Текст книги "Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Косы расплели, расчесали, собрали в одну, уложили на левое плечо, надели кокошник. Тоже великоват, спадёт. Пришлось где-то, собрать, пришпилить. Отошли втроём, посмотрели.

– Странно, – склонив голову набок и улыбнувшись, сказала Брусничка.

Сарана с испугом осмотрела себя, огладила подол:

– Что – странно?

– Платье наше, а украшения – ваши. И к лицу твоему необычно смотрится. Словно из другого мира.

Подбородок невесты мелко затрясся, глаза наполнились слезами.

– Плохо, да?

Брусничка поняла, прикрыла рот ладошкой. Милана дала ей подзатыльник, подбежала к Саране, обняла. Левая рука легла на макушку, прижала голову к плечу. Правая ласково гладила по спине, успокаивала.

– Не плохо, милая, совсем не плохо. Даже очень хорошо. Даже с намёком – соединились Степь и Поле, кочевники и пахари. Хорошо, даже очень, правда, Улада?

– Правда-правда, Сарана. – Брусничка получила второй подзатыльник. – Очень красиво. Скажи.

Средняя подошла, обняла невесту.

– Прости, Сарана, я не о том, что не красиво. Очень красиво, честно!

Подошла Улада, втроём обнимали, утешали.

– Это ты просто от волнения, да?

Сарана часто-часто закивала, оторвалась от плеча Миланы, улыбнулась, шмыгнула носом.

– Да, наверное, от волнения.

– Не волнуйся. Мечислав – ласковый, всё будет хорошо. Не бойся. Иди к себе, привыкай к наряду. Брусничка, иди с ней: воды принести, ещё чего. Вечером придём, глаза подведём, ладно?

Девушки вышли, Милана с Уладой обессиленные уселись на лавку. Долго молчали. Кряжинская тронула Бродскую за плечо, шепнула:

– Спасибо.

– За что? – Улада повела плечом, скинула руку.

– Что платье приняла, простила.

– А я не простила, – ответила Улада с нехорошей улыбкой. Встала напротив, серые глаза уставились в упор. Княгиня зашипела змеёй:

– Запомни: я – не простила. Жена ты ему по праву погибшего брата – таков закон. И дитё он тебе должен. Но я тебя не простила. Знаешь, за что? Знаешь, по глазам вижу. За то, что ты его в Кряжиче отняла. Я его ждала – я, понятно?! Теперь я Сарану в твоё платье одену и Мечиславу отдам. И Брусничку под него положу, и сама ног не сомкну, лишь бы он тебе не достался, ясно? Ненавижу. Что б ты сдохла, тварь!

Змея-Бродская нагнулась, губы поравнялись с ухом ошеломлённой Миланы, прошипели совсем тихо:

– Пошшшла вввон.

Блиц

Милана сидела на качелях, натянутых меж двух деревьев во дворике и, щурилась на майское солнышко. Длинные каштановые волосы раскиданы по плечам, на лице проявились веснушки, по пухлым губам гуляет безмятежная улыбка. Можно было сесть к солнышку спиной, но как же отказать плоду в настоящем, почти летнем тепле? С середины апреля, как только погода наладилась, мамка выгоняла девушку на улицу из спёртого воздуха законопаченного на зиму терема. Густые запахи весенних трав, цветущей черёмухи, яблонь, слив и рябины сплелись, пьянят, радуют. Вот странно: раньше терпеть не могла, чихала от весенней пыльцы, пряталась в доме, а теперь вот – нравится.

– Улька! Улада!

– Не кричи деточка, – мамка подошла со спины, положила руки на плечи Миланы, – не кричи, доченька. Говори спокойно, кому надо – услышат. Улечку тебе?

– Позови, мамка.

– Улька! Да куда-ж ты запропастилась? Не слышишь, что ли, зовут тебя, зараза!

Милана рассмеялась так, что даже закашлялась.

– Ой, мамочки! Ты ж меня так напугала, что я чуть не выкинула!

– Ой-ой-ой, прости деточка, – запричитала Баба Яга, – сейчас сбегаю, позову твою Улечку. Чего тебе принести? Медку, настоя какого?

– Ой, мамка, водички принеси, мёд терпеть не могу. И чего-нибудь с хренком.

– Хлебушка?

– Нет, мамушка, яблока мочёного.

– Ну, яблока, так яблока.

