Текст книги "Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

часть четвёртая

И, снова. Какие слова:

– Две серьги, одна голова!

(Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

Глава первая

Первый снег лёг на землю пуховым платком: кряжицкие рукодельницы любят хвалиться такими. Узорные, прозрачные, лёгкие, способные проскочить в дужку серьги, вот-вот растают. Богатейшим узорным стеклом мастеров Срединного Города покрывалась у берегов по утрам Пограничная. Ещё два пожара устроил Овчина на глиняной стене: со стороны берега. Воины сильно ругались, что снаружи крепка, а изнутри – скользкая, ноги поломаешь, да и размывает, приходилось постоянно чинить растоптанные ступени. Волхв собрал из кирпицов довольно удобную лестницу, глава Глинища предложил скреплять перемешанной с глиной известью. Вторак подивился – у него на родине так не делали. Одно умение умножилось другим, кладка стала крепче, надёжнее.

Степняки несколько раз пытались обойти Броды выше по течению, но натыкались на засеки, теряли лошадей и людей. Однажды выгнали из лесу лосей, стража подняла тревогу. Набег отбили легко и умело. Ниже по течению степняки пройти почти не пытались: глубоко и берег больно высокий. Овчина требовал строить град на холме, но Мечислав отказывался. Поставил там Змееву Башню, а город велел оставить как есть, у самых Бродов. Лишь чуть отвёл от заливных лугов, оставив цельнобитную стену первой линией обороны. Глава горячился, но Тихомир возражал:

– Плохо ты, Овчина, степняков знаешь. Поставим город на холме, они обойдут, направятся грабить вглубь. А тут, сам видишь – всё как на ладони, приходи и бери, только чуть поднажать.

– А поднажмут? – не унимался Овчина.

– Обязательно поднажмут. Да только и мы поднажмём. Видал, каких я богатырей обучаю?

Глава посмотрел на «богатырей», бегающих по внутреннему двору заставы, махнул рукой.

– Вы – люди оружные, вам виднее.

– Молодец! Умей сдаться. Я же не учу тебя горшки обжигать, верно? Пойми, друг: чтобы защитить людей в тылу, нам нужно дать степнякам что-то простое, доступное. Что можно взять. А Броды взять – можно! Вот лёд встанет, Орда сил поднакопит и – возьмёт. Понимаешь?

– Понимаю! А возьмёт, тогда и нам не поздоровится!

– Точно! А если мы град на холме поставим, они его просто обойдут. Сразу – к вам.

Мечислав стоял, сложив руки на груди, смотрел на стройку внизу, прикидывал, как ловчее рисовать улицы, чтобы каждая простреливалась хотя бы с трёх точек. Спорщиков почти не слушал, надоели. Каждое утро названный тесть с воеводой, словно глухари, затевали одну и ту же песню. И так же каждое утро князь дивился выверту Доли, что дважды отняла, но дважды и дала. Дважды бежал он из города, и дважды обретал. Второй раз даже строит. Дважды терял он женщин – мать и жену. И дважды обрёл. Одна прибежала за тридевять земель, вторую гончар сам подал на блюдечке. Мечислав хмыкнул, вспомнив о голубой каёмочке. Роспись на глиницком фарфаре как раз такого цвета.

Вспомнилась свадьба с Улькой, такая пышная и развесёлая, что чуть не пропустили очередную атаку степняков. Благо, Тихомир разделил сотню надвое и велел гулять по-очереди. Вспомнилось, как Овчина на правах старшего подвёл смущённую Уладу к капищу, как Брусничка окуривала благовониями.

Вроде и есть что вспомнить за месяц, а вроде – нечего. Набеги стали рутиной, строительство – будней работой. Будто и не было событий за это время. Разве только свадьба.

***

Да.

Именно свадьба.

Как тогда Овчина сказал? Пришёл ты, князь, ничем не обязан, ничем не знаменит. Защитил чужих тебе людей. Теперь – женишься, корни на новой земле пускаешь. Вот их и защищай. А чтобы корней больше было, бери на тот год Брусничку второй женой, если не передумает.

Мечислав беззвучно рассмеялся своим мыслям, вспомнил, как робел перед Уладой.

Не было у него ещё девиц. Всякие были – и вдовицы и продажные девки в Меттлерштадте, и «обозные сёстры». Всякое бывало.

