои плюсы. Верхний перегиб не подрубают – прятаться больше не от кого, а способность прыгнуть хоть на вершок выше и дальше может решить исход всей войны. Более поздние яйца Гром решил вскрывать по мере необходимости: каждый день выдержки даёт им новые силы.

Хинайцы, не разнообразили тактику: сказались долгие тренировки без боевого опыта. Передние ряды – мечники, следом – копейщики. Ряды не сомкнуты, дают возможность выйти вперёд лучникам и пращникам, с них и начнётся битва. Что ж, если так, то и нам ни к чему разнообразить свой рацион.

По сигналу Отца змеёныши встали на исходной, построились, застыли чёрными изваяниями. Между хинайских воинов начали протискиваться стрелки, на ходу перекидывая колчаны с боков на спины. На этот раз – без пращников с горючей водой. Не осталось, что ли? Впрочем, это не важно. Главное, чтобы Двубор успел дать приказ к атаке за миг до того, как стрелы взлетят в небо.

Хинайцы медлили. Настраивались. Молодцы: сами не были в позавчерашней битве, но, видимо, выжившие сумели втолковать, с кем имеют дело. Гром посмотрел на соседний пик, где в ожидании сигнала застыла Вьюга. И проморгал начало.

Хинайские лучники дёрнули плечами, скидывая накидки, и, превратились в меттлерштадских арбалетчиков! Двубор запоздал с приказом, да и успей он – мало что изменилось бы: арбалетный болт навесом не летит. Разве только сотник приказал бы наступать наскоком. Мгновенное прицеливание и сотни жал устремились к змеёнышам. Оказалось, что и это не всё: арбалеты лишь выигрывали время. Первый ряд ринулся в прорехи перезаряжаться, а второй уже вскидывал тяжёлые кряжицкие самострелы.

Второй залп.

Третий.

Четвёртый.

Ошеломлённый Гром смотрел на гибнущих детей, ринувшихся в атаку и нарвавшихся на хинайских копейщиков с мечниками. Змей слетел, свистнул отступление, готовый обрушить огонь на вражьи головы, но услышал предостерегающий свист Вьюги. Посмотрел на поле битвы и в бессильной ярости начал набирать высоту: задний ряд не стрелял в змеёнышей, направив самострелы вверх и выцеливая единственную мишень.

***

– Не бросайте его, ладно? – твердила Милана своё заклинание. Капли пота застряли в морщинах на лбу, собирались в лужицы, сёстры промокали, вытирали, но тот проступал снова.

Сидя в дальнем углу комнаты, Вторак обложился камнями и оселками. Точил свои малые ножи, прокаливал, снова точил, промывал, прокаливал. В Раджине сечение – обычное дело, особенно если отец решил сохранить наследника. Матери тогда не жить, но кто он такой, чтобы убеждать сохранить жизнь роженице, если она сама решила спасти плод? Её решение – ей и отвечать перед богами. Тогда и врач не убийца. Он, конечно, постарается вытянуть обоих, да кто его знает, как оно сложится. Надо просто хорошо сделать свою работу: лучше точить ножи, чище мыть руки, быстрее, чтобы Милана не умерла от боли, рассечь и извлечь ребёнка. Остальное, если выживет, она будет считать подарком небес. Если старческое сердце выдержит. Если мечиславовы жёны не попадают в обморок. Если сам он ничего не напутает. Вторак горестно вздохнул: сложить все «если» вместе – до богов останется полшага.

– Не бросим, – бормотала Сарана, – никогда не бросим. Вырастет красивым и сильным, прославит свою мать, будет приходить домой из походов, обнимать её, целовать и говорить ласковые слова. А она – ему улыбнётся и…

– Не надо, Сарана, не надо, – раздалось с кровати. – Мать его будет смотреть сверху и улыбаться. Пусть даже он родится самым немощным. Пусть ни в один поход не сходит, мать его не оставит, просто скажите ему это. Пусть знает, как я его люблю, ладно?