Во двор вбежала чумазая Улада, в длинном грязном платье, босиком, в платке.

– Чего хотели, матушка? Милка, тебе чем помочь? Принести чего?

– Уль, а Уль. А принеси мне рульку свиную в меду да с хренком, а?

Улада захлопала глазами, перевела взгляд на ключницу – отродясь такого на кухне не водилось.

– Чего стоишь, семечки лузгаешь? Беги, требуй, чего сказано!

– Так… это… ведь готовить надо… мы такого и не делали никогда.

– Исполняй, как сказано, понятно?

– Понятно, бегу-бегу. Сейчас, матушка, сейчас, Миланушка.

Милана проводила Ульку взглядом, задумалась.

– Мамка, а мамка.

– Чего, доченька? – ключница начала тихонько покачивать правнучку Кордонеца.

– А почему она за Четвертака не пошла?

– Уж ли не знаешь? Облысела вся.

– Ой, мамка, не рассказывай! Знаю, как она облысела. Только не выглядит почему-то расстроенной. Совсем не выглядит. Уж четырнадцатый год, а так и носится в своих мечтаниях, словно мотылёк в паутине. Неужели есть что-то ещё?

– Что ещё?

– Ну, что-то ещё. Вот я – младшая княгиня. Старшей мне не стать, но ведь – княгиня! А она и от этого отказалась. И от Четвертака бегает, все ноги стёрла. В саже измазалась, лишь бы не смотрел на неё. За чем так тянется, чего ждёт? А, мамка?

Ключница вздохнула, покачала Милану, помолчала.

– Не знаю, доченька. Может быть, и ничего не ждёт. Мала ещё, глупа.

– Ну, я же в тринадцать всё о себе знала! Вырасту, замуж выйду, ребёночка рожу. Всё как на ладони написано.

– А иным и к ста не дано, коли Доля не сплела.

– Значит, Недоля?

– Не знаю, милая, не знаю. И ты себе голову не забивай, плод береги. Вот принесут тебе рулечку с медком да хреном – поешь, ребёночка покормишь, всё и образуется.

– Да ну тебя, скажешь ещё! Кто же мясо в меду делает? Да ещё с хреном?

– А кто его знает, красавица. Может быть, и получится что. Мы ж, бабы беременные – чего только не удумаем. Из десяти одно да впрок получится. Я, когда на сносях ходила, яйцо в пенку взбивала, так и ела.

– Сырое яйцо? В пенку? Ой, хочу-хочу! Когда ещё той рульки дождёшься!

Глава вторая

Доннер

Ближе к вечеру прибежала Брусничка, позвала красить невесту. Улада, приветливая, как ни в чём не бывало, проворковала – боярской дочке виднее, как сделать невесту самой-самой на свете, чтобы муж глаз не отвёл.

Милана отшутилась, дескать, всё это нужно уродинам, а Сарана – красавица. Чуть припудрить обветренные щёки, нарумянить слегка, уголки глаз выделить, брови подровнять. Сарана взволнованно спросила о щеках, втроём еле успокоили – поживёт в тереме, кожа разнежится, отвыкнет от Степи. Бедняжка снова чуть не расплакалась, Улада обняла, погладила по спине, реветь настрого запретила – всё размажется. И голову, голову выше, милая. Ты теперь – без мига – княгиня!

Пока Кряжинская накрашивала, готовила невесту, в душе поселилась вьюга. Слёзы сдерживать было бы легче, да нечего сдерживать. Ничего не осталось, будто слёзы превратились в снег, и метёт тот снег, метёт. Во что она превратила смешливое и кроткое существо? Как теперь всё исправить и можно ли исправить такое? Себе жизнь искорёжила, и ей попутно яду в нутро налила. Не зря, значит, после приезда Миланы Ждану кормилицу нашли: нельзя ребёнка таким кормить, вот и пропало у княгини Бродской молоко. Боги, да что же это такое, как же это так…

Свадьба прошла, как в тумане. Стояли у капища по порядку: Мечислав, Улада, Брусничка, Милана. Брусничка – ещё не жена, её свадьба – впереди, но дело уже решённое, не отменить. Ждали, пока Шабай подведёт Сарану к третьей жене. Милана за руку приняла у отца невесту, едва заметно поцеловала в щёку, чтобы не размазать румяна, передала Брусничке. Та тоже поцеловала, передала руку княгине Бродской. Улада долго смотрела в глаза Сараны, улыбаясь, взяла за плечи, трижды поцеловала, повела к Мечиславу. Тот выглядит смущённым, голова чуть набок, всё норовит пожать плечами, будто извиняется. Первая жена взяла его правую руку, положила ладонью на левую ладонь Сараны, сомкнула, подняла вверх.