А вот таких, что за ним на край света, да ещё мужчин не знавшие – не было. С глупой улыбкой вспоминал, как занёс Уладу в избу, уложил на постель и заробел, словно мальчишка. Боялся коснуться лишний раз, лишь бы не обидеть, не сделать больно. Дал себя раздеть, огладить, изучить пальцами и губами, чтобы не боялась его, не подумала чего. И сам её раздевать начал, только когда сама попросила. Не словами. Направила его руки, привыкала к прикосновениям шершавых пальцев и обветренных губ. Сперва робко, потом настойчивее. Ворковали голубками. А потом… да чего там. Потом их не остановить было, словно наголодались. И как показалось, что всё наконец-то будет хорошо. А потом, засыпая вдруг подумал – осенью брусничка поспеет.

И заснул под утро с улыбкой: размечтался, князь.

До следующей осени дожить надо.

Расщедрилась судьба, раздобрела Доля. Что приготовила за свою милость?

***

Улька сидела на лавке у печи, грелась. Руки меж колен, голова набок, словно сломанная игрушка. Глаза печальные, взрослые совсем. Ещё два дня назад не так на него смотрела. Не было этой грустной нежности. Мечислав подошёл, обнял за плечи, поцеловал в темя.

– Что такое? Устала? Отдохни.

– Нет-нет, – подняла глаза, улыбнулась. – Просто задумалась.

– О чём, милая?

Мечислав присел рядом, взял тонкую ладонь.

– Не знаю, – Улька прижалась виском к плечу. – Не знаю. Нас ведь убьют, правда?

Стоит ли врать той, которая вот так… всё-всё.

– Наверное. Так степнякам ещё не дерзили. Боишься?

– Очень. А ты?

Захотелось обнять, утешить, попетушиться и успокоить. Ничего не боюсь, победим, выдержим, невпервой. Да только не того ей надо.

– Я тоже боюсь, Улечка. Хочешь в Глинище вернуться? Обоз с бабами собирается, езжай. Мы тут, мужики, сами.

Серые глаза зыркнули, словно стрелы метнули. Нет, что-то осталось в этой женщине от той девочки. Вскочила, сжала кулаки, потрясла, словно муку просеивает.

– За меня боишься?

– За тебя.

– А я за тебя не боюсь? Думаешь, я за тебя не боюсь? Ты хоть подумал, как эти люди будут драться, если я, твоя жена, уеду? Ты хоть понимаешь, что… что сдался? Как же я Овчине и Брусничке в глаза смотреть буду, если мужа брошу? И это после того, как из самого Кряжича верхом сюда ехала? Не стыдно тебе?

Челюсти свело оскоминой – ну, как с этой женщиной жить?

– Да пойми ты… ну не бабье это дело – гонором красоваться, понимаешь? Драться тут будем, драться. Насмерть!

– Вы насмерть, а мы – бежать, так?

– Ну, знаешь… ну… смотри у меня.

Мечислав схватил узкое запястье, сжал чуть не до боли, поволок жену к сеням, накинул на узкие плечи полушубок. Шапку искал, не нашёл, выволок на улицу в чём есть. Сообразил, что Улада – босиком, взял на руки, поднёс к ближайшей подводе. Женщины испуганно освободили место, одна толстая баба взяла мальчишку лет четырёх себе на колени, другая запахнула ноги Улады своим подолом.

– Езжай, – приказал князь вознице лет десяти.

Тот занёс хлыст, звонко щёлкнуло, подвода дёрнулась, поехала под горку. Лишь Улькины глаза наполнились слезами, по щекам потекло. Не выдержит, разревётся. Вот уже рот раскрылся, ладони сжались в кулачки и поднялись над головой. Мечислав отвернулся, не в силах на это смотреть, пошёл к избе.

– Стой! – раздалось по долине. – Не смей!! Не смей, кому говорю!!!

Князь даже не сразу узнал голос жены, столько волчьей силы в нём вдруг оказалось. Обернулся в изумлении, и – обомлел.

Улада спрыгнула с телеги, и теперь босиком, сбросив полушубок, в одной нижней рубахе, бежала в горку, к мужу. Подбежала почти вплотную и заорала таким голосом, что, наверное, и в самих Бродах стало слышно:

– А вам еда не нужна, драчуны? А вы лечить сами себя будете?

– И еду приготовим, и раны промоем!

