Текст книги "Полк прорыва"
Автор книги: Владимир Осинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Хлебников возвращался в Москву но Ленинградскому шоссе. В общем потоке быстро не поедешь, да и спешить было некуда, рабочий день уже закончился.
Пригорки в ромашках; березки, разомлевшие на солнце; голубовато-белым цветом цвело картофельное поле. На косогоре мальчишки лазали на коленях – искали землянику.
Он ехал в город, хотя у него была дача – он ее просто не любил, – большая, неуютная, может, потому и неуютная, что большая.
Машины идут впритирочку, как бывало на фронте, когда войска входили в прорыв. Только техника здесь совсем другая: самосвалы, грузовики с прицепами, холодильные установки.
Издали видны шпили первых послевоенных небоскребов, наполовину построенная телевизионная башня в Останкине.
Почти повсюду в мире идет лихорадочное созидание. Видел он Варшаву и Берлин, Сеул и Гавану, Париж и Токио, Нью-Йорк. Видел и современные полигоны, когда они еще дымились после ядерного взрыва. Искореженное железо и пепел, трещины в земле, в которые могут провалиться целые улицы. И кажется, что по миру бродит тень разрушения.
Он вспомнил недавний прием в иностранном посольстве по случаю юбилейного праздника – победы союзных войск над фашистской Германией. Присутствовали дипломаты и военные атташе многих держав. Были приглашены и некоторые советские военачальники, в том числе и маршал Хлебников.
Угощения были не очень сытные, но виски хватало. Длинных речей не произносили, больше пили. Чувствовалась какая-то сдержанность. Каждое слово взвешивалось, улавливались даже оттенки в голосе. Приемы такие бывают не часто, приглашенные знают, что все это устраивается не бесцельно, стараются понять, что же хозяева задумали. Прежде эти даты отмечались в более узком кругу.
Как должны себя чувствовать хозяева, когда гостям становится скучно? А гости молчали или перебрасывались незначительными фразами.
И вот раздается чей-то голос:
– Господа! Может быть, мы сидим у очага, в который заложена бомба?
И все заулыбались, стали смотреть в лицо друг другу.
Тот же господин продолжал:
– Кажется, стало немного веселее. А то у моего соседа может создаться впечатление, что не они, а мы здесь побежденные.
Немец, военный атташе из Бонна, учтиво ответил:
– Как ни странно, но бывает в жизни такое, когда побежденный осознает, что ему хуже было бы в роли победителя.
Рядом с Хлебниковым оказался пухленький, почти розовый офицер, у которого на мундире было столько орденских планок, сколько, наверное, у самого президента Эйзенхауэра. На руке слишком большие золотые часы, похожие на коробку: казалось, они способны не только показывать время, но и записывать то, что здесь происходит, а если потребуется, дать сигнал тем ракетоносцам, которые бродят в водах Средиземного моря и Индийского океана.
Заметив, что Хлебников иронически смотрит на эти часы, офицер сказал:
– Часы есть часы, хоть сделай их из алмазов.
– Это верно.
– Мы – люди военные, и нам не надлежит вести слишком профессиональные разговоры. Так давайте пить! Я приехал недавно в вашу страну, но в мои обязанности входит не нарушать связи, а укреплять их. И я рад этому.
Хлебников усомнился в искренности этих слов, но ничего не ответил, промолчал, решив послушать, что будет дальше говорить слишком общительный молодой толстячок.
– Я очень хочу понять русских! Прежде чем приехать сюда, я знакомился с историей и узнал, что русские всегда удивляли своих соседей. Никто не мог их разгадать. Когда им плохо живется, когда хорошо. У них все – очень хорошо! Чудеса совершаются сами собой!
– Например?
– А разве это не чудо, что вы запустили в космос своего Гагарина? Но я не считаю, как некоторые мои соотечественники, что в Москве все иллюзионисты. Когда полетел Гагарин, я сразу понял, что этот полет… – Он помолчал, пожал плечами и усмехнулся: – Что он никому не угрожает! Мне если суждено, то придется умереть от американской бомбы. Поверьте, что я не привез сюда даже миниатюрного бомбоубежища.
– Будем надеяться, что до этого не дойдет! – сказал Хлебников.
