Текст книги "Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Предадут! – девка зажмурилась и из последних сил повторила: – Предадут…

– Всё-всё, – волхв отстранил князя, дал девке напиться. – Идите-идите, я ей сонного порошка всыпал, пусть спит.

***

В приёмную палату спустились в молчании, уселись за столом, каждый в своих мыслях. Хмурый Вторак, словно оглушённый, трясёт головой, оглядывется на маленькую дверь. Мечислав видел однажды после боя: Ёрш точно так же тряс, получив по шелому дубиной. Всё удивлялся и приговаривал, что северная настойка на клюкве так с ног не сшибает. И ещё оправдывался, что поскользнулся на утренней росе. Мечислав, под хохот товарищей утешал, дескать, если бы ему так же перепало, он бы тоже поскользнулся, даже в Степи, где земля тверда как камень.

Твердимир весёлый, голубые глаза сияют, как в детстве, когда узнал, где брат спрятал отцовский кинжал. Надо бы узнать, что это он такой хитрый.

Но это потом, сначала надо разобраться с девкой и её словами.

– Тверд, кликни там кого-нибудь, пусть квасу принесут, Вторак всё вылакал.

Волхв оторвался от деревянной кружки, бухнул ей об стол, оглядел закуски. Шумно вдохнул чуть ни весь воздух в комнате, опустил кулаки на дубовую столешницу:

– Скажи там, пусть пива принесут, квасом не напьёшься.

– Чего так? – довольно осклабился Тверд от двери, – Неужели не рад за могучего князя? Смотри, какое глупое у него лицо, он до сих пор ещё не понял. Эй, мамка! Поди ка сюда! Да прикажи пива принести!

Под взглядом Мечислава волхв загадочно улыбнулся, но решил пока что ничего не говорить, отдав дело в руки боярина:

– Слушай брата, князь. Он у тебя умный. Хоть и дурак.

– Да что такое?! – вскипел, было, Мечислав, но осадил себя – шаркая ногами, вошла ключница.

– Чего надо?

Тверд с улыбкой спросил:

– Как прибитую девку звать, знаешь?

– Уладой её звать.

– Уладой? Мечислав, не помнишь такую?

– Улада, Улада… нет, – покачал князь головой и скривился. – Нет, брат.

Старуха всплеснула руками:

– Вот и жди мужиков после этого! Улька за тебя сажей мазалась, волосы состригла, босиком от Четвертака в лес бегала, чтобы ноги исцарапанные да мозольные, а ты…

– Улька! – Мечислав аж подскочил, опрокинув глиняную кружку на пол. Глядя на осколки, мамка всплеснула руками. – Так что ж вы, мучители, сразу не сказали?

– А сам не узнал? – Тверд сложил руки на груди.

На миг князь озадачился:

– Ты что? Да ей же было всего… сколько ей было? Да и побитая она, как её узнать-то?

Мамка покачала головой:

– А она-то тебя и битая узнала… э-эх.

Блиц

Улада чуть не разревелась за дверью, но обиду пересилила ярость и опасность оказаться раскрытой. А мамка-ключница, зараза, продолжала наговаривать князю:

– Приглядись к ней, Четвертак. Ведь, красавица растёт.

Князь оторвался от жареного цыплёнка, рассмеялся в голос.

– Мамка, ты никак в могилу меня свести хочешь?

– Ну, почему – в могилу?

– Да у меня свадьба с Миланой на носу! Вот-вот шестой женой обзаведусь, а ты мне уже седьмую присмотрела?

– Да она пока вырастет! Ульке – тринадцать! Через год-другой Милана наскучит, так эта подоспеет, милок! Присмотрись, присмотрись, не вороти нос. Ну, будь с ней поласковей, что ты всё её гоняешь, будто она какой робёнок?

– Присмотрюсь, мамка, присмотрюсь. Куда она запропастилась? Позови её, пусть эля принесёт. Чёрного. А я присмотрюсь.

– Улька! Улада! – мамка закричала так, что девушка чуть не выронила поднос с кувшином. – Где тебя носит?

Девушка коленом толкнула дверь, улыбнулась рассмеявшемуся Четвертаку, мельком глянула на ключницу. Четвертак рассмеялся:

– Ну и кто её гоняет, как робёнка, а? Иди-иди сюда, не бойся, поставь ко мне поближе. – Князь принял поднос, погладил Ульку по голове. – Какие волосы, прямо пшеница. До пояса!

– До пояса, – вклинилась ключница с такой гордостью, будто сама их выращивала.

