Текст книги "Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

По слухам, кочевники боялись собирать орду под началом такого невезучего хакана, начался ропот на шаманов, что отняли всю удачу у отдельных племён, а хакану – не дали. Говорят, верховного шамана даже отдали в жертву Матери Степи, но та унесла его живым. Ни один степняк не решился это толковать.

Сами «пахари» возвращались почти без потерь.

Несколько попыток перейти Пограничную степняки всё же сделали. Думали – раз войска в набегах – можно ударить в спину. Но стену к тому времени уже достроили, обороной в отсутствие Мечислава командовал калечный Ёрш, умело распределив защитников и не забывая поджигать лёд на Бродах. Набеги на степняков дали свои плоды: те, по сведениям Двубора, не могли собрать большое войско для войны. Правда, для обороны своего главного города орду собрали приличную. Это не важно, говорил Мечислав. Важно – не нападут.

Улька одобрилась, ходила задумчивая, улыбчивая. К середине зимы стал заметен животик. Бабы принесли в подарок платье с вышивкой, запретили все работы. Да только не знали, что в голове у неё не та тягость. Ребёнок, разве это печаль? Муж избегает старого друга, обходит стороной, словно прокажённого, ни мира, ни войны. Что может быть тягостнее? Выгнал бы к Змею, может быть и легче стало обоим.

К концу зимы не выдержала. Приготовила Мечиславу подарок.

Уставший, замерзший, словно кусок льда, муж ввалился в тёплую избу. Стянул сапоги, прошлёпал босой, разминая на ходу пальцы ног, в «палату», как со смехом говорили о единственном помещении и, застыл, будто разучился двигаться.

Однорукий воевода сидел за уставленным столом, пил брагу, чокаясь с Тихомиром. Разве что – не улыбался. Не улыбался. И на том спасибо.

Глаза Мечислава сузились, голова ненароком повернулась к сеням, где оставил меч. Меч в сенях, как и положено. Да только в руках испуганно смотрящей жены. По взгляду видно – нипочём не отдаст.

Тихомир сложил руки на столе, Ёрш – напротив – вытянул единственную руку ладонью вверх.

Молчание затянулось. Никто не решался начать. В глазах Ерша Мечислав видел боль и раскаяние, но это подстёгивало гордость. Раскаивается? Значит, есть за что. Если есть за что, значит – виноват. Раз виноват, значит не грех и помариновать лишний раз.

Вот, только грудь почему-то жжёт. Воспоминания нахлынули, остановили прилив ярости. Левая рука полезла за рубаху, достала раскалённые серьги, сжала в кулаке.

– Нельзя, Ёрш, добру пропадать. Беда может случиться.

Глава четвёртая

Вот оно, счастье, княгиня Милана Желанная.

После изгнания Мечислава, девушка, по наставлению прадеда, настояла на пышной свадьбе с Твердимиром. Родства с Четвертаком, конечно, не скроешь, так хоть прикрыть родство со старшим из братьев. Да, мол, было, но что было – то было, зато тут – всё честь по чести. И хотя время не очень удачное – конец лета, сбор урожая, примета плохая, да Кордонец сам обещал всем, кто придёт на праздник, покрыть недостачу из своей казны. Покрыли. Ещё как покрыли. Тверд предложил поделить расходы из княжьего сундука. Сам предложил, никто за язык не тянул. Молод ещё, не понимает, что княжий сундук – серебро кряжицкое, на чёрный день, да больно уж расходы велики оказались. А серебро – дело наживное.

А потом – выкидыш. И ещё один. Баба Яга еле с того света выходила, всё приговаривала – перетравила себя Миланушка, дитятко. Не держутся в нутре детишки. А мож-буть и не в ней дело, мало ли, мож-буть в князе молодом. Утешала. Да только Милана сама начала понимать – натворила. Плакала ночами, к мужу не подходила. Тот запил, по сенным девкам начал бегать, доказывая – не в нём дело. Оказалось – не в нём. Все три понесли, словно по команде.

