Текст книги "Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)"

Автор книги: Владимир Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Глаза недовольного горожанина расширились, белки заблестели в утренних сумерках. На миг он убрался внутрь комнаты, что-то забурчал. Подбежавший хинаец расслышал лишь «замолчи». Хозяин высунулся снова, принял подарок, помял в руках, рассмотрел и ошеломлённо воззрился на благодетеля.

– Ничего, дорогой гость. Мы сами виноваты: надо было строить дом не так близко к дороге. Что ж поделаешь – упали в канаву, в сумерках с кем не бывает! Добро пожаловать в наш гостеприимный город! Милости просим!

И, уже отбегая от дома, хинаец услышал счастливый женский взвизг:

– Настоящий хинайский шолк с росписью? Что он потребовал взамен? Душу?!

Садясь в двуколку, Дядюшка Хэй улыбнулся. Пять лет он не был в Меттлерштадте. Пять лет его лавка была закрыта, оставаясь под печатами муниципалитета и Змеевой сотни одновременно, что стоило немало серебра. Вряд ли кто осмелится залезть в неё. А вот лицо – забыли. Даже этот добропорядочный горожанин. А ведь его Дядюшка Хэй помнил прекрасно: не раз добрый муж приходил к хинайцу за недорогими и милыми безделицами, которые, впрочем, никогда не оказывались на шее или в мочках ушей его супруги. Зато на иных городских модницах Дядюшка эти украшения примечал. Улыбался и всякий раз давал себе слово отдариться жене добропорядочного горожанина. Вот и случай подвернулся.

– Пошли, пошли, ленетяи! Не вздумайте ишо лаз меня улонить!

Сонный охранник у дома бургомистра сверил печати на пергаменте, бурча на ранний час и почёсываясь от утренней сырости, нашёл ключи от лавки Дядюшки Хэя и так быстро закрыл окошко сторожки, что не выслушал даже слов благодарности. Дядюшка покачал головой, уселся в двуколку и направил возниц к маленькому домику на окраине главной улицы.

Пока наводили порядок – подметали, стирали пыль с полок, мыли окна – к лавке пришёл караван с товарами. До самого вечера молодые хинайцы перетаскивали в подвал огромные тюки, сундуки и вязанки, к вечеру наскоро перекусили и легли спать. А наутро пошли искать работу в окрестных сёлах. Батраки, желающие работать за похлёбку и медную монету нет-нет, да где-то понадобятся.

***

К середине осени пришли вести из Кряжича и Блотина. Оказывается, хинайцы появились не только в Бродах. У него в городе приезжие отстроили свою слободу за городской стеной, с местными не задираются, берутся за самую тяжёлую работу, много не требуют. Да и как без них: войска, что строили город, разъехались по своим княжествам, рук снова не хватает. А эти – и на турфе, и на обжиге, и на укладке кирпица – везде мастера, не то, что местные самоучки. Что значит – тысячи лет владеют мастерством. Мостики через Глинищу сменили на кирпицовые, заканчивают соединять берега Пограничной горбатым, совсем уж огромным с тремя пролётами и широкими, толстыми опорами. Мечислав спросил у хинайского мастера, зачем, дескать, такие большие. Тот вежливо намекнул о напоре весеннего льда.

А в Степь от моста начала строиться широкая, на две телеги, дорога. Говорят, из далёкого Хиная, огибая уж очень неудобные холмы, навстречу ползёт такая же жирная змеюка, встретиться должны в Тмути. Это не очень удобно, большой крюк, но хакан настоял – дорога должна идти через город, и – точка. Шабай со смехом рассказывал, как с хинайским мурзой смотрели на карту Степи, определяли родовые пастбища, и вычерчивали дорогу аккурат по границам. Хинаец чуть в обморок не упал, глядя на извивы, но деваться некуда, пришлось согласиться.

Благодаря приезжим мастерам Броды росли как на закваске, а вот вести от соседей не радовали. Не любят в Блотине хинайцев. Там они тоже берутся за самую чёрную работу – добывают руду, угольный камень, плавят сырое железо, что упало в цене почти на треть. Чего тамошним кузнецам не по нраву?

