Текст книги "Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Нам не жить! – крикнула харя пропитым голосом. – Но в нашей деревне есть женщины и дети! Пощадите хоть их!

Мечислав прищурился, пробормотал под нос:

– Ах, ты ж, собака. Бабами прикрываешься.

Оглядел воинов. Не колеблются. Малая Дружина – Змеевы наёмники. Видать, и не такое проделывали. Повернулся к бородачу, закричал:

– Все, кто старше двадцати пяти лет – выходите за ворота! Остальных пощажу! Деревню проверим, если кто из взрослых останется, зарубим всех. Даю час!

Харя пропала. Тверд проскакал вдоль подковы всадников, встал рядом.

– Ты что задумал?

– Разве не понятно? Судить надо виновных. А детей среди душегубов я не видел.

Тверд с сомнением задумался, кивнул:

– Хорошо. Тогда позволь мне закончить.

Мечислав пожал плечами, нащупал серьгу под рубахой.

Мужики вышли из ворот, кряжистые, косолапые, хмурые, словно с похмелья, выстроились перед братьями. Тверд дал коня на полкорпуса:

– Кто живёт здесь дольше девяти лет, в сторону!

Мужики переглянулись, пожали плечами, восемь человек отошли в указанное место. Бородатая харя посмотрел на толпу оставшихся, поманил пальцем:

– Эй, Черныш! Чего ж ты себя из старожилов в новички записал? Не видишь, княжичи за долгом пришли? Уж ли, недоплатишь? Всю ведь деревню спалят. Руби, княжичи. Вина на нас перед вами. Об одном прошу, деток с жёнами пожалейте. Как узнал, что вы живы, ждать начал.

– Ждать? Не боишься смерти?

– Отбоялся. Я себя уже лет пять назад казнил за твоего отца. Руби, княжичи, не томите душу.

часть вторая

Золотые слова:

– Две серьги – одна голова!

(Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)

Глава первая

Доннер

Несмотря на поздно закончившийся пир, Мечислав и сегодня открыл глаза ни свет, ни заря. Глубоко вздохнул, открыл глаза, и сразу же услышал крик бешеной птицы.

– Змей бы их, сволочей, побрал! Орут, будто их режут!

Обычная присказка подняла настроение и скинула остатки сна. Э, брат, да ты в палате на лавке заснул! В памяти начало всплывать, как перед балконом угрюмые воины накачивались хмельным, как девки, что попроще, их успокаивали, а самых недовольных княжьим решением, отводили куда-то. Наверное, потолковать на своём, бабьем языке. Змеев сотник смотрел на всё это с холодной улыбкой. Видно, распознал нехитрый план князя. Деньги у наёмников есть, земли Мечислав даст, девки вон, на шею вешаются, чего ещё нужно? Понятно, кто-то захочет идти дальше – древнейшая жажда путешествий довела человека от океана до Восточных Степей, и пока они не закончатся, путнику будет куда отправиться. Но таких непосед и отпустить не жаль – пусть идут. Его, Мечислава, путь завершён. Он в Кряжиче, а больше ничего и не надо.

Всё это, не мыслью, ощущением, промелькнуло в голове быстрой ящерицей, пока потягивался на лавке и зевал. Теперь всё будет хорошо.

Тенью проскочило – не всё! Тверд в темнице! Ну и что? Сам виноват – затеять драку с Двубором, да ещё на виду у всех! Не мог в тереме навалять? Ничего, остынет, протрезвеет, глядишь – ума добавится.

Оглянувшись на скрипнувшую дверь в соседнюю комнатку, сел на лавке. Быстро осмотрел себя – красные штаны да рубаха с петухами. Всё в порядке. А что босой, так сапоги – вон, под лавкой. Не спеша потянулся к ближайшему, начал натягивать.

В палату вошла Баба Яга, сгорбленная, сухая седая старушка, на носу бородавка, за десять лет не изменилась совсем. В руках медный таз, сама ворчит вполголоса, проковыляла почти через всю палату к выходу. Мечислав не выдержал, тихонько спросил:

– Как она?

– Разбудил, Змеев сын. Так орал, что девка чуть заикой не стала. Паразит.

– Подойди к волхву, Втораку. Может он посмотрит, какие травки приложит.

– Уже приложили княжьей милостью, хватит.

– Может её куда перенести? К тишине, да покою?

– Перенеси. В верхнюю палату. Там светло и дышать легче.