Офицер осмотрел зал и вдруг с искренним огорчением произнес:
– Обратите внимание – кто здесь присутствует? Одни мужчины!
– Но разве в обществе женщин их сердца становятся мягче?
– О нет!
– Послушайте, что они говорят.
Было шумно. Пошли какие-то слишком частные тосты – за победы в сражениях, о которых никто не имел понятия. Каждый старается доказать, что именно он и сделал больше всех для разгрома фашистской Германии.
– Ерунда все! – махнул рукой офицер. – Да и вообще… Что было, то прошло.
– Может быть, и так. Но это говорит о том, что вы действительно еще не поняли русского народа. Да и сами не участвовали в той войне.
– Неужели я вас чем-нибудь обидел? Поверьте, я этого не хотел. Простите. Я еще понял, что с вами так просто нельзя. Откровенность за откровенность – это лучше всего. Как на Эльбе, где наши армии встречались. И жаль, что я там не был.
– Если бы вы там были, то, наверное, не были бы здесь.
– Возможно!
…Раскачиваясь на сиденье в машине, Хлебников и сейчас видел перед собой мясистое розовое лицо своего собеседника, которого прислали «не нарушать связи, а укреплять», и он старается понять русскую душу. Многие ее теперь стараются понять!
У набережной Москвы-реки Хлебников отпустил машину, решил пройти пешком. Встречные с любопытством посматривали на него, какой-то человек в сером пиджаке встал со скамейки, сказал: «Здравия желаю!» Здоровались и многие другие. И он, смущаясь, готов был позавидовать самому себе – он чувствовал, что его большие золотые звезды не унесли его под облака, что жил он так, чтобы не мучила потом совесть. Тяжело заканчивать свою жизнь тому, кто оторвался от людей, боится посмотреть в глаза встречному, как бы в них не прочесть сожаление или насмешку.
Во дворе дома, в котором он жил, в скверике стояла девочка лет восьми и скучала. Прежде, года три назад, она играла здесь в ящике с песком, а бабушка ее сидела на скамейке и вязала для нее носочки или рукавички. Однажды на эту скамейку присел и Хлебников. И от души посмеялся. Девочка подошла к бабушке в одних трусишках и показывает на свой животик, надувая губы: «А почему мне такой пупик достался? Весь наружи. А у девочек спрятан». – «Ничего, придет время, спрячется и у тебя, детка», – ответила бабушка.
Теперь девочка играет одна. И он тайно любуется ею, чтобы не смущать. Если бы не война, были бы и у него внуки и внучки. Многое могло быть по-иному…
Подошел и день рождения Саши. В этот день он всегда навещал его, своего младшего сына. Но только Хлебников собрался ехать, началась гроза и долго не прекращалась. Пришлось отложить поездку на следующий день.
Он встал на рассвете, попил чаю, взял из вазы цветы и спустился вниз на лифте. Машина уже стояла у подъезда. Попросил шофера отдернуть шторки, чтобы в огромном полузатененном салоне «Чайки» стало светлее, одиноко уселся на заднем диване и так просидел часа четыре, с букетом в руках.
С чувством какой-то вины он подходил к невысокому серому обелиску, поставленному в стороне от всех дорог, у деревни Варваркино – такого тихого уголка не сыскать еще на белом свете. Поля и небо да лесок на горизонте. И течет ветерок по травам…
Машину он оставил внизу, а сам пешком поднялся на высоту по еле заметной тропинке.
Обелиск с пропеллером, рядом деревянная скамейка.
– Ну, здравствуй, сынок! Здравствуй и ты, Ваня, – как обычно, обратился он к боевому товарищу сына, положил тюльпаны к подножию обелиска и опустился на колени, поцеловал землю. В глазах затуманилось, но потом прошло, и он сел на скамейку, которую когда-то сам привез из города и поставил здесь, – она немного покосилась, была серая и шершавая, как солдатская шинель.
Сына он представлял только живым, мертвым его не видел. Каждый раз, когда он приезжал сюда, его обступала та трагическая тишина, которая может быть понятна только родителям, потерявшим своих детей. Любой стебелек травы, любая песчинка на этой высоте были одухотворенными и близкими для него, способными все видеть и слышать, но обреченными на вечное молчание. Одухотворенным казалось и небо над обелиском, оно напоминало купол какого-то огромного мавзолея. Только привезенные цветы быстро увядали, как что-то инородное, – остальному всему здесь была дарована вечность.