И так везде. Меттлерштадт, Кряжич, Дмитров, Блотин – не рады местные гостям. Раджин, понятно – давний противник. Да и жителей там почти столько же – своих рук и ртов хватает. А эти-то чем недовольны? Даже несколько раз бунтовать пытались, да получали палок от городской охраны. Хинайцы поняли бунты по-своему, будто у бедняков хлеб отнимают. Каждый седьмой пятак сдавался в общий котёл и раз в неделю устраивались настоящие пиры. С бесплатной кашей, пивом и залихватским мордобоем. Так понемногу всё и затихло.

Разве только Озёрск принял с распростёртыми объятьями. Хинайцы заменили собой рабов, что запретил держать Змеев сотник. Если разобраться – те же рабы. Работают справно, много не просят. Надо – на галеры сядут, надо – волоком их потащат. И всё – за гроши.

Двубор, как вернулся на заставу, общается мало, иногда спрашивал, куда-де подевался Вторак. А откуда Мечиславу о том знать? У нас свои дела, у него свои. Вторак – сам по себе, то там встретят, то сям. Говорят, даже в Дмитрове побывал. Ну, побывал и побывал, чего не случается. Это князь Бродский с Четвертаком ничего общего иметь не хочет, а волхву кто запретит на верфи поглазеть? Войны, будь здрав – избежали, войска, ну их к Змею – распустили по домам, чего бы Втораку не прогуляться по Змеевым землям?

***

Из башенки терема, глядя на стройку, что вот совсем рядом, и на дальнюю Степь, что вон куда, до самого виднокрая, Мечислав угадал лёгкие шаги Бруснички, что любит босиком, пока совсем не наступят морозы. Смешно, сначала угадал по шагам, а потом по дыханию. Запыхалась, серебреная жена. Еле осени дождалась – уж месяц, как Улька подвела её к князю. Бродские не нарадуются: теперь князь – настоящий. Породнился, укрепился на земле, не за страх будет защищать, за совесть. Откуда им знать, что ему и бежать-то некуда?

– Мечик, – раздался тонкий голосок, – а, Мечик…

– Чего тебе, милая?

– Вторак скоро приедет?

– Откуда мне знать… я за него не в ответе. Что случилось? Захворала?

Брусничка потупилась, разглядывает дощатый пол башенки, покраснела.

– Нет, я – так просто.

– Ну-ка, ну-ка, – князь приподнял указательным подбородок жены, посмотрел в глаза. – Чего там, давай, выкладывай.

Брусничка попыталась отвести взгляд, смотрела по сторонам, сдалась:

– Ну, в общем, там Милке плохо. Кого-то из знающих надо.

Челюсти Мечислава сжались так, что желваки натянули кожу, глаза сузились, стреляют ненавистью. Шум в голове едва не перекрыл, словно чужую, мысль – нельзя так, нельзя. Вон, Бруську испугал. Да и куда деваться, Милана – жена по закону, по правде. И дитё её – его дитё, брату долг. Надо злость в себе держать, никому не показывать. Вон, вроде бы и Улька смирилась, что же теперь, он последний останется, кто простит?

– Пойдём. Зови повитуху. Я к сотнику Змееву, может быть, он чего слышал.

Пока спускался, вспомнил о главном подарке богов – улькином Ждане. Родился на два месяца раньше времени, не утерпел, Вторак еле выходил. И Ульку едва от богов отобрал. Да и Мечислава, если честно, еле выпросил. Чем расплачиваться будет… Ждан ещё младенец, но уже видно – богатырь! Глазки – мамины, таборные миндалины, а личико – папино, все говорят. Агукает во всю, берестяных лесовичков, подвешенных над люлькой, побивает, смеётся. Может и хорошо, что не утерпел: Вторак говорил, мог Уладу убить. Вспомнилось, что и её мать умерла родами, слабое племя, словно наговор какой на роду.

Ерунда, подумалось мимоходом, бабьи сказки. Выжила, ребёнок здоров, какой там наговор?

Прошёл в калитку заставы, постучался в дверь Башни. Открыл сам Двубор, странно. Обычно кто-то из его сотни отворяет, молча пропускает в комнату сотника, кланяется, исчезает в тени.