– Ладно, перенесу. Ты туда ходи за ней смотреть. Волхва увидишь, позови сюда, ладно?

– Вот ещё, челяди тебе мало? Сейчас её не трогай, спит. Я девок позову, хоть проветрят слегка. Мужичитиной воняет, задохнесся. Хоть ноги бы вымыл, хряк несчастный…

– Иди, иди отсюда! – Добродушно прикрикнул князь. – Ишь, почуяла волю, осмелела. Плетей захотела?

Мамка насторожилась, но, посмотрев на улыбающегося Мечислава, заворчала:

– На поле ворогам хучь плетей, хучь мечей. А здеся – я главная.

Охнув, мамка спряталась за дверью, о которую грохнулась деревянная миска с зелёными перьями лука. Мечислав справился со вторым сапогом, притопнул, чтобы лучше сели, осмотрел стол перед лавкой. Прибрали. Объедки отдали собакам, а может – сами съели. Кряжич не бедствует, но видал князь города, где челядь считала за благо доесть за господами, бросающими им прямо на пол недообглоданные кости. Нет, наши унижаться не станут, если Четвертак не приучил. Говорят, он уже и сословия вводить начал, бояр не по службе, по роду ценил. Ничего, Тверд разберётся, ему с боярами сподручнее говорить, он теперь сам – боярин. Ах, Змей тебя задери, освободить его надо.

Приложился к крынке с квасом, съел кусок холодного мяса, зажевал краюхой ржаного хлеба, принюхался. Запах как запах, чего она? На всякий случай решил спуститься, вымыть ноги, да и по нужде сходить не мешает. И брата, брата не забыть. Это главное дело на утро.

***

– Сам я, сам, давай ключи.

Зашумели засовы, звякнуло железо. Знакомые подковки процокали к Твердову узилищу. Боярин решил не подавать вида, что проснулся.

– Вставай, лежебока! – Голос брата звучал, как ни в чём не бывало: весело, с удальцой. – Эка тебя, братец, вчера угораздило. С вина на мёд перешёл с непривычки?

Тверд сел на лавке, потёр глаза, зевнул для порядка, потянулся.

– Знал бы ты, за что он получил.

– Какая разница? – ключ с шумом крутанулся в замке. – Ты теперь боярин, на людях такое не должен делать. Хочешь треснуть – бей с умом и в укромном месте.

– Тебе не интересно? Совсем?

– Потом, потом, не при страже. Сейчас есть дела важнее. Надо воинам показать, что у нас всё в порядке, что уха два, да голова одна. Помнишь мамкины слова? Пошли, покажемся, что ли.

Тверд встал, размял мышцы, вышел из темницы. Мимоходом заглянул через решётку в соседнюю камору. Никого. Неужели ночной разговор приснился? Тверд разговаривал со своей обидой?

– А где остальные? Камеры пусты?

Тюремщик пожал плечами, туже завернулся в плащ.

– Кого клеймили, кому плетей дали. Только насильника сегодня сварят, так он на ночь во внутреннем дворе прикован, воздухом напоследок дышит.

Да, всю ночь боярин провёл в пустом застенке. Странно, вроде бы никогда не разговаривал с самим собой.

Во внутреннем дворе и правда, прикованный к столбу сидел на земле давешний четвертаковский дружинник. Голова опущена на грудь, грязный кляп свисает, плечи вздрагивают в безмолвном плаче.

– Готов, смирился, – удовлетворённо показал рукой Тверд. – Ещё вечером бился в оковах, угрожал.

– Пусть, – согласился брат. – Мы не звери, даём время на покаяние.

– Слушай, Мечислав. Я насчёт вчерашнего…

– Да с кем не бывает, – перебил брат, – просто не распускай больше руки на людях, ладно? Мы теперь всему княжеству пример. Как ты боярами управлять будешь, если они в тебе дебошира только и видят?

– Да я не об этом. Ты выслушай.

– Всё-всё, проехали. Видишь, люди косятся.

Ошеломлённый брат позволил обнять себя за плечи. Так в обнимку и вышли из ворот острога.

Проехали, значит? Ты точно приснился, ночной собеседник?