Ещё сильнее муж отстранился, приняв гонца от Рипея Блотинского. Не будет ноги Рипея в землях Кряжича! Как же так? Там брат подмоги ждёт, а этот… этот… да ещё в середину осени гонец вернулся из Брод. Мечислав говорит, наёмников примет, а кто из дружины придёт – того сам зарубит. Три дня Тверд ходил чернее тучи, глядя на сборы наёмников. Милана боялась подойти, пока прадед не нашептал: к воеводе надо слово держать, не к князю.

Ёрш сразу согласился идти против мечиславовой воли, да ещё так яро всю ночь уговаривал Тверда, что на следующий день оба проспали в перегаре почти до вечера. А вечером, проспавшись, муж велел собирать дружину, да нагонять наёмников.

Месяц от мужа вестей не было. Да лучше б и ещё месяц не было, чем такие.

Погиб Твердимир, князь Кряжицкий. Первым на выручку брата кинулся, настигла его степная стрела. Так из княгини Кряжинской, Милана стала вдовой княгиней Миланой Желанной. Самой богатой невестой в городе. Первым указом отдала все дела Опоре – по малолетству да неразумению в делах княжьих, а сама всё сидела в дальней комнатке за приёмной палатой, да плакала втихомолку. Появлялась лишь на торжествах, да на приёме послов. Каких там послов… меттлерштадские купцы – всего и послов. Да Баба Яга еду и судно таскала, больше никому Милана в этой жизни не доверяла. Ну, прадеда иногда пустит.

– Пропала я, мамка. Сама себя сгубила, – началом зимы в который раз запричитала княгиня. – Сижу в золочёной клетке – ни мужа, ни детишек. Так хоть четвертаковский был бы, а клетка у дедушки, небось, не хуже палат княжьих.

– Полно, деточка, полно. Может и правда то Тверда… нетвёрдость была.

– Да как же Тверда, если от него вон девки пузатые ходят?

– С чего ты взяла, что от него?

– Как?

– А ты не знаешь? – буркнула Баба Яга таким тоном, что её сразу захотелось задушить. – Мать-то мы всегда узнаем, а отца кто разглядит? Нету, доченька, ещё такого колдовства. На всём белом свете ни один отец за своих детей не поручится. Принимает на веру.

Старуха прикусила язык, а Милка её уже и не слушала, слёзы высохли сами собой. А ведь и правда! Кто у неё был? Четвертак, Мечислав, Тверд, мир его праху. А они, небось, семя своё по всему свету рассеяли. Глаза девушки загорелись огнём, пальцы вцепились в рукав мамки.

– Надо просто проверить, да? Просто проверить! Как же я сама не догадалась! И ты молчала, старая!

– Надо было тебе время, доченька. Если получится, мы ребёночка за твердова выдадим.

– Сроки то, сроки. Надо было сразу!

– А пусть кто попробует рот раскрыть. А и что тебе сроки? Тебе ребёночка али княжича надо? Али от княгини ребёночек – не княжич?

– Как же я? Вот так? Это князьям под подол положено.

– А я затем к тебе и пришла, деточка. Вот тебе травка. Всыпь в квас, к кому пожелаешь.

Милана взяла мешочек, лёгенький какой.

– Как же оно действует.

Старуха хихикнула, прикрыла рот, прижалась поближе:

– А действует он так: вечером у твоего любого, страсти на всю ночь будет. Утром он всё забудет, да сторониться начнёт. Так сторониться, что второй раз ты его на постелю и не заманишь. – Мамка мечтательно прикрыла глаза, вспоминая что-то своё. – Особенно с мужьями чужими хорошо. Но книги древние говорят: кто этого порошка отведал – сохнуть по тебе начинает. Сам ничего не помнит, а тягу понять не в силах.

– А это правда?

– Что не помнят? Правда.

– Нет, что тяга.

– Откуда мне знать, – вздохнула старуха, – я же не пробовала, я – пользовала.

Тихо две женщины хихикали над словами мамки.

Первым порошок отведал теремский охранник. Милана хотела проверить – правду ли мамка про память говорит? Проснулся он с больной головой на лавке в сенях, чуть не замёрз, а почему место своё оставил, объяснить так и не смог. Получил плетей за пьянство и снова встал в охрану. Видя Милану, едва заметно отшатывался, только в глазах какая-то тоска появилась. Оценив порошок по достоинству, Милана уже ни в чём себя не сдерживала – всю зиму и часть весны, на беременное время каждую ночь у неё был новый муж – проверенный, женатый, с детьми.