– Здравствуй, сестра! – раздался громкий чистый голос. – Велика семья, велико и счастье!

Тишина разорвалась криками горожан. Все желают счастья, радуются. Мечислав обнял новую жену, расцеловал в губы – ему перед свадьбой строго запретили касаться щёк. Не забыл, молодец.

Князь взял Сарану на руки и под общее ликование понёс через всю улицу в терем. Теперь уже – улицу. Кирпицовые дома ещё достроены не вполне, но площадь и дорога – вымощены, чистые. Подумать только – четыре месяца назад тут были грязь и слякоть! Как же он её-то нёс? Какими силами? Она и потяжелее будет. Ненавистью и упрямством?

Прислушалась к себе. Нет. Ни слезинки не просится. Пусто. Лишь вьюга и снежная крупка метёт, царапает душу.

На пиру сидела недолго. Три подъёма по приличию – за молодых. От хмельного отказалась. Никто не возражал, все знали – не пьёт. Сказалась больной, извинилась, ушла к себе.

Разделась догола, расплела косу, раскидала волосы по плечам, осмотрела себя. Села на кровать, потянулась за ночной рубахой, передумала. Руки бессильно легли на ноги, взгляд бесцельно блуждал по комнате. Сколько просидела – бог весть.

Очнулась.

Снова осмотрела себя.

Ладони сложились в чашечки, приподняли налитые груди. Кормить бы ими детей, и кормить. Вздохнула, легла, накрылась под самый подбородок. Руки привычно легли на живот.

Улька, бедненькая. Думает, мне постель мечиславова нужна. За ненавистью даже не заметила – который месяц к нему не прошусь. Уже ношу, какая там постель. Ношу-ношу, да никак не донесу. Как тебя разбудить, дитё, как? Вьюга говорила – любовью. Где же её, любовь, взять-то? Не нужен ты Мечиславу: меня он не любит, и тебя возненавидит. Кордонецу нужен наследник, не малыш. Не любовь это. Мне нужен, да не для себя я тебя ношу. И не для Кордонеца. И не для Мечислава. Для тебя ношу, только для тебя. И буду хоть сто лет носить, и всё на свете отдам, лишь бы ты проснулся.

Отступила вьюга, закончилась метель. Перестала царапать крупка, растаяла.

В животе едва заметно толкнуло.

И пришло время слёз.

Блиц

– Милана, Милана! – Улада, выбежала на крыльцо. – Милана, я сверху видела, Четвертак едет. В постель, быстро!

Милана нерешительно посмотрела на ворота, прадед может его совсем не пустить, а… а может и пустить. Наклонилась, потёрла руки в пыли, намазала лицо.

– Бегу, Улька.

Пробежала в комнату, спряталась за окном, приоткрыла.

– Мало тебе жён? – раздался за воротами голос прадеда. – Милана слаба, дороги не переживёт.

– Я – муж? – голос Четвертака звучал неубедительно грозно. Так пьяница требует у строгой жены пустить его переночевать.

– Муж!

– Повидаться дашь?

– На кой тебе? Спит она. Болеет. – Теперь Кордонец скорее оправдывался. Не дать мужу увидеться с женой – не по кряжицки.

– Я тихонько, боярин, даже сапоги сниму.

– Не снимай, совсем задохнётся.

Скрипнула калитка, Милана мигом спряталась под одеялом, закрыла глаза.

Звук подков по дереву, скрип половиц, нерешительная заминка у двери. Скрип, приближающиеся шаги, шуршание одежд и тёплое дыхание. На колени что ли встал?

Шершавая рука коснулась лица.

Милана устало открыла глаза.

– Как же так, девочка моя?

– Ночью было. Есть захотелось. Упала, Чет, ребёнка потеряла. Прости.

Минуту назад думала, как слезу из себя выдавить, а вот они – сами потекли из глаз.

– Прости, Чет. Не уберегла ребёночка нашего. – Милка едва слышно всхлипнула.