Стражник распахнул дверь в острог, сквозняк подхватил солому, погнал по полу, закрутил смерчиком пыль. По коридору прошёл хромой дед-тюремщик в плаще с метлой, распахнул все решётки, с дальней камеры начал собирать мусор. Войдя в помещение, откуда до твердова узилища доносился голос, уборщик скинул с лавки тряпьё, солому, погнал всю кучу к выходу. По правилам, в пустой тюрьме надлежало полностью прибрать помещения. За тридцать лет хромой старик ни разу не нарушил правил. Главное, не забыть воткнуть камень в слуховой канал. Жаль только, забыл вечером смыть с себя запах серы. Правда, благовония в тюрьме были бы ещё страннее.

***

Стоя в тенёчке на ступенях крыльца, князь осматривал залитый солнцем почти круглый шагов тридцать поперёк, внутренний двор терема. Сотники да десятники – Малая Дружина – собрались вокруг колодца, раздетые до пояса, поливали друг дружку из деревянных вёдер, фыркали, орали и смеялись. Давние и свежие шрамы посинели от холодной воды, порой раны открывались, принимали свежую влагу, впитывали, промывались от гноя и сукровицы. Волхв ходил между воинами, мазал какой-то коричневой вонючкой. Мечислав не слышал запаха, но помнил – эту мазь ему дважды пришлось терпеть на голове и однажды на ноге. Раны были серьёзные, но не загнили и быстро затянулись, даже следа не осталось, однако запах предостерёг подходить к волхву с мелкими порезами и ссадинами.

– Вторак! – князь спустился со ступеней и, выйдя на солнце, направился к колодцу. – Вторак, иди сюда!

– Сам же видишь – я занят.

Усмехнувшись, Мечислав стянул на ходу рубаху, покрутил руками, разминая развитые мышцы, несколько раз сжал кулаки.

– Ну-ка, братцы, айда с двух вёдер!

Отплевавшись от холоднющей воды, под общий мужской здоровый хохот, князь протёр глаза, уселся на ближайшую лавку, стянул сапоги.

– Приветствую, княже!

– Здорово, Мечислав!

– Здрав буде, князь!

Дружинники приветствовали равного, более опытного воина, что водил их от победы к победе, носа не задирал, ел с одного котла, спал под одним небом. Мечислав поднял руки, поздоровался со всеми одновременно, сложив ладони в замок и потрясая ими над головой. Сам же наслаждался, погружал ступни почти по щиколотку в свежий речной песок – им каждое утро посыпали весь внутренний двор. Пальцы пропускали, мяли, ноги отдыхали от сапог, скидывали многодневную усталость. Вспомнилось детство, песчаные терема на берегу Пескарки, рыбалка, ласточкин град на крутом берегу… и сразу, без перехода – ночной позорный побег. Тоже босиком, по улицам, посыпанным этим самым песком. Брат рядом. Репа «в дорогу», смех и вопли прогоняющих. И всё, что было потом.

Блиц

– Вот значит, как? – Тихомир положил руку на плечо Мечислава, потрепал. – Он решил продать Чыдамлы?

Бородатый, хмурый, широкий в кости Тихомир рассказывал, как уходил от битв вообще и Миродара лично. Знал – если старый друг призовёт на службу, отказать не будет сил, потому и бежал как можно дальше. Поселился близ Меттлерштадта, купил кусок земли, построил избу, женился. Казалось, прошлое забыто и, вот – настигло.

– Резать не захотел. Не знаю, почему.

– Я знаю. Её подарил спасённый твоим отцом степняк. Лошадка неприметная, но выносливая. У нас таких нет. Чыдамлы вообще двужильная. – Помолчав, Тихомир добавил, – была.

Мечислав помолчал, сказал неожиданно серьёзно:

– Не знаю, дядя Тихомир. Лошадку пожалел, а самого зарезали. Маму жалко, она же отговаривала его!

Губы мальчишки дрогнули, попытался сдержаться, но не смог, разревелся, уткнувшись в плечо сидящего на крыльце отцова друга. Тот обнял за плечи, прижал, краем глаза увидел идущую к сеням жену, отогнал жестом. Княжич попытался взять себя в руки, несколько раз судорожно всхлипнул, утёр слёзы рукавом.

– Что ещё помнишь? – Тихомир не торопил с ответом, ждал, пока Мечислав успокоится.

– Ничего. Помню, как мама шкатулку прятала. Помню, как… Четвертак этот репу в телегу бросил.

– Начал?

– Отец сказал, начал.

– Начал. Народ у нас в Кряжиче спокойный, но дурной. Если князю можно, значит – никому не зазорно. Ох, какого же зверя Четвертак на волю выпустил?