Это добавило жемчуга в золочёную клетку. Прадед всё допытывался, почему из Миланы Желанной она превратилась в Милану Вожделенную.

– Как же так, дедушка, кто говорит? – скромно потупив глаза и склонив голову, спрашивала Милана.

– Город говорит. Смотри у меня, если это Яга со своими шутками…

Кордонец погрозил пальцем, развернулся и вышел из комнатки, громко хлопнув дверью. Многомужняя Милана остро посмотрела вслед, зло рассмеялась и смеялась ещё долго, пока не заплакала.

Нет у неё детей. Нет, и не будет. Не понесла.

Вот оно, несчастье, княгиня Милана Вожделенная.

По весне в комнатку пришла мамка, вся чёрная, потерянная, даже воду расплескала, споткнувшись о порог. Милана на неё смотрела удивлённо, та лишь поставила медный таз на лавку, села на постель, уронила руки меж колен и уставилась в одну точку. Милана потрясла её за плечо, но та – словно из глины – не откликалась. Наконец, очнулась, осмотрелась, глянула на княгиню, будто из сна.

– Дура я, дура, деточка. Надо было раньше тебе сказать.

– Что сказать, мамочка? – насторожилась Милана.

– Вначале зимы дед ко мне приходил. Говорил, не пытайся, карга старая, только хуже сделаешь.

– Какой дед? Твой? Во сне?

– Я и сама не знаю. Нет, не мой. Колдун, наверное. Не травник – точно. Вся одёжа серой провоняла. Алхимик, наверное. Старый совсем.

Глаза Миланы расширились: это, каким же должен быть человек, если Баба Яга его старым называет?

– И что дед, от чего остерегал?

– От порошка. Говорил, есть только одно средство. А я дура… ведь думала, как лучше, понимаешь?

– Так что он о порошке говорил? – зелёные глаза девушки начали гореть огнём. Старуха поглядела в них, отшатнулась в испуге, прикрыла лицо руками. Плечи затряслись, саму заколотило, словно в лихорадке. Запричитала тоненьким голоском.

– Как отмолить не знаю, как прощения у богов выпросить – ума не приложу. Уж смерть близка, а столько всего наворотила.

Милана встала перед старухой, затрясла, словно тряпичную куклу, закричала, не таясь:

– Говори, ведьма. Говори, какое средство! Говори, пока я тебя сама к богам не отправила в это окошко! Ну?!

Мамка, кажется, пришла в себя и тихим голосом заговорила.

– Старик тот страницу оставил от хинайского трактата, а я – пока перевела… ну, не было этого в моей книге, не было!

– Ну!

– Порошок тот – только для утех плотских. Детишек от него не бывает. А примечание то в моей книге потерялось.

– Так что он тебе сказал, дура!

– От Мечислава ты понесёшь. Только от него. И только своим решением.

– Что?!

– Только так род Кордонеца сохранишь. Другого способа нет. Два раза тебе боги давали, два раза ты от них отворачивалась.

– Как – два, старая ведьма?! Один!

– Дед сказал, на Пескарке боги тебе второго дали, да ты его вытравила. А теперь всё будет только так. Или никак.

– Что за дед? Велю найти!

– Не знаю. Седой, нос крючком, старый как… как гора. Смуглый, почти чёрный. И зрачки – как у кошки.

– Ах ты, дрянь мстительная! Пригодилась тебе наука потомство кордонецево травить, значит?!

Блиц

Светлицу ей отвели просторную на самом верху кордонецкого терема. Чтобы не утруждала себя хождениям по лестницам, девки выносили судна, парни таскали воду в стоящую в углу бочку. Для прогулок сделали небольшой балкончик. Будущая мамаша ни в чём не должна нуждаться. Но она нуждалась. Нуждалась в том, что могла дать только мамка-ключница. А мамка-ключница не знала, как дать Милане то, что она просит и не попасть под гнев Кордонеца.