– Вот так-то, Саша! – сказал он с улыбкой, как говорил обычно живому. – Не часто я тебя навещаю. Но ты сам ведь солдат, понимаешь, что это такое – служба.
Побывав здесь, он всегда тосковал еще больше, и его с новой силой тянуло в эти края.
Сколько жаворонков в небе! И какие голосистые.
Среди травы что-то блеснуло. Он нагнулся и поднял кусочек металла, видимо от двигателя или крыла самолета.
– Эх, ребята, ребята! Протянуть бы вам еще немного…
Какой опаленной была тогда эта высота! Зиял и дымился на склоне черный кратер. И ничего от сына и товарища его не осталось. Похоронили символически. И обелиск поставили. И пропеллер.
Он смотрит в небо. Сколько же это лет прошло? Не мало. А кажется, что сейчас снова пронесутся над головой «илы» и один из них качнет крыльями. То были приветы Саши.
Саша – младший сын Хлебникова. Старший – Валерий – был разведчиком, командиром взвода разведки. Не вернулся с задания.
Навещать можно только Сашу.
Он сидит на скамейке и сидит, но знает, что с каждой минутой все тяжелее вставать – скорбь накапливается, словно в половодье лед перед плотиной, напирает, готова перехватить горло.
«Вы же понимаете все. Не всегда родители могут спасти своих детей. Если б даже они отдали за них свои жизни».
Не каждый представляет, что такое остаться без детей. Порой окружает какая-то пустота, словно тебя выбросило на необитаемый остров и у тебя – ни прошлого, ни будущего. Спасает одно – надежда. Вера, что ты еще вернешься к людям.
От Саши остался золотой орден Отечественной войны, от Валерия – ничего. Лишь память – боль в сердце.
Часто солдаты удивляются, почему это так пристально на них смотрит маршал, и не догадываются, кого они ему напомнили.
Одному он даже сказал:
– Ты вылитый Валерий.
– А я Валерий и есть! – ответил солдат.
Тот Валерий пошел в разведку и не вернулся. Может, подорвался на минах, перебираясь во мраке через передний край, утонул в реке, раненный, или сгорел на колючей проволоке, по которой был пропущен ток. Но вернее всего, он взорвал себя гранатой, когда его окружили, потому что оставался прикрывать отход своих подчиненных, и они слышали взрыв.
Саша тоже тянул на аэродром на горящем штурмовике, чтобы спасти друга, который не мог выпрыгнуть с парашютом, потерял сознание от раны. И лежат они теперь здесь рядом, под воткнутым в песок пропеллером.
Долго ли ему суждено навещать их? Рано или поздно время сделает свое дело – останется только легенда о летчиках. Но ведь сколько людей уходит из жизни, не оставив в ней никакого следа!
Когда самолет сына вышел из боевого порядка и с пламенем на плоскостях потянул на восток, стал снижаться, Хлебников еще верил, что Саша сумеет добраться до своего аэродрома. Он был не очень далеко от передовой. Но над лесами поднялся огненно-черный гриб, а потом уже донесся взрыв.
Надо было сразу же все бросить и ехать, но немцы возобновили контратаки, потеснили одну из наших дивизий, нельзя было отлучиться, никто бы этого не понял, даже сочувствуя, что он потерял сына.
Не удалось отлучиться и на следующий день. Так без него Сашу и похоронили. Символически, конечно, – дюралюминий и тот покорежился и поплавился, разлетелся по высотке. Просто однополчане собрали землю с металлом и пеплом…
Бывало, пролетая над командным пунктом, Саша обязательно помашет крыльями: «Порядок, папа. Привет!» И вдруг все сразу стало другим, хотя по-прежнему самолеты покачивали плоскостями над его командным пунктом, когда возвращались после бомбежки.
Никогда не забудет он те ночи. О сне не могло быть и речи. Сидел в землянке и дожидался утра. Ветер дул с запада, за линией фронта что-то горело, с дымом доносило запахи, от которых выворачивало душу. Пахло так, будто горели кости.