– Эль меттлерштадский, да, деточка? Чёрный?

– Чёрный, князь. – Улька боялась разреветься, дрожала как осиновый лист, улыбалась через силу.

– Хорошо-хорошо, иди, отдыхай. Мамка, небось, тебя загоняла совсем, да?

– Ничего.

– Иди-иди.

Улада вышла из трапезной, не помня себя спустилась во двор, быстро схватила корзинку. Выйти из терема без разрешения мамки – за это можно поплатиться и напёрстком по макушке. Но, если идёшь на рынок, обычно никто не спрашивает. Куда, Улька? Куда теперь? Бабье лето вот-вот закончится, начнётся промозглая осень. А зимовать где? И когда он уже придёт? Что он там думает? Так просто его ждать?!

Зашвырнув корзинку в кусты, Улька бросилась к городским воротам.

***

До полуночи мамка-ключница с отцом стучали в дверь угольного сарая, просили выйти. Потом, отец решил вышибить тяжёлую дубовую дверь, и даже пошёл было за топором, но Улька пригрозила, что разлила масло и всё подожжёт. Пришлось сдаться. Дежурили по очереди: до вторых петухов – мамка, до третьих – отец. Улька не спала. В сарае нет ничего режущего, пришлось выкручиваться. К заре так устала, что забылась беспокойным сном. Петух разбудил, зараза. Не проснулась – очнулась. Огляделась, не помня себя, пригладила волосы, вспомнила.

– Открой, доченька, – папка, пытающийся блеять тонкоголосым козликом чуть не рассмешил. Еле-еле сдержалась, но ключница, скрипевшая своим голосом, словно воротом от ручной мельницы, разъярила не меньше Четвертака, заглядывающегося на её волосы.

Волосы! Ах, какие красивые, длинные волосы! Будут тебе волосы, гадёныш. Нет. Гадёныще.

– Не пойду за Четвертака! – уже по привычке крикнула. За ночь накричалась, охрипла.

– Не пойдёшь, не пойдёшь – милая, – успокаивал отец, – открой, доченька.

Не сдавайся, Улька.

– Пусть мамка скажет, что не пойду!

– Мамка скажет, обязательно скажет, милая, открой только дверь.

– Нет, пусть сначала скажет!

– Да куда ему, Улечка, – прокашлявшись, хрипнула ключница. – Он же на Милане женится!

– А чего ему меня сватала? Я всё слышала! И сейчас не пойду и через год тоже не пойду!

Долгое молчание заставило Ульку победно сжать кулаки. Задумались!

– Выходи, Улечка, я согласная.

– Отойдите, я открываю.

Грязная, испачканая углём, с победной улыбкой Улька вышла из сарая. Мамка сначала не поняла, а потом схватила себя за голову, упала на колени, доползла до девочки, начала перебирать её волосы и запричитала что есть силы:

– Ой, дурёха! Ой, что же ты наделала! Волосы, волосы спутала! Узелок к узелку, узелок к узелочку, узелок на узелке! Да дёгтем всё перемазала! Да что же это такое! Всё же резать! Под корешки, милая, как же это? Они же – твоё главное богатство!

Улька зло схватила себя за едва наметившиеся груди:

– Вот моё главное богатство! Отдадите Четвертаку – и их отрежу и пирогов ему напеку! Ясно?!

– Ой, дурочка-дурёха. Тебя теперь и золотарь не возьмёт! Что же делать-то, а, что же делать-то?

Улька не мешала ключнице перебирать спутанные волосы, пусть убедится: за ночь тонкие пряди так узелками перевязала да дёгтем вымазывала, что никто теперь не распутает!

Всё обрезали, подчистую. Четвертак как увидел, расхохотался в голос – вот так невеста, молью битая! Милана, даром что подруга, тоже смеялась, дурочкой называла. Как же – сам князь заглядывался, а она вишь какая! Не видать теперь Четвертака, как пить, не видать. А Улька вспоминала его взгляд и сомневалась – с интересом он смотрел, не с брезгливостью.

Словно на зайца хитрого, которого охотнику поймать – особая гордость и почёт великий.

Доннер

– Задумался?

Милана, легонько коснулась указательным пальчиком носа Мечислава. Захотелось мурлыкнуть в ответ.

– Мр-р.

Мечислав скинул с живота её ногу. Девушка и не подумала обидеться. Прижалась сильнее, горячим соском оставив отпечаток на левой груди князя.

– Ну, подумаешь, ждала? Десять лет ждала. Молодец. Хочешь второй женой её взять? Улька – красивая.