– Вторак возвращается, – как всегда, без вступления сказал сотник. Бесстрастный голос добавил жути в душу: откуда знает? – Ночью прискачет. Вели баню, как у вас заведено.

Мечислав выбежал наружу, нашёл хинайца, словно муравей, тащившего к тачке огромную корзину турфа, распорядился бежать в терем. Вернувшись, сел за стол, налил браги, посмотрел на Двубора. Бледное лицо сотника в свете лучины смотрелось ещё жутчее, будто вообще из-под земли вылез.

– Откуда знаешь, зачем я пришёл? Правда, богов слышишь?

– Это ни при чём. – Двубор по-птичьи склонил голову, садиться не стал, подошёл к узкому окошку, больше похожему на бойницу, встал спиной к князю. – Мы все его ждём.

– К чему такая честь?

– Последнее время только о нём и разговоров. Пока был – никто не замечал, а теперь – то зубы разболеются у людей, то животы.

– Как же ты знаешь, что он приедет ночью? Быстрее коня летаешь?

Двубор едва заметно вздрогнул, резные рукояти мечей чуть разошлись, сошлись по-новой. Теперь, когда понятно, что это за рукояти, Мечислав улавливал малейшее их движение. Хорошо, с воевод взял клятву крови не болтать о полусгоревшем трупе. Да они и сами не решились бы о таком проговориться: кому охота смотреть на армию, столкнувшуюся с непостижимым? Так можно вообще без воинов остаться. С хаканом договорились о сдаче без боя, что вызвало ропот в его стане. _Читай на Книгоед.нет_ Пришлось и Данзану придумывать сказку о том, что на самом деле сдался Мечислав и даже решил откупиться обозами с зерном. И ещё дань пришлёт. Нет, не серебром, зерном – оно сейчас степному народу куда нужнее. И раджинцы все свои припасы отдали, за что получили почётное право уйти восвояси, при оружии. А тем, кто видел жуткую находку, пришлось намекнуть на древний обычай укорачивать язык вместе с головой.

После долгого раздумья сотник повернулся к Мечиславу, попытался улыбнуться. Получилось премерзко.

– Мои люди меняют лошадей на заставах. Двигаются быстрее ваших гонцов.

– Ах, да! Я и забыл… – Мечислав заинтересованно потёр подбородок. – Двубор, а скажи…

Мысль показалась дикой, неумной, опасной и чужой. Но всё-таки продолжил:

– …а можно заключить с вашими караванщиками договор? Насчёт застав? Если надо, лошадей у степняков купим, конюшни расширим, с сеном поможем. Это же всем выгодно – быстрые вестовые?

Двубор запрокинул голову, рассматривал потолок, шарил глазами по комнате.

– Надо поговорить с Отцом. Возможно, придётся пересмотреть дорожную плату.

– В вашу сторону.

– В нашу.

Глава четвёртая

Вторак не пошёл в баню, как всегда делал по-возвращении. Быстро разделся на заднем дворе, приказал вылить на себя ведро холодной воды, растёрся до красноты, потребовал ещё два ведра и, наскоро надев свежий балахон, не подпоясавшись, двинулся в комнату Миланы. Все ожидали, что выгонит повитуху, но та лишь несколько раз выбегала за чистой водой. Растревоженные домочадцы толклись у двери, шептались, словно их присутствие могло что-то изменить. Иногда растопник сурово поднимал палец к потолку, все затихали, но, кроме невнятного глухого бурчания волхва, ничего разобрать не могли. Иногда появлялся Мечислав, но увидев у двери толпу челяди, делал вид, что идёт мимо. То к княгине Уладе идёт, то к Саране заглянет. Третий раз собирался было свернуть в комнату к Брусничке, но передумал, подошёл к народу, шёпотом всех разогнал по делам, растопнику посетовал, что холодно, поварихе – голодно, остальным – грязно и пыльно. И паутина вокруг.

– Дык, может чего надобно будет? – спросила повариха.