– Ничего-ничего, главное сама жива. Кордонец сказал, дорогу не переживёшь. Выздоравливай. Мы едем в Дмитров, там у меня родня дальняя. Дом построим. Как поправишься – шли гонца, ладно? Я за тобой сам примчусь.

Нужен ты больно, привязался как репей. Бессильная злоба похожа на глубокое горе – слёзы хлынули в два ручья. Отвяжись, отвяжись, Змеев сын, неужто не видно, знать тебя не желаю.

И Четвертак увидел. Глаза сузились, отшатнулся.

– Вот оно что. Дорожки грязные на лице. Теперь пылью пудрятся? До пепельного цвета? Небось, и ребёнка?

– Нет! Нет, Чет! Четушка, я правда упала с лестницы, – Милана забилась в угол кровати, подобрала ноги, натянула одеяло до самых глаз. Муж встал, сжал кулаки, расправил плечи для замаха. Несколько раз вздохнул, и девушка поняла – не для удара. Берёт себя в руки.

– Четвертак. – Процедил изгой сквозь зубы. Глаза отвёл – смотрит на черёмуху за окном. – Меня зовут Четвертак. У меня есть пять жён и восемь детей. А шестая жена умерла родами. Мёртвого родила. Он её и отравил. Шестнадцать ей было. Тебе всё ясно?

– Ясно, Чет… вертак.

Доннер

Ночью Вьюга неожиданно заплакала во сне, и Гром понял: где-то творится чудо. Сколько раз уже с ней такое происходило. Положив рогатую голову поперёк длинной шеи любимой, похрапывал, похрюкивал, успокаивал. Главное, яйца не растревожились – время подходит, остался последний десяток лет. Любая печаль матери может вынудить птенцов к преждевременному рождению. Впрочем, чудо – добрые слёзы, вреда нанести не должны. И всё-таки, всё-таки…

Ближе к утру жена успокоилась, поудобнее обернулась вокруг кладки, и заснула ровным, спокойным сном. Вот и всё, чудо произошло. Теперь проспит дня три, потеряет из жизни три года. Это если долг не отдадут. Не все решаются идти до конца. Три года из десяти тысяч – мелочь. Да сколько таких мелочей уже на счету Вьюги?

Знаю, знаю, уймитесь, боги, не ропщу. Наша работа – чудеса творить. Дайте только племя восстановить, не отвернитесь. А то голоса ваши сомнений полны. Сами с собой, что ли, спорите? Думаете, как ловчее повернуть? Это хорошо, без спора всегда дрянь получается. Не передеритесь там.

Гром, фыркнул, что значит – хмыкнул. Мало кто выжил, увидев ухмыляющегося Змея. Животное вытянуло шею, зевнуло. Чёрный стряхнул с себя сон, встал в гнезде, размял ноги, спину, хвост. Встрепенулся. Всё равно уже не заснуть. Расправил крылья, помахал, разогревая мышцы. Летающим, без зарядки – никак.

Блестящее чернотой тело всеми четырьмя встало на краю гнезда, напряглось. Шея вытянулась вперёд, хвост выпрямился, уравновесил. Передние ноги отпустили захват, задние с силой оттолкнулись. Миг, два, три – в свободном падении. Земля стремительно приближается, как бы не разбиться. Четыре, пять – крылья раскрылись, зацепились за уплотнившийся воздух, взмахнули пару раз, расправились, надулись парусами. Падение перешло в парение. С полверсты до земли. Попробовать, что ли, до шести досчитать? Опасно. Может быть, когда всё закончится и завет отца будет выполнен.

Мысли в Змеевом обличье всегда короткие, отрывистые.

Несколько раз взмахнул, начал кругами набирать высоту. Взмыл выше гнезда, поймал поток, осмотрелся, нашёл взглядом котловину в горах. Пар над ней поднимается густой, словно сама земля дышит. Зоркий глаз углядел спускающийся по кривой дороге отряд сыновей. Ещё сотня подоспела. Мало. Как же вас мало. Не может Вьюга давать больше яйца в день, что поделаешь. Да и те – недозрелые.