– А сколько вас на стене останется, если первый второго лечить начнёт?! Неужели непонятно, что от этой битвы всё наше будущее зависит, а? Что ж вы за народ такой, мужичьё – всё вам в голову поленом вбивать надо?!

Мечислав замахнулся, Улада сжалась, чуть не упала на свежий снег. Испугался, подхватил, прижал к себе. Мысли разбежались в разные стороны, лишь губы всё повторяли:

– Извини, извини, извини, милая.

Улька выровнила дыхание, высвободилась, осмотрелась. В голове князя стучало «что же я наделал, что наделал, теряю, потерял». Глаза девушки встретились с глазами мужа, сузились.

– Ударить хотел.

– Улька…

– Хотел?

– Ну, не ударил же…

– Хотел?!

На душе стало пусто. Все знают, ударивший жену больше ничего от неё требовать не в праве. А желающий ударить, почти что и не мужчина. Плечи опустились, голова упала на грудь, словно на плаху, обнажив голую шею.

– Хотел, Улька. Ох, как хотел. Но я ведь… – и осёкся, наткнувшись на взгляд.

В тягостном молчании слышал только дыхание женщины, которую чуть не ударил. Чуть не ударил, но уже лишился.

Улька в одной нижней рубахе, босиком, с распущенными волосами смотрелась как снегурка, что ещё совсем недавно кряжицкие предки отдавали в жертву Морозу. Да только Мороз от такой снегурки, наверное, превратился бы в ледышку. Гордо поднятая голова, ясный пронзительный взгляд, развёрнутые плечи, развевающиеся на ветру волосы.

– Значит, я права. Никогда мужчина не захочет ударить женщину, если у него есть, чем переспорить.

О, боги. Где эта девочка набралась такой дури? Неужели в светлице за пяльцами?

Но было поздно.

Обоз встал, телеги начали разворачиваться, бабы требовали от возниц поспешить, подгоняли, кто чем. Бабьи руки, что привыкли кормить с работы, да согревать ночью, требовали дела, требовали не забывать их в тяжёлую минуту. И сколько их, этих рук? Двадцать подвод по семь баб. Много ли это? А ведь из Глинища, прознав, ещё приедут. Стоит ли отказываться от этих рук, если все одно – смерть?

– Тебе, княгиня, бабье войско отдаю. Только прошу: на рожон не лезьте.

Улька сузила глаза, как-то хитро зыркнула.

– Нам своего бы рожна не потерять. Чужого не надо!

Долго не мог понять Мечислав, почему «бабье войско» ещё полгода со смехом вспоминало слова княгини Улады и даже сделало их своим девизом.

***

Кроме уязвлённой гордости Двубор привёз три сундука с серебром. Только оставил их в Глинище, не хотел рисковать. Но увидев, как вырастает город, отправил гонца. Овчина ахал, не ожидал такой прибыли, но Змеев сотник сказал: во-первых, фарфар – роскошь, продаётся только самым богатым. Во-вторых, не всё серебро – для Овчины. Два сундука даны Мечиславу на наёмников.

– Чем же я отдавать буду? – ухмыльнулся князь.

Сотник не понял шутки, ответил, словно прошелестел ветром:

– Мечом, умом, отвагой. Эти земли надо удержать.

– Кем? Своими мальчишками, ополченцами? – Теперь уж Мечислав посерьёзнел.

– Жди неделю. Сеть запела.

Про сеть Мечиславу разъяснил Вторак. О том, как работает дорожная связь, как Змеевы гонцы меняют в пути лошадей, выбирают кратчайший путь. И дорожная сеть действительно затрепетала под копытами бледных всадников. Первыми прибыли озёрские сабельщики: их развернули на полпути к дому. Блотинские надавали раздетым по пояс воинам тёплых одежд, и теперь воинство больше походило на дорожных разбойников. Они и сами знают о пустынных холодах, но не брали с собой тёплых накидок верблюжьего войлока – надеялись вернуться до зимы. Треть прибыла простуженнаая, сопли бахромой, часть обморозилась, к счастью – не сильно. Вторак хмурился, велел отогревать южное войско мёдом да молоком.