– Да как же её взять, ей годов – то?

– Четырнадцать! Её Четвертак для себя растил, сбежала. Говорила, тебя дождётся!

– Все знали, а Четвертак не знал?

– Почему, не знал. Знал да смеялся. Когда она со своими волосами такое сотворила, говорил, отрастут, там и посмотрим. А тут ты. Хитрюга, как специально подгадала.

– Тогда, почему – второй?

– Хитрая – не умная. Была бы поумнее, стала бы первой! – засмеялась Милана, прижавшись ещё сильнее.

Мечислав отстранился со смехом, игриво оттолкнул, взялся за валявшуюся на полу рубаху:

– Ну, всё, всё. День только начался. Дел – непочатый край. Потом. Всё – потом.

– Какие ж у князя дела? Девки, да охота, да – на девок охота.

Витязь высунул голову из прорези рубахи, усмехнулся:

– Много ты в княжьих делах понимаешь.

– Чего там понимать? Наше дело простое, – девушка поднялась на кровати, начала пальцами приводить каштановые волосы в порядок, распутывать, скручивать да завязывать на затылке тугим узлом. Груди при этом поднялись, став похожими на два сдобных каравая. – Мы – добыча, а уж тебе, победителю, выбирать.

Мечислав, затягивая пояс, ухмыльнулся, посмотрел на добычу, покачал головой:

– Дура ты, Миланушка. Боярская правнучка, да всё одно – дура.

– Дура-дура, князьюшка, – девушка не моргнула глазом. – Как до тебя добралась, так сразу и обдурелась. До сих пор не отойду.

Мечислав рассмеялся:

– Вот, шельма. Ладно, пора мне. Тихомир с утра охоту готовит, всех бояр созвали.

– Я же говорю – девки, да охота. – Девушка надела сарафан, поджала ноги на кровати, начала расправлять юбку.

– Не только охота, Миланушка, не только. Воины мои по дому истосковались. Не все, конечно, кто решит остаться – надо пристроить к хозяйству. А какой из меня хозяин…

Князь рубанул рукой.

– В общем, решили мы с Твердом, что я при нём воеводой буду, а уж он – городским князем.

– Как? – девушка непонимающе склонила голову, застыла. – Ты – воеводой? А как же Тихомир?

– Тихомир собирается домой возвращаться, к своей школе. Он, небось и уехал уже.

– А почему – не ты князем?

– Не моё это, Миланушка. Сеча – да, в ней мне мало равных, но на хозяйстве лучше пусть братец.

Мечислав подошёл к кровати, обнял за плечи, поцеловал оцепеневшую девушку в лоб.

– Что с тобой?

– Что?

– Побледнела будто. Как покойница.

– А, ничего. Ничего, ступай.

Мечислав направился к двери, взялся за ручку, оглянулся.

– Завтра вечером жди, раньше не вернёмся, точно.

– Хорошо, милый. А…

– Что?

– Нет… ничего. Иди.

Дверь закрылась, девушка встала, оправила сарафан, пошатываясь, подошла к окну. При князе ещё держалась, а сейчас снова внизу живота заболело, тошнота подошла к горлу. Дождалась, пока князь выйдет во двор, оглянется на окошко задней комнаты. Помахала рукой, улыбнулась, задумчиво закусила ноготь большого пальца.

Может быть, всё-таки передумает? Власть же, не мухомор какой, что пнуть – святое дело.

***

– Значит, ты вернул обычай отца? – Двубор задумчиво посмотрел вдаль. Его конь, было, начал лениться, приотстал, пришлось пришпорить.

Змеев сотник с князем приближались к лесу, кони берегли последние сотни шагов поля, не спешили. Будто знали: сейчас погонят по чащобе, где сухие ветки норовят попасть под ноги, живые хлещут по бокам.

– Да. При Миродаре прилюдные казни в Кряжиче не велись. Зачем народ озлоблять?

– Почему – озлоблять? Устрашать.

– А это не озлобление? Смерть не должна быть развлечением. Все мы смертны. Так зачем напоминать? Эдак народ решит, что раз люди смертны, так и Закон ни к чему соблюдать.

– Это интересно, Мечислав. Ты решил править иначе, чем Четвертак. Он запугивал народ, ты – защищаешь.

– Я не буду править, Двубор. Я ничего в этом не понимаю. Править будет боярин Твердимир с Опорой. Моё дело – войско.

– Вот как? Соседей воевать надумал?

Князь рассмеялся.