Покружил над Котловиной, привык к серному запаху, начал опускаться к Башне. Змей легко взлетает с земли. Но зачем, если с Башни удобнее? Уселся на верхнюю площадку, сложил крылья, несколько раз глубоко вздохнул. За всё надо платить. За оборот – болью. Суставы выворачивались, принимали неудобное положение. Кости укорачивались, уплотнялись. Люди очень удивились бы, узнав, что на весах Змей и человек почти равнозначны: для полёта кость нужна тонкая, хрупкая – иначе не взлететь. Мало доблести убить Змея в его лётном обличии. Что жабу раздавить: пробейся через панцирь к нежному мясу и слабым костям. Потому и чешуя такая – упругая, тонкая, стрелы от неё отскакивают – не за что наконечнику зацепиться. С копьём сложнее, но копейщик – медлителен, неуклюж. Везде свои плюсы и минусы. В человечьем обличии Змей почти непобедим – кость плотная, панцирь толст – настоящий доспех. Даже огня почти не боится, да, видимо, слишком много в восточном море его было, что вся сотня без следа сгорела.

Видел он тот пожар. Как раз подлетал, да не стал приближаться – степняков много. Схоронился в северных горах. Думал до вечера, как дальше быть. Если прознали о Змеевом люде, надо все сотни к Горе отзывать. А как узнаешь – прознали, или нет? Решил поберечься. Облетел в три дня все Башни, отозвал сыновей.

Гром захватил из-за спины два перегиба, стянул к подбородку, закрепил бляхой. Ещё два перегиба сложились островерхим капюшоном, легли на голову. Здесь можно не подпоясываться, продольные маховые хрящи никого не удивят – все свои. Если бы крылья не волоклись по земле, то и не скреплял бы. Огляделся, нашёл клюку на краю площадки, подобрал. На каждой Башне лежит такая – иначе не спустишься по ступеням. Полетишь кубарем, шею свернёшь.

Внизу Грому поклонился хранитель, подал кружку воды, краюху хлеба.

– Сотника позови, – сухо сказал Гром. Совсем глупые, пока не прикажешь, ничего не соображают. Только в няньки и годятся. – И еды принеси.

Хранитель склонил голову, отвернулся. Раздался оглушительный переливчатый свист. Гром перешёл в комнату без двери, поставил на высокий стол кружку, щёлкнул пальцами. Огарок свечи загорелся ровным, ярким пламенем, пришлось чуть пригасить указательным – переколдовал. Устал, наверное. С чего бы – только проснулся. Ах, да – Вьюга.

Сотник вбежал так стремительно, словно от скорости зависела его жизнь. Кто же на своё дитё руку поднимет? Разве, что люди.

– Здравствуй, Отец. – Сотник посмотрел в пустой угол, бледное лицо нахмурилось. Впрочем, человек бы ничего не заметил. Для людей всё Змеево племя – бесстрастно.

– Здравствуй, Крылак. Дня три-четыре яиц не жди. Мать чудо творила.

– Уходим от плана.

– Не жди, говорю. Пошептайся с богами. Если она перестанет, мы будем не нужны, понял?

Крылак приподнял голову, закрыл глаза. Некоторое время стоял, склонял голову налево, направо, прислушивался.

– Да. Я не мог распознать последнее. Но там снова – про жертву.

– Сколько раз тебе говорить – жертвы нужны не богам. Чего им с этих жертв? Мы жертвуем – себя! Кто перестанет жертвовать собой, тому не подняться ввысь. Слишком тяжёл.

Верхняя губа Крылака упрямо приподнялась, глаза сузились.

– Мне и так не подняться. Прыгаю локтей на двести, не боле.

– Это потому, что ты здесь, в Котловине. Тем, – старик указал пальцем куда-то в долину, – и на двадцать не подпрыгнуть. Хочешь к ним? Режь верхние перегибы, наноси резьбу, вынимай хрящевые пластины, и – иди. Мир посмотришь. А хранители – выше своего роста подпрыгнуть не могут. Думаешь, я не жертвую?

Крылак долго, не мигая смотрел в лицо Грома, наконец, плечи опустились.

– Прости, Отец. Насколько ты постарел за последний год?

– Пустяки, лет на двадцать.

– Врёшь. Сколько тебе сейчас?

– Шесть с половиной тысяч лет. Плюс-минус сотня.

– И это ты истратил за две тысячи лет жизни? Ты же обещал вести записи.

– Ты мне напоминаешь Вьюгу. И не только лицом: она тоже всегда ворчит об этом. Ничего, сын, – Гром похлопал Крылака по спине, – теперь уже скоро. Боги обещают к солнцестоянию всё завершить. Отосплюсь в личине. Давай пройдёмся, покажешь своё хозяйство.