Мечислав, выслушав Тихомира, под грозным надзором бывалого плотника поставил озёрских строить себе избу для постоя. Те сначала артачились, но потом, разогревшись от тяжёлого труда, распарившись на свежем морозце, чуть топоры друг у дружки не вырывали. В три дня собрали длинный сруб, накрыли, а остальные всё валили и валили лес. Пришлось отправить их к засечникам, да на постройку стены. Озёрский тысячник пытался, было, возмутиться, но Мечислав лишь молча показал на баб, что по колено в грязи копали в болоте турф, формовали глиняные бруски. Даже дети подносили к стройке готовые кирпици: кто по одному, кто по два, а самые маленькие просто обметали снег, собирали мусор, наводили порядок на готовых участках. Все при деле, работают на одно.

– Эта стена не только нам нужна, Максуд. Вам она тоже для чего-нибудь сгодится. А вот если мы её не достроим, вряд ли кто из вас потратит своё серебро.

Слова о серебре заставили тысячника задуматься. Хмурый, разговаривающий сам с собой, подошёл к своим десятникам, да тумаками и гортанными криками отправил на стройку. Наверное, тоже разъяснил насчёт серебра.

Пришли вести из Блотина. Князь Рипей, прознав о предательстве Твердимира, поклялся, что ноги его в кряжицких землях не будет и повёл войско в обход, через Меттлерштадт и Дмитров. Воевода обозвал Рипея малолетним дурнем и расколотил булавой дубовый стол.

Потом обозвал себя дурнем старым и пошёл вымещать зло на ополченцах.

Мечислав сел на лавку перед обломками, сложил руки на груди.

Рипей, конечно, дурак. И помощь от него придёт не раньше, чем через два-три месяца, но Змей свидетель – приятно. Приятно, что есть на свете люди, готовые ради тебя на такое, даже если ты заплатишь за это своей головой. Впрочем, это можно использовать себе на пользу. Блотинцы придут вместе с меттлерштадцами, а там, глядишь, озёрские верблюжатники подтянутся. Этого может даже хватить на ответный удар по Степи. Стало быть, надо просто продержаться эти месяцы, достроить стену, отбить нашествие.

Разбитый стол – дело наживное, а вот гонца из Кряжича Мечислав прогнал не задумываясь. И сам понимал, что выставил себя таким же упрямым бараном, как Рипей, но переступить через гордость не смог. Только крикнул вдогонку, что примет кряжицких наёмников. Но только – наёмников. О дружине речи быть не может. Гонец умчался, Вторак непонимающе уставился на князя, пришлось разъяснить.

– Волхв. Я даже раненых наёмников не добиваю. Не может наёмник предать, понимаешь? Берёт серебро и честно его отрабатывает. Я в Меттлерштадте однажды наёмнику ухо в бою отсёк, а в следующий раз уже плечом к плечу с ним бился. Это наша доля, наш путь.

– А дружина?

– А ты не видишь? Дружина присягнула городу, её кормит город. Она и служит городу. Возьми Ерша. Пока был наёмником, перекати-поле, я ему даже мошну свою доверить мог, а как он стал городским дружинником, даже не задумался – предал.

– Они присягнули сначала Змею, потом городу.

– Нет. Змею никто не присягал. Не принимает Змей присяги. Мне бы сил набрать, да самому поговорить с Громом на том языке, на котором он со мной говорил.

– Это, какое же наречие?

– Это наречие сильного против слабого. Или думаешь, я ему что-то простил? Армию я соберу, степняков разобью, теперь видно. А уж потом…

Мечислав сжал кулаки, кожа на скулах натянулась. Вторак не дождался.

– Что?

Князь вдруг расслабился, улыбнулся, сказал со смехом:

– Что-что? На пир к нему приду, вино пить. Жаль, раджинцы с хинайцами на ножах. Могли бы в спину степнякам ударить.

Мечислав так резко сменил разговор, что это не могло укрыться от Вторака, но тот почему-то принял игру.

– Хинайцы наши войска никогда через свои земли не пропустят. Но не это самое плохое. Хинайцы и сами никогда в Степь не выйдут. Так что, если и придёт кто из Раджина, только большим крюком.

– У вас же есть общий торговый путь.

– Есть. Но по договору тысячелетней давности, по нему запрещено проводить войска. Только охрану.

Мечислав поймал себя на мысли, что что-то упустил в словах Вторака. Пощёлкал задумчиво пальцами.

– Постой! А почему хинайцы никогда не выйдут в Степь?