На крыльцо выбежал Тверд. Губы трясутся, руки ходят ходуном, словно лошадь понукает:

– Там… там… бежим!

Мечислав освободился от дядьки, подхватился, босые ноги громко застучали по тёсаным доскам пола. Братья не успели моргнуть, оказались в своей комнате, подле кровати.

Мама лежит всё так же, запавшие глаза закрыты, руки поверх одеяла сложены на груди. Мечислав посмотрел на брата, сделал глаза, зашептал неумело громко:

– Чего звал? Спит.

– Говорила, – так же громко ответил Тверд, – тебя звала.

Мама открыла усталые глаза, пошарила по комнате, остановила взгляд на детях. Ссохшиеся губы разлепились с трудом. Будто сшитые ниткой. Братья приблизились, стараясь расслышать. Руки матери потянулись к лицу, коснулись щёк, поднялись к мочкам ушей. Непослушно начали теребить маленькие серебряные серьги с крохотными шариками жемчуга:

– Возьмите… сохраните…

– Мама, мама, ну что ты! – братья наперебой стали успокаивать, гладили одеяло.

Она посмотрела ясно, словно боги вернули разум, дали время попрощаться.

– Сохраните и, помните. Серьги в разных ушах, да – на одной голове.

Взгляд мамы стал таким светлым, что братья на миг зажмурились. Голова Жданы приподнялась с подушки, рот раскрылся, мама вдохнула полной грудью и, что было сил, выкрикнула:

– Миродар! Я уже близко!! Я иду!!

На сорок первый день после смерти матери, едва рассвело, дядя Тихомир широко распахнул дверь в комнату братьев. Сонные, дети пытались что-то понять, разлепить глаза, да не тут-то было: всю ночь проговорили, пока заря не показалась в окне.

– А ну вставай, дармоеды! – зарычал Тихомир, будто пьяный. – Разлеглись! Вам тут не постоялый двор! Нечем платить – отрабатывать будете!

Одним движением смахнул покрывала, грозно глянул на ошеломлённых братьев. Мечислав посмотрел на Тверда, сел на кровати:

– Что с тобой, дядя Тихомир?

– Какой я вам к Змею дядя? – хозяйские глаза метали молнии. – Думали и дальше на дармовщинку отсидеться? Чего вылупились? Не знаете, как робятки живут? А ну встали, кому говорю!

Братья встали, старший едва слышно шепнул «робятки».

– Да, робятки! Жить теперь будете в коровнике на сеновале, вставать с рассветом, спать… спать – когда скажу. Всё ясно?

Братья едва заметно кивнули.

– То-то! – Тихомир немного успокоился. – Сперва натаскайте воды на кухню. Дом большой, людёв много кормить. Да живее, живее!

Братья потянулись за штанами, но не обнаружили, растерянно озирались.

– Чего вам? Княжьи одежды? – Хохотнул Тихомир. – Перебьётесь! Я их за постой взял. И сапоги ваши тоже. Маловато за постой, да ничего не попишешь. Бегом за водой!

В одних рубахах, босиком, братья побежали в сени, взяли по деревянному ведру, спустились во двор.

– Что теперь, Мечислав?

– Всё. Теперь мы робяты, сироты. Помнишь Ворона?

Ворон-сирота в их тереме делал самую тяжёлую работу. Тверд едва не заревел, но под грозным взглядом брата, насупился.

– Вот Змей! Дай только вырасти.

– То-то, – прокряхтел Мечислав, опуская журавля. – Помни, мы – княжичи. Не прогонит – посчитаемся. Ясно?

Душистое сено, сладковатый запах навоза, звуки жующих челюстей, редкое мычание – ничто не мешало братьям спать после работы в поле. Всё лето распахивали пары, и, хотя за сохой шёл Тихомир, братья намаялись вести коня в поводу. Да так, чтобы с межи не ушёл, да не повернул раньше времени. Одна радость: жена Тихомирова, при муже строгая и грубая, оставшись с ними наедине, тайком передавала куски душистого пшеничного хлеба и, если удавалось, варёного мяса. Но просила, чтобы никто не узнал. Узнают – Тихомиру скажут.

Сам пахарь после похорон Жданы изменился до неузнаваемости. Кричал, ругался, бранил за нерасторопность, заставлял ложиться спать с первыми петухами – далеко за полночь – всегда находил для них дело.