***

Котловина потухшего вулкана своим теплом пригрела тысячи яиц. Кладки разложены по годам и месяцам, число на каждом яйце. В некоторых месяцах дней не хватает, можно точно сказать, когда Вьюга творила или болела. Гром спросил Крылака:

– Хранителей хватает?

– Трое умерли, один за другим. Из одной кладки оказались.

Да, было время, лет тридцать назад. Гром ещё не разобрался, как всё правильно устроить, собирал отряды из одной кладки. Проходило время, воины умирали один за другим. Теперь делают иначе – сложный расчёт не даёт больших потерь в течение года. Для того и бляхи у всех братьев: во избежание поветрий. С хранителями расчёт самый простой – их вынашивают всего год. Потому и глупы.

– Трёхлетки?

– Где-то в прошлом случился сбой. Не хватает сотников, некоторых трёхлеток помечаем на передержку, но боюсь, можем накопить ошибку. Нужна твоя помощь.

Гром помнил этот сбой. Носился по землям, словно угорелый, искал следы Змеевой Страны, пока не понял, что если она где и была, то – точно не здесь. Потерял месяц, недосмотрел за кладками, и трёхлеток накопилось такое количество, что пришлось сдвинуть план на более позднее время. Аукнулось. Трёхлетки – боевые змеёныши. Каждый сильнее десятка людей, сообразительные, но говорить по человечьи ещё не умеют – гортань не готова. Приходится общаться свистом.

– Дюжины?

– Вот их и не хватает. Не получается складывать ровные сотни.

– Складывай неровные.

– Я считал. Через год будем складывать тысячи. Нужна помощь в расчётах.

Вот так. Одна глупая идея отвлекла от строгого порядка. Теперь нужно выправлять. Нехватка сотников сама по себе не страшна – они и тысячей смогут управлять. Да только зачем в городе тысяча змеёнышей? Какие караваны они будут охранять? И что подумают люди, если увидят, что охрана стала больше похожа на армию? Нет, отряды надо «размазать» по всем землям так, чтобы их было не очень заметно.

– Понятно. Пойдём в Башню, поедим и начнём считать. Я принёс бляхи, надо возместить потери.

Настоящего, способного к перевоплощению в человека, Змея можно выносить за сто лет. Для этого яйцо должно вызреть в утробе матери – ещё год. Сто один год. Для планов Грома – непозволительно долго. Шесть яиц лежат в гнезде, дожидаются срока. А здесь, в Котловине – яйца незрелые. Больше дюжины лет не вынашиваются – змеёныш рождается сам. И, почему-то похожим на человека. Не человек, нет. Крылья, чешуя, роговый нарост во всю голову, короткий хвост, мешающий сидеть, отчего все змеёныши предпочитают стоять или лежать. Но, вообще-то, поработать – можно кое-как замаскировать. Люди, вон, ещё не догадались, хотя были так близки к этому. Не отвернулись боги, обещали удачу в поисках.

После прихода Мечислава Гром вернул отозванные отряды обратно в города. Мальчишка принёс дивный подарок – договор со степняками. И, хотя они один договор уже нарушили, есть надежда: увидев силу Змеевых земель, поберегутся. Сейчас же, перед большим рывком в Океан, надо проследить за потоками грузов и продовольствия: расчёты показывают – даже объединённая земля не способна провести больше трёх колонизаций за раз. Это значит – если не разбрасываться и провести всего одну, то она будет успешной наверняка. Осталось выбрать направление. Но флот пусть строят все – надо учиться плавать во все стороны. В любом случае, армады нужно набирать из разных народов, сохраняя при этом родные наречия на Большой земле.

«Нельзя ломать народы», сказали боги так ясно и громко, что не понятно, почему этого не услышал Вторак. Послушался, да – но не услышал. Быть может, они кому-то другому говорили? Нет, боги говорят сразу всем. И на мысль «изменять народы» боги промолчали. Значит – можно? А если волхв был занят спасением Мечислава и его жены, и, просто не услышал? Тоже странно. Для Змея нет сложности в том, чтобы рассчитывать планы вынашивания кладок, размышлять о том, куда направить флот и прислушиваться к бормотанию богов. Почему же люди так глухи, что для общения с богами им нужны уединённые места и полный покой?