Вторак цыкнул, с сожалением развёл руки:

– «Никогда нога хинайского воина не покинет пределов княжества». Мы все, даже Раджин – варвары для них. А завоёванных варваров всегда надо подтягивать, развивать до своего поверха. А это слишком дорого.

– Это ещё зачем? В смысле – развивать.

– Чтобы они не хлынули в твой богатый дом. Сперва – холопами, потом – бунтарями.

– Мальчики, вы не слишком засиделись?

Мечислав повернулся к двери, Улька стояла, сложив руки на животе. Третий день ей всё как-то нездоровилось, побледнела, осунулась, чуть поклюёт чего, сразу к ведру бежит. Наверное, простудилась, когда Мечислав её босиком на мороз выставил. Тяжко вспоминать, но от себя вину гнать нельзя – сторицей вернётся.

– Да, князь, поздно уже. – Вторак суетливо порылся в котомке, выудил какую-то тряпицу, развернул на столе. Отщипнул пучок, спрятал кулёк обратно, достал ещё что-то. Возился со своими травками, корешками. Наконец, сложил всё на рушник, передал подошедшей Уладе.

– Вот, возьми. Завари в среднем горшке и настаивай до утра. Разбавляй в пивной кружке водой одна доля к трём, пей мелкими глотками. Вечером не пей, не набегаешься ночью, а утром и днём – вполне, всё с потом выйдет. Настой держи в сенях и не береги: на четвёртый день вылей – отравой станет.

– Спасибо, Вторак, – устало улыбнулась Улька, – я всё поняла.

– Не береги, ясно? Змей с ним, с настоем – вылей на третий день. Придёшь, ещё дам. Или, лучше сам приду. И это… тяжести не таскай.

Мечислав смотрел на жену, на волхва, хлопал глазами. Понимание приходило медленно, словно увязло в болоте. Глупая улыбка появилась на лице князя, притянул жену, обнял, нежно поцеловал в живот. Засмущался гостя, прижался ухом.

– Это что же это… это как же это… это что же это такое-то, а?

– А то, князь, – хмыкнул Вторак. – Закончился твой медовый месяц. Вяжи узлом.

Блиц

Улька приложила мокрую тряпочку к распухшим губам Миланы. Та снова начала бредить, глотала с трудом. Едва намочив, губы тут же высыхали, вода испарялась, сильнейший жар бросал больную в миры, где не бывать обычным смертным.

Три ночи назад мамка прибежала в улькину комнату, подняла с постели.

– Одевайся скорее! Повозка ждёт! Беги в мою комнату, бери коробок со стола, я там всё собрала. Бери и беги к воротам. Мигом, дурёха, что вылупилась, муха сонная?

И пропала.

Улада мигом натянула сарафан, привычно повязала платок, хотя волосы уже отросли прилично, почти до плеч, кинулась в комнату мамки. Открыто, надо же! Это что же должно случиться, чтобы мамка кому-то доверила в одиночку сюда войти?

Коробок стоял на столе, Улька взяла за ручку, внутри звякнуло. Тяжёлый! Пришлось просунуть руку, взять на локоть.

– Ну, где ты там!

– Бегу-бегу!

И уже, когда возница хлестнул лошадей:

– Что хоть случилось, мамочка?

– Милка свалилась с лестницы.

– Ой! А ребёночек?

– Какой ребёночек? Самой бы уцелеть. Ой, дура-дура. Куда ей на такой верхотуре жить? – Мамка обратилась к вознице, – кто там у вас управитель? Не понимает, что пузатым бабам даже на земле опасно?

– Дык. Она же сама напросилась, – неуклюже оправдывался возница.

– Что сама, что сама? Она сама не своя! За неё двое думают, да мозгов ни у кого нет! За ней смотреть как за поплавком, и подсекать, подсекать. Что за люди, а?

И потом – приняв выкидыш, обмыв Милану, дав ей какие-то травки и настойки – мамка оставила Ульку ухаживать за больной, а сама вся в слезах вышла из комнаты. Теперь комната была в самом низу, да уже поздно.

– Третий день, – услышала Улада из-за двери голос старухи. – Третий день – самый опасный. И седьмой. Но третий – самый-самый. Ежели переживёт, значит – Доля.

Скрипучий голос Кордонеца звучал тихо, но после ночной суеты вся челядь свалилась мёртвым сном. Еле слышные слова отдавались отчётливо.