За столом сидел плененный немецкий генерал и все время говорил, говорил. Он по ошибке заехал в расположение наших войск, добровольно дал все показания – утром его отправят в штаб фронта. Надоел своим бормотанием. Наконец Хлебников не вытерпел, спросил у переводчика:
– Чем это он так недоволен?
– Он сочувствует вам. У него тоже был сын – погиб.
Хлебников не стал дальше слушать.
– Может быть, он знает, что это там у них горит? Шкуры жгут?
Генерал ответил, что не знает.
А когда деревню освободили, на холме все еще дымилась церковь. Ворота были закрыты, железо изрешечено пулями.
Церковь эта и сейчас стоит, километрах в десяти отсюда, он проезжал мимо нее. Только прежде она была черная, вся в копоти, а теперь штукатурка обвалилась, обнажились красные кирпичи. В ней сгорели тогда почти все жители окрестных деревень. Гитлеровцы посчитали, что партизаны угнали машину с генералом.
…По склону высотки проходила старушка с вязанкой хвороста. Остановилась, разглядывает его.
Хлебников поздоровался:
– Добрый день, землячка!
– День добрый. Неужто ты тоже тутошний?
– Нет, сам я из других мест. Но мой сын лежит в вашей земле.
– Я так и подумала, что ты отец одного из них. Только которого?
– Саши.
Женщина стала рассматривать фотографию, вделанную в обелиск.
– Навестить приехал? Это хорошо. Многие теперь их тут навещают, наших летчиков. Но родитель есть родитель.
Хлебников посмотрел в сторону хат, которые стояли у леса:
– Тихое у вас село.
– Да, очень тихое. Всего одна улица, и все хаты на одной стороне, окнами на солнце. И все бабы одинокие… Ходят вот, когда время бывает, сюда, к летчикам. Дорожку проторили.
На окраине села ярко белела березовая роща. Издали было видно, что все деревья посажены строгими рядами и очень ровные, словно сестры.
– И роща такая!
– Да, и роща. Посадили бабы. У каждой свои березы. Не вернулся с войны муж или сын – садили березку. И роща поднялась… Горюшко наше…
Он смотрит на белый, почти ослепляющий березняк затуманенными глазами. «Только в одном селе целая роща. А если бы по всей России?»
Женщина стояла и молчала.
Ему хотелось подойти к ней, обнять, как сестру, сказать что-нибудь пусть не утешительное, по от души, разделить все пополам. Но женщина уже взвалила на плечи вязанку хвороста и, согнувшись, как вопросительный знак, побрела вниз, к дороге, сказав ему на прощанье: «Всего доброго!»
Течет ветерок по зеленым травам, висит бездонное небо над бывшим полем боев. Оглушающая тишина.
И вдруг ему показалось, что никакой тишины вовсе нет, что он просто оглох и ничего не слышит – ни канонады, ни гула двигателей на земле и в воздухе. И что все кругом горит, только красное и черное, разваливается по кускам, рушится – и будет одна зола.
Нет, нет, не бывать этому!
За спиной послышались голоса. Девочка строго командовала:
– Подтянись! Всем надеть пионерские галстуки! И прекратить лишние разговоры!
Цепочкой поднимаются следопыты. Сбрасывают рюкзаки, смотрят на военного, который сидит на скамейке и держит фуражку в руках.
– Пусть разводящая готовит первую смену на пост.
Ребята подходят к нему:
– Дяденька, это вы на машине приехали?
– Да.
– Из Москвы?
– Из Москвы.
– Вам эта бабушка, наверное, что-нибудь рассказала?
– Нет. Просто поговорили.
– И вы ничего о героях-летчиках не знаете?
– Кое-что знаю.
– Ой! Тогда вы не уходите.
Казалось, у него иссякли последние силы, но надо было остаться. А потом еще и говорить, рассказывать без конца. Но вот следопыты ушли, он посидел немного, склонив голову перед обелиском, и поднялся.
– Про-щай! – отчаянно кричал одинокий чибис, кружась над головой. – Про-щай!
Чибисы были только в этих местах. Они любят глушь, тишину.