– Вот. Это сдвинет ошибку в нужную сторону. Через два месяца она сдвинется ещё раз и встанет на нужное место.

Крылак посмотрел на пергамент, едва заметно кивнул.

– Да. Но выправится лишь через год. Что делать всё это время?

– Делай, как тут указано, некоторое время сотни будут выходить с перерывами. Я отправлю ту, свежую сотню в Раджин – там сейчас самые большие потери. А с западных земель караванщики сами придут сюда и возместят отряды. Тогда ошибка выровняется ещё быстрее.

– Большой перерыв.

– Ничего, это не критично. В землях вроде бы наладилось, война отступила.

Крылак посмотрел на Отца:

– Отступила? Но не ушла?

– Никогда, сын, война не уйдёт навсегда. В любой миг найдётся что-то, чего ты не заметил, или не учёл. Потому и надо как можно скорее найти Змееву Страну. Если не найдём – погибнем. Для того и нужна твоя жертва. Спасти всех нас.

Крылак поклонился, сложив руки на груди:

– Я понял, отец. Прости за дерзость.

– Полно. «Мы все полны отчаяния. И только наша цель исцеляет нас». Помнишь?

Крылак кивнул, обнял отца.

На верхней площадке Гром откинул палку к парапету, с хрустом в суставах разобрал «капюшон», расстегнул бляху под подбородком и расправил крылья. Несколько раз глубоко вдохнул, встал на четыре и начал оборачиваться.

Взмахнув крыльями, Змей взлетел, кругами набрал высоту и направился в сторону уходящей свежей сотни. Надо же, ещё не спустились с горы, придётся дождаться – на склоне нет мест, куда можно приземлиться. Всё собирался сделать несколько площадок, да то было в Змеевом обличье. Перекидывался человеком – снова забывал: нужда отпадала. И так это, если выражаться на меттлерштадском – чисто по-драгуньи всё, что Гром рассмеялся, набрал самую большую высоту, на какую способен, и парил в вышине, наслаждаясь полётом и ожидая, пока дети не спустятся к подножью.

Глава третья

Воин раскрутился с такой скоростью, что мечи в его руках слились в косой круг. «Созвездия смерти». Первое, базовое движение в этой школе. Круг к земле надо держать под определённым, выверенным тысячелетиями, углом. Только так можно избежать ответного выпада. Полы длинного до пят кафтана разошлись, пятки мягких тапочек не касались земли – базовое движение требуется исполнять на носках. Левая нога – опорная, правая – раскручивает тело. Причудливая шапочка непонятно как держится на голове.

– Наоборот! – крикнул наставник.

Неуловимым движением, не понижая скорости, воин вывел мечи так, что они сами закружили его в обратную сторону. Теперь опорной стала правая нога.

– Считай! – наставник выставил перед собой три пальца.

– Три!

– Считай!

– Пять!

– Считай!

– Два!

Второе базовое движение – держать противника во время бешеного кружения. Впрочем, оба движения отрабатываются одновременно и трудно сказать, которое из них – первое.

Третье базовое – говорить. Вернее – кричать. Никогда не знаешь, в какой момент тебя застигнет противник. Может быть, ты бежишь? Или поднимаешься по ступеням? Или, быть может, несёшь тяжёлую корзину? Дыхание должно оставаться ровным всегда. Для того наставник и заставляет выкрикивать ответы – лучше способа сбить дыхание не найти. Односложные – ещё цветочки! Лучшие воины умудряются читать стихи, попадая в такт стучащего посоха наставника. Или даже декламировать по памяти «Уложение о добродетели»: трактат, изобилующий такими зубодробительными оборотами, что не всякий на едином дыхании сможет прочитать хотя бы одно предложение, тем более – понять его смысл с первого захода.

Этот воин ещё очень молод: пять лет от роду. Его ученический путь только начинается: всего год подготовки. Милосердный наставник не давал ученикам слишком сложных заданий… не больше, чем позволял предел их возможностей. Потому его школа и считается «мягкой». «Жёсткие» школы требуют превзойти себя: через силу, слёзы, растяжения и переломы. «Мягкие» доводят каждое движение до совершенства, вынуждая ученика скучать при выполнении и самостоятельно подниматься к вершинам мастерства. Люботытство – девиз «мягкой» школы, таран – «жёсткой». На поле боя они дополняют друг друга, но ещё никому толком не удавалось сшибить их вместе: количество побед и поражений примерно одинаково. Всегда в чью-то пользу, но перевес можно списать на погрешность.