Улада всхлипнула, посмотрела на Вторака, утёрла нос, спохватилась, выбежала переодеваться. Волхв настрого запретил утираться рукавом, даже повязки надел на лица, чтобы не надышали своей заразой. За дверью послышались всплески: девки щедро поливали из ковшей отваром дуба и подорожника. Вторак посмотрел на Брусничку, покачал головой: слишком мала. Это не бойня, где всё привычно и обыденно. Киянкой по лбу и режь бычка, пока без сознания. Здесь – человека резать. Выдержит ли?

– Не бойся, волхв, – Милана поняла правильно, – Брусничка у нас – умница. Всё сделает, а потом в обморок упадёт. Правда, Брусничка?

Боги, она ещё и шутит! Впрочем, шутка достигла цели: Брусничка испуганно посмотрела на сестру, на повитуху, неуверенно улыбнулась, кивнула. Придётся её чем-то занять, лишь бы не думала. Подозвал жестом, дал щипцы.

– Разложи на столике, делай всё, что скажу и помни: увидишь в Милане человека – убьёшь, понятно? Это – не человек. Это…

Нужное слово не приходило на ум, повисла пауза.

– Это… как в поле репу выкапывать, ясно? Поле не обеднеет.

Юная женщина кивнула одними глазами.

– Делай всё в точности и быстро. И ещё. Буду ругаться – не пугайся. Выполняй. Запомни накрепко – не пугаться. Повтори.

– Не пугаться…

– И?

– Выполнять.

– Молодец.

Не пугайся. Легко сказать! Как бы самому в штаны не наложить со страху.

Всё. Дальше откладывать нельзя.

Вторак ещё раз проверил ножи, отнёс к кровати, выложил на столик, смочил тряпочку отваром, провёл по животу Миланы.

– Готова?

– Готова, волхв.

– Держись.

Дубовая палочка удилами легла в рот Миланы, Вторак на миг закрыл глаза, моля своих раджинских богов о помощи и взялся за первый, самый короткий и тонкий нож. Ах, ты ж, чуть не забыл.

– Улька, бегом сюда, неси дурман!

***

– Переговоры, – пожал плечами Ёрш, глядя на белое полотнище в стане змеёнышей.

Мечислав с напускным спокойствием покачал головой:

– Так скоро?

– Три к одному в нашу пользу, – Ёрш почесал культю и попытался передразнить смешной говор Дядюшки Хэя. – Лун не числятся среди глупцов!

– Не числятся. Жаль, Вторак занят. Не знаю, как поступить.

– Дурак, – буркнул Тихомир. Мечислав посмотрел на учителя, пытаясь разгадать новую загадку. Кто дурак? Воевода понял, что в голове князя не хватает мозгов, махнул рукой, отвернулся, сокрушённо качая головой. – Учишь, учишь – кулаки в кровь разбил, а толку?

– Дядя Тихомир, не трави душу. Видишь, сомневаюсь?

Воевода словно с цепи сорвался:

– В чём, дурак? Не помнишь, что я – завсегда на стороне слабых? Ты бы в силе и славе на переговоры пошёл?! Забыл, что худой мир лучше доброй ссоры?

– Худой мир – это как, дядя Тихомир? Когда он – говорит, а я – делаю? Таков он – худой мир?

– А тебя брат у кряжицких стен сразу стрелами закидал, или дал слово сказать? Напомнить, что даже Четвертак не зарезал вас, щенков в тереме, а всего лишь выгнал?

– Всего лишь?!

Мечислав задохнулся, затрясся, сжал кулаки, нижняя губа подпёрла верхнюю, выдвинулась, ноздри раздулись, в глазах блеснула сталь.

– Он меня всего лишь выгнал? Просто выгнал, и ничего больше, да?!

– Да! – Ещё ни разу князь не видел учителя в ярости. Казалось, кто-то другой, годами прятаемый в оболочке Тихомира, порвал, наконец, кожу и вылез наружу. Глаза у этого другого горели яростным небесным огнём, на напряжённой шее выступили жилы, губы растянулись оскалом, обнажив зубы до дёсен. – Просто выгнал!! И ничего больше!!!

Стоян, догадался Мечислав. Это уже не Тихомир: тот никогда не позволил бы себе брызгать слюной на князя. Вот кого Миродар выгнал из Кряжича. Просто выгнал, хотя мог бы и зарезать. Было за что. Этот человек опасен по-настоящему, подсказал рассудок. Не человек – ураган. Не стой на пути, прячься к Змею.