День своего рождения Хлебников отмечал дома. Пригласил некоторых старых знакомых по службе, родственников жены, которая умерла вскоре после войны, и кое-кого из тех, кому симпатизировал. Был приглашен и Сергей Афанасьевич Мамонтов.
Маршал знал Мамонтова давно, с тех пор еще, когда дивизия Хлебникова наступала под Выборгом. Молодой беспечный парень, корреспондент «Правды», лез под огонь, лишь бы увидеть своими глазами доты белофиннов. Пришлось его сдерживать: снайперы могли срезать в любую минуту. Вроде бы майор Мамонтов и обиделся тогда, но именно в то время в печати впервые появилась фамилия комдива Хлебникова. Мамонтов сказал о нем несколько скупых, но весомых слов. И Хлебникову было приятно.
Во время Отечественной войны они тоже встречались часто, даже вместе лежали в госпитале. И Мамонтов принес необычный подарок – тот самый осколок, который когда-то врачи вынули из плеча Хлебникова. Попросил его тогда у операционной сестры и сохранил.
Коробочка от ордена, в которую был положен щербатый осколок темного металла, ходила по рукам гостей, и все рассматривали его восторженно и удивленно, будто это был не кусочек смерти, а драгоценный камень.
Во время ужина Мамонтов извинился и куда-то отлучился, но вскоре вернулся и привез несколько экземпляров газеты, пахнущей свежей краской. Передал их Хлебникову.
Хлебников зашел в кабинет и наедине пропитал статью Мамонтова о себе. Вернулся, поблагодарил автора, но почти сухо.
– Вам что-нибудь не понравилось? – спросил Сергей Афанасьевич.
– Ничего. Но можно было немного поскромнее. У нас если пишут, то… Сам поневоле уверуешь, что ты не из простого теста.
– Со стороны видней, Кирилл Петрович, – оправдывался Мамонтов.
– Может быть. Не знаю. Но – «полководческий гений»!.. Не слишком ли много гениев? Хватит с нас и того, что мы бескорыстно служим России.
– А она не может за это не быть благодарной.
Маршал стал ладонями закрывать уши.
– Сережа! Не надо… Мы – русские люди. И не привыкли к тому, чтобы о нас много говорили. Мы привыкли больше делать. В этом характерная черта нашего народа. А без него мы не существуем. Коль мы что-нибудь и значим, то только вместе с ним. И уж если он признает тебя, то недаром. И кто бы ты ни был – маршал или рядовой, – ты должник его вечный! Не дай бог, вознесешь свое имя! Грош тогда тебе цена!
– Мне это не угрожает, – сказал Мамонтов.
– Тебе – да. И я хочу, чтобы ты так же думал и обо мне.
Теперь Мамонтов понял, что претензии маршала не такие уж безобидные. Но и Хлебников не прав, если он недооценивает свои возможности. Если полководец потеряет веру в них, он не полководец. Солдаты вверяют ему свои жизни, а Родина – судьбу.
Приехал генерал-полковник Прохоров, не раздеваясь остановился на пороге гостиной:
– Поздравляю вас, Кирилл Петрович! – Он обнял маршала. – Извините, пришлось задержаться на службе.
Все заметили, что Прохоров никогда не был таким возбужденно-радостным.
– Есть причина! – ответил он.
Прохоров сел рядом с маршалом, и, положив друг другу на плечи руки, они запели:
Эх, как служил солдат ровно тридцать лет,
Ровно тридцать лет…
Выделялся громовой «бронетанковый» бас Прохорова, а маршал пел негромко, почти нежно.
ГЛАВА ВТОРАЯТелеграмма была из Сочи:
«Встречай, поезд 8, вагон 3. Демин, Неладин».
Не успел Шорников подбежать к вагону, как Демин и какие-то пассажиры уже выкатывали из тамбура коляску с Неладиным, а вернее, снимали ее на руках. Шорников стал помогать им и только потом, когда коляска была на перроне, поздоровался. Комиссар Демин первым нежно обнял его, улыбнулся как-то очень тепло, по-родственному.
Шел дождь. Поеживаясь, они торопливо покатили коляску к тоннелю.
– Посторонись!