Не много найдётся в коровнике чистых и сухих мест. Пятьдесят голов в два ряда морда к морде, разделённые узким проходом. На нём – длинная, в две ступни шириной, доска. Развезти на одноколёсной тачке рожь по кормушкам, воды в поилки – всё, на что она годится. Чуть оступишься – грохнешься. Не особенно разлежишься.

Остаётся сеновал, куда приходится лезть по скрипучей неудобной лестнице. К середине лета заготовленное прошлой зимой сено почти закончилось, Тихомир заставил выбросить остатки и сжечь, пока не сгнило. Приходилось спать на голых досках. Сначала хотели ночевать прямо в поле, в свежих стогах – тепло и мягко. Но получили отлуп от пахаря: в доме кто работать будет? Пришлось спать прямо на досках, благо, лето выдалось тёплым. В дожди жались друг к дружке, обнимались, растирали, дышали в ладони. Вроде и тепло, даже душно, а всё равно мёрзко. По узенькой доске братья так наловчились бегать с тяжёлой тачкой, что успевали поутру и коров накормить и навоз убрать и на пахоту почти не опаздывали.

Едва закончились сенокос и перепашка паров, началась жатва, братья наглотались полевой пыли, казалось на всю оставшуюся жизнь, приходили на пустой сеновал и валились с ног.

Иногда и про ужин забывали.

Тихомирова жена заметила, приносила еду прямо на сеновал, сбивчиво объяснив мужу, дескать – не место робятам за семейным столом. Тот почесал пшеничную окладистую бороду, согласился. С тех пор дорога в дом для них была заказана.

К осени привыкли к тяжёлому распорядку, согнали детский жирок. Дряблые мышцы окрепли, выступили жилы, ведро с водой теперь не казалось таким тяжелым.

А с первым снегом, поутру, Тихомир выгнал детей на улицу босиком, в одних рубахах, криками и бранью заставил бежать вокруг полей. Ничего не понимающие братья выполнили приказание, да и как его не выполнить: дурной пахарь на лошади норовит задавить да, нагайкой погоняет. К обеду пригнал в терем, дал отдышаться, велел кормить до отвала, сам сидел напротив, смотрел на ничего не понимающих княжичей:

– Что, решили всю жизнь робятами прожить? Нет, уж – дудки! Сирот у меня и без вас хватает. Селитесь в своей комнате. Сегодня отдыхайте, а с завтрева, с утра, начинаем из вас князей растить. Мать! Дай княжатам штаны тёплые, обувь закажи, из старого они уже выросли.

Мечислав посмотрел на плачущего брата, в глазах защипало, повернулся к Тихомиру:

– Дядя Тихо… дядька… я же зарубить тебя хотел.

– Правильно, что хотел. – Пахарь погладил мальчишку по голове, тяжёлой ладонью похлопал по плечу. – Но зарубить меня – тебе ещё учиться и учиться. Я твоему отцу дружину вырастил такую, что в честном бою её никто взять не мог. Со спины Четвертак только и справился. Только, чур! Это ваши последние слёзы, ясно? Всю зиму из вас воинов делать буду. А весной…

Тихомир посмотрел на детей с сомнением, покачал головой:

– А весной видно будет. Сдаётся мне, Миродар время упустил.

Доннер

Разве можно такое забыть и простить? Как же теперь управлять этими людьми?

Из воспоминаний вырвал окрик давешнего Ерша.

– Князь! Прости дурака за вчерашнее. Хватил лишнего, язык отвязался. При всех прошу – прости дурака! А?

– За что, Ёрш? – Мечислав улыбнулся, пряча сокровенное в дальнюю каморочку, как прячут самое ценное. – Прав ты: я-то пришёл, а куда вам деваться? Сдержу своё слово, на четвёртый день всех пристроим, кому смерть на скаку опостылела. А кому дорога дальняя на доле, тому княжий куль с серебром, да – дорога скатертью. Остальным – землю, плуг, да счастье житейкое. Вон его счастья сколько, с коромыслами ходит да зыркает. Выбирай, други!

Ёрш даже подпрыгнул от радости.

– Дык, и я о том же! Нашёл я своё счастье! Сегодня и нашёл. Остаюсь в Кряжиче, долю мою в казну забирай!

Окружающие кто присвистнул, кто удивлённо вскрикнул, некоторые захлопали в ладоши. Ёрш! Свободный словно ветер, чуравшийся казюков и насмехающийся над ними, теперь сам отдал свою долю в казну, помогая князю ставить новое государство.