Человек-ураган выпустил первый пар, прислушался к собственному эху, повернулся к Дядюшке Хэю, невозмутимо смотрящему на безобразную сцену.

– Ну что ты с ними будешь делать, а? Зарубить их, чтобы не мучились? Брат ему жизнь оставил, да ещё свою отдал. Четвертак помиловал, хотя мог все вопросы вмиг решить, а этот знай себе – зло растит, холит и лелеет. Когда уже этот щенок поймёт, что всё сложнее, а? Что простыми решениями только краду себе рубить?

Не убьёт, пришло осознание. Теперь точно не убьёт. Нет, этот человек не опаснее Тихомира: немного страшнее – да, не отнять. Но не опаснее. А вот глупостей наделать для него – раз плюнуть. И на одну глупость он, кажется, уже решился. Когда же ты, Мечислав Бродский, научился понимать людей? Читать, словно книгу? Стоишь, смотришь, как воевода, твой учитель сбрасывает шелом, скидывает перчатки, снимает кольчугу и, оставшись в одной стёганой рубахе, идёт на белый флаг. Смотришь на всё это и понимаешь: не на переговоры он идёт. Стоять против тебя, как год назад ушёл с тобой от Твердимира. И что бы ты ни сделал, не изменит Тихомир своего решения.

– Стой! Воевода! Стой!

Тихомир замедлил шаг, спина напряглась, но останавливаться и оборачиваться не стал. Ждёт стрелу в спину?

– Да погоди ты! Я с тобой!

Мечислав расстегнул пояс с мечом, бросил на землю, кинулся вслед за учителем. Тот повернулся, посмотрел на ученика, покачал головой, но решил промолчать. Правильно, мелькнуло в голове. Это – правильно. Дал возможность сохранить лицо перед войском. Пусть все знают – воевода убедил князя идти на переговоры.

Уже догнал, шёл рядом, услышал за спиной торопливые шаги, обернулся. Дядюшка Хэй бежал вполоборота, отмахиваясь от Ерша, спешно отстёгивающего оружие. Одной рукой расстегнуть бляху не получалось, Ёрш ярился, требовал от мальчишки – оруженосца поторопиться. Мечислав махнул рукой – стой, мол, мало ли как оно там повернётся, хоть кто-то должен возглавить войско.

– Как бы ни повернулось, – запыхавшийся Хэй говорил по слогам, – хинайцы первыми должны войти в логово.

Тихомир вразвалку мерял поле, буркнул вполголоса:

– Чего вам не терпится?

– Первыми. Это важно. Мы знаем, что делать, как быть. Ваши всё только испортят. Если первыми войдут ваши, Лун не усмирить. Никогда. Знаете, на что способен разъярённый Лун?

– Будто, он сейчас – само спокойствие, – хмыкнул Мечислав.

– Лун хочет говорить. Всё ещё можно исправить. Страшно будет, если Лун захочет молчать.

– И что тогда?

– Тогда он уйдёт. Тогда он перестанет оборачиваться человеком. Тогда он вернётся через сто лет. Со всем выводком. Тогда ни хинайцев не хватит, ни раджинцев.

Дядюшка Хэй совсем запыхался, говорил коротко.

– Хинайцы первыми должны войти в логово. Что бы ни произошло. Обещай.

– Обещаю, Дядюшка Хэй. Иди к Ершу, скажи ему.

– Ага-ага.

Дядюшка остановился, поклонился, побежал обратно. Мечислав смотрел, как хинаец говорит с Ершом, кивнул на вопросительный взгляд, дождался ответного кивка. Не нравится Ершу идея с переговорами. Куда деваться – никому она не нравиться. Только Тихомиру. Стоит, пыхтит, перетаптывается с ноги на ногу.

– Пойдём? Заждались.

Мечислав посмотрел на поле. Оказывается, пока он перемигивался с Ершом, на середину уже вышел Гром и ещё какой-то змеёныш с неподрубленными крыльями. Сталбыть – не Двубор – его культи запомнились накрепко.