– Подумай о ребёночке. Живой же, трепыхается, а ты его, словно котёнка топить. Одумайся, милая!

– Нет мне с ним жизни, мамка. Меня как кобылу Четвертаку на случку отправили, а теперь самого князя к Змею гнать надумали! Помоги, мамка, прошу.

– «Помоги»! Тебе Кордонец ничего не сделает, ты у него – единственная надежда наследника родить. А меня кто защитит? А если прознает он?

– Не прознает, мамушка, не прознает! – Милана встала перед бабкой на колени, обняла ноги. В глазах защипало, каштановые волосы рассыпались по плечам. – Ты только дай мне тот пузырёк, которым девок от четвертаковых забав кормишь, а я уж сама всё устрою, никто и не прознает.

– Больно срок велик, милая. Опасно тебе такое делать. Можешь ведь и не выдержать.

– Выдержу, мамка. Ты только дай. Ну, подумаешь, родится недоношенным, мало у нас в городе, что ли недоношенных рождается?

– Да как же ты всё обставишь, чтобы он на меня не подумал?

– Обставлю, сама всё сделаю, только помоги.

Спрятав заветную вещицу, Милана тайком спустилась вниз, спряталась в сенях, смотрела в щёлку на мамку, что при входе в терем нос к носу столкнулась с Кордонецом. Вот ещё, чего не хватало!

Боярин кряхтел, припадал на левую ногу. Лицо суровое, решительное.

– Чего она хотела?

– Покоя, мил-боярин. Боится она. Вот и позвала поговорить. Я ей платье любимое принесла, пирожков да свининки в меду от Богдана, как она любит.

Знает, старая, что Кордонец терпеть не может, когда собеседник отводит взгляд, держится прямо, смотрит в глаза. Тот вглядывается, приближает лицо, прищуривается, пытается что-то высмотреть в выцветших глазах мамки. Та не выдержала, сказала такое, отчего у Миланы сердце чуть из груди не выскочило:

– Что, друг милый, седина в бороду – Змей в ребро? Влюбился? Стара я для любви твоей, боярин. Пошукай молодух по окрестностям, чай не откажут знатному роду.

– Пошукаю, мамка, ещё как пошукаю. Берегись меня, если что задумала.

– Ежели-б я что задумала, пришла бы ночью, или дождалась, пока тебя дома не будет.

– Мне бы сказали.

– Как знать, как знать. Верность-то она, сам знаешь – штука неверная. Или забыл, как ко мне от жены бегал? А теперь вишь, как повернулось – доживаем мы свой век, ни себе, ни молодым покоя не даём. Пустишь домой-то, или как в старые времена, ночевать у себя оставишь?

– Иди, – буркнул Кордонец, отворачиваясь. – Иди домой, но помни мои слова.

– Я все твои слова помню, милёнок. От самого первого. Хочешь – повторю?

Боярин ещё постоял, переминаясь с ноги на ногу, развернулся, заковывлял в сторону конюшен. Мамка постояла ещё, забормотала в полголоса, как бывает с тугими на ухо. Милана боялась верить своим ушам:

– Зацепила я тебя, змеев выкормыш. Три жены у тебя было, а в живых только девка сенная осталась, не с кем осень свою встретить. Вот и пригодилась наука: детей кордонецевых травить. Сколько я твоих наследников убила? Одним больше, одним меньше, всё одно перед Родом уже не отмолиться.

Доннер

Что есть степняк без лошади? Ничего, заключил Вторак. И ещё в середине зимы предложил Мечиславу охоту не за сбивающимися в орду отрядами, а за табунами. Тихомир хлопнул себя по лбу – как раньше не догадался? Мечислав почесал за ухом, покачал головой, в сомнении пожал плечами.

– Это ведь ещё и еда… разве – нет?

– Овцы у них – еда! – отрезал воевода. – Надо попробовать.

– Не знаю. Давай попробуем.

И попробовали. Так хорошо попробовали, что самим понравилось. Опасности никакой, а вреда степнякам к весне столько принесли, что, впору не дожидаясь подкреплений, самим ударить по хакану. Посовещались, решили пока погодить: с войсками, что призвал Змей Гром – надёжнее.