К пятидесятнику подходили, громко хлопали по плечам, спрашивали, кто же его, Ерша, выловил, да на какую блесну. Руками без прикорма! Голыми руками выхватили, кричали другие. Да-да, руками, и не только руками, но точно – голыми. Друзья смеялись, посмеивались, насмехались и хохотали, но всем видом показывали, чтоб не принимал всерьёз, все рады за Ерша, что он наконец-то нашёл свой дом, своё счастье, корягу, под которой теперь спрячется и никто уже не достанет. Ну, что Ёрш, пришло время нереста? На новый взрыв дружеских подковырок пятидесятник раскраснелся, заулыбался глупо и неуверенно взъерошил соломенные волосы, Мечислав поднялся, похлопал друга по плечу.

– Молодец, Ершака! Будь боярином подкняжьим. Хочешь, соху дам, хочешь – молодь копью учи. Твоё копьё – лучшее в моей дружине. А война придёт, вставай в строй! Или десяток ершат ставь, на меньшее не соглашусь, понял?

Двор огласил новый взрыв хохота, Ёрш стоит счастливый, раскрасневшийся, словно рак, конопушки засияли тёмными звёздами на загорелом лице.

– И на свадьбу зови, – закончил князь так душевно, что молодец даже слезу смахнул.

– А как же?! Главным гостем приходи!

Дружинники поздравляли, отходили оглядываясь. Ёрш оказался первым, а ведь и у других в голове то же самое. Отвоевались. В походах князь столько раз обещал им кусок земли, дом, размером со свой терем, да тихий, спокойный труд.

Нет, не нужно сейчас спешить да торопить. Пусть дозреют.

Вторак подошёл неслышно, как всегда. Лишь зашуршала рубаха до колен. Длинные чёрные волосы волхв раскидал по плечам, пусть сохнут на утреннем солнце.

– Ты чего, княже, мамке такое посулил, что она от меня отвязаться не может? Женить меня на ней обещал?

– А, – Мечислав хлопнул себя по лбу, – забыл совсем. Девку битую в верхнюю комнату перенести надо, там света больше. И осмотри её, мамка грит – совсем плоха.

– Сделаем. Мамка ещё и на тебя жалуется, говорит, чуть не зашиб.

– Врёт. Я тарелку плашмя кидал, ни за что, не прибил бы.

– Твоё плашмя из неё последнее выбило.

– Да я в дверь попал! Полей, сапоги надену.

Вторак плеснул из ведра на ноги князя, смыл песок, рассмеялся:

– Ладно, шучу. Она и так глупа как пробка. Пошли, твою девку посмотрю. Да и перенести её надо, ты прав.

– А я-то зачем?

– Я, что ли её понесу? Я слабый, у меня пальцы чуткие, а ты вон сильный какой, старуху пожалел.

Мечислав связи не понял, посмотрел на волхва глупым сусликом.

– Князь! – окрикнули от порога, – Вот ты где! А я тебя ищу.

Твердимир подошёл, как договорились, с другого входа, дружина замерла в ожидании. Братья обнялись, весёлый гвалт возобновился с новой силой. Мечислав отстранился, посмотрел в озабоченное лицо брата:

– Что там ещё?

– Ключница за мной увязалась, с тобой спутала. Что-то о девке и светлице бубнила.

– Да. Идите с волхвом, перенесите её наверх. А мне тут ещё надо Ерёмку найти.

– Зачем? Сдался он тебе.

– Хочешь сам казну считать? Вот, то-то. Идите.

***

Вымытый, чистый, как ясно солнышко, князь принял брата на завтрак в палате, где проснулся. Девки, пока умывался, прибрались, проветрили, хотя, после свежего воздуха почуял, что в палате и правда, больно мужитятиной спёрло. Ничего, для этого благовония есть. Уселся в своё кресло, плотник всё утро приставал спинку заменить, пришлось выгнать. Пусть бояре помнят о силе княжьего гнева. С Твердимиром и Втораком договорились узнавать о Змее исподволь, раз уж вчера разговор толком не заладился. Вторак – человек нужный, надо подкормить его тараканов. Да и то, теперь понятно, что все дела нужно было решать не сходу, а устроить пир горой, всех принять да обласкать, в баньке попарить да подмышками пощекотать. С места лишь в атаку хорошо, а дела государственные спешки не любят. Может и с клеймёными зря так с ходу разобрался.