Курортники выглядели по-разному. Неладин был загорелым, одни зубы белели, а комиссар бледный, видимо избегал солнца.
– Посторонись!
Пассажиры расступались перед ними, образуя своеобразный коридор, будто все только для того здесь и оказались, чтобы встретить этого крепыша в коляске. Неладин был одет по-праздничному – в новом костюме и при наградах.
Вниз по ступенькам коляску пришлось опять сносить на руках. Какие-то незнакомые люди, мужчины и даже женщины, протянули свои руки, потащили.
– Извините, – смущаясь, говорил Неладин. – Извините.
Множество рук вынесло его на привокзальную площадь.
– Спасибо, друзья! Извините!
Какой-то шофер-«левак» доставил их за пятерку к гостинице, где Шорников забронировал номер. Поднялись в лифте на шестой этаж, распахнули окна.
– Привет, столица! – воскликнул Неладин, глядя куда-то вдаль, мимо сверкающих после дождя крыш.
Через улицу, в сером низком доме, кто-то играл на пианино романс «Сомнение» Глинки. Потом раздался приятный женский голос.
– Завидую! – выкрикнул Неладин.
– Опять завидуешь? – усмехнулся комиссар. – На этот раз кому?
– Сам не знаю. Нравится мне Москва! Особенно после дождика. Да вы подойдите сюда поближе! – Он положил руку на плечо Шорникова. – Эх, Коля-Николай! Помнишь нашу роту – «третью непромокаемую»? Передний край…
– Как немцы по радио кричали: «Русиш комерады, что ваш Неладин делает?»
– Было и такое!
– Да, что-то они тебя особо уважали. Наверное, за твою удаль! Спать не давал ни днем, ни ночью.
Сели за стол, сдвинули стулья. Неладин открыл бутылку и поставил ее на прежнее место.
– Надо бы позвонить генералу…
Шорников молчал, молчал и Демин.
– Конечно, генерал есть генерал. – Неладин вздохнул. – Так запросто с ним… Да и секретарша у него – всегда отвечает: «Занят».
– Ладно, не придумывайте всякие причины, – сказал комиссар. – Звоните!
Шорников позвонил – генерал Прохоров оказался на месте. Видимо, он и на этот раз был действительно занят, потому что без лишних слов ответил:
– Все понял. Выезжаю.
В комнате установилась такая тишина, какая бывает только во фронтовые ночи, когда люди не спят и ждут, что вот-вот загрохочет за горизонтом, а потом разрывы станут поднимать кругом рваную землю, выворачивать деревья.
– Генерал есть генерал! – повторил Неладин.
– Для нас он не просто генерал, а наш бывший комкор! – ответил Шорников.
Комиссар мог, наверное, добавить еще что-то и от себя, ведь они очень дружили на фронте, но Демин молчал и ломал спичечный коробок, который оказался у него в руках.
Летом сорок второго года, когда готовился удар по немцам под Сталинградом и генерал Прохоров формировал механизированный корпус, он попросил кадровиков прислать ему комиссара с комсомольским огоньком. И ему прислали бывшего беспризорника, «сына полка», немолодого уже подполковника. Комкор считал, что не ошиблись. Вместе они окружали группировку Паулюса, отбивали танковые контрудары Манштейна, а потом прошли с корпусом тысячи километров на запад.
Что комиссар после увольнения из армии поселился в маленьком поселке на Оке, стало известно только после встречи гвардейцев-сталинградцев в Москве, на которую Демин не приехал. У него в это время был второй инфаркт.
Генерал Прохоров все время собирался вместе с Шорниковым навестить своего бывшего комиссара, но дни текли, заботы одолевали, и в конце концов он сам уверовал, что ему не вырваться к Демину.
– Поезжайте вы, – сказал он Шорникову. – Я как-нибудь потом.
Шорников послал телеграмму, чтобы не свалиться как снег на голову, и выехал.
Поезд прибыл рано утром. В каком вагоне едет Шорников, Демин не знал, он стоял на перроне, высокий, худой, совсем поседевший, и смотрел на сошедших пассажиров. Без шляпы, в легком плаще, белая нейлоновая рубашка – воротник расстегнут. Издали замахал рукой. Торопливо подошел, обнял, положил голову на плечо.