– Надо будет, пришлём. Накажи робятам бочку прикатить и воды натаскать. Если и сейчас роды до срока, воды много потребуется.

После драки за город осталось много сирот. Поначалу их разобрали по семьям, но было видно – тянут с трудом. Мечислав велел селить их в барраках и отдал на обучение Тихомиру. Тот хмыкнул в бороду, пробормотал «гвардейцы» и пошёл собирать по хатам да землянкам. Некоторые отдавать не хотели – привыкли, но воевода прекрасно знал, что значит это «привыкли». Бегает по дому мальчишка, по хозяйству – все на нём. А платы – миска жиденькой похлёбки из свиного корыта перед сном. Пришлось напомнить о княжьей воле и обещать встречи раз в неделю. Тут и стало понятно, кто влюбился в сироту, а кому лишь робёнок требовался. Больше половины отказались, сославшись на бедность. Корми его, бездельника, раз в неделю, как же, нашли дураков.

В тереме князя робята прислуживали посменно, караульно, чувствуя особенный почёт и долг перед Мечиславом. Тот старался выглядеть строгим и неразговорчивым, порой даже властным и придирчивым, но в глубине сам ощущал, что свой долг перед ними не оплатить за всю жизнь. Тридцать сирот – не так уж много для князя. Тридцать полных сирот для города после битвы со степняками – совсем чудо. Если не считать тех детей, что погибли вместе с родителями. Их – не спас, не уберёг.

Глядя на него, Улада взяла на хозяйство и рукоделие сиротиночек – девочек. Для них к терему пристроили небольшой домик, что почти сразу украсился резными ставенками и крылечком, да петухами на коньке – подарок плотников. Мечислав заходил пару раз, видел шитые занавески на окнах и вязаные нитяные скатерти на столах. Восемнадцать девочек, старшие приглядывают за младшими. Лишь иногда появляется Улада, помогает с нехитрым бытом, учит готовить и рукодельничать: расшивать и собирать себе приданое, бережно складываемое в стоящие вдоль стены сундуки. Уютно.

Теперь уже отказавшиеся начали просить детей обратно, смекнули, что к чему, князь лишь пожал плечами – неволей никого не держим, кто хочет – пусть идёт. Двое мальчишек и почти вошедшая в пору девочка ушли, но не прошло и недели – вернулись. Стегать розгой по делу, за провинность, как делает Тихомир – одно, а выносить нелепые побои от хозяев дома – совсем другое. Улада тоже, чего уж там, даст напёрстком по макушке, чтобы не вертелась и слушала, но, чтобы – пнуть, проходя мимо – никогда такого от неё не бывало.

Мечислав стоял у окна в конце коридора, смотрел на внутренний двор, вспоминал последние месяцы. Порой и не поймёшь – где потеряешь, где найдёшь. За последний год воспоминаний набралось на полжизни, какой месяц ни возьми – что-то происходило. Не по войне, так – по хозяйству.

Обер Эб уехал в Меттлерштадт, получил расчёт и вернулся – строить Броды. Посмотрел на горбатый мост через Пограничную, восхитился хинайскимим строителями и начал пихать дуговые пролёты к месту и не к месту. Все окна – полукруглые и стрельчатые – даже на верхних этажах. Хинайцы впервые увидели – хохотали. И кто насмехался? Ладно бы их главный, так нет – тот лишь пожал плечами – мало ли, может им так нравится. А смеялись обычные работяги: кто же ставит арочные окна выше первого этажа? Какие такие нагрузки испытывает стрельчатое окно на третьем поверхе? Эб, не моргнув глазом, велел строить башенку в княжьем тереме. Вроде, как перехитрил притихших хинайцев, но с тех пор арки строил только на первых этажах, по назначению. Быстро учится.

Хинайцы отстроили себе слободу к западу от Брод, да какую-то причудливую – крыши гнутые, коньки резные. По утрам собираются в просторном внутреннем дворе главного здания – доме начального строителя. Князь порой видел с башенки, как встают ровным квадратом по утрам и вечерам, пляшут что-то, медленно, немыслимо выворачивая суставы и становясь в невозможные для обычного человека позы. На вопрос Мечислава, главный ответил – традиция. Разогревают мышцы, разгоняют кровь. Гимнастика такая для связи с родиной. Чигун. И Лунцюань.