– Выручи, Гожа. – Улька не сразу поняла, что боярин назвал мамку по имени. А она его и не слыхала никогда. – Спаси, Гоженька, выручи. У меня же она последняя осталась, остальных мор взял. Даже если ребёнок – твоя работа, всё прощу, только помоги, Гоженушка. Ты же лучшая знахарка в городе. Озолочу, осеребрю, только помоги, не дай роду прерваться.

Ребёнок – работа мамки? Как же это так? Ох, услышали уши, чего им не положено. А за дверью ключница как почуяла.

– Молчи, старый дурак. Озолотит он. Озолотитель. Сердечко молодое, выдержит. Как бы умом не тронулась. Их же двое было, ребёночек уже толкался. А теперь как ей одной-то остаться? На третий день должна очнуться. Если очнётся – будет жить.

– А ежели не очнётся?

– Тогда силой вытягивать будем.

Милана застонала на третье утро. Круги под глазами, прежде круглое, смешливое лицо осунулось, побледнело. Долго силилась открыть слипшиеся веки, Улада, помня наставления старухи, смочила глаза подруги тряпочкой с маслом. Успокаивала.

– Погоди-погоди, сейчас реснички расклею. Ты слышишь меня, Милка?

Девушка едва заметно кивнула. С трудом сглотнула.

– Пить? Пить хочешь? Сейчас дам. Ой, не воды. Потерпи, горько будет.

Милина нащупала ладонь подруги, еле заметно сжала.

– Подожди, я за Бабой Ягой сбегаю.

Угадала, подумала, вставая – уголок рта подруги едва заметно дёрнулся в улыбке. Стараясь не шуметь, Улада вышла из комнаты, тронула за плечо дремавшую беспокойным сном ключницу. Не хорошо, сменила её всего часа два назад, но та настрого велела разбудить, если Милана очнётся. Морок может обратно затянуть, тут без знахарки никак не обойтись.

Мамка вздрогнула, открыла глаза, будто не спала.

– Очнулась?

– Да.

– Бегу. На кухню: повар обещал кипяток держать. Иди к ней, держи за руку, говори, что в голову придёт, главное – не дай обратно соскользнуть.

Глава вторая

Доннер

Хибад прогневил хакана и испугал Шабая. Предложив по обычаю ждать, пока встанет река, потерял драгоценное время: пахари успели отстроить стену у самых Бродов. И ещё одну, чуть дальше. Сперва хакан собирался сварить своего мурзу, но потом передумал. Кто-то подсказал ему более коварное наказание. И теперь Шабай боялся, что гнев хакана перенесётся на него, нового тысячника. Хорошо родниться с большим мурзой, но если твоя дочь, нежная Назым, стала женой разжалованного в простые воины мурзы, как увернуться от грозного взгляда степного правителя?

Поутру в сумерках Шабай выбрал ягнёнка, прихватил на всякий случай ещё и кобылицу. В таких вопросах, как общение с духами, не может быть лишней предосторожности. Куда отправился, никому не сказал, но чуткие, острые взгляды дали понять – мешать не будут, никого не допустят. Лишь шаман неодобрительно посмотрел и покачал головой. Он никогда не скрывал, что только правильное соблюдение ритуалов способно защитить от большой беды. А это возможно только через шамана, самим степнякам разговаривать с духами очень опасно. Однако несколько лет назад хакан сам первым совершил большое жертвоприношение, и Степная Мать его приняла. Удача в усобицах и набегах на пахарей убедила степняков – можно и так. С тех пор шаманов стали уважать сильно меньше, приходили только в самых трудных случаях и по болезни. Всё-таки шаман ещё и травник и костоправ, а сломанную ногу одними жертвами не вылечить.

Скреплённый ветрами степной снег боевым бубном звенел под копытами, не проваливался, что показалось Шабаю добрым знаком.

В такие моменты надо учитывать каждую мелочь.

Низкое зимнее солнце вышло почти на треть, розовым окрасило виднокрай. Шабай остановился, достал шолковую повязку, намотал на глаза: снег уже начал слепить. Надев овчиный треух, почувствовал касание начавшего подмерзать пота к волосам, обрадовался прояснению мысли. Конь, словно знал, продолжил путь на рассвет.