Потом он долго уговаривал водителя такси, чтобы тот повез их куда-то за город. На дороге было много колдобин, и машину качало, как какой-нибудь кораблик на волнах. Видимо, недавно прошел дождь, листья на деревьях были тяжелые, в зеленых бусинках. В лужах отражались черные стволы сосен, хотя солнце еще не взошло или не пробилось на горизонте из-за облаков. У колодца лежала груда кирпича и рядом куча песка. В толстое ошкуренное бревно воткнут топор, весело, словно восклицательный знак.
– Вот это и есть мой гарнизон! – сказал Демин. – Пока одна времянка. Строюсь. Да вот загулял мой помощник, приходится все самому, слабо дела подвигаются. Но ничего, думаю, что до белых лебедей успею.
На усадьбе никого не было, кроме овчарки. Она подошла к Шорникову, обнюхала его и с таким же спокойствием отправилась на свое место, легла на сене под навесом.
Времянка – тот же сарай. Здесь были инструменты и краски, бумажные мешки с цементом, а у окошка – стол и раскладушка. На столе приготовлен завтрак.
– Сейчас я угощу вас чем-то вроде цыпленка табака, – сказал Демин. – Конечно, не то что в «Арагви», но все-таки… – Он открыл крышку сковороды и, вынув напичканную специями курицу, положил ее на тарелку. И времянка заполнилась теми запахами, которые вызывают бурный аппетит и желание что-нибудь выпить.
– А где же ваша семья? – поинтересовался Шорников.
– Семья? Семьи – вся здесь. В единственном числе. Жена погибла во время войны в Ленинграде. Сын служит на подводной лодке, годами не видимся.
– Скучновато?
– Всякое бывает. Но скучать некогда. Сплю два-три часа в сутки. Построю хибарину, тогда легче будет. Приглашу в гости своих гвардейцев-сталинградцев.
– Генерал передавал вам привет и просил узнать, не нуждаетесь ли вы в какой-нибудь помощи.
– Благодарю. Не беспокойтесь, у меня все хорошо. Вот если бы он приехал ко мне на новоселье, это было бы здорово!
– Я передам.
– Но он не соберется. Слишком большой фигурой стал. На Балатоне отдыхает!
Он пододвигал к Шорникову помидоры и соленые огурцы, положил на тарелку еще кусок курицы.
– Я вам покажу здешние места. Корабельные сосны и Ока! На каком курорте вы такое сыщете? Получайте отпуск – и ко мне!
– Может быть, и приеду. Помогу вам строиться. С удовольствием. На фронте столько блиндажей соорудил, что казалось, мозоли никогда с рук не сойдут.
– А они сошли. И очень скоро! И нечего этому удивляться. Все закономерно. Хотя немножко и обидно. Что время не дает нам опомниться.
После завтрака Демин показывал Шорникову лес. Они пошли по мягкой, присыпанной сосновой хвоей дорожке. Кругом было море солнца. Оно пробивалось сквозь дремучие кроны, рассеивалось, повисало косыми полотнами среди сосен, и тогда бронзовые стволы напоминали золоченые колонны в большом зале с очень высоким куполом.
Демин шел рядом с Шорниковым, заложив руки за спину, – высокий, почти долговязый, чем-то похожий на Горького, уставшего в своих странствиях. Остановился, выпрямился:
– Смотрите!
Внизу по широкой долине протекала река – голубая!
– Я видел Дунай, – сказал Демин, – но, уверяю вас, ему далеко до такой красоты!
Они уселись на пенышках.
Щебетали птицы, воздух был прохладный, почти мятный, напоенный смолами и цветами.
– Вы, наверное, часто здесь бываете? – спросил Шорников.
– Редко. По праздникам. А сегодня у меня праздник! Когда-нибудь вы это поймете… Я ведь вырос в детдоме.
– Я знаю.
– Откуда?
– Просто знаю. Должны же мы знать своих комиссаров.
Демин вдруг весело засмеялся:
– Повторите! Повторите, что вы сказали! Может, мне все это почудилось.
– Не почудилось, товарищ комиссар. Мы ведь помним и другое – из чьих рук и где получали свои партийные билеты.