– Как их теперь воевать, если они все – Змеевых земель поданные? Вы же сами нас так связали, что только и остаётся – бунты разгонять.

– Почему же, – возразил сотник, – при желании можно себе войну по зубам найти.

– Снова, Двубор? Не надо, не доводи до ссоры, прошу. Я же десять лет домой возвращался, дай хоть годик жирком заплыть. А там, глядишь, позовёт меня рог турий в края дальние, послужу я вам, караванщикам.

– А если рог уже зовёт? Если ждать нельзя?

– У вас же есть войска, сотник. Вы же со всех земель можете столько народу собрать, что ни один каган не выстоит. Они – люд наёмный, им дальние края, что дом родной. Чего я тебе сдался?

– Так и ты из наёмников вышел.

– Вышел. Твоя правда – вышел. С чего мне теперь обратно в наёмники идти?

– За серебром, за славой.

– Есть и то и другое.

– Мы, караванщики, просим. Нам помощь нужна. Мы же тебе помогли? Дашь-на-дашь.

– Э-э, нет, Двубор, – Мечислав освободил руку от повода, помахал пальцем. – Вы мне – войско, я вам – Озёрск с Блотиным. Таков наш «дашь-на-дашь». Дай мне интерес серьёзнее.

Двубор некоторое время ехал молча.

– Что ж. Будет тебе интерес.

И пришпорил коня.

– Так и слышу: «только потом не жалуйся», – рассмеялся вслед Мечислав.

Сотник пожал плечами, дескать, сам напросился. И так смешно князю стало от этого пожатия. Ну что, что может такого случиться после десяти лет изгнания?

Глава третья

– Не верю. – Тверд тряхнул головой, посмотрел на озабоченного Тихомира.

Воевода хмыкнул в бороду, шумно почесал затылок.

– Кому? Волхву, дружине, Змееву сотнику? Мне?

– Тебе верю, воевода. Не для того ты нас растил и сюда привёл, чтобы теперь предать. Это уже слишком.

– Слишком – что?

– Слишком глупо.

– Думаешь? А знаешь, почему я оказался в Меттлерштадте? Сказать тебе?

– Зачем?

– Ну, как – зачем. Ты же никому не доверяешь. Даже брату.

– С чего ты взял?!

– Не кричи, люди оборачиваются. Мне, Тверд, почти втрое больше лет. Я такой взгляд знаешь, сколько раз видел?

– Какой взгляд?

– Разочарованный. Будто брата потерял. Запомнились мне такие глаза. Знаешь, – воевода раздумывал, говорить ли. Решился, – Миродар на меня так смотрел, когда из города гнал.

– Отец? Тебя выгнал? – голубые глаза молодого боярина в изумлении уставились на Тихомира.

– Чего такого? Обычное дело.

– За что?

– За неосторожные слова.

– Разве так бывает?

– Чаще, чем ты думаешь, – хмыкнул учитель. – На свадьбе Миродара и Жданы я сказал, что люблю её. Вернее, я сказал, что вижу своих самых близких и любимых людей, но твой отец решил, что эти слова значат нечто большее, чем я хотел сказать. Ревнив был, хоть в жрецы иди.

– Почему – в жрецы?

– Кто не любит богов до самоотречения, тому в жрецах делать нечего. А твой отец отказался от жизни, лишь бы спасти жену.

– И что? Он не так тебя понял и выгнал?

Тихомир молча пожал плечами.

– Прощаясь, я просил князя ийти ко мне, если будет совсем невмоготу. И переезжая, всегда высылал ему гонца с весточкой, где искать. Или ты думаешь, старых друзей так просто раскидать в разные стороны? Другое дело, сам он такой подозрительный стал, или ему намекнул кто…

Воевода пришпорил коня, весь в себе поехал вперёд.

Князья гонят друзей, родных, даже братьев, подумалось глядя ему вслед. Четвертак – двоюродный, по линии Дмитровых. Блотинский князь, троюродный по матери, единственный, кто решил пойти мирным путём. Что же за доля такая – княжья?

– Ну что, боярин? – голос Змеева сотника вырвал из задумчивости.

– Что?

– Что решил, говорю.

– Ты о чём, Двубор?

– Думаешь, ночью всё приснилось? Нет, от разговора не уйти. Надо делать выбор.

– Какой выбор?

– Убеди Мечислава. Если не убедишь ты, нам придётся убить вас обоих. Погоди, не кричи, не зови брата, побереги здоровье.

– Чьё? Чьё здоровье мне поберечь?

– Своё, брата, Тихомира, Вторака. У меня нет времени объяснять тебе всё. Просто вспомни нашу ссору.