После поступка хакана Степная Мать начала принимать жертвы у каждого. Шаманы не могли объяснить такого благоволения, некоторые осторожно предрекали большие испытания, но их старались не слушать: кому интересны те, без кого теперь можно обойтись в общении с духами? Степняки обрадовались, начали паломничество к одиноко стоящей в степи скале. Шаманы не унимались, говорили: удачи всегда одинаково, не может её хватить на всех. Если каждому по чуть-чуть, никто не наестся вдосталь. А вот неудачи – всегда с лихвой! При такой неразумной растрате удача может не переломить. А сейчас очень важно, чтобы везло именно хакану, ведь его удача – удача всего племени. Хакан прислушался, выставил охрану у скалы, велел всё жертвенное посвящать только ему, а ритуалы проводить лишь шаманам. Пастухи поворчали, но смирились, терпели мелкие тяготы, лишь бы в целом, в общем всё шло хорошо. Только над шаманами, чего раньше не было, начали в полслова посмеиваться: умудрились-таки, добрались до власти.

Поразмыслить, Шабаю не нужно очень уж много. В конце концов – тому, кто умудрился в степи дожить до тридцати четырёх лет, не сломал себе шею в битвах и – ноги при падении с лошади, дожил до появления внуков – грех жаловаться на неудачу.

Невдалеке от скалы Степной Матери грелись у костра четыре охранника. Завидев Шабая, один встрепенулся, знать – его очередь – встал, поднял копьё, пошёл навстречу. Шабай спешился, снял с лошадки мешок с ягнёнком, аккуратно перекинул на плечо. Нельзя, чтобы перед приношением, жертве был нанесён вред – не вежливо перед духами. Кобылка будто почуяла, сдала назад, охранник деловито взял её за повод, начал гладить, успокаивать, как бы незаметно завистливо осматривать.

– Самая лучшая, – сказал Шабай, почтительно поклонившись. – Для хакана я плохую бы не подсунул.

Охранник закончил осмотр, сокрушённо покачал головой:

– Порода вымрет, если лучших – в жертву Матери.

– Всё лучшее – в жертву: бараны, лошади, люди. Скоро лучшие воины первыми лягут у Бродов. А кто не ляжет, тот недостоин внимания богов и духов. Пусть живут. Не жалко. Родятся новые герои, посрамят нынешних трусов.

Охранник не нашёлся с ответом, видно – сам готовился в первых рядах бить непокорных пахарей, но хакан отправил сторожить святое место. Шабай же поднёс мешок с ягнёнком к очерченному кругу, положил внутрь, посмотрел на скалу.

Отсюда она похожа на свернувшуюся калачиком песчаную змею, припорошенную снегом, замёрзшую и беспомощную. Тысячник, пожив рядом с пахарями, посмеивался над ритуалами собратьев и сейчас приехал скорее из страха – совсем припёрло. Но всё равно интересно – как же кусок камня примет жертву?

Из ближайшей юрты вышел толстый шаман. Шабай даже не ожидал, что служение духам так тягостно. Перекатываясь уткой, шаман утёр жирные губы, вытер руки о бока, на ходу оглядывая приношение. Покачал головой, сразу видно – ягнёнок худ, кобылка – больна, ещё неизвестно, чем там дело закончится. Шабай почувствовал двойственное: мчаться в стойбище за дополнительной жертвой, или – сблевать от отвращения к разжиревшему служителю.

Ясно теперь, кем принимаются жертвы Степной Матери.

– Бубен, – раздался низкий голос шамана.

Рутина. Никакого благоговения. Зарежут, сварят и – съедят твою жертву, тысячник.

Из юрты выбежал мальчишка, такой же толстый, с бубном и оленьей лопаткой. Шаман взял, ударил раз, другой, прислушался к звуку. Мальчишка несмело дёрнул язычок варгана. Служитель велел помощнику разжечь жертвенный костёр. Запах дурман-травы наполнил воздух.

Знал Шабай этот запах. Сам в молодости жёг для красивых снов.

Низкий, утробный звук, словно говорила сама Земля-мать, разнёсся над Степью. На мгновение Шабай даже забыл, где находится – горловым пением служитель владел отменно. На миг показалось, сам воздух сгустился до киселя пахарей – этот напиток приходилось пробовать в гостях, на мене. Мускулы напряглись, кожа на лице натянулась, кажется – даже шапка поднялась на волосах. Красиво пел шаман, ничего не скажешь.

Даже дух померещился. Видно, дурман-трава оказалась пересушена, совсем шаманы разучились хранить свои снадобья.