– Спасибо. Большое спасибо. Вы уж меня извините. Это не слабость. Но когда рассеиваются какие-то сомнения, нельзя удержаться. Недаром в старину говорили: камень с души спал. Так вот и у меня сейчас произошло то же самое. – И он как-то виновато сказал: – Ну что ж, пошли дальше.
Демин расспрашивал его о том, как прошел первый слет ветеранов корпуса, многие ли приезжали, мрачнел, когда узнавал, что кто-то уже умер.
– Даже капитан Неладин приезжал.
– Неладин? – удивился Демин. – Красавец такой? Неугомонный?
– Он самый.
Шорников рассказал, как Неладин неожиданно появился на своей коляске в ресторане «Прага», как маршал Хлебников усадил его рядом с собой и бывшим комкором, а потом показывали кино, и все видели, какой это был отчаянный парень.
– И как ему живется?
– Он не жаловался. Но как может жить человек в его положении?..
– Это верно. Надо бы мне его увидеть. Просто необходимо. У вас есть его адрес? Не забудьте оставить.
Из-за леса надвинулась туча, кажется, и небольшая, но очень темная, и вскоре хлынул проливной дождь. И когда он должен был кончиться, каким-то ветром тучу развернуло в обратную сторону, и снова зашумело, но уже тише. Деревья расправляли свои намокшие ветви, поднималась полегшая трава.
Они сидели у раскрытых дверей сарая и смотрели в сад.
– Нам все казалось, что от войны до сегодняшнего дня – один шаг, – говорил комиссар. – Но вдруг увидели, какое огромное расстояние уже позади! И уже другому поколению надлежит думать о войне и мире. Решать большие судьбы… Еще несколько лет назад я проехал по местам боев нашего корпуса под Сталинградом. Теперь мне по ночам обелиски снятся. И все безымянные. Не на граните писали мы имена своих товарищей. Молчат обелиски. И степь молчит. И мне всегда становится не по себе, когда я думаю об этом. То, что встречались ветераны, хорошо. Но надо было там…
Поздно вечером они поставили раскладушки рядом и проговорили до самого утра. Потом Демин оделся и куда-то ушел, подогнал грузовик. На нем Шорников и добрался до станции.
Вернувшись в Москву, он позвонил Прохорову. Генерал попросил его приехать к нему.
– Ну, так что там? – встретил он его у дверей. – Рассказывайте скорее.
– Да вы не волнуйтесь, товарищ генерал. Все хорошо.
Прохоров улыбнулся, но тут же какая-то кислая мина изменила всегда спокойное лицо генерала.
– А вы не приукрашиваете?
– Нет.
Генерал зажал рукой свой подбородок и произнес:
– А все-таки скверно получилось! Понадеялся на одного «деятеля»… Вот так всегда бывает…
– Ничего, все обошлось.
– Успокаиваете? Как будто я сам не понимаю! Никто из нас на фронте не сомневался, что есть чувство посильнее кровного родства. И если мы теперь разуверимся?!
Демин, конечно, считал, что промолчал тогда его бывший комкор. Не отозвался… А ведь и корабли в море за сотни миль идут на сигнал «SOS».
Как тогда у себя на Оке в беседе с Шорниковым, так и теперь комиссар ни словом ни обмолвился о том, что произошло.
У подъезда скрипнули тормоза. Шорников посмотрел в окно – машина была Прохорова. Генерал вышел из нее и деловито направился а входу.
– Я не ошибся?
– Не ошиблись, товарищ генерал!
– Здравия желаю, гвардейцы! – Прохоров обнял Демина, потом Неладина и Шорникова. – Спасибо, друзья, что вспомнили. И я все понимаю. Что я теперь для вас значу? Только для Шорникова – начальник, а для всех остальных…
– Прошу к столу, – сказал Демин.
Прохоров вскинул на него глаза:
– Может, ты, комиссар, сначала меня побреешь – в назидание потомкам?
– Ладно, обойдемся и без этого.
Неладин разлил вино по стаканам:
– Давайте вспоминать только хорошее. Разве у нас его не было?
– Верно, Неладин! – сказал комиссар. – За встречу, за наших друзей – гвардейцев-сталинградцев.