Ночной разговор вспомнился до последнего слова. Нет, ссора с сотником не могла присниться – после снов не просыпаешься в темнице. Но Мечислав действительно замял разговор. Правда, поделил власть – себе дружину, Тверду – бояр. А ведь Четвертак десять лет правил без всяких бояр. Ну, какая, спрашивается, после этого у них власть?

– Если ты не уговоришь брата, значит, мы напрасно тратили на вас время. Время и деньги. Но оставлять вас, оружие, в которое мы столько вложили, опасно. Послушай своё дыхание, Тверд. В горле не свербит? Голова не кружится?

– Чувствую себя прекрасно.

– Вы отравлены. Вчетвером. Дня через три вы все умрёте. На трапезе вам дадут противоядие. Но.

– Но? Ты ставишь условие?

– Теперь ставлю, боярин. Я дам вам противоядие, если ты промолчишь и согласишься действовать, как я укажу. Если ты сейчас поскачешь к брату, вы умрёте.

– А если я тебя зарублю и отниму противоядие?

– А в какой оно еде, ты знаешь? После охоты для вас накроют стол. Отведай все блюда – умрёшь.

– Почему?

– Три кушанья в указанном порядке, боярин. Рискнёшь? Подумай хорошенько, и, запомни: мы – Змеевы люди. У нас иное представление о Правде. И сейчас я не столько показываю тебе свою силу, сколько хочу решить всё по-доброму. Захотел бы, промолчал.

– О яде?

– О яде.

– И где же твоё «по-доброму», если через отраву?

– А с чего ты взял, что «через отраву» – по-злому? Я же не насмерть, только, чтобы убедить.

– Ничего себе! – Вспылил Твердислав, но сотник упредил жестом.

– Спокойней, улыбайся. У тебя ещё трое суток жизни.

– Ничего себе. И так вы всех убеждаете?

– Как и вы. Вспомни переговоры с озёрским амиром. Ворвались, избили, начали угрожать. И уже после подавления – начали разговаривать. Это ли не угроза? А Блотин? Привести армию, показать силу и после этого – начать говорить спокойно, по делу. А что сделал я?

Блиц

Досточтимого амира Ахмада Восьмого, да воссияет его имя над миром, разбудил шум за дверью покоев. Успокоив испуганную наложницу поцелуем в живот, амир накинул халат и направился к выходу, чтобы лично увидеть, кто посмел потревожить его сон. Надо же знать, кого варить в оливковом масле? Протянуть руку к двери он успел, а вот открыть – нет.

Оглушённый ударом тяжёлой створки, амир успел подумать, что наложница всё-таки слишком визглива.

– Полейте его, что ли водой?

– Ты чем его, Тверд?

– Дверью, с ноги.

– Да, уж… хорошо – не кулаком.

Голоса раздавались издалека, менялись от низкого гула до визгливого свиста. Амир висел в пустоте, и это было самое прекрасное переживание в его долгой жизни. Вечно бы так висеть и наслаждаться покоем. Если бы не так мокро. Мокро было лбу, глазам, щекам, носу и подбородку – амир теперь вспомнил, как это называется. Мокро лилось по шее на грудь, живот и ниже – по ногам. По ногам получилось ещё и щекотно.

– Дёрнулся! Жить будет.

– Волхва бы сюда.

– Не доверяю я ему.

– А я доверяю. Его Ёрш из-под земли достанет.

Голоса были похожи, словно говорили родные братья. Правда, говорили не по-амиратски, по-кряжицки.

– Переверни его на живот, захлебнётся.

Под спину просунулось, потянуло. Шуршание шолка. Да, существует такая дивная ткань, что не мнётся!

– Э-э-э-э-э.

У него есть голос, вспомнил.

– Эй, Ахмад, – позвал кто-то густым, словно из бочки, голосом.

Ахмад! Его зовут Ахмад, Ахмад Восьмой, амир Великого Анахр Альмадина! Кто посмел его разбудить? Надо его видеть. Надо же знать, кого варить в оливковом масле?!

В покоях непривычный полумрак. Амир боялся темноты с детства, но подданным всегда говорил, что многочисленные маслянные лампадки – символ богатства и чистоты амирата. Не его, амира, а именно амирата – это очень важно. Иначе кто-то может заподозрить его страх. Двое кряжичей, похожих, словно братья. Да, братья. И толстый, непонятно, тоже кряжич? Непонятно. Амир не любил толстых. Они напоминали ему о зеркале.