Где бы князю такую гимнастику найти, чтобы не терять связи со своей родиной? Или теперь у него родина – вся земля от Озёрска и Меттлерштадта до Бродов? Где-то родился, где-то – учился.

А ну его, начнёшь думать, мозгов не соберёшь. Погладил шрам на макушке, усмехнулся. В бою, всё-таки проще.

Пришли гонцы из Полесья – земель к западу от Бродов. За Полесьем – Дмитров, где княжит Четвертак. Гонцов наверняка нагнал Гром: хотел связать дорогами Степной Торговый Путь из Хиная с Дмитровым напрямую, без посредства Меттлерштадта. Хочешь-не хочешь, пришлось подписать соглашение о мире и торговле. Соседи, всё-таки. Хорошо, хоть эти женить не стали. Оказывается, князь Полесский – тоже дальняя родня, по матери. В смысле – Ждана из тех дремучих лесов к Миродару приехала. Как выяснили, сразу поставили печати и сдвинули кубки: ни к чему родне родниться. А дороги – чего уж там – пусть будут. Дороги ещё никому не мешали.

***

Сзади скрипнула дверь. Мечислав обернулся, увидел десяток зевак, что не заметил в своих раздумьях. Те тоже молчат, не отвлекают. Как и проскочили, проныры. Вторак вышел уставший, утирает лоб тряпицей, балахон на груди и подмышками – мокрый от пота, лицо озабоченное. Народ расступается, даёт пройти, смотрит с тревогой и надеждой. Заслужил ли князь такую любовь?

Вторак поймал взгляд Мечислава, указал пальцем на витую лестницу к башенке. Князь кивнул, взялся за ручку двери, пропустил волхва вперёд. Заходя, глянул на людей, те стоят потерянные, смущённые. Истопник опомнился первым, загрёб руками чуть не всех, потащил вниз, по домашним делам. Бабы, дурьё, всхлипывают, словно уже хоронят княгиню Кряжинскую. Хотелось дать пинка, чтоб кувырком и с криками.

– Открой ставни, душно, – Вторак уселся на скамеечку в углу. – Есть что выпить?

Мечислав суетливо залез в сундук, достал кувшин с пивом. Раджинец принял, пил большими глотками, проливал на грудь, пока князь снимал запоры и распахивал ставни. Волхв осушил первый кувшин, достал второй, кадык заходил тяжело, медленно. Сразу видно – не жажда его мучит – время тянет. Мечислав торопить не стал, уселся на сундук, подставил лицо сквозняку.

– Не понимаю, – после долгой паузы пробормотал Вторак. Провёл ладонью по лицу, утёр губы. – Она молода, восемнадцати нет. А внутри – словно старуха. Зубы покрошились, но это ерунда – скорлупы намелем, с кашей скормим. Или поставишь золотые, будет ещё краше. Не в этом дело, понимаешь – не в этом!

Мечислав робко встрял:

– А в чём?

– Стареет, – пожал плечами Вторак и снова надолго замолчал. – Кожа молодая, бархатная, а морщины – по всему телу. Никогда такого не видел. Словно, всю себя без остатка ребёнку отдаёт. Носит восьмой месяц, а кажется, будто – сто лет под бременем. Будто, сглазил кто.

Волхв поднялся, подошёл к западному окну, упёрся руками в подоконную доску, всмотрелся. Резко обернулся, рука поднялась, большой палец указал за плечо, нетерпеливо потряс:

– А это кто?

– Хинайские строители. Мост ставят, с городом помогают.

– И здесь они? – В глазах Вторака блестело удивление. – Давно?

– Месяца два. Как ты уехал. Думаешь – они?

– Нет-нет. Знаешь, они теперь везде. По всем землям с караванами прибыли.

– Знаю. Даже знаю, что их не везде хорошо принимают. Считай – у нас, да – в Озёрске.