Глава четвёртая

Мечислав с Тихомиром шли неспешно, лениво. Князь осматривал древние, иссечённые трещинами горы, переводил взгляд на дальний высокий берег, зимний лес, смотрел в чистое морозное небо, прищурился на солнце. В общем, изо всех сил старался не опускать взгляд на землю: так ещё с детства учил воевода. Сам он шёл рядом, голова гордо поднята, взгляд поверх голов, губы плотно сжаты, лишь ноздри раздуваются, выдавая чувства.

Гром ожидал, всем телом опёршись на палку. Казалось, он не слышал перепалки между Мечиславом и Тихомиром, словно его вообще не касалось то, что здесь происходит. Стоит на поле путник, отдыхает, любуется видами. А навстречу идут двое. Безоружные, безопасные. Чего бояться старику?

А и правда, чего ему бояться, если за спиной – сотни змеёнышей, в краткий миг готовые кинуться на защиту Отца? Что ему стоит уйти под их преданность и отдать Мечислава на растерзание? Надо было ближе к своим остановиться, на расстоянии полёта болта. Теперь поздно. Встал в пяти шагах, сложил руки на груди, оценил кривую ухмылку на губах Грома. Конечно, что ему эти пять шагов? Один прыжок. Только и осталось – показывать своё безразличие перед опасностью.

– Приветствую Грома, Отца и предводителя Змеева племени.

Плечи Змея дёрнулись, будто в беззвучном смехе.

– Здравствуй, Мечислав, князь Орды, пришедшей в мою долину.

– Сначала ты пришёл на наши земли.

– Сначала, вы вырезали всё моё племя. Читай древние хроники, там всё написано. Кое-кто, возможно, описал, как убивал моего отца. Кто-то, наверное, сложил песню об убийстве моей матери. Возможно, ты найдёшь тексты об охоте на родителей Вьюги. Охоте, слышишь? Мы же не люди, нас не убивают. На нас просто охотятся.

– Отчего же ты не улетел?

Гром развёл руки, посох в левой руке отклонился, словно для удара.

– А почему я должен улететь? Я родился в этих горах. Сто лет через скорлупу слушал песни матери, говорил с ней. А потом она пропала. Улетела на охоту и не вернулась. Но я не в обиде на вас, людей. Ваша жизнь слишком коротка, чтобы её ценить. Тысячу лет я искал подобных себе и наткнулся на одинокого годовалого птенца – Вьюгу. Я благодарен богам за этот дар.

– Тогда зачем всё это?

– Что «это», Мечислав? Я прекратил войну между Хинаем и Раджином. Я объединил вас торговлей, начал строить флот для поиска иных земель. Вы же не сможете жить в мире, верно? Уйди я сейчас, не пройдёт и десяти лет, вы снова передерётесь.

– Мы и так передрались. Только под твоим чутким руководством. Моё изгнание – твоя работа? Изгнание Четвертака? Или не ты натравил меня на хакана? В чём виноват перед тобой предводитель Степи?

– А он не сказал?

Почему он так спокоен? Только ли потому, что – не человек? В чём правота Грома?

– Сказал. Ты дал ему на кормление Броды. А потом послал меня их спасать.

Змей засмеялся. Почему? Что смешного?

– Кое-что он тебе сказал. А о нашем уговоре хакан что-нибудь говорил? О том, как он учился в лучших университетах на моё серебро? О том, что Броды и Глинище – временное кормление, пока он выполняет главное моё условие? Он забыл сказать тебе, что перестал выполнять договор и открывать новые земли, после того, как понял, что грабить пахарей проще? Или он рассказал тебе о том, что Вьюга потратила почти три тысячи лет своей жизни на помощь бесплодным женщинам Хиная и Степи? А Четвертак тебе рассказал о том, что дорожное серебро должно тратиться на дороги, а не закрываться в сундуки? Или Вторак тебе рассказал, как Змеев Путь стал называться Шолковым? У людей не только жизнь короткая, Мечислав. У людей ещё и память никуда не годится.

– И это повод сталкивать нас лбами?

– А как ещё я мог выжить? Вот, пожалуйста. Стоило вам узнать, что я не человек, вы сразу же объединились против меня. Убей Змея, князь, соверши благое дело. Не успеете вы покинуть эту долину, как снова перегрызётесь за те клочки, что называете своими землями. Уже через неделю продолжите делить корж, на котором живёте. Сталкивал лбами… князей – да, сталкивал! Но не народы. Народы я объединял!