Толстый взял себя за смоляную бороду, дёрнул изо всех сил. Она осталась в руке, открыв другую, соломенную, покороче. Кряжич! Только одет необычно, будто прибыл из западных земель.

– Кто вы? Охрана!

– Не кричи, – добродушно сказал толстый и протянул к носу амира кулак размером с тыкву. – Охрана крепко спит, мальчики постарались.

«Мальчики» переглянулись и заулыбались как нашкодившие дети. Детей амир тоже не любил. Они напоминали ему о наследниках.

– Кто вы? – главное остаться в живых. Сейчас главное – не потерять самое дорогое – жизнь.

Один из «мальчишек» повернулся к другому:

– Боится.

– А то. Тихомир, как лучше вести переговоры в Озёрске?

– Как хочешь. А вот скреплять договоры принято пышно, при всех вельможах.

– Ну, что-ж. Не смотри на двери, Ахмад, твои люди не придут.

– Вы их убили?

– Нет. Они живы. Но связаны. Тверд, позови переговорщика.

Левый парень ушёл, правый оглянулся, потоптался в неловкости, словно искал куда сесть. На кровать амира не решился, повздыхал. Так ему же просто неуютно! Он чем-то обеспокоен! Чем же?

– Как тебя зовут, юноша?

– Мечислав, – парень с таким облегчением назвал своё имя, что Ахмад понял – попал в яблочко. Сразу парень не представился, а теперь просто не знал, как поступить перед старшим. – Это ты меня ударил?

– Тебя никто не бил. Тверд просто толкнул дверь, кто же знал, что ты прямо за нею?

– А где моя…

– Девка-то? В обморок упала, отнесли на балкончик, свежим воздухом подышать.

Вдалеке раздался звук каблуков по граниту. Двое, может быть трое.

– Тихомир, да? – обратился амир к толстяку.

– Да.

– Скажи, как вы пробрались в город?

– Я продал твоему торговцу рабов.

– И он не распознал подмены? Не отличил рабов от воинов?

– Посади своих воинов на вёсла и секи плетьми. Уже через день не отличишь от рабов.

– И они на это пошли?

– А что им оставалось? Только так можно взять этот город.

– Благодарю тебя, богатур.

– За что?

– За похвалу.

Тихомир прислушался к приближающимся шагам, повернулся к амиру:

– Какую похвалу?

– Мой город можно взять только хитростью. Это – похвала. Придётся устроить невольничий рынок за стенами города…

– Не придётся, – раздался за дверью голос, сухой словно пустыня.

В покои вошёл высокий воин в чёрном плаще. Бледное лицо, глубоко посаженные узкие глаза, крючковатый нос, тонкие губы. Все Змеевы люди на одно лицо. Сотник огляделся, поймал взглядом Ахмада, уважительно поклонился и повторил:

– Не придётся, амир. В Змеевых землях людьми не торгуют. Ты откажешься от рабства.

– Ты можешь предложить что-то, что перекроет эти убытки?

– Договор на полгода. Ты отказываешься от рабства и разрешаешь нашим караванам проходить по исходящей на юг реке. Все эти полгода моя сотня будет жить в твоём дворце. Потом, если захочешь продолжить, мы построим свою Башню за стенами города. В назначенный срок, если тебя не устроит прибыль, мы уйдём. И никогда наша нога больше не ступит на твои земли.

– А что скажут мои торговцы? Думаешь, Диван не сметёт меня?

– Не сметёт. Змеевых караванщиков слишком мало. Твоим торговцам будет предложено перевозить наши грузы. Так мы поступаем везде, и все получают свою прибыль.

Ахмад закусил губу, посмотрел на братьев, на Тихомира, ударил руками по кровати, вызвав глухой звук. Встал, протянул руку сотнику.

– Я согласен. Полгода.

Тихомир недоверчиво смотрел на рукопожатие.

– Сотник. Тебе конечно виднее, но я бы не доверял договору, взятому силой.

– Так всегда, воевода. Полгода – срок, за который можно не только терпеть навязанный договор, но и многое сделать. Если амир не будет доволен, мы уйдём.

– И вы откуда-нибудь уходили? – усмехнулся Ахмад.

– Уходили. Мы всегда выполняем обещания. Дмитровцы не связаны договором со Змеевыми торговцами. Теперь князь торгует лишь с Меттлерштадтом и Полесьем и просит нас вернуться.

– И вы?

– И мы выполняем своё условие. Никогда нога Змеевых караванщиков не ступит на земли Дмитрова. При нынешнем князе.