Целиком табуны не вырезали – не более половины: всё посмеивались – как степняку без кумыса? Людей, кроме охраны, не трогали вовсе. Из набегов возвращались довольные: мерялись, кто сколько лошадей зарубил. К весне от Пограничной можно было три дня скакать по Степи, и кроме разорённых стойбищ никого не найти. Степняки всё дальше отходили на восток. Довольный успехами мечиславового войска, Вторак даже начал насвистывать песенку детства «Кали-заступница»:

– Где же мне спрятаться, как не у Кали?

О, жемчужина!

Кто же заступится, если не Кали?

О, жемчужина, сияющая в цветке лотоса!

На праздник весеннего равноденствия княгиня Улада не вышла из избы, сослалась на головокружение. Обещалась быть вечером, к сжиганию Марены. Совсем девочка, говорили бабы, пусть отдохнёт. Тревожило другое: из набега не вернулся Мечислав. Стойбища всё дальше, Броды надёжно защищены от степняков, можно бы и отпраздновать вволю, а его всё нет и нет.

Вторак ходил меж столов, отщипывал угощения, слушал глиняные свистульки, а… комок в горло не лез, тянуло к княжьей избе. Отбрехался от доброжелательных собутыльников, сослался лекарскими делами, и, стараясь не выглядеть встревоженным, бочком-бочком протиснулся к мечиславову дому.

С порога учуял запах, но старался не верить. Рано, ещё. Рано: ещё семи месяцев нет!

Раскинув ноги, посреди комнаты, в луже плодных вод сидела Улада. С виноватой улыбкой побитой собаки взглянула на волхва.

– Описалась. Так много…

Вторак бросился к княгине, помог лечь на кровать, и, со словами «сейчас-сейчас», кинулся к выходу.

– Поовиитууху! – разнеслось над Бродами, перекрывая шум праздника. – Мигом! Дров, воды, молока!

Народ затих, посмотрел на выпученного глазами Вторака и разразился радостными проклятиями. Спокон веку новорождённого встречают ругательствами, стараясь выбрать у него всё, что сплела Недоля: чтоб на всю жизнь наслушался.

И лишь повитуха, тощая, словно копьё, бежала, беззвучно разевая рот. По губам читалось «рано, рано», а остальные, ничего не понимая продолжили праздновать с новой силой. Княжич родился в Равноденствие! Суров, как зима и щедр, как лето! Это ли не знамение для Нижнего Города?

Волхв плюнул на дураков, развернулся и под общий смех забежал в избу. Первым делом – натопить. Так натопить, чтобы младенец не замёрз. Следом – мяту, черёмуху, липовый цвет, раджинские травки – духов отогнать. Забежала повитуха, осмотрелась, кинулась искать одеяла, умница. Ещё две бабы – одна кинулась помогать тощей, другая встала в дверях на страже. Пустила девчонку, порядок наводить, полы вытирать, и, пацана – помогать с дровами.

– Топи так, словно в бане, понял? – приказал Вторак, умывая руки.

– Понял!

Счастливый мальчишка взялся кормить печь такими поленьями, что волхв на минуту засомневался – не подавится ли бедняжка. Выдержала. Поленья затрещали, огонь загудел.

– Молоко! – крикнула с дверей толстая стража. Она-то лучше всех знала, что чужих пускать в дом нельзя – троих потеряла родами.

– Потом. Сейчас: вот что…

А вечером из Степи притащили тяжелораненого Мечислава. Набежники наткнулись на устроенную степняками засаду – ложное стойбище. Раскроенная голова наводила ужас на бродичей. Вторак велел уложить князя в сенях: нельзя такую рану в тепло. И до следующего утра бегал по всему дому, пытаясь одновременно сохранить жизнь Уладе, Мечиславу и их сыну.

К утру заснул мёртвым сном, снилась всякая дрянь. Проснулся – ничего не вспомнил. Выныривал, убеждался, что мамки справляются, пил воду вёдрами и – проваливался обратно. К вечеру очухался, ещё раз прошёлся по избе, проверил болезных.