– Нет, – возразил брат, – с ворами ты правильно так. – Пришёл, решил и забыл. Это верно.

Мечислав возился с тушкой запечённого рябчика, покрутил в руках, бросил на блюдо, схватился за квас:

– Может и верно, а может и… знаешь, братец. Пора Опоре сообщить, что моё дело – военное, а боярином городским у нас ты будешь. Тебе и в делах этих разбираться.

– Не рано? – глянул Тверд с подозрением.

– Завтра поздно будет. Примут меня и всё, весь наш уговор насмарку.

– Мне наш уговор поперёк горла, брат. Если ты сладишь с хозяйством, так я в тень уйду. А первые твои шаги мне нравятся: и власть показал и милость свою.

– Ну, нет. Держи слово иначе. Мне войско – тебе город. Ты младше, но умнее – всегда в шашки обыгрывал.

– Это потому, что ты поля целиком не видишь. В натиске ты силён, да на засаду слеп.

– Знаю-знаю, ты мне сто раз уж об этом толковал.

– А ты учись! Прибьют меня или отравят, кто тебе сечи придумывать будет? Змей Горыныч?

Мечислав покачал головой, снова схватился за квас – в горле словно Степь.

– Учусь я, учусь. Четвертака вон как разыграли – сотни воинов не потеряли убитыми!

– Да, с Четвертаком у нас славно вышло. А теперь надо бояр да Змеева сотника разыграть. А это – народ жжёный, крепкий, под дождём не размокнет.

– Не размокнет, – раздалось за спиной Мечислава. Вторак вошёл через маленькую дверь, ведущую в самую верхнюю комнату терема. Руки держат тряпку, мнут, пальцы находят малейшие пятнышки, трут до блеска. Мечислав всегда удивлялся этим длинным полированым пальцам, что больше похожи на женские, намазанные маслом. Но как они вправляют вывихи. Да не людям, люди слабые – лошадям!

Волхв кинул тряпку в угол, девки приберут, схватился за квас, кадык заходил вверх-вниз. Наконец отлип от кружки, вытер рукавом подбородок, серые глаза недобро полоснули по столу. Пальцы ловко вырвали грудку завёрнутого в тонкое сало тетерева, отправили в рот. Жевал задумчиво, словно проверял, в достатке ли орехов да брусники, кивнул, повторил ожидающим братьям:

– Нипочём не размокнет. Такие под дождём лишь крепчают да деревенеют, как дубы. Я вчера их лиц толком и прочитать не смог.

Мечислав поднял бровь – не часто услышишь от волхва, что он кого-то не «прочитал». Видно, городские битвы сильно отличаются от честного боя, где всё ясно, как на этом вот столе со снедью. Впрочем, это понятно: бывало, в соседних городах люди так различаются, что волхву приходилось целую неделю разбираться в местных обычаях. Да что в городах! В одной деревне люди от простой шутки схватятся за животики, а в соседней от неё же не раздумывая – за вилы!

Князь кивнул в сторону двери:

– Как она там?

Волхв пожал плечами:

– Спит, бредит. Хочешь послушать?

– Чего там слушать…

– Не скажи, мыслю я, непростую птицу ты подбил.

– Ладно, пошли. Брат, идёшь?

– Идём. – Твердимир поднялся, облизал и вытер ладони об штаны, но, повинуясь взгляду Вторака, пошел к серебряному тазу на табурете в углу, где Мечислав уже натирал руки сильно разбавленным щёлоком.

Глава вторая

По винтовой лестнице, в сопровождении волхва, поднялись на небольшую площадку перед самой высокой в тереме комнатой. Мечислав потянул воздух, задышал чаще. Знакомые с детства запахи пробивались даже сквозь дверь. Глянул на Вторака, тот сосредоточенно переводил взгляд с одного на другого. На лице Твердимира застыла детская улыбка:

– Тоже почувствовал? Я сюда поднимался первый раз, еле заставил себя дверь открыть. Хотел проснуться.

С трудом взяв себя в руки, Мечислав повернулся к двери, попытался унять взбесившееся сердце, готовое – если он ещё немного промедлит – прорвать грудь и рвануться в комнату. Дрожащая рука то тянулась к деревянной ручке, то отхватывалась обратно, в душе шла невидимая борьба.