– Объединял, – согласился Мечислав и показал себе за спину. – Вот, они, народы. Радуйся, Змей. Все флаги в гости к тебе пришли. Этого ты хотел?

– Нет, не этого. И до сих пор не понимаю, как такое могло произойти. Я слышал голос богов, понимал каждое их слово, делал так, как мне было велено, не отходил от их заветов ни на шаг. И что теперь?

– Что?

– Боги молчат, мои сыновья стоят, готовые к последней драке с людьми. С теми, кого я объединил, у кого отнял войну и дал торговлю. Сто лет подготовки к большому прыжку за море, один миг – и всё пошло прахом. Вот такая шутка богов – я своими руками вырастил себе смерть.

Мечислав перетаптывался беспокойным конём, дождался, пока Гром закончит, проговорил:

– Может быть, ты просто богов как-то не так понял?

– Теперь это не важно, – отмахнулся Гром. – Твои наёмники пришли за серебром в моих пещерах, попробуй их остановить. Они сами внесут тебя ко мне домой на копьях. И это тоже – моя работа.

– Как – твоя? Разве раньше не было наёмников?

– Спроси своего наставника. Он ещё помнит, как дети шли войной на детей. И только наёмничество заставило их учиться искусству боя, развивать науку убийства, изощряться в хитростях и подлостях.

Да, Тихомир рассказывал. В прежние времена люди дрались просто стена на стену: у кого больше войск – тот и победил. Хинайские и раджинские воины поплатились за своё высокомерие в первый же день. Раньше воинами становились, ещё не научившись толком думать. Миродар стал князем в шестнадцать лет. К двадцати пяти уже имел княжество и двух сыновей: десяти и девяти лет от роду.

Боги, поразился Мечислав своей мысли, через четыре года я сравняюсь в возрасте с отцом, а Ждану едва исполнилось полгода! Неужели это и есть итог Змеева правления? Мы, люди, растём, взрослеем, мудреем? И всё это – Змеева работа, что всего лишь отнял у детей их маленькие радости – набить друг другу морду? Не укладывается в голове.

Зато у Тихомира, кажется, всё укладывается. Стоит, ноги расставил, руки за спиной, покачивается на каблуках, хрустит снегом. Буркнул пивным бочонком:

– Получается, Гром, где-то ты ошибся, слушая своих богов. Не бывает так, чтобы всё понять правильно.

– Теперь это не важно, воевода. Боги обещали не отворачиваться, может быть, они и не отвернулись, сидят, смотрят. Да только теперь всё зависит только от нас. От тебя, князя, меня и Крылака.

– С чего ты взял?

– Иначе бы они не молчали. Боги сделали, что могли. Всё решится сейчас и здесь.

Мечислав понял – не успевает. Глаза видели непоправимое, но тело опаздывало на тот самый миг, которого не хватило.

Хрустя суставами, Гром расправил капюшон, плащ распахнулся, улетела в снег серебряная брошь, скрепляющая крылья под подбородком. И стало понятно, почему старик ходит с посохом: его ноги всегда полусогнуты, готовы к прыжку. И стоит он не на ступнях, а на кончиках пальцев, подобно собаке. Змеёныши не так разительно отличаются от людей, изменения в их теле не столь велики.

Отпружинив, Гром с такой быстротой прыгнул на Мечислава, что тот успел лишь скосить глаза: воевода даже не понял, что произошло.

– Нет! – раздалось над Змеевой долиной и чёрное крыло с силой толкнуло князя на землю. Мелькнули клинки, и наступила тишина.

Словно с опозданием с горы раздался похожий на свист горестный крик.

Гром стоял над распростёртым телом, не в силах понять, где он ошибся на этот раз.

***

Милана терпела, пока в комнате не раздался детский крик. Потом счастливо улыбнулась и обессилено заплакала.

– Тихо-тихо, всё, всё закончилось, – Вторак едва успел подумать «жив», мигом передал младенца Брусничке и взялся за кривую иглу с вымоченым в самогоне конским волосом.