Дитё еле дышит. Улада – беспокойно, но спит. Мечислав – без сознания. Все тяжёлые, но хоть не умирают, пытаются держаться. Надел полушубок, вышел наружу.

Одни говорят – чутьё. Другие – нюх. Все правы.

Чутьё повело к холму за Глинищей. Зимой темнеет рано, но тень от крыльев заметил. Где-то там, у болот. Долго бродил мимо турфовых ям, всё пытался найти полянку, где можно приземлить чудовище. Пожимал плечами.

Нет такого места. А тухлыми яйцами с болот тянет.

– Здравствуй, Вторак, – раздалось за спиной шипящее. Обернулся, присмотелся. Старик стоял у кряжистого дерева, опёршись на кривую палку. Помнил волхв эту палку – столько тумаков получил ей от давнего учителя.

– Здравствуй, Гарагараахат.

– Гром, – прошипел старик. – Зови меня, Громом. Тут принято так.

Волхв пожал плечами, уселся на засыпанный снегом болотный бугор, дождался, пока старик усядется рядом. Помолчали.

– Зачем пришёл, старик?

Гром вздохнул так тяжело, словно держал на плечах всю землю. Не время помогать старику. Сам заварил, пусть сам и ест.

– Умом не знаешь, ученик. Сердцем, быть может – чуешь, но умом… нет, не знаешь.

Вторак прокрутил в голове последние события, пытаясь найти в сердце ответ. Нет. Сердце бьётся лишь в одном направлении. Неужели…

– Мечислав и Улада? Моя вина?

– Твоя, ученик, твоя.

Гром учил не спрашивать быстро, учил догадываться самому и подкреплял учение посохом. Снова вспомнил всё от встречи у Муттерфлюса, до последнего времени. Отважился:

– Кирпиц? – и привычно получил корягой по хребту. Где, где ошибка?

Гром поднялся, прошёлся перед учеником, дал время ещё подумать. Вторак отворачивал голову от удара, ожидал ещё один – за нерасторопность ума. Учитель даже замахнулся. Постоял так, задумавшись, медленно опустил посох, уткнул в болотную жижу.

– Бить тебя уже поздно. Взрослый ты. Сам всё решаешь, сам своим решениям радуешься.

В голове сверкнула молния.

– Табуны?! – прислушался к догадке, не понял. – Но, почему? Это ведь правильно – лишить степняков лошадей!

– Мечислав тебе намекнул о сомнениях. Потому – выживет.

– Погоди-погоди, – мысли бились насмерть, пока не осталась последняя. – Еда?

– Слушай богов, Вторак. Мечислав – младенец, глас божий. Не только еда. Думай на шаг дальше. Сколько травы в Степи? Как быстро овцы по ней передвигаются?

Осознание чудовищной ошибки ударило, как всегда, не сразу. Сначала мурашки забегали по спине. Потом, торной дорогой по хребту заструился пот, такой холодный, что им можно было заморозить лёд. Помня, как учитель принимает уроки, Вторак начал размышлять вслух.

Овцы и лошади. Пока есть лошади, степняки едят овец. И при этом – имеют запас – возможность перекочевать в другое, более богатое пищей место. Перебив лошадей, пахари перекрыли возможность кочевать. Этой зимой степняки съедят овец, но, перекочевать уже не смогут. Даже самые богатые семьи будут вынуждены зарезать лошадей. Это – голод?

– Это не просто голод, Вторак. Это – смерть. Но самое страшное не в этом. Самое страшное в том, что ты превратил пахарей в степняков. Им нравилось убивать беззащитных. Они наслаждались лёгкими победами.

– Так, почему – Мечислав и Улада? Виновен – я!

– А потому, что тебе, волхв, надо научиться смотреть на всё поле, прежде чем делать ход. Езжай в Кряжич, попроси тамошних мальчишек научить тебя играть в бирюльки. И запомни, Вторак. В этот раз всё обошлось. Но в следующий – боги спуску не дадут.

Вторак молчал, обдумывая слова Грома.

– Я понял. Нам, волхвам, запрещено изменять племена, – глубокомысленно произнёс волхв.

И получил по хребту тяжёлым посохом.

– Нам – велено их изменять! Нам запрещено ломать их через колено.