Бледное, нет, снежно-белое существо, похожее на змею с крыльями, слетело с неба, село на камень. Сложило крылья за спиной, красными глазами оглядело Шабая, шамана с помощником и – под конец – охранников. Уставилось на жертвенных животных, изучающе наклонило голову.

Странно, подумалось невпопад. Совсем небольшое. Чуть больше человека. Ну, «человекнаконе», наверное. Или «человекзачеловекомнаконях», может быть. Ну, ещё хвост. Ну, крылья.

И, огонь.

Выдохнув пламя, дух изжарил ягнёнка так быстро, что тот даже мекнуть не успел. Охранник, держащий лошадку, отпустил повод, отбежал в сторону, упал в снег, начал кататься. Мать Степей посмотрела в его сторону, покачала рогатой головой, словно сокрушаясь, одним прыжком вцепилась в ягнёнка зубами, изо рта осталась торчать лишь задняя нога. Раздался хруст, нога упала в растопленную лужу, а дух уже начал хлопать крыльями, опираться о воздух.

Шабай не знал, какими силами заставил себя не зажмуриться, смотреть на всё это. Знать – опыт. К любой мерзости можно привыкнуть, эта – ещё не самая страшная из тех, что он видел в набегах. И всё равно удивился.

Много дыма дурман-травы вдохнул он в молодости. Много красивых снов видел. Но, чтобы – так: без потери сознания? Что, интересно, они подкладывают в свои снадобья, что, не в тесной юрте, а тут – на свежем воздухе так ударило в голову?

Чудовище посмотрело на дрожащую кобылку, поднялось в воздух и, подцепив жертву когтями, улетело на юг. Лишь свист ветра, хлопот крыльев да лошадиное испуганное ржание слышалось в степной тишине.

– Живой взяло, – пробубнил уставший шаман. Уселся перед оставленной ногой, покачал головой. – Добрый знак. Отведай с нами, Шабай, что Мать оставила. Много жертв за последнее время приходит, мы уж и растолстели так, что самим совестно.

Потрясённый Шабай смотрел, как шаман подбирает обгоревшую ногу, обваливает в снегу, готовит на строганину. Шаманский мальчишка, тем временем, выкапывал из сугроба предыдущую жертву – такую же обгорелую ногу. Правда, телячью.

Охранники капища оторвались от своего костра, поплелись к шаманской юрте, всем видом показывая, что дух Степной Матери сегодня больше не появится.

***

Всю ночь ворочался Тихомир, ожидая нападения степняков. Мечислав, почуяв власть, прогнал воеводу со стройки. Со скандалом прогнал, с криками и брызгами слюней в лицо. Вырос, парубок. Оно, конечно хорошо, что вырос, да только почему всё так невовремя? Ведь зашибут завтра, не спросят, почему стену не достроил. В том, что степняки придут с утра, воевода не сомневался – река встала, метель поднялась, скроет приближение врага лучше всякого дыма подожжённых полей. Да и разведчики докладывают из-за Пограничной: разрозненные отряды вроде бы невзначай собираются в кулак. Устраивают усобные потасовки, не обходится без раненых, разбегаются снова. Но теперь все они встали в ночном переходе от Бродов.

Тысячи.

Пять или шесть.

А, что дерутся – лишь дурака обманет воинское братание.

Ясно, что реку будут переходить не в одном месте: лёд пробьют. Но накинутся непременно всем валом. Князь выслушал воеводу, сшиб брови горными хребтами, и, запретил достраивать последний участок стены, выложенный лишь до пояса. Из-за него и поругались. Могли же, могли достроить, чего мальчишке в голову втемяшилось? И, главное позорище – при работягах поругались! Уронили честь свою и единоначалие! И ещё это: «Пшёл вон, пахарь! Подыхать я тебя сам позову, а обороной командовать мне оставь, ясно?!» Мальчишка. Щенок.

К утру провалился в дрёму…

Блиц

Ульрих – магистр гильдии наёмников – с улыбкой смотрел на братьев, легко раскидавших противников. Вооруженные буковыми палками Мечислав и Твердимир справились с мечниками «два-на-два», «два-на-четыре», и теперь заканчивали последних учеников магистра «два-на-шесть». Оставшиеся двое противников неуверенно топтались, медленно кружили вокруг вставших спина к спине братьев, державших палки пред собой, на уровне живота.