– Стой! – крикнул наставник.

Воин остановился, замер статуей, лишь заметно дрожат колени. Это ничего, пройдёт совсем немного времени, ноги тоже научатся «упругой жёсткости». Наставник об этом не скажет: пусть воин учится успокаивать натруженные суставы сам. А учитель покажет.

– Дыхание сбилось. Иди в зал медитаций, тренируй.

– Да, учитель.

Мальчик поставил мечи на стойку, по извилистой, посыпаной мелкой галькой, дорожке побежал к главному зданию.

– Следующий. Взять мечи. «Созвездия смерти». Начинай!

Второй мальчишка завертелся смерчиком, в точности повторяя движения первого.

Наставник смотрел на него и размышлял о превратностях судьбы. Тысячелетиями монастырь хранит древнейшую технику, над которой смеются все, кто хоть что-то понимает в боевых искусствах. Неоправданная суетливость движений, резкие переходы там, где достаточно техники простого рычага. Тычки, уходы, финты, антифинты, ложные и противоложные уколы и нарубы. Невероятные сплетения пальцев перед ударом и неуклюжие стойки и движения ног. Порой – удивительные, противоестественные изгибы позвоночника. Ни один человек, обучающийся искусству убийства, не может похвастаться такой грацией движений, как хинайский боец. Правда, для борьбы с современными воинами это искусство не годится – слишком вычурно.

Император – вне обсуждения. Нельзя говорить, будто Император неправ. Можно сказать – Император удивил. Семь лет назад из Тайного города пришло письмо. Обычный свиток, ничего особенного. Просто удивило.

В письме предписывалось собрать в стенах монастыря всех выпускников Школы, прошедших полный курс обучения, присвоить им титул «младших наставников» и начать принимать с окрестных деревень всех мальчиков от четырёх лет и выше на годовалые сборы для восстановления и совершенствования техники боя. Тренировки по обычным программам – не прекращать. Из выпускников Школы выделять наиболее выдающихся и отправлять в Императорскую Гвардию.

Как прикажете выполнять приказание, если большая часть выпускников, прошедших полный курс обучения, разбежалась по соседним княжествам? Хинай – богатая страна и никто не смеет думать иначе. Но есть же места, где семья получит чуть больше? С этим-то не поспоришь? Соседи всегда смеются, услышав от хинайца такие речи. И сам хинаец смеётся. Смеётся и – ждёт. Хинайцы всегда умели ждать. Они созданы для этого. И ничуть не стесняются, выполняя свой Долг.

Наставник вздохнул. Уже третий выпуск расходится по княжествам. И это – вего лишь один монастырь. А их, только крупных, десятки. Что же стало известно Императору, если сейчас понадобилось древнее, почти забытое умение? Наставник ожидал нового письма и боялся своей догадки.

***

Двухколёсная телега застряла в сточной канаве на въезде в Меттлерштадт. Трое юношей, тащившие телегу, свалились на обочину, извалялись в нечистотах и с причитаниями, неуклюже, начали выбираться. Сидевший в телеге хинаец в свободной одежде и соломенной панаме чудом избежал участи возниц: слетев со своего места, он кувырком упал на траву, чудом не попав в коровью лепёшку. Над комичной картиной могли посмеяться прохожие, найдись они в столь ранний час. Зрителей не нашлось. Зато из ближайшего дома раздалась отборная брань.

– Какого Змея тут происходит?! Только спать легли, так нет – кому-то нужно разбудить добропорядочного горожанина!

– Плошу плошения, – запричитал хинаец, сняв панаму и мелко-мелко кланяясь в пояс. – Я нанял самых неуклюжих возниц. Мы помешали вам и вашей жене заснуть после тяжёлой ночи. Плошу вас, плимите от меня маленький подалок.

Хинаец бросился к двуколке, уже вытащенной из канавы растяпами-возницами, открыл небольшой сундучок, прикреплённый сзади, и достал оттуда длинный узкий кусок ткани. Казалось, сквозь неё просвечивают гаснущие звёзды. Заходящую луну – так точно видно. Хинаец скомкал подарок, побежал к раскрытому окну. Вытянутые руки держали драгоценность, словно ядовитую змею. Сходство усиливал выскочивший из кулака, развевающийся «хвост».