Ребёнок перекочевал на руки тощей повитухи, та сразу начала обмывать. Сама бледная, словно Змеева дочка, но дело знает крепко, руки умело и ласково протирают младенца, глаза стараются не смотреть на располосованое на кровати тело. Шутка ли: живую девку резали! Улька помогала щипцами, сводила вместе края разреза.

Брусничка сомлела, упала в углу, едва не ударившись головой о край сундука. Свернулась калачиком, закусила большой палец и засопела ровно и спокойно.

Молодец, дотерпела.

Сарана держала Кряжинскую за правую руку, будто передавала ей свою жизнь. Впрочем, кто их, степняков, знает… может и передавала.

Напевает.

Лицо Миланы заметно разгладилось, стало почти похоже на то, молодое и румяное. Лишь зелёные глаза выцвели от боли и будто бы – от счастья.

Вторак закончил шить, наложил чистые повязки, посмотрел по сторонам, взгляд остановился на Саране.

– Кормилицу зови. Дитю сейчас сердце надо слушать.

– Постой, – еле слышно прошептала Милана. – Дай посмотреть.

Повитуха поднесла младенца к кровати, показала.

– Миродарчик мой маленький. Какой красивый. Весь в папку. – Одним движением глаз окинула всех, улыбнулась. – Всё, идите, оставьте нас с Улькой.

Подчинились беспрекословно: как не уважить волю умирающей? Улада осторожно села на краешек кровати, взяла руку Миланы, накрыла ладонью, погладила. Милана не переставала улыбаться – уже видит новый мир, где нет ни боли, ни страданий, ни предательства.

– Прости, Улька, не могу тебе в ноги упасть. Просто – прости, ладно?

Глаза Бродской защипало, горячие слёзы потекли по повязке, впитались, одна капля упала на одеяло.

– Прости ты меня, Миланушка. Наговорила я на тебя, сглазила, прокляла. Никогда себе не прощу.

– Оставь, – Милана едва заметно шевельнула пальцами. – Знать, права мамка оказалась, узрела ты во мне человека. Да только неправда всё это, ложь. Нет там человека, один зверь в клетке бьётся, да на свободу норовит.

– Какой же ты зверь, Миланушка? Ты же вон, ради ребёнка на что пошла.

– Оставь. Если бы не ты, он бы не проснулся. И я бы богов не услышала. Знаешь, как они поют? Улыбаются, говорят – до конца дошла, поздравляют. Всё теперь будет хорошо. Только сыночка не бросайте, ладно? Очень прошу.

– Не брошу, милая, спи. Спи и ни о чём не беспокойся.

Милана окинула комнату, будто пыталась унести с собой воспоминания. Рука – и так безвольная – совсем расслабилась, послышался глубокий вдох, грудь опала. Лишь на лице осталась счастливая улыбка.

Не помня себя, продираясь сквозь туман слёз, Улада вышла из комнаты. Кто-то поддержал под локти, довёл до комнаты. Усадили на кровать, дали чего-то выпить.

– Это я! – сквозь рыдания крикнула Бродская. – Я виновата! Я её прокляла!

Гладили по волосам, вливали в рот что-то горькое, прижимали голову к груди.

– Сорвалась, – слышался шёпот Вторака. – Перенапряглась. Тихо-тихо, милая. Теперь всё будет хорошо.

– Как вы не понимаете, а? Я, я во всём виновата! Я её убила!

– Дайте ещё отвара. На, выпей. Маленькими пей, не спеши.

Зубы стучали о дерево кружки, горькое проливалось, не попадло в рот. Но странное дело: постепенно Улада успокаивалась. Ещё чувствуя свою вину, понимая, что наутро ещё наревётся вдоволь. Только это будет утром.

Потом.

Невпопад подумалось, что сейчас едва полдень. Ну и ничего, проспит и остаток дня. И ещё всю ночь. И, может быть, до следующего полудня. Горю не поможешь, да только чувствовала Бродская горячую благодарность к Милане, что просила прощения перед смертью, и к Втораку, что отложил горе до завтра, и, даже к Мечиславу, что нет его сейчас, не смотрит на всё это. Ещё неизвестно, как оно там повернётся. Да только как себя простить? Уйти, сбежать на время в дурман волхв помог. А простить – кто поможет?