Вторак возбуждённо начал мерить шагами площадку башенки, каблуки отмеряли «раз-два-три-четыре, поворот». Пальцы щёлкали, помогали мыслить. Правый указательный резко ткнул в сторону Мечислава:

– Кто у них главный?

– Старик один. Танцор.

– Какой танцор?

– Утром увидишь. Они перед работой родину поминают. Все вместе. Чигун пляшут. Лунцюань.

Складка на лбу Вторака стала такой глубокой, что впору там амбарные ключи прятать.

– Чигун? Лунцюань?! Родину, значит, поминают…

Пальцы волхва с такой силой забарабанили по подоконнику, что кажется, сейчас грохот перебудит весь дом. Взгляд беспокойным мотыльком летал по комнатке, отправлялся в западное окно, возвращался. Рука перестала барабанить, сжалась в кулак, тяжёлый звонкий удар обрушился на доску. Ему нужна боль, понял Мечислав, он пытается прийти в себя. Вторак слизнул с костяшек капли крови, намотал на ладонь тряпицу, которой вытирал руки, снова сжал кулак. Второй удар оказался глуше.

– Мне надо к нему! Сейчас!

Такой суетливости от Вторака Мечислав ещё не видел. Волхв откинул люк, бросился вниз, чуть не скатываясь по ступенькам

– Они, небось, спят давно! – крикнул вдогонку растерянный князь. Вторак на миг остановился, обернулся, посмотрел с непониманием. Будто слова разобрал, а смысл ускользнул. – Зачем они тебе?

Волхв потёр лоб, снова пощёлкал пальцами, ловя мысль.

– Наша, раджинская, медицина – древнее. Но они ушли дальше нас. Может, твой танцор чем поможет.

И кинулся вниз, будто нырнул.

***

Лёжа в гнезде, Гром задумчиво глядел на жену.

Обернувшись вокруг почти созревших яиц, согревая их перед наступлением холодной ночи, Вьюга разглядывала дивной красоты рубин. Есть от людей польза, есть. Раньше, рассказывала мать, собирали Змеи красивые прозрачные камушки, и хвалились друг перед дружкой. А люди научились огранке, что заставляла невзрачную стекляшку блистать внутренним светом, где один маленький лучик путался, дробился, вылетал многократно усиленный. Даже люди любовались ночами, чего уж говорить о чутких глазах Вьюги? Чем дальше, тем искуснее становилась работа ювелиров: сначала просто зашлифовывали грани, берегли вес, объём. Однако нашёлся дурак, что снял с камня больше половины, но зато получил аккуратный полукруглый кабошон, что значит – голова. Сколько сил потратил – не счесть, а сколько денег приобрёл – все пропил.

И началась эпоха драгоценных камней. Гранильщики и золотое сечение вспоминали, и полукруглое с фасеткой соединяли, розы, ступени, сколько всего перепортили – не вспомнить. Но о том, чтобы самородком любоваться уже речи не шло. Мал огранённый камешек, да блеска великого и цены огромной. Даже невзрачный алмаз как-то начал цветным сверкать, чего уж от стекляшки не ожидали. А гранить и вовсе почти не брались – больно твёрд.

– Сорока ты, – любовно пробормотал Гром жене. – Не Змеиха, а самая настоящая сорока. Всё блестящее в гнездо тащишь.

Не отрывая взгляда от рубина, Вьюга глубоко вздохнула, выпустила из ноздрей тугой клуб пара, зажмурилась.

– От кого слышу? В наёмников не наигрался?

– Я – для дела, – буднично продолжая давний спор, ответил Гром. – Мне самому до заморских земель не долететь.

– Знаю, знаю. А я – для красоты. Мне для здоровых детей нужно много спокойствия и красоты. Смотри, как блестит. Как твои глаза на закате!

Гром хмыкнул, хотя на душе потеплело:

– Нашла красоту – Змеевы глаза на закате. Лучше уж своими камушками любуйся.

Вьюга медленно отвела взгляд от драгоценности, посмотрела на мужа, задумчиво ковыряющего лапой опорное бревно. Когти крошили дуб словно труху, ноздри отфыркивались от пыли, того гляди – подожгут гнездо.

– Что случилось? Говори.