Амир сложил руки на груди и улыбнулся:

– Это уже звучит как угроза.

– Это хуже угрозы, Ахмад. Все земли мы свяжем торговлей, наладим её по всем дорогам, обходя Озёрск. Но даже если ты, увидев, как богатеют соседи, попросишься обратно, будет поздно. Мы не вернёмся. Ты потеряешь не просто выгоду, ты потеряешь всё. Сначала твои подданные побегут к соседям, а потом, после того как ты решишь их удержать, поднимут бунт.

– И это случилось с дмитровцами?

– Это с ними произойдёт.

Амир посмотрел в глаза Змеева сотника, покачал в задумчивости головой.

– Ты показал свою силу, сотник. Но твоя сила меня не пугает. Меня пугает твоя уверенность.

Доннер

– Что сделал я? – повторил Двубор после долгого молчания.

– Отравил.

– Угроза жизни, подготовка к переговорам. Соглашайся, боярин. Поверь – так будет лучше.

Тверд закусил губу, глаза сверкнули.

– Жизнь обещаешь?

– Молод ты. Как же я тебе всю жизнь пообещаю? Не бегать же мне за тобой до старости. Уговори брата покинуть город – останетесь живыми. Змеевы люди вас не тронут, обещаю.

– И это последнее?

– И это – наше условие.

– Последнее?

– Для тебя – да.

– А для брата?

– А это уже будет понятно потом.

– Когда?

– Когда его Вторак к Змею приведёт.

Твердимир так глубоко блуждал в своих мыслях, что не сразу понял услышанное.

– Погоди. Вторак? Приведёт к Змею?

– Да.

– Так он существует?

– Почему нет?

– Ну, не знаю, мы всегда считали, что «Змеевы люди» – люди дорог.

– Правильно считали. Наше княжество – дороги. Но неужели вам и в голову не могло прийти, что княжество без князя – толпа? Отец, так зовём мы своего князя.

– Змея?

– Змея. Решайся, Твердимир. Всю жизнь ты был младшим, принимал защиту брата. Так отдай ему долг – защити сейчас, пока никто не знает, что отравлен. Окажи близким тебе людям милость – умолчи о нашем разговоре.

Тверд порывисто протянул руку, но Двубор его перебил:

– И ещё. Для того чтобы ты понял чистоту моих намерений, слушай. В конце трапезы, после того, как вы примете противоядие, прискачет гонец.

Тверд почти не слушал сотника. Какая к Змею чистота намерений, если к печени нож приставлен? Ну, не нож, яд. Какая разница…

***

– Боярин, боярин! – гонец на взмыленном коне чуть не вываливался из седла.

– Что такое? – Мечислав вскочил с кресла, осмотрелся по старой боевой привычке. Тверд встал между братом и гонцом, выставил руки.

– Погоди, брат. Что-то не ладно.

Повернулся к гонцу.

– Что случилось? На тебе лица нет. Выпей вина.

– Некогда пить, боярин, седлай коня, народ тебя требует! – гонец припал к поднесённому кувшину с водой, – говорят, если не явишься тотчас же, весь терем разнесут по брёвнышку!

– С чего, объясни!

– Говорят, Змеевы люди пеньку соседям продают втрое дешевле нашего! За такое, говорят, склады торговые пожгут и змеёнышей взашей вышвырнут!

Мечислав задрожал, сжал кулаки, глаза налились нездоровым цветом.

– Это что? Бунт? В первый день?!

– Да погоди, брат, – успокаивал Тверд, – не спеши. Вспомни уговор: тебе дружина, мне – город.

Мечислав яростно зыркнул на брата, сделал несколько шумных вдохов, успокаиваясь, наконец, молвил:

– Добро, боярин. Город твой. Правь.

Тверд углядел в глазах брата блеск ревности, но тот успел её спрятать, прежде чем остальные что-то поняли. Лишь Тихомир что-то заподозрил.

Или показалось?

– Не спеши, брат, в город. Пусть народ увидит, что всё – правда.

– Что – правда?

– Что тебе дружина, мне – город. Они увидят, поймут, успокоятся.

Лицо Мечислава разгладилось, словно увидел, наконец, истину. Засунул руку за ворот, достал серьгу, покатал жемчужину в пальцах.

– Добро, брат. Уха два, да голова одна, верно?

– Верно, – ответил Тверд, стараясь не отводить взгляд. Рядом кряхтел воевода, переминался с ноги на ногу. – Варь! Труби моей сотне сбор!