Вторак шепнул за спиной:

– Давай, ты должен это сделать, иначе с каждым разом будет всё труднее.

– Да. Ты прав, это надо сейчас, сразу. – Мечислав решительно взялся за ручку, потянул.

Всё точно так же, как десять лет назад. Четыре широких окна освещают комнату со всех сторон, в восточное через лёгкую занавеску светит солнце. В дальнем от двери углу стоит большое, в рост человека, бронзовое зеркало. В другом углу – обшитый железными пластинами огромный сундук, в третьем – широкая кровать с шолковым пологом от комаров. По всей комнате развешаны самодельные берестяные обереги – смешные лесовички. Как говорила мама – игрушки для домового.

Она любила много света. Миродар нарочно приказал сделать для неё комнату на самом верху: чтобы тень соседних домов не бросалась в окна. В комнате ничего не изменилось, словно Четвертак за десять лет ни разу сюда не заходил, но челядь продолжала прибираться, стирать пыль, собирать паутину, окуривать. Казалось, ещё миг – ступени заскрипят, в комнату войдёт мама, ещё та – из прошлой жизни, какой её запомнил – в голубом платье, кокошнике, расшитом речным жемчугом. Она вообще любила жемчуг – кольца, серьги, бусы и браслеты – на всё это они жили после изгнания. Богатую даму привечали во всех гостевых домах и лишь перед самой её смертью братья узнали, что не знатность чахнущей в одиночестве княгини было тому причиной, а, небольшой ларец, изукрашенный жемчужными узорами. От того ларца осталось лишь воспоминание да две серебряные серьги.

Князь достал из-за пазухи тонкий шнурок, поцеловал перламутровый шарик, повернулся к брату. Тот тоже сжимал в руке предсмертный подарок матери. Мечислав убрал драгоценность обратно, ближе к телу, взглядом поблагодарил волхва и, вздохнув, шагнул к кровати.

Откинув полог, Мечислав присел на краешек, посмотрел на ушибленую. Девка спала, до самого подбородка накрытая пуховой периной. Лиловый синяк по-прежнему закрывает правую половину лица, нос свёрнут набок, губы распухли, стали синими, как у русалки, выгоревшие соломенные волосы лежат на подушке, поверх одеяла. За спиной засопело, Мечислав повернулся.

– Синяк спадёт, – прошептал волхв, – вправлю нос. Сейчас к костям не подобраться. Чем ты её?

– Дверью. С пинка.

– Всё у вас – дверью, с пинка. Изверги, – Вторак закатил глаза, показывая богам, что эти двое – сами по себе, а он тут случайно оказался.

– Может быть окна занавесить? Пусть спит.

– Не вздумай. Свет ей полезен – быстрее синяки сойдут.

– А… нос? – Мечислав не мог откинуть навязчивую мысль. – Девка с таким носом…

– Вправлю, вправлю, не беспокойся. Ещё краше будет.

Тверд не сдержался, хмыкнул:

– Ещё краше? Чем сейчас?

– Дураки. Молодые дурни. Красоту через увечья не видите.

Мечислав повернулся к болезной, глубоко вздохнул, в глазах размыло плёнкой. И вдруг – увидел! Вздёрнутые брови, глаза с приподнятыми уголками, очертания губ, – да, действительно – юная красавица! Длинные ресницы едва трепещут, словно видит сон. Нет, просыпается, разбудили!

Девка глубоко вздохнула, приоткрыла левый, почти нетронутый глаз, посмотрела на князя, едва заметно улыбнулась:

– Мечислав…

– Да-да, я – Мечислав. Не говори, тебе нельзя. Спи, ты в безопасности.

– В безопасности… – лицо едва заметно изменилось, словно на солнце наползла туча. Распахнула, как смогла глаза, и напугано, боясь, что перебьют, затараторила так быстро, что почти ничего не разобрать:

– Опасность, князь! Предадут! Все предадут, берегись!

Мечислав посмотрел на спутников, на девку:

– Кто предаст? Имена знаешь?

Больная посмотрела на волхва, на Твердимира, бессильная слеза скатилась по левой щеке:

– Все, все предадут. Так калика перехожий сказал.

– Калика перехожий? Когда?

– Давно сказал. Сказал, что я тебя дождусь, сказал, что придёшь в славе, а потом, сказал – предадут. Два сбылось, третье осталось, князь.

– Успокойся, успокойся. Никто не предаст, всё будет хорошо.