– Где-то ошибся, – буркнул Гром после долгой паузы. – Хинайцы своими караванами цены сбивают, перехватывают торговлю.

– А местные?

– А что, местные? Им – чем дешевле, тем – лучше. Они же не виноваты, что наших караванов – три сотни, а хинайских уже – под тысячу! Пятьсот лет сидели себе, с места не двигались, а теперь – будто проснулись, дождались чего-то.

– Может и дождались. Сам знаешь, их в Хинае – как муравьёв. На Запад идти боялись – войны да усобицы. Ты земли связал, с разбойниками покончил, войны прекратил. Вот и осмелели, ринулись за лучшей долей.

– Да. Да только сделал всё я, а серебро – им!

Вьюга ухмыльнулась, покачала головой:

– Но тебе же серебро – не для серебра, верно? Тебе – для дела?

– Для дела, – кивнул Гром, догадываясь, куда клонит жена. – Только для моего дела нужно больше серебра. Не успеваю я собрать флот, понимаешь? А если не туда отправлю? А если сгинет? Нужен запас.

– Выгони хинайцев из городов, тебя ли учить бунты устраивать?

– Думал, милая. Да только от этого может всё стать ещё хуже.

Вьюга молчала, смотрела на мужа, белоснежная голова наклонялась то к одному плечу, то к другому, глаза прикрыты, лукавы.

– Боишься?

– Чего? – Гром вскинулся, напрягся. Но, посмотрел на жену, кивнул. – Боюсь. Начинать всегда страшно. Да ещё так, чтобы детям не навредить.

Змеиха посмотрела на кладку, на мужа, глаза понимающе расширились.

– Детям навредить – самое страшное. Да только боги обещали не отворачиваться.

– Обещали. Да только почему-то их уже неделю не слышно. Что это значит, помнишь?

– Помню. Боги приняли решение. Узелки подвязаны, верёвочки натянуты, задача решена. Как бы ты ни поступил – будет по-ихнему.

– То-то и оно. А это значит, что без крови не обойдётся. Боги иначе не умеют.

– Не умеют. Без крови, как видим, только у людей иногда получается.

Гром помолчал, положил рогатую голову на лапы, вздохнул так тяжело, что ближайшее в кладке яйцо тихо пискнуло. Змей вздёрнулся, посмотрел ошалело на жену, что была готова откусить ему голову, постарался успокоиться.

– Ты права, милая. Как бы я ни поступил, кровь всё одно прольётся. Я всего лишь хочу пролить её чуть меньше.

– Глупенький, – Вьюга с улыбкой покачала головой. – Если боги решили, то количество пролитой крови их устраивает. В любом грядущем. Иначе бы не молчали. Ты же не спрашиваешь у овец, нравится ли им лезть тебе в рот, верно? Ты всего лишь бережёшь стадо от морозов и волков.

Гром вспомнил: именно этими словами убеждал Вьюгу нести недозрелые яйца. Стало быть, пришло время отдавать долги. Что ж, по древним записям видно: не было на всей земле Змея, чтобы отказался платить по счетам. Ни к чему портить традицию. Если, конечно, Змеевы летописцы не вымарывали неприятные страницы истории.

Чёрное тело поднялось над гнездом, расправило крылья, морда повернулась к закату. Глаза неотрывно смотрели на кровавое солнце, что наполовину спряталось за виднокраем. Марево с облаками разнесли кровь почти на весь земной круг. Лишь восток, словно младенец, слегка покрылся розовым румянцем.

– Ты права, жена. Если боги решили, то и думать незачем! Буду ссорить местных с хинайцами!

Гром, вопреки давней хулиганской привычке нырять к подножию, подпрыгнул, мощно захлопал крыльями. Сделал вокруг гнезда пару оборотов по-нисходящей, и, набрав скорость, полетел на закат. В Меттлерштадте ссориться с хинайцами будет проще всего: страны – дальние, обычаи – разные, знай себе – разделяй и властвуй.

И подлетев к ближайшему тракту, понял молчание богов. Не поверил глазам, потратил ночь, облетел ещё несколько дорог, убедился.

Люди решили всё сами. И за него, и за богов.