Брат предложил, не особенно надеясь:

– Возьми моих людей. Мы с Тихомиром вернёмся сами.

– Ни к чему. Моя сотня только для вида. Бунт я подавлять не буду.

– А как же?

– Опора, брат. Теперь мне надо надеяться только на Опору. Сотник, а ты куда собрался?

Двубор вскочил в седло, взялся за вожжи.

– Это мои люди виноваты, мне ответ держать.

Твердимир посмотрел в чёрные глаза сотника, показалось, уловил слабый кивок.

– Добро, поедем разбираться. Сотня! Караул!

И погнал коня рысью к дороге.

Змеев сотник пристроился по левую руку, варьева десятка умчалась на полсотни шагов вперёд. Тверд обернулся, удовлетворённо кивнул: оставшиеся воины пристроились в хвосте, по двое на такой узкой лесной дороге, готовые в любой момент прийти на помощь.

Двубор недоумённо оглянулся, пожал плечами, обратился к боярину:

– Почему рысью, не в галоп?

– Сколько времени мы выиграем?

– Час. Без роздыха – два.

– Прибудем на взмыленных конях, еле держащихся на ногах. Торжественный у нас будет вид.

– Можно сейчас в галоп, а при выходе из леса перейдём на рысь.

– Время, сотник, время. Если прибудем быстро, народ поймёт – мы встревожены. Ну, уж нет. Прибудем, когда изволится.

Казалось, Змеев выкормыш прислушивается к конскому топоту: голову наклонил, повернул в пол-оборота.

– Я не ошибся в тебе, боярин. Мы, торговцы, таких тонкостей не знаем.

– Зато вы можете больше.

– Что?

– Интриги. Заговоры. Стравить братьев или даже уговорить на предательство.

– Это не предательство, Тверд.

– И бунт – не предательство?

– Нет. Нет никакого бунта. Гонец подослан, чтобы увести тебя в город. Нам надо вас разделить. Это очень важно.

Двубор не торопил Твердимира с ответом. Боярин молчал, размышляя над его словами. Лесные птицы пересвистывались по разные стороны дороги, словно спорили. Левые с правыми, сотниковы с твердимировыми. Кукушка на дятла, куропатка на глухаря, сойка на сойку. Левые вроде бы побеждают. Лишь победно отстучал дятел, понимая, что никакая это не победа:

– Это и есть предательство, сотник. Даже с выкрученными руками – самое настоящее предательство.

– Почему? С чего ты взял?

– Втайне, значит – предательство.

***

Одному Змею известно, как такая ветхая лачуга уцелела в самом центре города. Конёк провален в середине, дыра от второй трубы в крыше не заделана, окна перекошены, небось, и не открываются вовсе, дверь нараспашку заросла малиной. Огород запущен, забор – наперекосяк. Если бы не крики при входе, Вторак и не заметил бы, что в зарослях орешника вообще есть дом.

– А я говорю – видел! – ворчал старческий голос.

– А я говорю – глаза залил, вот и привиделось! – Второй голос заметно крепче, моложе.

Старик не унимался:

– А я говорю – поутру со Змеева посада на юг летел, высоту набирал!

– А я говорю – ты коршуна вблизи видел, да с пьяных глаз всё перепутал! – хохотнул второй.

– Да чтоб тебя! Не хочешь – не верь. Да только не видал я коршуна о кожистых крыльях и голове рогатой.

– Ещё и голова рогатая! Небось и девку в лапах тащил!

Старик явно смешался, помолчал. Наконец, буркнул:

– Какую девку? Причём тут девка?

– Как причём? Вернётся девка. В подоле принесёт, скажет – Змей снасильничал! – Молодой явно потешался.

Вторак нашёл калитку, облокотился неудачно – обломал ветхую штакетину, ругнулся, крикнул во двор:

– Эй, люди добрые! Есть кто? Дайте воды напиться.

Собеседники замолчали. Волхв подождал, пожал плечами, подумав, что слухи о знаменитом кряжицком гостеприимстве, скорее всего – бахвальство. Наконец стариковский голос снизошёл до ответа:

– Иди своей дорогой, уважаемый. Не видишь, тут серьёзные люди разгова…

Голос осёкся, из-за куста показался седой горбун с клюкой. Оказывается, хозяин не просто молчал – ковылял до калитки. И то верно – в таком возрасте идти и говорить одновременно – почти непосильный труд. Вон, простую льняную рубаху с портами и то, небось, носить тяжело. Выцветшие глаза всмотрелись в гостя, лицо переменилось, голос из презрительного стал ворчливым: